Текст книги "Огненные палаты"

Часть II. Тулуза
Весна 1562 года

Глава 23

Окрестности Тулузы

Воскресенье, 8 марта

– Эй, любезный, будьте так добры! – крикнула Мину вознице, когда карета, подскочив, перевалила через вершину очередного холма. На ухабистой дороге их трясло и подбрасывало. Мину громко забарабанила по крыше. – Любезный, стойте!

Возница дернул поводья, и лошади встали так резко, что Мину ударилась о спинку сиденья. Разъяренная, потому что знала, что тот сделал это намеренно, девушка отдернула шторку и высунула в окно голову:

– Моему брату нехорошо.

Эмерик практически выпал из кареты и через несколько мгновений уже сгибался пополам, извергая на землю содержимое желудка.

– Он плохо переносит тряску, – сказала Мину, хотя отлично знала, что истинной причиной недомогания ее брата были потроха с пивом, которые он взял прошлым вечером в придорожной таверне, где они остановились, чтобы дать отдых лошадям и самим восстановить силы.

Они выехали из Каркасона накануне с первыми лучами солнца, и новизна впечатлений от путешествия в крытом экипаже, поначалу вызывавшего у них восторг, быстро притупилась. В окно, занавешенное плотной шторкой, почти не проникал воздух, и внутри было душно. После короткой ночевки в придорожной таверне, в которой стоял густой дух мужского пота и прелой соломы, все ее тело зудело от блошиных укусов. Мину решила, что ей необходимо проветриться.

– Долго нам еще? Разве мы не должны были приехать в Тулузу в девятом часу?

– Мы бы и приехали, – кислым тоном отвечал кучер, – если бы молодой человек не оказался таким неженкой.

– Уверена, лошади будут благодарны за отдых.

Мину отошла в сторонку от кареты. Воздух был прозрачным, над влажной травой поднимался пар. Впереди виднелась небольшая рощица, серебристая кора деревьев поблескивала в лучах рассветного солнца. Мину оглянулась. Возница сидел на облучке, положив хлыст на колени. Эмерика нигде не было видно.

Мину отошла еще на несколько шагов в сторону от дороги, потом нырнула в сень деревьев. Лиственницы и ясени, падубы, на которых краснели последние зимние ягоды, – все возрождалось к жизни. Мину полной грудью вдохнула сладковатый запах влажной земли и молодой листвы и залюбовалась лиловым ковром крохотных лесных фиалок, простиравшимся вокруг нее во все стороны, насколько хватало глаз. Она двинулась дальше, чувствуя под ногами все подъемы и уклоны неровной почвы, туда, где за границей деревьев виднелся горизонт.

Внезапно девушка вынырнула из леса и очутилась на вершине холма, откуда открывался вид на белевшие вдалеке заснеженные вершины Пиренеев.

На равнине внизу раскинулась Тулуза. Блистательная, величественная, переливающаяся в рассветной дымке, точно драгоценный камень. Мину увидела широкую-преширокую реку, несущую свои воды мимо южной стены города, точно струящийся, затканный серебром платок. А за ней высились мириады башенок, шпилей и куполов, вызолоченных восходящим солнцем, так что казалось, весь город был объят пламенем. La ville rose, розовый город, как назвал его Пит.

Мину читала о том, что Тулуза, с ее виадуками и амфитеатром, мраморными колоннами и огромными, высеченными из камня головами языческих богов древности, считалась одновременно чудом современности и жемчужиной Римской империи. Однако ни ее воображение, ни самые восторженные описания не подготовили Мину к великолепию города, который лежал теперь у ее ног.

Потом из-за деревьев донесся голос Эмерика, который звал сестру.

– Уже иду! – отозвалась она, однако же не сдвинулась с места. Восторг, только что переполнявший ее при виде изумительного пейзажа, внезапно слегка померк при мысли об Алис и отце, оставшихся дома. А вдруг Алис не сможет обходиться без нее или заболеет? А вдруг отец после их отъезда совсем захандрит? А вдруг, несмотря на все старания мадам Нубель, душевное равновесие к нему так и не вернется?

А вдруг?..

