Текст книги "Лабиринт"

Глава 8

Давно отзвонили к вечере, когда Пеллетье наконец выбрался из башни Пинте.

Ощущая на плечах каждый год своей жизни, он откинул штору и вышел в Большой зал. Усталой рукой кастелян растирал висок. В голове билась тупая боль.

После окончания совета виконт Тренкавель уединился с сильнейшими из своих союзников, обсуждая с ними лучшие способы подхода к графу Тулузскому. По мере того как принимались решения, гонцы выезжали вскачь из ворот шато Комталь, унося письма не только к Раймону VI, но и к папским легатам, к аббату Сито, к консулам Тренкавелей в Безьере.

Уведомили шевалье, избранных сопровождать виконта. В конюшнях и кузницах уже кипела работа, которая должна была продолжаться всю ночь.

Зал был полон почтительной, но напряженной тишиной. По случаю раннего отъезда вместо ожидавшегося банкета состоялся менее торжественный ужин. Длинные столы, расставленные от северной к южной стене, не были покрыты скатертями. Посреди каждого из них тускло мерцали свечи. Яростно пылали факелы, укрепленные в кольцах высоко на стенах, и тени от них метались по залу.

В заднюю дверь входили и выходили слуги. Блюда, которые они несли, полны были кушаньями скорее сытными, нежели праздничными. Оленина, говядина, цыплята на вертеле, глиняные горшки с бобами и соусами, свежий пшеничный хлеб, отваренные в меду сливы, розовое вино с виноградников Корбьера и кувшины эля для тех, у кого недостаточно крепкая голова.

Пеллетье одобрительно кивал. Он был доволен. Франсуа, замещавший господина в его отсутствие, отлично справился. Все выглядело как должно: гости виконта Тренкавеля должны были остаться довольны его любезностью и гостеприимством.

Из Франсуа получился хороший слуга, вопреки неудачному началу его жизни. Его мать прислуживала жене кастеляна, которую Пеллетье взял во Франции, и была повешена за воровство, когда Франсуа был совсем мальчиком. Отца его никто не знал. Девять лет назад, после смерти своей жены Маргарет, Пеллетье взялся за обучение Франсуа, после чего дал ему место при себе. И часто кастелян молча радовался собственному удачному выбору.

Пеллетье вышел во двор, называемый Кур-д’Онор[6]6
  Двор чести (фр.).


[Закрыть]. Здесь было прохладнее, и он задержался в дверях, глядя на играющих у колодца детей. Когда игра становилась слишком буйной, няньки награждали шалунов шлепками пониже спины. Девочки постарше прохаживались вокруг рука об руку, перешептываясь о своих секретах.

Он не сразу заметил маленького темноволосого мальчугана, сидевшего, поджав под себя ноги, у стены часовни.

– Мессире, мессире! – окликнул его тот, вскакивая на ноги. – У меня для тебя что-то есть.

Пеллетье не слышал. Мальчик настойчиво потянул его за рукав:

– Кастелян Пеллетье, прошу тебя! Важное дело!

Он почувствовал, как что-то вложили ему в ладонь. Опустил рассерженный взгляд и увидел письмо. На толстом коричневатом пергаменте выделялось его собственное имя, написанное знакомой уверенной рукой. Пеллетье успел убедить себя, что больше никогда не увидит этого почерка.

Кастелян сцапал мальчишку за воротник.

– Где ты это взял? – спросил он, грубо встряхивая посланца. – Говори. – (Мальчик забился, как рыба на крючке, пытаясь освободиться.) – Говори сейчас же! Ну?

– Какой-то человек у ворот дал, – заскулил мальчик. – Не бейте, я не виноват!

Пеллетье тряхнул его сильней:

– Что за человек?

– Просто человек.

– Этим не отделаешься! – повысив голос, прикрикнул Пеллетье. – Получишь соль[7]7
  Соль – средневековая французская монета.


[Закрыть], если скажешь, что я хочу знать. Молодой человек? Или старый? Солдат? – Он задумался. – Или еврей?

Задавая вопрос за вопросом, Пеллетье вытянул из мальчишки все, что было тому известно. Не слишком много. Понс с приятелями играл у рва шато Комталь. Старались перебежать через мост и обратно, не попавшись стражникам. Когда стало уже смеркаться, подошел какой-то человек и спросил, кто знает в лицо кастеляна Пеллетье. Понс сказал, что он знает, и тогда человек дал ему соль за доставку письма. Сказал, это очень важно и очень срочно.

