Текст книги "Огненные палаты"

Торговец развернулся было, чтобы зайти обратно в лавку. Сердце у Бернара рвалось в клочья. Отдать в чужие руки бо́льшую часть того, ради чего они с Флоранс так упорно трудились – и что Мину всю эту долгую зиму так отчаянно пыталась удержать на плаву, – было предательством. Но у него не было выбора. Ему нужны были деньги, чтобы оставить Сесиль достаточную сумму на содержание Алис в его отсутствие, а также на обратную дорогу из Пивера и жизнь в горах.

– Нет, подождите, – сказал он. – Я согласен на вашу цену.

В ту же минуту появился Шарль Санчес: он трусил по улице Марше, что-то, по обыкновению, бормоча себе под нос.

– Проклятый идиот! – заорал торговец. – А ну, проваливай отсюда сейчас же! Убирайся, а не то я спущу на тебя собак!

– Он же никому ничего плохого не делает, – пробормотал Бернар.

– У облаков есть секреты, секреты, у облаков есть секреты, – затянул Шарль. Речь его становилась все быстрее и быстрее. – Ш-ш-ш, не говорите никому, это секрет! Не говорите никому!

Он добежал до конца улицы и лишь чудом не угодил под колеса кареты, на полной скорости мчавшейся вверх по улице Карье-Маж. Вздрогнув, Бернар узнал черные дверцы и золотой герб епископа Тулузского. С этой каретой у него были связаны мрачные воспоминания. В последний раз он видел ее, когда стоял перед дверью суда, в тот день, когда их с Мишелем выпустили из тюрьмы. Но что она делает в Каркасоне?

– Так что?

– Идемте в дом, месье, – сказал Бернар, презирая себя за то, что вынужден разговаривать с этим человеком. – Там мы сможем заключить нашу сделку без посторонних глаз.

Он мертв, и я торжествую.

Мой муж, самый гнусный злодей из всех, кого когда-либо носила земля, мертв. Да сгниет его тело в сырой земле. Да примет его душа вечные муки.

Похороны состоятся ровно через неделю. Я буду стоять у могилы под черной вуалью и в черном траурном платье и безутешно рыдать. Я достойно сыграю свою роль. Роль незаслуженно обиженной жены, которая тем не менее до конца оставалась послушной, верной и добродетельной. Как только я стану полновластной хозяйкой этих земель, кто подвергнет сомнению мою версию произошедшего? Кто осмелится возвысить голос, чтобы рассказать иную историю?

Несмотря на все мои старания удержать его рот на замке, в свои последние дни он стонал и вскрикивал. Ходят слухи о завещании, которое изменяет порядок наследования и владения его землями. Правда это или бред? Если правда, кто и когда сказал ему об этом? Слуги перешептываются и сплетничают об этом, несмотря на угрозу наказания. История о наследнице замка Пивер, точно дым сквозь щели в стенах, просачивается из замка в деревню.

Я обыскала все. Личные покои моего мужа, все хозяйственные постройки, каждый уголок цитадели и хоры. И ничего не нашла. Мне следовало бы на этом успокоиться, ибо, если я не могу найти завещание, какова вероятность, что его отыщет кто-то другой?

Мне необходимо обезопасить себя от возможных посягательств на мои права.

Когда гроб с телом моего мужа опустят в землю, я объявлю о том, что в моем чреве зародилась новая жизнь. Расскажу, как покорная жена сочла своим долгом облегчить предсмертные муки своего мужа и подарить ему последнее утешение, которого он так жаждал, и как плодом этого акта, продиктованного велением долга, стало это долгожданное дитя. Живот у меня уже набух, и, Бог свидетель, он слишком велик, чтобы сойти за первые месяцы беременности. Но к счастью, ребенок лежит низко, а мои зимние одежды очень плотные и тяжелые.

В сущности, это мне даже на руку. Мое состояние объяснит упомянутого моим мужем в предсмертном бреду ребенка. Пусть все считают, что он говорил не о делах дней давно минувших, но об этом нерожденном ребенке.

