Текст книги "Лабиринт"

Алаис сделала еще шаг. Первая мысль ее была, что человек, должно быть, сорвался в воду в темноте и захлебнулся. Она уже готова была протянуть к нему руку, когда ее что-то остановило. Какая-то странность была в том, как моталась в воде его голова. Алаис глубоко вздохнула, не в силах оторвать взгляд от покачивающегося трупа. Ей однажды приходилось уже видеть утопленника. Тело утонувшего моряка страшно разбухло и вздулось, синеватая кожа напоминала цветом застарелый синяк. Здесь было иначе, не так.

Казалось, жизнь покинула этого человека прежде, чем он упал в воду. Его безжизненные руки были простерты вперед, словно мертвый пытался плыть. Течение протянуло левую руку прямо к ней. Яркое цветное пятно под самой поверхностью воды привлекло ее взгляд. На месте большого пальца на фоне белой кожи виднелся неровный обрубок. Она снова взглянула на его шею.

Колени у нее обмякли.

Все вокруг закачалось, как вода неспокойного моря. Неровная алая полоса, которую она приняла за ворот или ленту, оказалась страшной, глубокой раной. Разрез тянулся из-под левого уха под подбородком, почти отделив голову от тела. От раны тянулись пряди разорванной кожи, отмытые водой до зеленого оттенка. Вокруг пировали уклейки и черные раздувшиеся пиявки.

На мгновение Алаис почудилось, что сердце у нее остановилось. Потом на нее обрушился страх. Развернувшись, девушка бросилась бежать, с плеском разбрызгивая воду, оскальзываясь на илистом дне. Инстинктивно, не думая, она стремилась оказаться как можно дальше от трупа. Платье уже промокло до пояса, и подол путался в ногах, тянул ко дну.

Река стала вдруг вдвое шире, чем была, но Алаис сумела выбраться на твердый берег, прежде чем к горлу подступила тошнота и ее вырвало вином, непереваренным хлебом, речной водой. Где ползком, где на четвереньках, она сумела втащить себя повыше и рухнула наземь под деревьями. Голова кружилась, в пересохшем рту стоял привкус кислятины, но оставаться было нельзя. Алаис попробовала встать. Ноги не держали. Сдерживая слезы, она утерла рукой рот и попыталась встать снова, цепляясь за ствол дерева. Теперь ей удалось удержаться на ногах. Непослушными пальцами она стянула с ветки плащ, кое-как втиснула грязные ступни в туфельки и, побросав вещи, помчалась через лес, словно за ней гнался сам дьявол.

Зной обрушился на нее, едва она выбежала из-под деревьев на открытое болото. Солнце щипало за щеки и шею, рои кусачей мошкары кишели над гнилыми прудами по сторонам тропы, и Алаис с боем пробивалась вперед.

Измученные ноги болели до крика, дыхание стало горячим и шершавым, царапая легкие и горло, но она бежала, бежала. В сознании застряла единственная мысль: оказаться как можно дальше от мертвеца и сказать отцу.

Вместо того чтобы возвращаться тем же путем, каким вышла, – там могло быть заперто, – Алаис инстинктивно направилась к Сен-Висенсу и воротам Родез, связывавшим Каркассону с предместьями.

На улицах была толпа, и Алаис приходилось проталкиваться вперед. Мир гудел и гомонил все громче по мере того, как она приближалась к городу. Хотелось заткнуть уши, но Алаис думала только о том, чтобы пробиться к воротам, и молилась, не отказали бы ослабевшие ноги.

Какая-то женщина тронула ее за плечо:

– Что у тебя с головой, госпожа? – Голос звучал приветливо, но доносился словно издалека.

Сообразив, что волосы у нее растрепались и висят клочьями, Алаис накинула на плечи плащ и натянула капюшон. Пальцы дрожали уже не столько от страха, сколько от изнеможения. Она постаралась запахнуть полы плаща, в надежде скрыть пятна ила, рвоты и травной зелени.

Вокруг толкались, торговались, вопили. Алаис показалось, что она теряет сознание. Она высвободила руку, цепляясь за стену. Стражники у ворот Родез обычно пропускали местных жителей без вопросов, зато останавливали бродяг и нищих, цыган, сарацин и евреев, допрашивая, какое у них дело в городе, и обыскивая их пожитки с избыточным рвением, пока в их руки не переходил кувшин пива или монета, после чего стражники переходили к следующей жертве.