Человек был самый обыкновенный. Не молодой и не старый, средних лет. Не особенно смуглый, но и не белокожий. Лицо без отметин: ни оспин, ни шрамов. Кольца на руке Понс не заметил, потому что человек прятал руки под плащом. Убедившись, что больше ничего не узнает, Пеллетье протянул мальчишке монету:

– Вот тебе за услугу. А теперь иди.

Понс не заставил себя упрашивать. Он вывернулся из рук Пеллетье и помчался со всех ног.

Пеллетье вернулся в здание, крепко прижимая к груди письмо. Он никого не заметил в коридоре, по которому торопливо шагал к своим покоям.

Дверь была заперта. Проклиная собственную предосторожность, он возился с ключами. От спешки руки сделались неуклюжими.

Франсуа уже зажег светильник и поставил посреди комнаты поднос с кувшином вина и двумя глиняными кубками, который всегда приносил на ночь. Начищенный медный поднос блестел, словно золотой.

Чтобы успокоиться, Пеллетье налил себе вина. В голове мелькали картины, подернутые пыльной завесой, – воспоминания о Святой земле, о длинных красных тенях пустыни. О трех книгах, хранивших на своих страницах древние тайны.

От крепкого вина стало кисло на языке и запершило в горле. Он осушил кубок одним глотком и сразу налил еще. Сколько раз он пытался нарисовать в воображении эту минуту, но когда она наступила, то оглушила его.

Пеллетье присел к столу, положив письмо между ладонями. Он не читая знал, что в нем говорится. Этого послания он ожидал и боялся много лет, с тех самых пор, как прибыл в Каркассону. В те дни богатые и прославленные веротерпимостью земли Миди казались надежным укрытием. Времена года сменяли друг друга, и Пеллетье, поглощенный ежедневными заботами, почти перестал ожидать призыва.

Мысли о книгах стерлись из памяти, и он понемногу стал забывать, чего ждет.

Более двадцати лет прошло после первой встречи с пославшим письмо. Только сейчас Пеллетье понял, что до этой минуты даже не знал, жив ли его учитель и наставник. А ведь это Ариф учил его читать в тени оливковой рощи на холмах под Иерусалимом. Это Ариф открыл ему неведомые прежде славу и величие мира. Это Ариф показал ему, что сарацины, иудеи и христиане всего лишь разными путями стремятся к одному Богу. Это Ариф открыл ему, что за пределами всего, что он знал, лежит истина много старше, много древнее, много совершеннее всего, что мог предложить современный мир.

День, когда Пеллетье был посвящен в Noublesso de los Seres, оставался в его памяти свежим и ярким, словно это было вчера. Мерцающие золотые одеяния и беленый холст алтарного покрова, сверкающий белизной, подобно крепостным башням на вершинах холмов над Алеппо, среди кипарисов и апельсиновых рощ. Запах благовоний, возникающие и растворяющиеся в тишине голоса. Просвещение.

Та ночь, бывшая, как представлялось теперь Пеллетье, целую жизнь назад, когда он впервые бросил взгляд в сердце лабиринта и поклялся охранять его тайну ценой жизни.

Он ближе придвинул свечу. Даже не узнав печати, он не усомнился бы, что письмо пришло от Арифа. Его руку он узнал бы всегда и всюду – отчетливое изящество и точная соразмерность букв.

Пеллетье тряхнул головой: еще немного, и он утонет в воспоминаниях. Глубоко вздохнул и поддел ножом печать. Воск сломался с легким треском. Пеллетье расправил пергамент.

Письмо было коротким. По верху страницы тянулись символы, которые он запомнил начертанными на желтых стенах пещеры лабиринта у стен Святого города. Знаки древнего языка предков Арифа были понятны только посвященным Noublesso.

Пеллетье прочел вслух, ободряя себя знакомым звучанием надписи, прежде чем перейти к письму Арифа.

Fraire![8]8
  Брат! (окс.)


[Закрыть]

Пора. Тьма собирается над этими землями. Зло висит в воздухе, ненависть, которая разрушит и осквернит все доброе. Писаниям небезопасно более оставаться на равнинах Ока. Пришел срок Троекнижию воссоединиться. Брат ожидает тебя в Безьере, сестра в Каркассоне. Тебе выпало унести книги от опасности.