– Мину, где ты?

Различив в голосе брата тревожные нотки, Мину развернулась и зашагала через лес обратно. Она не позволит воспоминаниям о Каркасоне выбить ее из колеи. Вместо этого она станет думать о новой жизни, которая ждет их в Тулузе.

Солнце всходило над равниной за Вильневскими воротами. Пит вскинул на плечи очередную доску, широко расставив ноги для равновесия, потом передал товарищу, который вытащил ее из пильной ямы и пометил римской цифрой, чтобы понятно было, в какую часть каркаса она пойдет. Остальные прилаживали плетенку из прутьев к деревянным лесам, готовясь при помощи воротов водрузить всю конструкцию на полагающееся ей место.

Пит повел плечами, его тело радовалось тяжелой физической работе. Он испытывал гордость от того, что является частью этого стихийного братства, объединенного их протестантской верой и общей целью – расширением храма Реформатской церкви, который не вмещал уже растущую гугенотскую паству. Когда Пит бывал не занят в доме призрения на улице Перигор, он приходил сюда, присоединяясь к студентам, сыновьям богатых торговцев, приказчикам и мелким землевладельцам, которые трудились здесь бок о бок с членами различных гильдий: пильщиками, столярами, плотниками, каменщиками и токарями. Мало-помалу Пит осваивал язык дерева, все эти соединения на ласточкин хвост, стропила, обрешетины, шипы и гнезда – тайное наречие искусных мастеров.

Бо́льшая часть работы была оплачена золотом от продажи поддельной плащаницы в Каркасоне, хотя свою роль в этом деле Пит держал в секрете. В моменты досуга Пит тревожился, что Оливер Кромптон поймет, что плащаница подложная. Но почему каркасонцы должны усомниться в ее подлинности? И потом, там наверняка не найдется никого, кто способен был бы отличить ее от оригинала.

И тем не менее его терзали сомнения. У него не было внятного объяснения тому, зачем он заплатил за изготовление копии. За исключением того, что, хотя, как гугенот, Пит должен был бы всей душой презирать культ реликвий, он просто не смог заставить себя отдать в чужие руки вещь такой древности и красоты. Пит мучился угрызениями совести за то, что он обманул своих союзников и не смог рассказать Видалю всей правды. Перед глазами до сих пор стояло разочарованное выражение на лице его бывшего друга, когда он признался, что знал о похищении, пусть и постфактум.

– На-ка, – сказал плотник, передавая ему в руки грубо обтесанную деревянную балку. – Держишь?

Пит расставил ноги и принял груз:

– Держу.

В воздухе стоял запах древесного дыма и носились тучи опилок. Фронтоны, поднимаемые вверх при помощи мулов и веревок, один за другим занимали свои места: мало-помалу здание начинало обретать законченный вид. Внешне простой и строгий, в стиле крытых рынков в городках верхнего Лангедока, внутри храм должен был представлять собой единое просторное помещение, способное вместить сотни верующих. Закончить работы надеялись к Вербному воскресенью, до которого оставалось еще две с небольшим недели.

Волосы Пит остриг не по моде коротко, а их бросающийся в глаза огненный цвет приглушил угольной пылью, отчего они приобрели странный тускло-серый оттенок. То же самое он проделал и с бородкой, а вдобавок еще и перестал ее подстригать, так что густая поросль теперь полностью маскировала форму челюсти. За несколько недель работы на свежем воздухе под весенним солнцем его бледная кожа загорела и обветрилась, хотя он по-прежнему был светлее, чем большинство людей вокруг. И костюм тоже претерпел изменения: он не носил больше ни дублета, ни гофрированного воротника, сменив их на рубашку без застежки, короткую кожаную куртку и простые штаны крестьянского сына. Издалека теперь его не узнали бы даже самые близкие друзья.

Даже Видаль.

Со времени возвращения в Тулузу беспокойство за старого друга так сильно терзало его, что Пит пытался того разыскать. И в дневные часы в maison de charité[18]18
  Дом призрения (фр.).