Алаис они пропустили не глядя.

По узким городским улочкам текла река лоточников, разносчиков, скота, солдатни, коновалов, жонглеров, проповедников… В толпе выделялись жены консулов в сопровождении слуг. Алаис шла, склонив голову, будто навстречу пронзительному северному ветру. Она опасалась наткнуться на знакомых.

Наконец впереди открылись знакомые очертания башни Мажор, а за ней – Касарн и двойная башня Восточных ворот замка Комталь.

Алаис облегченно всхлипнула, горячие слезы подступили к глазам. Разозлившись на себя за такую слабость, она до крови закусила губу. Ей уже стыдно было за свой отчаянный испуг, а расплакаться на людях, слезами выдавая свидетелям недостаток отваги, было бы слишком большим унижением.

Ей просто надо было скорей найти отца.

Глава 3

Кастелян Пеллетье находился в подвальной кладовой рядом с кухней. Он только что закончил еженедельный учет хлебных припасов и с удовлетворением убедился, что ни зерно, ни мука не тронуты плесенью.

Бертран Пеллетье провел на службе у виконта Тренкавеля более восемнадцати лет. Холодной зимой 1191 года он был вызван на родину, в Каркассону, чтобы занять пост кастеляна – управителя замка – при девятилетнем Раймоне Роже, наследнике земель Тренкавелей. Он ждал этого приказа и не замедлил явиться вместе с беременной женой-француженкой и двухлетней дочерью. Холодный сырой Шартр никогда не нравился Пеллетье.

Дома он нашел мальчика, в одночасье повзрослевшего, оплакивавшего потерю родителей и всеми силами стремившегося достойно совладать с ответственностью, обрушившейся на его неокрепшие плечи. С тех пор Пеллетье неотступно был рядом с виконтом Тренкавелем: сперва в числе домочадцев опекуна и министра Раймона Роже, Бертрана де Сайссака, затем под покровительством графа де Фуа. Когда Раймон Роже достиг совершеннолетия и явился в шато Комталь как законный владетель Каркассоны, Безьера и Альби, Пеллетье вернулся с ним.

Управитель должен был обеспечивать гладкое течение жизни всего замка. Кроме того, кастелян входил в дела консулов, распоряжавшихся, судивших и собиравших подати от имени владетеля. Но главное, он был доверенным советником и другом Тренкавеля, и никто не обладал бо́льшим влиянием на виконта.

Комталь был полон знатных гостей, и с каждым днем прибывали новые. Сеньеры крупнейших шато в землях виконта, с женами, и самые доблестные, прославленные шевалье Миди. По случаю ежегодного летнего турнира, в честь Дня святого Назария в конце июля, были приглашены лучшие менестрели и трубадуры. Виконт твердо решил заставить своих гостей забыть о тени войны, почти год уже угрожавшей их землям, устроив самый блестящий за время своего правления турнир.

Пеллетье, в свою очередь, решил, что ничто не будет оставлено на волю случая. Заперев дверь кладовой одним из множества ключей, свисавших на железном крюке с его пояса, он зашагал по коридору.

– Теперь винный погреб, – бросил он своему слуге Франсуа. – Последняя бочка оказалась кислой.

Проходя по коридору, Пеллетье останавливался у каждой двери, чтобы взглянуть, все ли там в порядке. Бельевая благоухала лавандой и тимьяном и была пуста, словно дожидалась кого-то, кто своим появлением вернет ей жизнь.

– Те скатерти выстираны? Готовы?

– Ос, мессире.

Напротив винного погреба слуги закатывали в бочки солонину. Под потолком висели бечевки с тонкими ломтями мяса. В уголке сидел низальщик, нанизывавший на веревки и вешавший на просушку гирлянды грибов, луковиц и головки чеснока.

При появлении кастеляна все прервали свои занятия и смолкли. Несколько слуг помоложе смущенно вскочили на ноги. Пеллетье молча обвел ничего не упускающим взглядом кладовую, одобрительно кивнул и вышел.

Он уже отпирал замок винного погреба, когда сверху послышались звуки бегущих шагов и восклицания.

– Узнай, что там, – недовольно приказал он. – Меня отвлекают от дела.

– Мессире. – Поклонившись, Франсуа поспешно взбежал по лестнице, чтобы выяснить причину шума.