Усомнится в этом мало кто, ибо, как хорошо известно всем особам женского пола из нашей деревни, мой досточтимый супруг всегда руководствовался велениями того, что висело у него меж ног. То, что он уже давным-давно был ни на что не способен, – это наш с ним маленький секрет. О том, что существо, растущее в моем чреве, не от него, известно одной лишь мне и Богу.

Затем я объявлю, что намерена отправиться в паломничество по святым местам, дабы просить у Господа благополучного разрешения от бремени. Мою отлучку из поместья столь скоро после смерти мужа необходимо будет чем-то объяснить. Когда-то я питала надежды, что смогу убедить моего любовника действовать от моего имени. Но Господь показал мне, что это мой долг. Все в точности так, как сказано в Библии.

Есть время рождаться. И есть время умирать.

Глава 25

Тулуза

Четверг, 2 апреля

Мину распахнула окошко в частом переплете и выглянула на улицу Тор.

Зима окончательно уступила свои права весне. На равнинах за пределами Тулузы уже виднелись первые проростки ячменя и пшеницы. В живых изгородях там и сям начинал робко зеленеть боярышник и ракитник. Внутри городских стен и по берегам реки Гаронны деревья вновь одевались в листву. Тулуза была городом изумрудной зелени, над la ville rose плыла васильковая синь небес, клубились белые облака, а в ящиках на окнах пышным лиловым цветом радовали глаз фиалки. Когда солнце поднималось на рассвете и садилось обратно за горизонт на закате, оно озаряло кирпичные здания, начинавшие рдеть, точно трут в трутовнице, пока весь город не вспыхивал огненной медью и золотом.

Тут теперь был ее дом.

С тех пор как Мину, обняв за плечи Эмерика, стояла и смотрела на Тулузу с вершины холма, миновало едва ли три недели. Меньше месяца, и тем не менее у нее было такое чувство, как будто она жила здесь всю свою жизнь. Конечно, она скучала по отцу и маленькой сестренке и беспокоилась за них. Время от времени ей вспоминались и соседи с улицы Марше, но с каждым днем Каркасон отступал все дальше и дальше. Теперь он был местом, о котором она думала с теплотой и ностальгией, но, словно любимая игрушка детских лет, пылящаяся на полке, стал частью жизни, которая ушла навсегда.

Бо́льшую часть времени Мину проводила в стенах теткиного дома: в Тулузе молодой девушке из хорошей семьи считалось неприличным ходить по улицам без сопровождения, – поэтому хваталась за любую возможность, чтобы составить компанию хозяйке, когда та куда-нибудь отправлялась. Мину притягивали величественные церкви и базилика, широкие арки и рвущиеся к небу колокольни. Она побывала в скромных средневековых обителях, стоящих бок о бок с внушительными монастырями, где жили нищенствующие братья, любовалась скрюченными горгульями на здании августинского монастыря и восьмиконечным шпилем якобинской церкви, похожей на богато украшенную голубятню, сложенную из того самого красного кирпича, благодаря которому Тулуза получила свое прозвище. Мину наслаждалась широкими современными улицами, такими просторными, что на них спокойно могли разъехаться две кареты. Она даже видела издалека новый грандиозный гугенотский храм с высокой деревянной башенкой и островерхой крышей, возвышавшийся в полях за Вильневскими воротами.

Даже река в Тулузе была больше. Такой широкой водной глади Мину не видела никогда в жизни. Вчетверо превосходившая Од, Гаронна кишела лодками и грузовыми судами, ждущими попутного ветра, чтобы плыть в Бордо, а оттуда в море. Роскошные барки везли знатные тулузские семьи на маскарады и званые вечера в богатые дома ниже по реке. На том берегу реки раскинулся утопающий в зелени садов пригород Сен-Сиприен, связанный с Тулузой крытым мостом и битком набитый лавками, предлагающими тончайшие ткани с Востока, пряности из Индии, драгоценные камни и изумительный синий краситель – пастель[21]21
  Пастель – в XV–XVI веках так называли синиль – синюю краску, получаемую из растения вайда. Торговля синилью началась в Тулузе с 1463 года и быстро привела город к процветанию.


[Закрыть], – на котором зиждилось нынешнее процветание Тулузы.

И где-то здесь, в этом изобильном городе, находился Пит.