[Закрыть], и в тавернах в окрестностях собора по вечерам он прислушивался к болтовне и покупал эль кружку за кружкой, но так ничего толком и не разузнал. Пит пожимал руки слугам и любезничал с хихикающими служанками из богатых домов. На прошлой неделе один студент из их старого коллежа признался, что слышал рассказ о молодом канонике с белой прядью в черных волосах, – поговаривали, что он уже успел стать монсеньором, – однако же он понятия не имел, где найти священника. Поскольку Пит не знал, какое имя Видаль принял при рукоположении, его поиски были практически безнадежны.

Пит твердил себе, что Видаль жив и здоров, хотя и понимал, что это всего лишь слова, что-то вроде заклинания. Он упрямо не желал верить в то, что Видаль мог быть каким-то образом причастен к предательству. В дневные часы Пит предавался самобичеванию. Если бы он не бросился искать встречи со своим другом в Каркасоне, быть может, тот сейчас благополучно спал бы в своей постели? Был он совершенно уверен и в том, что Видаль останавливался вовсе не в доме Фурнье, но нигде в другом месте их встреча состояться попросту не могла. Ведь это Пит отыскал Видаля, а не наоборот.

В суровые часы между полуночью и рассветом, без сна лежа в темноте, Пит терзался страхом, что Видаля убили в Каркасоне и что в этом убийстве обвинили его самого.

Потом, когда разлетелась весть о резне в Васси, тревог стало неизмеримо больше. Сведения доходили через третьи, через пятые руки, с каждым пересказом все больше и больше искажаясь и утрачивая подробности. Сотня гугенотов мертва, злодейски убита во время молитвенного собрания. Некоторые рассказывали больше подробностей. Безоружные мужчины, женщины и дети умерщвлены людьми герцога де Гиза. Чем это обернется для Франции? Для Тулузы? Никто не знал, понятно было лишь, что в нынешние времена правды искать не у кого. Дом призрения, в котором он трудился, был переполнен протестантскими женщинами и детьми, изгнанными из своих домов и отчаянно нуждавшимися в пище и крове.

– А ну, поберегись!

Крики работников вернули Пита к действительности. Он крепко взялся за балку и зашагал вперед, увязая во влажной земле.

Внезапно он почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. Такое с ним случалось уже не впервые. Пит обернулся: у мусорной кучи с независимым видом ошивался какой-то мальчишка; неподалеку от него стоял смуглокожий мужчина с испанской бородкой, который неизменно делал вид, что не смотрит на Пита всякий раз, когда их пути пересекались. Тот покачал головой, дивясь собственной тревоге. Впрочем, он устал. Заботы, которые не давали ему спать по ночам, теперь заставляли его видеть подвох там, где его не было.

Пит вновь вернулся к работе.

– Merci, – поблагодарил его старший со своим смешным акцентом, когда он опустил балку на землю, откуда ее уже должны были поднимать наверх. Тот отвечал за все строительство и был родом из Англии. Говорили, что он учился в Женеве у самого Кальвина. Он держался особняком, но человек был честный и справедливый, да и работа продвигалась по расписанию.

– My pleasure[19]19
  Здесь: не за что (англ.).


[Закрыть], – ответил Пит по-английски.

Тот с изумлением вскинул на него глаза:

– Вы говорите на моем языке!

– Самую малость.

– Джаспер Маккон, – представился тот, протягивая руку.

– Пит… Жубер, – назвал он первое пришедшее в голову имя на тот случай, если эхо его каркасонских неприятностей докатилось и сюда.

– Большинство ваших соотечественников не горят желанием учить другие языки.

Пит улыбнулся:

– Я некоторое время жил в Лондоне, в первые дни царствования вашей новой королевы. А еще в Амстердаме, где многие моряки тоже с пятого на десятое говорят по-английски.

– Но теперь вы живете здесь?

– Я живу здесь.

Маккон обтер платком горлышко небольшой фляги с элем и протянул ее Питу.

– Благодарю вас. – Пит сделал глоток и кивнул в сторону будущего здания. – Стройка продвигается быстро.

– Мы используем часть фундамента старого здания, но главное – это качество древесины. Французский дуб лучше английского. Более длинный и прямой. Не так сильно трескается и гнется под нагрузкой.