Пеллетье толкнул тяжелую дверь и вошел в погреб, вдыхая знакомые запахи сырого дерева с кисловатым привкусом пролитого вина и пива. Он неторопливо прошел вдоль рядов бочек, отыскивая нужную, взял со стола приготовленную глиняную чашку и бережно, чтобы не взболтать вино внутри бочки, ослабил втулку. Шум в коридоре заставил его насторожиться. Кастелян опустил чашу. Кто-то звал его по имени. Что-то случилось.

Пеллетье вернулся к двери и рывком распахнул ее.

Алаис слетела по лестнице, словно за ней гналась стая псов. Сзади поспешал Франсуа.

При виде усталого отца, стоявшего среди винных бочек, она вскрикнула, бросилась к нему и спрятала заплаканное лицо у него на груди. От знакомого утешительного запаха ей снова захотелось плакать.

– Sant Foy, что такое? Что с тобой? Ты ранена? Говори же!

Она расслышала в его голосе тревогу. Чуть отстранилась и попыталась заговорить, но слова застревали в горле.

– Отец, я…

Он испуганно оглядел растрепанную, грязную дочь и устремил вопросительный взгляд через ее голову на Франсуа.

– Мессире, я нашел госпожу Алаис в таком виде…

– И она ничего не сказала о причине такого… отчаяния?

– Ничего. Только то, что ей нужно немедленно видеть тебя, мессире.

– Хорошо. Теперь оставь нас. Если понадобишься, я позову.

Алаис услышала, как закрылась дверь, потом ощутила на своих плечах объятия тяжелой отцовской руки. Он подвел ее к лавке, тянувшейся вдоль стены погреба, усадил.

– Ну-ну, filha, – заговорил он не так сурово и пальцами отвел с ее лица прядь волос. – Это не похоже на тебя. Расскажи мне, что стряслось.

Алаис сделала новую попытку овладеть собой. Сколько тревог и беспокойства она доставляет отцу! Она вытерла чумазые щеки отцовским платком, протерла покрасневшие глаза.

– Выпей-ка… – Он вложил ей в руку чашу вина и уселся рядом с дочерью.

Дряхлая лавка заскрипела и прогнулась под его тяжестью.

– Франсуа ушел. Здесь никого, кроме нас с тобой. Надо опомниться и рассказать мне, что тебя так огорчило. Не Гильом ли? Потому что, если это он, даю слово, я…

– Гильом вовсе не виноват, paire, – поспешно заверила Алаис. – Никто не виноват…

Она бросила на него быстрый взгляд и снова потупила глаза, стыдясь, что сидит перед ним в таком виде.

– Тогда что же? – настойчиво повторил он. – Как я могу тебе помочь, если ты не говоришь, что случилось?

Алаис с трудом сглотнула. Виноватая, испуганная, она не знала, как начать.

Пеллетье взял ее руки в свои:

– Ты дрожишь, Алаис.

Она слышала в его голосе любовь и заботу, чувствовала, как трудно ему скрывать свои опасения.

– И погляди, что с твоим платьем… – Двумя пальцами он приподнял край плаща. – Мокрая, вся в грязи…

Как ни старался отец скрыть свое волнение, Алаис видела, как он встревожен, как устал. Морщины на лице, словно глубокие шрамы. Она только сейчас заметила, сколько седины у него на висках.

– Когда это бывало, чтобы тебе не хватало слов? – снова заговорил он, стараясь шуткой рассеять ее оцепенение. – Рассказывай-ка, что приключилось, э?

У Алаис дрогнуло сердце при виде выражения любви и заботы, написанных на его лице.

– Я боюсь, что ты рассердишься, paire. По правде сказать, ты вправе сердиться.

Взгляд стал пристальней, но улыбка не исчезла с губ.

– Обещаю, что не стану бранить тебя, Алаис. Ну же, говори.

– Даже если я признаюсь, что ходила на реку?

Он помедлил, но голос звучал все так же ровно.

– Даже тогда.

«Чем раньше признаешься, тем скорей уладится».

Алаис сложила руки на коленях.

– Сегодня утром, перед самым рассветом, я пошла на реку, туда, где всегда собирала травы.

– Одна?

– Одна, да… – Она встретила его взгляд. – Я помню, что обещала тебе, paire, и прошу простить за непослушание.

– Пешком?

Она кивнула и замолчала, пока он не махнул рукой, ожидая продолжения.