Мину высматривала его повсюду, куда бы ни пошла: по утрам – на площади Сен-Жорж; из своего окна – днем, когда студенты окрестных коллежей высыпали на улицы, чтобы раздать памфлеты и до хрипоты спорить и дебатировать друг с другом; на закате – в самом университетском квартале, где, по его собственным словам, он квартировал. От резиденции семейства Буссе до него было рукой подать.

Дом ее тетки, нарядный и роскошно обставленный, был трех этажей в высоту и сложен из традиционного красного тулузского кирпича. Тетка сообщила ей, что построен он был в итальянском стиле, прямо как дома венецианских и флорентийских купцов. Ее дядя за большие деньги выписал из Ломбардии архитектора, который создал классические колонны, украшенные резными виноградными гроздьями и колосьями, подсолнухами и винными лозами, акантами и плющом. Вдоль периметра маленького внутреннего дворика с западной стороны тянулись внешние балкончики с полом из полированного дерева и изящными лесенками. Имелась даже небольшая укромная часовенка с расписным потолком. На взгляд Мину, все это было самую капельку слишком новым, слишком кричащим, как будто дом не успел еще вжиться в свою собственную шкуру.

– Paysanne![22]22
  Здесь: деревенщина (фр.).


[Закрыть] Бестолковая растяпа!

Мину от души пожалела бедную служанку, которую угораздило навлечь на себя гнев мадам Монфор. День не успел еще начаться, а та уже пребывала в скверном расположении духа. Это не сулило ничего хорошего. Мгновение спустя дверь распахнулась, и в ее комнату влетела мадам с болтающейся на поясе связкой ключей, а по пятам за ней спешила служанка, сгибающаяся под тяжестью роскошного платья. Вдовая сестра ее дяди, мадам Монфор, вела в доме хозяйство вместо тетки и, казалось, всегда рада была к чему-нибудь придраться.

– Ты еще не окончила свой туалет, Маргарита? По твоей милости мы все опоздаем!

У Мину привычно упало сердце. Она изо всех сил старалась вести себя так, чтобы ее не в чем было упрекнуть, но все было напрасно. Домоправительница отпускала шпильки относительно высокого роста Мину – неестественного и мужеподобного, не уставала напоминать, что ее разные глаза – это признак некоего «душевного изъяна», а также постановила, что именоваться детским прозвищем в ее возрасте «несолидно». Мину вынуждена была постоянно быть начеку. Если бы тетушка Буссе не была такой чувствительной натурой, Мину попыталась бы поговорить с ней относительно власти, которую забрала себе мадам Монфор.

– Я буду готова в два счета. Последнее, чего бы мне хотелось, – это оскорбить мою тетушку, заставив ее ждать.

– Это Господа тебе следовало бы бояться оскорбить.

Мину прикусила язык. Отец советовал ей держать свое мнение при себе. «Не спорь и не перечь, – предостерегал он, – потому что люди они набожные и строгих правил. И хорошенько приглядывай за братом. Эмерик – непоседа и быстро начинает скучать. От него жди беды».

Мину пообещала, что будет следить за ним, как ястреб. Судя по всему, хотя об этом никогда не говорилось вслух, отец надеялся, что бездетная тетка может упомянуть своих бедных каркасонских родственников в завещании, а возможно, даже назначит Эмерика своим единственным наследником. Мину вспомнилось, как, стоя на пронизывающем мартовском ветру, от которого перехватывало дыхание, у Нарбоннских ворот в Ситэ, она поддразнивала отца, что тот слишком уж переживает. Теперь, пожалуй, она готова была признать, что это она недооценивала своих родственников.

Мадам Монфор закончила пересчитывать простыни в сундуке в изножье кровати и выпрямилась. Тяжелая связка ключей у нее на поясе звякнула, малиновый шелк в прорезях расшитых рукавов полыхнул огнем. На Мину вдруг накатил внезапный приступ головокружения.

– Что случилось? Ты больна?

– Нет-нет. Я просто не выспалась, и ничего больше, – отозвалась она поспешно.

Накануне вечером все домочадцы в полном составе отстояли вигилию[23]23
  Вигилия – всенощное бдение в католической и протестантской церкви.