Поспеши. Летние тропы в Наварру закроются к Туссену, и даже прежде, если снег выпадет раньше обычного. Я ожидаю тебя ко Дню святого Михаила.

Pas a pas, se va luènh.

Кресло заскрипело под резко откинувшимся назад Пеллетье.

Не более, чем он ожидал. Ариф дает ясные указания и требует не более того, что он клялся исполнить. Почему же он чувствует, будто душа покинула тело, оставив после себя пустоту?

Он взял на себя охрану книг добровольно, но то было в юношеской простоте. Теперь для него, начинающего стареть человека, все сложнее. Здесь, в Каркассоне, он создал для себя иную жизнь, взял на себя иные обязательства. Здесь живут люди, которых он полюбил, которым обязан служить, кого должен защищать.

Только сейчас Пеллетье осознал, как глубоко вросло в него убеждение, что срок исполнения клятвы не наступит при его жизни, что ему никогда не придется делать выбор между служением и верностью виконту Тренкавелю – и присягой, данной Noublesso.

Пеллетье еще раз перечитал письмо, молясь, чтобы решение явилось само собой. На этот раз ему бросилась в глаза одна фраза: «Брат ожидает тебя в Безьере».

Разумеется, Ариф имел в виду Симеона. Однако в Безьере? Пеллетье поднес к губам кубок и выпил, не почувствовав вкуса. Как странно, что Симеон пришел ему на ум именно сегодня, после стольких лет разлуки.

Каприз судьбы? Совпадение? Пеллетье не верил ни в судьбу, ни в совпадения. Но чем объяснить ужас, охвативший его, когда Алаис описала тело убитого, лежащего в водах реки Од? Не было никаких причин заподозрить в нем Симеона, и тем не менее он был так уверен…

И еще: «Сестра в Каркассоне».

Пеллетье в задумчивости чертил на тонком слое пыли, покрывавшем стол, сложный узор. Лабиринт.

Неужели Ариф мог назначить хранителем женщину? И она все это время была здесь, в Каркассоне, у него под носом? Он покачал головой. Невероятно.

Глава 9

Алаис стояла у окна, ожидая возвращения Гильома. Над землями Каркассоны покрывалом раскинулось бархатно-синее небо. Сухой вечерний ветерок, дувший с севера, шуршал листвой деревьев и тростниками по берегам реки Од и обещал ночную прохладу.

Со стороны предместий Сен-Микель и Сен-Висенс пробивались тонкие лучики света. На мостовых города люди ели, выпивали, рассказывали истории и пели песни о любви и доблести. У главной площади еще светились горны кузницы.

«Ждать. Вечно ждать».

Алаис натерла зубы пучком трав, чтобы придать им белизну, и спрятала за вырезом платья крошечный мешочек незабудок. В комнате стоял легкий аромат сожженной лаванды.

Совет закончился довольно давно, и Алаис ждала, что Гильом придет или хотя бы пришлет ей весточку. Со двора к ней наверх клочками дыма долетали обрывки разговоров. Она заметила, как муж сестрицы Орианы, Жеан Конгост, пробежал через двор. Она насчитала семь или восемь знакомых шевалье в сопровождении конюших, наперегонки спешивших к кузнице. Еще раньше она видела, как отец задал трепку мальчишке, болтавшемуся у часовни.

Гильома не было. Алаис вздохнула. Напрасно она приговорила себя к заключению в спальне. Отвернувшись от окна, она бесцельно прошла до кресла и обратно, не зная, чем занять руки. Остановилась перед ткацким станком, рассматривая начатый для дамы Агнесс узор – затейливый бестиарий диких зверушек и пышнохвостых птиц, карабкавшихся вверх по крепостной стене. Когда погода или чувство долга загоняли ее в покои, Алаис обычно находила утешение в подобном изящном рукоделье.

Но сегодня она ни на чем не могла успокоиться. Игла так и торчала в пяльцах, и подаренный Сажье моток пряжи лежал рядом неразвернутым. Бальзамы, которые она еще днем приготовила из дягиля и окопника, были снабжены ярлычками и расставлены в ряд в самом темном и прохладном уголке комнаты. Дощечку с лабиринтом Алаис вертела и рассматривала до тошноты и едва не стерла пальцы, снова и снова прослеживая причудливый узор. Ждала, ждала.

– Es totjorn lo meteis[9]9
  Всегда одно и то же (окс.).