– Я там довольно долго пробыла. Никого не видела. Когда уже собиралась уходить, заметила в воде что-то вроде тюка материи. Хорошей материи. На самом деле… – Алаис осеклась, чувствуя, как кровь отхлынула от щек. – На самом деле там был труп. Мужчины. С темными курчавыми волосами. Сперва я думала, он утонул. Мне было плохо видно. Потом разглядела: у него горло перерезано.

Отец окаменел:

– Ты не трогала тело?

Алаис замотала головой:

– Нет, но… – Она смущенно опустила глаза. – Я испугалась. Боюсь, я потеряла голову. Все там побросала. Только и думала, как оттуда выбраться и рассказать тебе, что нашла.

Он снова нахмурился:

– И ты никого не видела?

– Ни души. Место совсем пустынное. Но я, когда увидела мертвеца, испугалась, что те, кто его убил, где-то рядом. – Голос у нее дрогнул. – Мне казалось, я чувствую на себе их взгляды. Будто за мной подглядывают. Так мне подумалось.

– Значит, с тобой ничего дурного не случилось, – осторожно проговорил он, тщательно выбирая слова. – Никто тебя не задержал? Не обидел?

Краска, показавшаяся на щеках Алаис, доказывала, что она поняла, о чем думает отец.

– Ничего плохого со мной не случилось, кроме того, что моя гордость пострадала и… ты на меня сердишься.

Она заметила облегчение на лице отца, когда он улыбнулся, и впервые за время разговора улыбка отразилась в глазах.

– Ну, – вздохнул он, – забыв на время о твоем безрассудстве, Алаис, и о твоем непослушании… Не будем пока о нем… Ты правильно поступила, что рассказала мне.

Он протянул руку, и ее маленькие тонкие пальчики скрылись под его широкой ладонью, шершавой, как дубленая кожа.

Алаис благодарно улыбнулась:

– Прости меня, paire. Я не хотела обманывать тебя, но просто…

Он отмахнулся от извинений:

– Не будем больше об этом. Что касается того несчастного, тут уж ничего не поделаешь. Разбойники давно скрылись. Едва ли они стали бы болтаться вокруг, дожидаясь, пока их поймают.

Алаис насупилась. Слова отца затронули что-то в памяти. Она зажмурилась, представляя, будто снова стоит в ледяной воде, разглядывая тело убитого.

– Одно странно, отец, – нерешительно проговорила она. – Не думаю, чтоб это были разбойники. Они не сняли с него плаща – красивого и на вид дорогого. И украшения остались на нем. Золотой браслет на запястье, кольца… Воры обобрали бы убитого донага.

– Ты уверяла, будто не трогала тела, – сурово напомнил он.

– Я и не трогала. Но мне видны были его руки под водой, понимаешь? Золотой браслет из переплетенных звеньев, еще цепь на шее. Почему бы они оставили такие ценности?

Алаис вдруг замолчала, припомнив бескровные, призрачные руки, протянутые навстречу ей, кровь и обломок кости на месте большого пальца. Голова снова закружилась. Откинувшись к сырой холодной стене, Алаис постаралась сосредоточиться на ощущении твердого дерева скамьи под собой, кислом винном запахе в ноздрях, пока дурнота не отступила.

– Крови не было, – продолжала она, – открытая рана, красная, как кусок мяса. – Она глотнула. – Большого пальца не было, и…

– Не было? – резко перебил отец. – Что значит – не было?

Алаис взглянула на него, удивленная переменой тона:

– Палец был отрублен. Вместе с костью.

– На какой руке, Алаис? – Теперь отец не скрывал тревоги. – Подумай, это очень важно.

– Я не…

Он словно не слышал ее:

– На какой руке?

– На левой руке, на левой! Точно. С той стороны, что ближе ко мне. Он лежал головой против течения.

Пеллетье вскочил со скамьи, громко окликая Франсуа, распахнул дверь. Алаис бросилась за ним, потрясенная явным испугом отца:

– Что случилось? Скажи мне, ну пожалуйста. Какая разница, правая рука или левая?

– Немедленно приготовь лошадей, Франсуа. Моего гнедого мерина, серую для госпожи и еще одного для тебя.

Франсуа был непроницаем, как всегда:

– Слушаюсь, мессире. Далеко едем?

– Только до реки. – Пеллетье поторопил слугу взмахом руки. – Быстро, и принеси мой меч. И чистый плащ для госпожи Алаис. Мы будем ждать тебя у колодца.