[Закрыть], готовясь к местному религиозному празднику, Дню святого Сальвадора, в жаркой и душной домовой часовне. Мину едва осмеливалась вздохнуть. Густой чад восковых свечей, едкий запах нюхательных солей, пощелкивание теткиных четок, кислое вино с пряностями, которое пригубил каждый, когда служба подошла к концу.

– В самом деле? Просто поразительно. А вот мы с твоей теткой чувствуем после служб прилив сил, а не утомление!

Мину улыбнулась:

– Не сомневаюсь в этом, сударыня. Что касается меня, после вигилии я удалилась к себе в комнату и молилась там в одиночестве. Боюсь, это лишило меня остатка ночи.

Глаза мадам Монфор сузились.

– Не знаю, как там у вас в деревне, а у нас в Тулузе не молитвы в одиночестве имеют значение.

– Мне не известно, что и как принято во всей стране, но мы в Каркасоне не считаем, что участие в общей молитве отменяет необходимость личной молитвы. Важно и то и другое, разве нет?

Она, не дрогнув, выдержала взгляд пожилой женщины. Мину видела, как у мадам Монфор чешутся руки залепить ей за такую дерзость пощечину. Она так сжала кулаки, что даже костяшки побелели.

– Твоя тетушка желает, чтобы ты сопровождала ее на крестный ход.

– Я польщена приглашением и с удовольствием к ней присоединюсь. – Потом, не подумав, Мину спросила: – А Эмерик тоже пойдет?

Глаза мадам Монфор сверкнули злобой.

– О нет. Оказывается, твой братец уговорил одного из поварят принести ему после вигилии с кухни какую-то снедь. Поваренок получил трепку. А твой брат отправлен к себе в комнату.

У Мину упало сердце. Поскольку целью вигилии была подготовка к сегодняшнему крестному ходу, после нее, кроме воды, ничего брать в рот не полагалось. Она несколько раз объяснила это Эмерику.

– Я извинюсь за брата перед дядей и тетей, – перебила Мину мадам Монфор, не в силах выслушивать это дальше. – Я не оправдываю поведение Эмерика, но он еще маленький.

– Ему уже тринадцать! Он достаточно взрослый, чтобы соображать. Уверена, будь у меня сыновья, никому из них не пришло бы в голову злоупотреблять гостеприимством хозяина!

Мину закусила губу. Не стоило еще больше настраивать против себя мадам Монфор, и потом, Эмерик действительно проштрафился.

– Уже поздно, – рявкнула мадам Монфор, как будто это Мину ее задерживала. – Твоя тетя попросила меня предложить тебе надеть это.

Мину приуныла еще больше. Хотя ее тетка некогда слыла хорошенькой женщиной, она была ниже Мину ростом и довольно полной, так что надеяться на то, что ее наряд придется племяннице впору, приходилось едва ли. Мадам Буссе любила наряжаться, но хорошим вкусом от природы не обладала. Как сорока, она по крупицам собирала сведения о том, что носят в Париже: цвета модные и не очень, ширина юбок, воротников, парлетов[24]24
  Парлет – предмет одежды, распространенный в XVI веке, нечто среднее между воротником и накидкой на плечи. Изначально его носили и мужчины и женщины, но впоследствии он стал предметом исключительно женского гардероба.


[Закрыть], вертюгалей[25]25
  Вертюгаль – род жесткого каркаса для юбки, предшественник фижм и кринолина.


[Закрыть], чепцов. Скучающая в одиночестве в своем огромном доме, ее тетка бесконечно рассуждала о мельчайших тонкостях фасонов и украшений.

– Это очень великодушно со стороны моей тетушки, – произнесла Мину.

– Ее поступок продиктован вовсе не великодушием, – отрезала мадам Монфор, – а опасением, что вид, который считается приемлемым у вас, в Каркасоне, в таком городе, как Тулуза, никуда не годится.

– И вновь боюсь, что Каркасон представляется вам в неверном свете, сударыня. До нас тоже доходят новости о последних модах при дворе.

– И при каком же из дворов? – едко осведомилась мадам Монфор. – В Нераке? Я слышала, гугеноты в большой чести кое-где на Юге. Говорят, женщины там, даже из хороших семей, прилюдно разгуливают без корсетов и с непокрытыми волосами. И если бы у твоего отца не было затруднений…

– Я говорила о королевском дворе в Париже. О протестантском дворе в Наварре мне ничего не известно.