– К сроку успеваем уложиться?

– Если погода не испортится, – кивнул Маккон.

На мгновение Пита охватило ощущение полного довольства: вкус хмеля на языке, ласковое солнышко, пригревающее спину, гудящие от честного труда руки и ноги. Он забыл о своих тревогах. Но едва эль выветрился, как тучи сгустились снова: он подумал про Мишеля, гадая, в Каркасоне ли тот до сих пор, и про Видаля. Потом про солдат, которые кричали, что они разыскивают убийцу, по описанию как две капли воды похожего на него, и железный обруч вновь сжал его грудь.

– Мне это было нужно, – сказал он, возвращая флягу Маккону. – А теперь снова за работу. Нельзя терять времени, если мы хотим поспеть к Страстной неделе.

И с этими словами Пит вернулся к пильной яме.

Мину обняла брата за плечи.

– Мне стыдно, – сказал Эмерик снова.

– Тебе полегчало?

Он кивнул.

– Мне правда очень стыдно, Мину.

– Ничего страшного, – сказала она, поправляя на нем дублет. – Тут не из-за чего переживать. Ты достаточно пришел в себя, чтобы продолжить путь?

– Думаю, да.

– Вот и хорошо. Осталось уже не больше пяти лье.

– А на вид кажется меньше.

– Мы высоко на горе. Через несколько часов мы будем на месте. – Она улыбнулась и взяла брата под руку. – Чтобы время тянулось не так медленно, можешь рассказать мне о том дне, когда ты лицом к лицу столкнулся с убийцей.

– Опять?! – простонал Эмерик, покоряясь Мину, которая помогла ему забраться обратно в карету. – Я же уже десять раз рассказывал тебе обо всем в мельчайших подробностях. И вообще, ты же сама говоришь, что его обвинили ошибочно, так что он вовсе никакой не убийца.

– Ну тогда еще от одного раза от тебя не убудет, – не сдавалась Мину, – и потом, рассказ отвлечет тебя от мыслей о состоянии твоего желудка. – Она постучала по потолку кареты. – Трогай!

Карета, качнувшись, двинулась вперед, и вскоре они уже с грохотом мчались по склону холма вниз по направлению к крытому мосту через реку Гаронну, по которому им предстояло въехать в город.

Мину слушала Эмерика, и его слова ручейком журчали в ее ушах. За время, что прошло с того дня, когда она помогла Питу бежать из Ситэ, она часто о нем вспоминала. У нее не было никаких сомнений в том, что он благополучно вернулся в Тулузу, хотя, разумеется, достоверно знать об этом она никак не могла. От Беранже ей было известно, что чужак, которого разыскивали за убийство Мишеля, так и не был арестован.

Она прокручивала в своей голове мириады воображаемых диалогов между ней и Питом. Иногда они представляли собой милый обмен любезностями, нежный и обоюдно приятный. В другой же раз она строго пеняла ему за то, что он так легкомысленно подверг Эмерика опасности.

Теперь до него было рукой подать. Где-то в этой блестящей столице, раскинувшейся перед ней, она отыщет Пита.

Глава 24

Бастида

Воскресенье, 15 марта

– Отпусти мою руку, Алис, – прикрикнул Бернар, пытаясь отцепить пальцы дочери от своего рукава. – Тебе придется остаться с мадам Нубель.

– Возьми меня с собой, папа! – заплакала Алис. – Я не хочу, чтобы ты уезжал.

– Ну-ну, petite, – вмешалась мадам Нубель. – Ты выбьешься из сил, если будешь так плакать. Вот, возьми кусочек лакрицы. Она успокоит твое горло.

Алис словно ее и не слышала.

– Почему мне нельзя поехать с тобой? Я буду вести себя тихо, как мышка! Я буду хорошей девочкой.

– Это слишком далеко. Там не место детям.

– Тогда можно я лучше поеду в Тулузу? Я могу жить с Мину и Эмериком. Нечестно, что меня оставляют в Каркасоне одну!