Как только Франсуа удалился за пределы слышимости, Алаис бросилась к отцу. Но тот отказывался встретиться с ней взглядом. Вместо этого он прошел к бочонку и нетвердой рукой налил себе вина. Густая красная жидкость перелилась через край глиняной чашки и растеклась по полу.

– Paire, – упрашивала Алаис, – скажи, что случилось? Зачем тебе ехать на реку? Разве это твое дело? Пусть Франсуа едет, я скажу ему куда.

– Ты не понимаешь.

– Так объясни, чтобы я поняла. Можешь мне довериться.

– Я должен сам увидеть тело. Убедиться…

– В чем убедиться? – с готовностью подхватила Алаис.

– Нет, нет, – повторил Пеллетье, качая седой головой. – Тебе нельзя… – Его голос сорвался.

– Но…

Кастелян вскинул руку, разом овладев собой:

– Хватит, Алаис. Тебе придется проводить меня. Я предпочел бы избавить тебя от этого, но не могу. У меня нет выбора. – Он сунул ей в руку чашку. – Выпей, вино подкрепит тебя, придаст тебе храбрости.

– Я не боюсь, – возразила Алаис, обиженная, что отец принял ее уговоры за проявление трусости. – Я не боюсь смотреть на мертвых. Тогда я просто от неожиданности так сорвалась. – Она замялась. – Однако, умоляю тебя, мессире, сказать мне, что…

– Хватит! – рявкнул на нее Пеллетье.

Алаис отшатнулась, как от удара.

– Прости, – тут же спохватился он, – я нынче не в себе. – Он протянул руку и погладил дочь по щеке. – Какой отец мог бы пожелать более любящей, преданной дочери?

– Тогда почему ты мне не доверяешь?

Он помедлил, и на минуту Алаис поверила, что убедила отца. Но его лицо снова замкнулось.

– Ты только покажешь мне место, – проговорил он бесцветным голосом. – Прочее оставь мне.

Они выехали из Западных ворот шато Комталь под звон колоколов собора Сен-Назер, отбивавших третий час. Отец ехал впереди, Алаис и Франсуа – следом за ним. Она поникла в седле, несчастная от чувства вины за выходку, так растревожившую отца, и от досады на непонятность происходящего. Всадники выбрали для спуска узкую сухую дорожку, зигзагом уходившую под городскую стену. Добравшись до пологого берега, пустили лошадей легким галопом.

У реки свернули вверх по течению. Когда выехали на болота, солнце начало немилосердно жечь спины. Над окнами трясины и над протоками вились мошкара и черные болотные мухи. Кони топали копытами, со свистом взмахивали хвостами, пытаясь согнать с тонкой летней шкуры кусачую нечисть.

Алаис видны были прачки, полоскавшие белье на дальнем берегу реки Од. Женщины стояли на отмели, ударяя простынями о серый камень, выступающий из воды. С деревянного мостика, связывавшего северные пригороды Каркассоны с деревнями на том берегу, доносился монотонный рокот колес, кто-то переходил реку вброд по разливу – непрерывно тянулся ручеек крестьян и торговцев. Одни несли на плечах детишек, другие гнали коз и мулов. Все эти люди направлялись на рыночную площадь.

Всадники ехали молча. Когда с солнцепека они вошли в тень болотного ивняка, Алаис понемногу углубилась в свои мысли.

Привычное покачивание лошадиной спины, пение птиц и бесконечный звон цикад в тростниках успокоили ее, так что девушка почти забыла о цели их путешествия.

Она снова напряглась, когда тропинка вошла в лес. Растянувшись цепочкой, они неторопливо выбирали путь среди деревьев. Здесь Алаис насторожилась, беспокойно прислушиваясь к каждому шороху. Ей чудилось, будто ивы зловеще склоняются к ней, а из их густой тени за ними следят враждебные глаза. Сердце пускалось вскачь от каждого удара птичьих крыльев.

Алаис едва ли знала, чего ожидает, однако, когда они выехали на поляну, все здесь было мирно и спокойно. Ее корзинка стояла под деревом, на том самом месте, где ее оставила хозяйка, и из матерчатых свертков торчали ушки листьев. Алаис спешилась, отдала поводья Франсуа и подбежала к краю воды. Инструменты лежали нетронутыми.

Алаис подскочила, когда отец тронул ее за локоть.

– Показывай, – сказал он.