– Как ты смеешь меня перебивать? – прошипела мадам Монфор, но вовремя спохватилась, что перед ней племянница ее брата, а не прислуга, и тут же напустилась на горничную: – Эй, ты! Что встала столбом? Пошевеливайся!

Служанка бросилась доставать из гардероба котт[26]26
  Котт – предмет женского гардероба, нижнее платье, состоящее из лифа или корсажа и юбки.


[Закрыть] Мину, и комнату немедленно наполнил аромат пудры и отдушки для муслина. Мину послушно позволила натянуть на себя нижние юбки и корсет, невольно ахнув, когда девушка резким движением затянула завязки, потом подняла руки, чтобы та надела на нее корсаж с рукавами.

Мадам Монфор тем временем принялась шнырять по комнате, разглядывая пожитки Мину и трогая ее черепаховый гребень, кружевной плоеный воротник, который она сшила себе сама, а потом и четки ее матери. Нанизанные на нитку простые круглые бусины из самшита со скромным распятием разительно отличались от тех, что висели на поясе самой мадам Монфор: два десятка искусно выточенных бусин из слоновой кости с серебряным крестом.

– Ты не могла бы сверху заколоть парлет немного потуже? – обратилась Мину к служанке. – Самую капельку.

– Некогда тут прихорашиваться, – оборвала ее мадам Монфор, – и так сойдет. Ты должна думать исключительно о Боге, Маргарита, а не о том, как ты выглядишь. Не опаздывай!

Пожилая женщина потерла четки матери Мину между пальцами, потом швырнула их обратно на ночной столик с таким пренебрежительным видом, что в этот момент Мину ее возненавидела.

Она вышла. Мину пинком захлопнула за ней дверь.

– «Не опаздывай! – передразнила она. – У нас, в Тулузе, главное – это общая молитва».

Она провела гребнем по волосам, потом наскоро заплела их в две небрежные косы, прежде чем поглядеться на себя в оконное стекло. Ее дурное настроение как рукой сняло. Каковы бы ни были намерения мадам Монфор, одолженное платье ей шло. Хотя лиф, как она и думала, оказался слишком широк, а подол юбки был в заломах там, где его пришлось отпустить, бархат был изумительным на ощупь и благородно блестел. Мину была не тщеславна, однако, покружившись перед оконным стеклом, она залюбовалась собственным отражением.

Когда она только приехала, тетка в знак приветствия подарила ей расшитый красный плащ, и Мину носила его почти каждый день. Однако к коричневому платью подарок не подходил, и она решила надеть вместо него свой собственный зеленый дорожный плащ. Сняв его с крючка на двери, Мину с досадой обнаружила, что он забрызган грязью, которую до сих пор не отчистили.

Она разложила плащ на столе и, вооружившись жесткой сапожной щеткой, принялась энергично орудовать ею, пока щетинки не застряли в чем-то, а плотная шерсть не собралась складками. Она сунула нетерпеливые пальцы за подкладку, чтобы избавиться от препятствия, и достала письмо с красной печатью: инициалами «Б» и «П» и кошмарным чудовищем с когтями и раздвоенным хвостом. На нем большими печатными буквами было написано ее полное имя: «МАДЕМУАЗЕЛЬ МАРГАРИТЕ ЖУБЕР».

В одно мгновение Мину перенеслась в тот день, когда вытащила это письмо из-под коврика перед входом в отцовскую лавку. С гулко бьющимся сердцем она вспомнила, как собиралась поговорить с отцом. Но водоворот событий, сначала остатка того же дня, а потом последующего за ним, так закрутил ее, что письмо начисто вылетело у нее из головы. Просто поразительно, что оно все это время пролежало за подкладкой ее плаща!

ОНА ЗНАЕТ, ЧТО ВЫ ЖИВЫ.

Мину сжала листок в руке, вновь задавшись вопросом, кто и зачем это написал, потом сунула его под матрас.

Со времени своего приезда в Тулузу Мину дважды писала отцу и платила бродячему торговцу, чтобы отвез ее письмо. Он был каркасонец, так что она очень надеялась, что письма дошли до адресата, хотя никакого ответа пока так и не получила. И все равно она решила, что сегодня же вечером напишет отцу снова и спросит, что он думает об этом непонятном загадочном послании.