– Ш-ш-ш, Алис, ты будешь не одна, ты будешь со мной. – Мадам Нубель всунула девочке в руку лакричный корень. – У твоего отца нет выбора. Ему нужно уладить кое-какие дела.

– Но это нечестно!

– Ça suffit![20]20
  Достаточно! (фр.)


[Закрыть] – рявкнул Бернар, чувствуя себя виноватым и от этого сердясь еще больше. – Не так уж и долго меня не будет.

Мадам Нубель обняла малышку.

– Мы с тобой отлично поладим, ты и я, – сказала она. – Бернар, тебе нужно собраться. Алис успокоится, как только ты уйдешь.

Расстроенный тем, что стал причиной такого горя, Бернар засуетился вокруг дочери, пытаясь ее утешить.

– Меня не будет совсем недолго.

– Куда ты поедешь?

– В горы.

– Куда в горы?

– Какая разница, – сказал он, чувствуя на себе взгляд Сесиль Нубель.

– Если ты поедешь в горы, ты перестанешь грустить?

Слова дочери поразили Бернара в самое сердце. Она была милой малышкой, но у него было такое чувство, что он ее совсем не знает. Ей было всего два года, когда умерла его любимая жена. Замкнувшись в своем горе, он предоставил Мину заботиться о младшей сестричке. Теперь же ее невинный вопрос стал доказательством того, о чем предупреждала Сесиль: его меланхолия наложила отпечаток на всю семью.

Сморгнув слезы осознания собственной никчемности, Бернар внимательно вгляделся в личико дочки. До чего же она с ее темными глазами и буйными кудрями похожа на мать!

– Ты вернешься обратно веселый?

– Да, – пообещал он с уверенностью в голосе, которой не чувствовал. – В горах чистый воздух, он мигом вернет мне душевное равновесие.

– Ясно, – сказала Алис, и ее сочувствие тронуло его куда сильнее, чем ее горе.

– Будь тут без меня хорошей девочкой, – попросил он. – Учи буквы.

– Хорошо, папа.

Мадам Нубель погладила ее по голове:

– Алис, думаю, котенок уже проснулся. Пойди налей ему в блюдечко молока.

Девочка просияла. Она приподнялась на цыпочки, чмокнула отца в щеку и вприпрыжку побежала по лестнице, ведущей в пансион.

– Спасибо тебе, Сесиль, – сказал Бернар.

– Ты ведь едешь в Пивер.

Это было скорее утверждение, нежели вопрос.

Бернар, поколебавшись, кивнул. Какой смысл был отпираться?

– Ты уверен, что это разумно?

Он развел руками:

– Я должен убедиться, что там не осталось ничего, что представляло бы угрозу для Мину.

– Когда мы с тобой говорили об этом две недели тому назад, ты твердил, что никакой опасности нет. Что заставило тебя переменить мнение?

Он едва ли мог дать в этом отчет себе самому, и все же с тех пор, как убили Мишеля, беспокойство его все росло и росло, точно вьюн, карабкающийся по стене.

– Я же рассказывал тебе о тюрьме инквизиции в Тулузе.

– Рассказывал.

– Ужас этого места невозможно понять, Сесиль, если сам там не побывал. Это… это ад. Вопли и зверства, искалеченные люди, которых бросают умирать мучительной смертью в одной камере с теми, кто находится в ожидании допроса. – Он выдохнул, как будто пытался таким образом избавиться от воспоминаний. – Но вот чего я тебе не рассказывал, так это того, что меня тоже держали в комнате с тем самым человеком, которого убили, с Мишелем Казе.

– В чем его обвиняли?

– В государственной измене.

– А у этого обвинения были основания?

– Возможно, – признался Бернар. – Он был гугенот и вращался в соответствующих кругах. Хотя тому, что они с ним делали, никакого оправдания быть не может. Отрезать живому человеку один палец за другим, чтобы заставить его говорить…

Он умолк и потер глаза, покрасневшие и воспаленные от еженощного сидения над бухгалтерскими книгами при свете одной лишь свечи. В этом месяце доходы от лавки обещали едва покрыть месячную ренту. Как же он устал.