Ни слова не говоря, она провела отца вдоль берега и показала то самое место. Сперва Алаис ничего не увидела и успела задуматься, не напугалась ли она дурного сна. Но нет: в камышах, чуть дальше по течению, чем прежде, лежало тело.

Она показала:

– Там. У кочки костевяза.

Она с изумлением увидела, как отец, вместо того чтобы позвать Франсуа, скинул плащ и сам полез в воду.

– Стой там, – бросил он ей через плечо.

Алаис села на траву и, подтянув колени к подбородку, смотрела, как отец бредет по мелководью, не замечая, что вода заливается через края сапог. Добравшись до тела, он остановился и вытянул меч. Помедлил немного, словно приготовляясь к худшему, потом кончиком клинка осторожно приподнял из воды левую руку мертвеца. Раздутая синяя кисть замерла на мгновение и скользнула вдоль серебристого лезвия к рукояти, будто живая. Затем она с плеском сорвалась обратно в воду.

Пеллетье вернул меч в ножны, наклонился и перевернул труп. Тело закачалось в воде, голова тяжело дернулась, словно норовила сорваться с шеи.

Алаис поспешно отвернулась. Ей не хотелось видеть отпечатка смерти на незнакомом лице.

Возвращался отец совсем в другом настроении. Он явно испытывал облегчение, будто свалил с плеч тяжелую ношу. Перешучивался с Франсуа, а встречаясь глазами с дочерью, всякий раз ласково улыбался ей.

Алаис, хоть и вымоталась и по-прежнему злилась, что не понимает смысла происходящего, тоже облегченно вздыхала: все кончилось хорошо. Сейчас поездка напоминала ей прежние прогулки с отцом, когда у них еще хватало времени побыть вместе.

Все же, когда они свернули от реки, направляясь наверх к шато, она не сумела сдержать любопытства и решилась задать отцу вопрос, давно вертевшийся на кончике языка.

– Ты узнал, что хотел узнать, paire?

– Да.

Алаис выждала, хотя было уже ясно, что объяснения придется вытягивать из него по словечку.

– Это был не он, да?

Отец резко обернулся к ней.

Она настаивала:

– Ты подумал, из моих слов, что знаешь того человека? Потому и хотел сам увидеть тело?

По тому, как блеснули его глаза, она убедилась, что права.

– Я подумал, что это может оказаться знакомый, – наконец признал он. – По Шартру. Давний друг.

– Но он же еврей…

Пеллетье поднял бровь:

– В самом деле?

– Еврей, – повторила она, – и все-таки друг?

На этот раз Пеллетье улыбнулся:

– Это оказался не он.

– А кто?

– Не знаю.

Минуту Алаис молчала. Она твердо помнила, что отец никогда не упоминал такого друга. Отец был добрым человеком и отличался терпимостью, и тем не менее, если бы он хоть раз заговорил о дружбе с евреем, она бы запомнила. Алаис слишком хорошо знала отца, чтобы пытаться вытянуть из него что-нибудь против его воли. Она зашла с другой стороны:

– Это не ограбление? Тут я была права?

На этот вопрос отец ответил легко:

– Нет. Преднамеренное убийство. Рана слишком глубокая, не случайный удар. Кроме того, они оставили на мертвом почти все ценное.

– Почти все?

Но Пеллетье снова замолчал.

– Может, им помешали? – предположила она, рискнув немного поднажать.

– Не думаю.

– Или, может, они искали что-то определенное?

– Хватит, Алаис. Не время и не место.

Она открыла рот, не желая отступаться, – и закрыла снова. Разговору конец. Больше она ничего не узнает. Лучше выждать, пока отец будет в настроении поговорить. Дальше они ехали молча.

Ближе к Западным воротам Франсуа выехал вперед.

– Благоразумнее будет ни с кем не обсуждать нашу утреннюю прогулку, – поспешно предупредил отец.

– Даже с Гильомом?

– Не думаю, что твой супруг обрадуется, услышав о твоих одиноких прогулках на реку, – сухо отозвался он. – Слухи расходятся быстро. Тебе лучше отдохнуть и постараться выкинуть из головы это неприятное дело.

Алаис с простодушным видом встретила его взгляд:

– Конечно. Как скажешь, paire. Обещаю, не буду говорить об этом ни с кем, кроме тебя.

Пеллетье нахмурился, подозревая подвох, потом улыбнулся:

– Ты послушная дочь, Алаис. Я знаю, тебе можно доверять.

Алаис невольно покраснела.