[Закрыть], – бормотала она. – Вечно все та же песня.

Алаис прошла к зеркалу и уставилась на свое отражение. Маленькое серьезное личико сердечком, умные карие глаза. Ни красавица, ни дурнушка. Алаис поправила вырез платья жестом, который подметила у других девушек. Может, если обшить кружевом…

Отрывистый стук в дверь прервал ее размышления.

Наконец-то!

– Я здесь! – крикнула она.

Дверь отворилась, и улыбка исчезла с ее лица.

– Франсуа… Что такое?

– Кастелян Пеллетье желает видеть тебя, госпожа.

– В такой час?

Франсуа неловко переминался с ноги на ногу:

– Он ожидает в своих покоях. Думается, нужно поспешить, Алаис.

Она вскинула глаза, удивленная, что слуга зовет ее по имени. Прежде он не допускал подобных оплошностей.

– Что-то случилось? – поспешно спросила она. – Отец нездоров?

Франсуа замялся:

– Он весьма… озабочен, госпожа. И был бы рад твоему обществу.

Алаис вздохнула:

– Весь день не везет.

Слуга озадаченно переспросил:

– Госпожа?

– Ничего, Франсуа. Я нынче не в себе. Конечно, я пойду, раз отец зовет. Идем?

На другом конце жилой части замка в своих покоях сидела посреди просторного ложа, поджав под себя длинные стройные ноги, Ориана.

Она по-кошачьи щурила зеленые глаза и с самодовольным видом позволяла гребешку гладить свои пышные черные кудри. Временами зубья гребешка нежно касались кожи головы.

– Весьма… успокаивает, – промурлыкала Ориана.

Мужчина, стоявший у нее за спиной, был без рубахи, и между лопатками у него на широких мощных плечах поблескивал пот.

– Успокаивает, госпожа? – легко переспросил он. – У меня было иное намерение.

Она почувствовала на шее его теплое дыхание, когда мужчина склонился, чтобы собрать ее упавшие на лицо волосы и уложить их косой по спине.

– Ты так прекрасна, – прошептал он.

Его руки мягко погладили ее плечи и шею, потом начали мять сильнее. Ориана склонила голову, чувствуя, как искусные пальцы прослеживают очертания ее щек, носа, подбородка, словно стремясь запечатлеть в памяти ее черты. Временами они соскальзывали ниже, к гладкой нежной коже горла.

Ориана притянула его ладонь к губам, языком лизнула кончики пальцев. Он привлек женщину к себе. Спиной она чувствовала жар и твердость его тела, ощущала силу его желания. Мужчина развернул ее лицом к себе, пальцами приоткрыл ей губы, потом медленно склонился для поцелуя.

Она не замечала звука шагов по коридору, пока в дверь не застучали.

– Ориана! – выкрикнул высокий пронзительный голос. – Ты здесь?

– Это Жеан, – чуть слышно шепнула женщина, скорее раздраженная, нежели встревоженная неожиданной помехой, и открыла глаза. – Кажется, ты уверял, что он задержится?

Мужчина оглянулся на дверь:

– Не думал, что он вернется так рано. Когда я уходил, было похоже, что он еще надолго останется при виконте. Заперто?

– Конечно, – усмехнулась она.

– Ему это не покажется странным?

Ориана передернула плечами:

– Он приучен не входить без приглашения. Однако лучше укройся. – Она ткнула пальчиком в сторону алькова позади занавесей балдахина. – И не тревожься, – с улыбкой добавила она, взглянув на его обеспокоенное лицо, – я постараюсь избавиться от него поскорее.

– И каким же образом?

Женщина обхватила руками его шею и притянула к себе так близко, что его ресницы защекотали ей кожу.

– Ориана? – визгливо повторял Конгост, с каждым разом повышая голос. – Открой! Открой сейчас же!

– А вот увидишь, – шептала она, наклоняясь и целуя его в грудь, в твердый живот, еще ниже. – А теперь ты должен исчезнуть. Он не будет ждать под дверью вечно.

Уверившись, что любовник надежно спрятан, Ориана на цыпочках пробежала к двери, беззвучно повернула ключ, затем бросилась обратно в постель и расправила складки занавесей. Она была готова повеселиться.

– Ориана!

– Супруг? – ворчливо отозвалась она. – К чему столько шума? Дверь отперта.

Она услышала шорох. Дверь открылась и со стуком захлопнулась за ворвавшимся в комнату мужем. Раздался звон – он с размаху опустил на стол медный подсвечник.