Впервые за все время с тех пор, как она приехала в Тулузу, Мину охватила острая тоска по дому.

Глава 26

Пит выглянул в свое окно в частом переплете, выходившее на улицу Пенитан-Гри, и увидел одни лишь тени. Согбенная женщина медленно расхаживала туда-сюда, прижимая к груди плетеную корзину, полную лиловых фиалок. Двое студентов, оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что за ними никто не наблюдает, постучались в дверь протестантской книжной лавки. Ничего необычного, все как всегда.

И тем не менее…

Последние несколько недель Пита не оставляло ощущение, что за ним следят. По дороге от своей квартиры в дом призрения на улице Перигор и обратно и по пути в храм и из храма он то и дело чувствовал на себе чей-то взгляд и тревожный холодок под ложечкой.

– Что-то не так? – спросил Маккон. – Вы кого-то ждете?

– Нет. Я надеялся по меньшей мере получить весточку. Это не важно. – Пит доставил письмо несколько дней тому назад и рассчитывал уже получить ответ. Он обернулся. – Прошу прощения, Маккон. Хозяин из меня никудышный. – Он взял со стола кувшин с вином. – Позвольте наполнить ваш бокал?

– Спасибо, не надо. – Маккон принялся теребить торчащую из его черного плаща нитку. – Скорей бы уж этот день кончился.

– В котором часу похороны?

– В полдень.

Женщина, которую предстояло хоронить, была женой самого щедрого покровителя храма, протестантского купца, с которым Маккон успел сдружиться.

– Похоронная процессия пройдет через предместье Сен-Мишель на наше кладбище у Вильневских ворот.

– Жан Баррель будет присутствовать?

– Да. Хотя он не одобряет католических ритуалов, муж покойницы хочет, чтобы ее уход каким-то образом почтили. Он попросил пастора Барреля произнести молитву в храме, когда ее будут предавать земле.

– Рад это слышать, – сказал Пит. Маккон ему нравился – настолько, что он даже пригласил его сегодня к себе в гости. В дом призрения он его пока не водил, хотя был бы не против. И все равно Пит осторожничал. Любому голландцу или французу ему достаточно было лишь посмотреть в глаза, чтобы понять, что перед ним за человек. Но англичанин? Слишком уж много оставалось недосказанным за тем, что они говорили вслух.

– Вы не разделяете позиции Барреля?

Пит пожал плечами:

– Я знаю, что Кальвин порицает подобные пережитки прошлого, но считаю, что эти ритуалы нужны нам, тем, кто остается здесь, ничуть не меньше, чем тому, кто ушел от нас в лучший мир. Что в них плохого?

Маккон покачал головой:

– Да что в них может быть плохого?

Некоторое время оба молчали, хмурясь и глядя помрачневшими взглядами прямо перед собой.

– Вы провели студенческие годы здесь, в Тулузе? – спросил Маккон.

– Да. – Пит прислонился к подоконнику. – А почему вы спрашиваете?

Англичанин пожал плечами:

– Да так. Из любопытства. Ваши познания в вероучении и в праве глубже, чем у большинства обычных солдат. И рабочих. – Он кивнул на одежду Пита. – Вы знаете город как свои пять пальцев и говорите о событиях прошлого, как будто сами были их свидетелем. – Маккон помолчал. – Люди вас слушают. Они пойдут за вами, если вы решите повести их за собой, Жубер.

Чужое имя все еще резало Питу слух. Несколько раз он порывался сказать Маккону правду, но все никак не подворачивался подходящий момент.

– В Тулузе есть такие лидеры, как Со и Юно, – сказал он. – Меня вполне устраивает идти за ними и нести служение в другой области.

– Как идут дела в доме призрения?

– Мы страшно переполнены, – ответил Пит. – Столько женщин и детей осталось без средств к существованию. Это все по большей части беженцы, спасающиеся от столкновений на севере, но мы даем приют и прочим страждущим из нашего города. – Он пожал плечами. – Делаем что можем.

– Это достойный труд.

Пит отхлебнул из своего кубка.