Бернар вышел навьючить на кобылу скромную поклажу, оставив Сесиль терпеливо ждать. Он был благодарен ей за то, что не стала давить на него. Жубер был совершенно убежден, что, не раскрывая Мину правды, поступает как лучше. Он отослал ее в Тулузу ради ее же собственной безопасности, ради всех них. Что еще он мог сделать? Но все это была целиком и полностью его вина. Ну почему он не смог удержать язык за зубами? Он сам навлек это несчастье на себя, на всю свою семью, и угрызения совести не давали ему покоя. Ему бы и в голову не пришло выдавать свои самые сокровенные тайны, но, прикованный к сырым зловонным стенам тюремной камеры в ожидании неминуемой пытки, он заговорил, чтобы заставить хоть на миг отступить темноту и боль. Выдал секреты, которые хранил как зеницу ока почти двадцать лет.

– Я боялся, что умру там, и никто не узнает, – сказал он. – Это было то, что страшило меня больше самой смерти, больше всего. Мишель был совершенно уверен, что его повесят, и, разумеется, страдал сильнее. Мы говорили и говорили. Но мы оба были уверены тогда, что у нас нет будущего. Я рассказал ему о том, о чем рассказывать не следовало. – Бернар поколебался. – О Мину.

– Ох, Бернар, – пробормотала мадам Нубель. В ее голосе было столько жалости и понимания, что на глазах у него вновь выступили слезы. – А поскольку Мишель пришел тебя искать и был убит, ты вбил себе в голову, что это все из-за того, что ты ему поведал.

– А из-за чего же еще? – воскликнул тот. – Мы с Мишелем не разговаривали со дня нашего освобождения, и тут он вдруг ни с того ни с сего объявляется в Каркасоне. Все солдаты в Ситэ и Бастиде подняты по тревоге, бьет набат, – хотя, если верить Мину, момент для этого выбран против всякой логики. А потом что? – Он щелкнул пальцами. – А ничего. Так же быстро, как оно было раздуто, это дело предается забвению. Беранже сказал мне, что солдатам гарнизона было приказано никогда не обсуждать это убийство даже между собой.

– Согласна, все это странно, но разве не случаются каждый день и более странные вещи? – заметила мадам Нубель. – Неужели ты сам не отдаешь себе отчета в том, что твои переживания заставляют тебя видеть в случайных совпадениях нечто большее, чем они, возможно, являются? Стыд за то, что ты признался Мишелю, вынуждает тебя предполагать, что это все связано одно с другим, но никаких доказательств этому нет! Он, возможно, был причастен к какому-то гугенотскому заговору, ты сам это признал. Ну так вот тебе ничуть не менее, если не более, вероятная причина его гибели!

– Я знаю лишь, – произнес Бернар негромко, – что я потерял покой и сон. Я думаю об этом день и ночь – о последствиях того, что я наговорил. Меня переполняют сожаление и чувство вины. Я должен убедиться, что Мину не грозит ничто из прошлого. Для этого я должен вернуться обратно в Пивер.

– Да нет же, дело обстоит ровно наоборот, – возразила Сесиль. – Вернувшись в Пивер, ты рискуешь привлечь внимание к той давней истории. – Она положила руку ему на локоть. – Умоляю тебя, останься в Каркасоне.

Бернар понимал, что, если дела примут скверный оборот и он не вернется, его дети останутся сиротами. Мину будет горевать по нему. За Эмерика с Алис он беспокоился меньше. Мину продолжит быть им вместо матери, как была каждый день на протяжении последних пяти лет.

– Я должен ехать, Сесиль. Несмотря на то что прошло столько времени, что-то тянет меня в Пивер. Эта история с Мишелем. Я должен ехать.

Мадам Нубель посмотрела ему в глаза и кивнула, по всей видимости поняв, что отступать он не намерен.

– Что ж, хорошо. Я позабочусь об Алис. Мину с Эмериком в безопасности в Тулузе. У меня все еще есть родня в Пивере. Я могу написать им и предупредить, что ты едешь.

– Спасибо, не нужно. Лучше, чтобы никто ничего не знал.

Она подняла руки:

– Только прошу тебя, Бернар, будь осторожен. Возвращайся поскорее. Времена нынче смутные.