– Где ты? – возмущенно спросил Конгост. – И почему здесь темно? Я не расположен к шуткам.

Ориана усмехнулась, откидываясь на подушки, раскинув стройные ноги и заложив руки за голову. Она намерена была ничего не оставить его воображению.

– Я здесь, супруг.

– Дверь была заперта, я пробовал с самого начала… – недовольно начал он, откидывая занавеси, и смолк, лишившись дара речи.

– Но может быть… ты толкнул… слишком слабо? – промурлыкала она.

Она видела, как побледнел и мгновенно залился краской ее муж. Глаза у него полезли на лоб, а рот приоткрылся при виде ее высокой полной груди с темными сосками, ее кудрей, змеями расползавшихся по подушке, мягкого холмика живота, изгиба тонкой талии и треугольника жестких черных завитков между бедрами.

– Ты что затеяла? – взвизгнул он. – Прикройся немедленно!

– Я спала, супруг, – отозвалась она. – Ты меня разбудил.

– Я тебя разбудил? Я тебя разбудил… – брызгал слюной муж. – Ты спала… в таком виде?

– Ночь жаркая, Жеан. Разве мне нельзя спать, как хочется, в одиночестве собственной спальни?

– Кто угодно мог войти и застать тебя. Твоя сестра, твоя служанка Жиранда… кто угодно!

Ориана медленно села на постели и невозмутимо уставилась на мужа, накручивая на палец прядь волос.

– Кто угодно? – ехидно повторила она и холодно продолжала: – Жиранду я отпустила. Я сегодня больше не нуждаюсь в ее услугах.

Она прекрасно видела, как борется с собой ее муж, желая отвернуться и не в силах этого сделать. В его иссохших жилах в равной мере смешались желание и отвращение.

– Кто угодно мог войти, – повторил он уже не так уверенно.

– Да, полагаю, ты прав. Однако никто не входил. Кроме тебя, разумеется, супруг мой. – Она хищно усмехнулась. – А теперь, раз уж ты здесь, может быть, скажешь мне, где ты был?

– Тебе известно, где я был, – зарычал Конгост. – В совете!

Она улыбнулась шире:

– В совете? В такое время? Совет разошелся задолго до темноты.

Конгост вспыхнул:

– Не тебе допрашивать меня!

Ориана прищурилась:

– Клянусь святой верой, как ты надменен, Жеан! «Не тебе!» – Она в точности передразнила его интонацию, и оба мужчины поморщились от жестокости насмешки. – И все же, Жеан, где ты был? Надо думать, занимался государственными делами? Или, может быть, любовными делами, Жеан? Уж не прячешь ли ты где-нибудь в шато любовницу?

– Как ты смеешь так говорить со мной?! Я…

– Другие мужья рассказывают женам, где были. Почему бы и тебе не рассказать? Если, конечно, у тебя нет веских оснований молчать.

Конгост сорвался на крик:

– Другим мужьям следовало бы придержать языки. Это не женское дело.

Ориана лениво потянулась к нему с ложа.

– Не женское дело… – протянула она. – Неужто?

Ее голос был тих и полон презрения. Конгост понимал, что с ним играют, но не мог понять правил, по которым ведется эта игра. Ему никогда не удавалось понять. Ориана протянула руку и погладила предательскую выпуклость под его накидкой, с удовлетворением отметив паническую растерянность на лице мужа.

– Итак, супруг, – пренебрежительно продолжала она, – что ты считаешь неженским делом? Любовь? – Ее пальцы сжались сильней. – Или это? Как ты бы сказал, соитие?

Конгост угадывал ловушку, но эта женщина гипнотизировала его, он не способен был сообразить, что следует сказать или сделать. Невольно он потянулся к ней, шевеля губами, как выброшенная на берег рыба, и крепко зажмурив глаза. Как бы ни презирал он жену, она умела пробудить в нем желание, и, при всей своей учености, он становился так же податлив, как любой мужчина, подчиненный тому, что болтается у него между ног. Она презирала его.

Добившись желаемого результата, Ориана резко отдернула руку.

– Ну, Жеан, – холодно проговорила она, – если тебе нечего мне сказать, ты можешь уйти. Здесь ты мне не нужен.