– В порядке удовлетворения вашего любопытства скажу, что я действительно учился в Тулузе, но в Коллеже-де-Фуа, а не в университете. – Он рассмеялся при виде изумленного выражения на лице англичанина. – Да, годы моего становления я провел в обществе монахов, священнослужителей и самых благочестивых – чтобы не сказать отъявленных – сыновей из привилегированных тулузских семей. Многие из них прямо со студенческой скамьи приняли сан, даже толком не попробовав жизни, другие впряглись в семейное дело или стали управлять отцовскими поместьями. – Он развел руками. – Но это было хорошее образование. Мне грех жаловаться. Я надеялся стать адвокатом или нотариусом, но моим надеждам не суждено было сбыться.

– И что же вам помешало?

– Все, чему меня учили монахи, делало меня менее, а не более ревностным католиком. Заставляло сомневаться в их словах и их методах. Самая организация Церкви казалась устроенной так, чтобы приносить выгоду немногочисленной верхушке, епископам и духовенству, за счет многих. К тому времени, как мое учение было завершено, я уже искал других ответов. Однажды я случайно услышал на площади Сен-Жорж проповедь одного гугенотского пастора, и то, что он сказал, произвело на меня впечатление.

– Почему вы не вернулись в Амстердам?

– У меня там ничего не осталось, – сказал он, не желая делиться воспоминаниями о матери. – Окончив коллеж, я на какое-то время отправился в Англию, а затем примкнул к армии принца Конде, которая в то время сражалась на Луаре. Солдатская жизнь тоже пришлась мне не по душе, поэтому я вернулся в Тулузу, чтобы в меру своих скромных сил быть полезным тут.

Маккон кивнул.

– В Англии все было немного по-другому. Я был подмастерьем у плотника, но то были года правления королевы Марии, и костры пылали день и ночь. Я бежал в Женеву, думал учиться у Кальвина. Но, едва очутившись там, понял, что путного проповедника из меня не выйдет. – Маккон сокрушенно улыбнулся. – Да и, откровенно говоря, я отдавал себе отчет в том, что мне и надо-то всего лишь, чтобы у меня был кусок хлеба, с кем словом перекинуться, крыша над головой да возможность спокойно жить своей жизнью. Я не горел желанием обращать людей или склонять их к своей точке зрения.

– Именно так, – сказал Пит. – Справедливое обращение, возможность каждому человеку жить так, как он считает нужным, в рамках закона. И чтобы тебя не рассматривали каждую минуту каждого дня через призму твоей веры. – Он кивнул. – Полагаю, мы с тобой друг друга понимаем, англичанин.

Маккон улыбнулся:

– Я тоже так думаю.

Видаль устремил взгляд из окошка своей кельи в аптекарский огород. Грядки покрывала буйная зелень, там и сям уже лиловели первые метелочки лаванды. В дальнем конце монастырского двора сквозь открытые двери собора в полумраке мерцали желтые огоньки свечей, рассыпая вокруг переливчатые размытые отблески, похожие на рой светлячков. До него донеслось негромкое бормотание братьев-священнослужителей, готовящихся к полуденной молитве. Интересно, они заметят его отсутствие?

В дверь постучали. Видаль перекрестился и, коснувшись пальцами губ, поднялся с колен. Он простоял в таком положении столь долго, что на богато расшитой подушечке молитвенной скамьи остался след. Видаль молился, прося Господа направить его. Но Господь молчал.

– Войдите, – сказал он.

Появился Бональ.

– Ну? Он заговорил?

– Нет, не заговорил.

Видаль обернулся, уловив в голосе слуги нерешительные нотки.

– Он ничего не сказал? Совсем ничего?

– Нет, монсеньор.

– А на дыбу его поднимали?

– Поднимали.

Видаль нахмурился:

– И ты говоришь, он даже тогда не открыл имя человека, который поручил ему изготовить копию плащаницы?

Бональ смущенно переступил с ноги на ногу:

– Инквизитор покорнейше просит вас простить его, но он вынужден с прискорбием сообщить, что тюремщик в своем рвении добыть для вас необходимые вам сведения позабыл об осторожности и самую малость переусердствовал. У злодея, судя по всему, было слабое сердце. Он оказался не способен выдержать даже самые мягкие методы убеждения.