Париж

Герцог де Гиз ехал верхом по улицам католического Парижа по направлению к величественному собору Нотр-Дам. Его звезда засияла вновь. Он вернулся наконец на свое место. Он – сила, с которой обязаны считаться!

Его старший сын, Генрих, ехал с одной стороны от него, а брат, кардинал Лотарингский, – с другой. Черные гривы лошадей сияли, седла были вычищены от грязи и натерты до блеска. Позади в ярких ливреях и сверкающих доспехах скакала герцогская свита, демонстрируя всей Франции грозную мощь армии, которую ей сейчас, как никогда раньше, необходимо было лицезреть.

Колокола всех церквей и соборов созывали правоверных к мессе. На лице Франциска застыло подобающее случаю торжественное и благочестивое выражение, но у него было такое чувство, что все эти колокола звонят в его честь – в честь героя Васси, непримиримого борца с ересью, человека, который вновь сделает Францию сильной державой.

– Триумфальное возвращение удалось на славу, – сказал он брату. – Аплодирую вашей внимательности и преданности.

– Это всего лишь то, чего вы по справедливости заслуживаете в силу своего ранга и положения, брат мой.

Франциск обернулся и вскинул руку, приветствуя толпу, затем спешился перед западным входом в величественный готический собор. К кардиналу подбежал гонец, низко поклонился и вложил в его руку послание.

– Мой господин. Брат, – произнес тот. – Превосходная новость. Королева-мать передает вам свои наилучшие пожелания и приветствует вас в Париже. Она была бы признательна вам за совет. От имени его величества короля она рада будет принять вас при дворе. Она говорит, что вам необходимо многое обсудить в ваших взаимных интересах.

На узком лице Гиза медленно заиграла удовлетворенная улыбка.

– Это и впрямь превосходная новость, – сказал герцог.

Ситэ

Видаль осторожно расправил материю на резном деревянном столе. Он находился в приватных покоях епископского дворца в Каркасоне, где жил последние две недели как личный гость епископа. Они побеседовали и обговорили все условия. Видаль был совершенно уверен, что, когда придет пора подавать прошение о назначении его следующим епископом Тулузским, он получит поддержку собора и капитула Каркасона.

Вооружившись лупой, Видаль внимательнейшим образом осмотрел каждый стежок на полупрозрачном полотнище: шелковая основа и льняной уток, замысловатая вышивка по краю и затейливая вязь куфических письмен. Еще несколько французских церквей и монастырей утверждали, что тоже владеют фрагментами плащаницы, в которой тело Иисуса было положено в гробницу. Разумеется, происхождение большинства из них было весьма сомнительным. Видаль неоднократно изучал Антиохийскую плащаницу, когда она хранилась в церкви Сен-Тор в Тулузе. Теперь он приподнял уголок полотна, ища крохотную прореху, которая должна была там быть, но ничего не нашел. Это была очень хорошая копия, точного размера и выполненная искусным мастером подделок, и тем не менее копия Антиохийской плащаницы, а никак не подлинник.

Видаль бросил взгляд на слугу, стоявшего в дальнем конце комнаты:

– Подделка, Бональ. Одна из лучших, что мне доводилось видеть, но все же подделка.

– Мне очень печально это слышать, мой господин.

– И мне тоже.

Видаль скатал тонкую ткань и вернул в кожаный футляр.

– Меня интересуют две вещи, Бональ. Во-первых, почему после того, как о ней пять лет не было ни слуху ни духу, плащаница – предполагаемая плащаница – внезапно всплыла именно сейчас? А во-вторых, мне очень хотелось бы знать, был ли осведомлен тот достойный господин, у которого мы ее приобрели, о том, что это подделка. То есть участвовал ли он в обмане, или его самого обвели вокруг пальца.

– Передать ему, чтобы нанес вам визит, мой господин?

Видаль покачал головой:

– Нет, Бональ, он неделю тому назад отправился в Тулузу в обществе своего кузена. Я найду возможность переговорить с ним там.

– Значит, мы возвращаемся в Тулузу, мой господин?