И тут что-то в нем сорвалось, будто в памяти вспыхнули все разочарования и обиды, какие он терпел в жизни. Не успела Ориана сообразить, что происходит, как муж отвесил ей такую пощечину, что она опрокинулась на кровать.

От неожиданности женщина задохнулась.

Конгост замер, уставившись на свою руку, как на чужую:

– Ориана, я…

– Ты жалок, – взвизгнула жена, она чувствовала вкус крови на разбитых губах. – Я сказала, уходи, ну и уходи. Чтоб я тебя не видела!

Ей показалось на минуту, что он попытается вымолить прощение. Но когда муж поднял глаза, она увидела в них ненависть, а не стыд и с облегчением вздохнула. Все разыгрывается, как задумано.

– Ты отвратительна! – выкрикнул он, отступая от кровати. – Ты не лучше животного. Нет, хуже животного, потому что ты знаешь, что делаешь.

Он схватил с пола брошенный там синий плащ и швырнул ей в лицо:

– И прикройся! Я не желаю больше видеть тебя в таком виде, бесстыдную, словно шлюха.

Убедившись, что муж не собирается возвращаться, Ориана раскинулась на кровати, натянув на себя плащ. Ее чуть трясло от возбуждения. Впервые за четыре года брака глупому, слабодушному, бессильному старику, которого отец дал ей в мужья, удалось удивить жену. Разумеется, она нарочно злила его, но никак не ждала пощечины. Да какой! Ориана провела пальцами по обожженной ударом щеке. Пожалуй, останется отметина. Хорошо бы. Тогда отец увидит, на что ее обрек.

Горький смешок оборвал ее размышления. Она не Алаис. А отец, как бы ни старался этого скрыть, думает только об Алаис. Ориана и внешностью и характером слишком походит на мать, чтобы стать его любимицей. Он и не почешется, если Жеан изобьет ее до полусмерти. Еще скажет, что она этого заслуживает.

На минуту она позволила ревности, скрытой от всех, кроме Алаис, прорваться сквозь идеальную маску красивого, непроницаемого лица. Злость на свое бессилие, недостаток влияния, разочарованность. Чего стоят ее молодость и красота, если она связана с мужчиной, лишенным честолюбия и будущего, с мужчиной, ни разу не бравшим в руки меч? Разве справедливо, что Алаис, младшей сестре, достается все, о чем она напрасно мечтает? Что по праву должно принадлежать ей!

Ориана вывернула в пальцах ткань плаща так, будто с вывертом щипала бледную тощую ручонку Алаис. Избалованная, распущенная дурнушка Алаис! Ориана сильней стиснула ткань, представляя себе расползающийся по коже багровый синяк.

– Зачем ты его дразнила? – нарушил тишину голос любовника.

Ориана совсем забыла о нем.

– А почему бы и нет? – спросила она. – Единственное удовольствие, какое я от него имею.

Мужчина выскользнул из ниши, положил ладонь ей на щеку:

– Он сделал тебе больно? След остался…

Она улыбнулась его заботе. Как же мало он ее знает! Видит в ней то, что хочет видеть, – созданный им самим образ женщины.

– Пустяки, – ответила она.

Серебряная цепь, украшавшая его шею, царапнула ей кожу, когда мужчина склонился к ней. Она почувствовала запах его желания обладать ею и шевельнулась, позволив синей ткани плаща волной стечь с ее тела. Она коснулась его чресел – белой и мягкой кожи, совсем не похожей на покрытую золотистым загаром кожу спины, рук и груди, подняла глаза и улыбнулась. Довольно испытывать его терпение.

Ориана склонилась вперед, чтобы принять его в рот, но он толкнул ее обратно на постель и встал на колени рядом.

– Чем порадовать тебя, моя госпожа? – спросил он, нежно раздвигая ей бедра. – Так?

Она замурлыкала, когда он склонился ниже и поцеловал ее.

– Или так?

Его губы склонились ниже, к ее потайному, скрытому местечку. Ориана затаила дыхание, чувствуя, как язык касается ее тела, дразня и лаская.

– А может быть, так?

Сильные руки уверенно подняли ее за пояс и притянули к себе. Ориана обхватила ногами его спину.

– А может быть, вот чего тебе хочется? – Его голос задрожал от желания, когда он толчком вошел в нее.

Она испустила вздох удовлетворения, царапнув ногтями его спину, оставляя на нем свою метку.

– Так твой муж считает тебя шлюхой, вот как? – шепнул он. – Давай-ка докажем, что он прав.