Видаль шагнул вперед:

– Ты хочешь сказать, что они убили его?

Бональ кивнул.

– Как они могли быть так неосмотрительны? – Видаль грохнул кулаком по деревянному боку молельной скамьи. – Где сейчас тело?

– Они ожидают ваших распоряжений. – Бональ помолчал. – Простите мне мою дерзость, могу я высказать одно предложение, монсеньор?

Видаль взмахнул рукой:

– Говори.

– Поскольку сердце его остановилось от страха, мы можем вернуть труп обратно в его мастерскую в квартале Дорада, чтобы его нашли там. Никто не узнает, что инквизиция сыграла в этом деле какую-то роль.

Видаль немного поразмыслил, потом кивнул:

– Идея здравая, Бональ. И установите наблюдение за домом – мало ли, кто заглянет. Кажется, с ним живет дочь?

– Живет.

– Она не должна вас видеть.

Видаль вытащил из-за пазухи монету. Бональ был грубоват и время от времени перегибал палку, как в случае с хозяйкой того пансиона в Каркасоне. Зато он был изворотлив, начисто лишен совести и умел держать язык за зубами.

– Еще вам пришло вот это, монсеньор.

Видаль взял письмо, просунул палец под сгиб бумаги и взломал восковую печать.

– Когда оно было доставлено?

– Какой-то малолетний оборванец принес его утром в дом капитула.

Видаль прочитал содержимое, потом его кулак сжался, сминая лист бумаги вместе с буквами в бесформенный ком. Его пальцы забарабанили по деревянной спинке кресла, все быстрее и быстрее.

– Найди этого мальчишку, – велел он. – Я хочу знать, где он это взял.

Пит вновь прислонился к подоконнику.

– Если вы хотите поспеть в Сен-Мишель к отходу похоронной процессии, вам пора идти. Уже много времени.

Маккон поднялся:

– Ох, лишь бы обошлось без происшествий.

– Думаете, могут быть?

– Угрозы были. Семья покойной – закоренелые католики – поставила несколько ультиматумов. Во-первых, когда им стало известно, что она умирает, они послали в дом священника, чтобы соборовал ее. Его даже на порог не пустили. Когда она скончалась, они пытались уговорить мужа отдать им ее тело, чтобы они могли, по их выражению, похоронить ее по-христиански!

– Я что-то об этом слышал. Это не они подали в парламент прошение по этому поводу?

– Они, они. Прошение отклонили. Судьи – все до единого, разумеется, католики – выразили сочувствие, но признали, что не имеют права запретить мужу похоронить свою жену так, как он считает необходимым, если не нарушены городские законы.

– А он позаботился о том, чтобы они не были нарушены?

– Да, – сказал Маккон. – Он обратился за советом к адвокатам и членам городской управы из числа своих знакомых.

– Что ж, тогда не знаю, что еще они могут придумать. К тому же вдовец – человек богатый и влиятельный. Не думаю, что родные рискнут еще больше оскорбить его, тем более что суд уже отклонил их прошение.

– Надеюсь, что вы правы. Хуже всего то, что ей вся эта шумиха была бы не по нраву. Она была женщина скромная и благочестивая, поистине благородная душа. – Маккон взял свою шляпу. – Вы идете?

Поскольку Пит не был лично знаком ни с усопшей, ни с ее мужем, обязанности присутствовать на похоронах он за собой не чувствовал. К тому же ему нужно было заняться бухгалтерскими книгами в доме призрения, а потом он намеревался отыскать мастера, которому заплатил за то, чтобы тот сделал ему копию плащаницы.

– Я присоединюсь к вам в храме позднее, после похорон, – пообещал он.

– Хорошо. Буду вас ждать. – Маккон подошел к двери. – Только, Пит, если вы все-таки отважитесь выйти на улицу, возможно, вам имеет смысл что-то сделать с этим. – Он постучал пальцем по своей голове. – С такими волосами вы вполне могли бы быть кузеном нашей королевы Бесс.

Пит взглянул на свои руки и увидел, что пальцы у него все в угольной пыли. Природный рыжий цвет пробивался сквозь маскировку, и на бороде тоже.