– Как только я распрощаюсь с моим гостеприимным хозяином.

– С вашего позволения, монсеньор…

– Да?

– Мне думается, что отцы города высоко оценили бы человека дела. При рассмотрении кандидатуры на пост следующего епископа Тулузского слава человека, вернувшего Антиохийскую плащаницу, бесспорно, стала бы веским доводом в вашу пользу.

– Я отдаю себе в этом отчет, Бональ. Зачем, по-твоему, я прилагаю такие усилия?

– Разумеется, монсеньор, прошу прощения, если я недостаточно точно выразился. Моя мысль заключалась, скорее, в том, что, возможно, стоило бы сделать достоянием гласности то обстоятельство, что вы за свой собственный счет ведете розыски плащаницы. Это продемонстрировало бы, что вы не только располагаете необходимыми деньгами для финансирования подобного предприятия, но еще и являетесь человеком дела. В отличие от нынешнего епископа Тулузского, который много говорит, но мало делает.

– В том, что ты говоришь, есть рациональное зерно, Бональ. Я подумаю.

– Вы можете даже провозгласить, что ваши поиски увенчались успехом.

Видаль обдумал его слова.

– Ты предлагаешь мне, зная, что это фальшивка, выдать ее за найденную подлинную реликвию?

Бональ поклонился, и Видаль понял, что слуга заронил в его разум идею, которая, как заноза, теперь крепко там засядет и от которой весьма сложно будет избавиться.

Он подумал, не пойти ли ему в Сен-Назер и не помолиться ли о наставлении его на путь истинный. Сейчас Великий пост, и зрелище его, коленопреклоненного перед алтарем, даст утешение многочисленным послушникам и молодым священнослужителям собора. Подобный жест не может остаться незамеченным.

В конце концов Видаль все-таки решил не ходить. Он не сможет привести в порядок мысли, к тому же теперь ему не терпелось скорее уехать. Слишком много времени было потрачено на приобретение фальшивки. Теперь намеки, которые обронил Пит – про то, что он-де не позволит, чтобы плащанице был причинен вред, – обрели смысл. Он подозревал, что Пит тоже приложил руку к этой подделке.

Видаль был недоволен собой. Две недели тому назад, убаюканный убеждением, что подлинная реликвия вот-вот будет в его руках, он позволил ностальгии по их общему прошлому повлиять на его решение. Вместо того чтобы передать Пита властям с требованием задержать по обвинению в убийстве Мишеля Казе, он приказал Боналю отпустить старого товарища. Не в последнюю очередь из опасения перед тем, какие показания Пит может дать, если к нему применят допрос с пристрастием.

– Так ты говоришь, Рейдон подвизается в гугенотском доме призрения в Тулузе?

– Да, монсеньор. Рассадник ереси, хотя они утверждают, что занимаются исключительно благотворительными делами.

– Когда я стану епископом, я прикрою эту лавочку… – Он взмахнул рукой. – Но пока что мы не станем утруждать себя его поимкой.

Бастида

– Но это же половина от того, что стоят эти книги, – возмутился Бернар. – Даже меньше, чем половина. За один только часослов на английском языке можно выручить больше, чем вы предлагаете мне за все сразу!

Его конкурент принялся ковырять прыщ на лице, пока из него не начала сочиться кровь. Мину предупреждала отца, что их сосед редко бывал в лавке, отчего та пришла в упадок. Мысль о том, что его сокровища, его прекрасные книги, попадут в руки столь неотесанного чурбана, приводила его в отчаяние.

Торговец пожал плечами:

– Это же вы, Жубер, пришли ко мне на поклон, а не я. Я сказал, что, возможно, я и возьму у вас пару-тройку книжонок. Только не всю эту иноземную чепуху. Мне нужны рассказы, понимаете меня? – Глазки его маслено заблестели. – Да чтобы с перчинкой!

– Я думал выручить справедливую цену, – слабо возразил Бернар.

– Месье Жубер, мы с вами деловые люди, вы и я. Вам нужны деньжата, и я готов вас выручить. Оказать вам услугу, если угодно. Так что решение за вами. Не хотите продавать – и не надо.