Текст книги "Огненные палаты"

Глава 17

Ситэ

Воскресенье, 1 марта

Мину поднялась с ощущением, что все еще не до конца проснулась, и настежь распахнула ставни. Она и не помнила, когда в последний раз спала так долго и так крепко.

Бледная дымка, висящая над Ситэ, заволакивала светлый лик солнца, но небо вдали было ясным, а воздух свежим. Мину вдруг почувствовала, что ее переполняет надежда. Был первый день марта. Ее время целиком и полностью принадлежало ей самой. После мессы они с Алис пойдут в Триваль, на конюшню, и выведут Канигу, верную буланую кобылку их отца, прогуляться.

Девушка очень удивилась, обнаружив Алис с Эмериком в кухне одних. Они пили подогретое молоко из широких глиняных чашек. На столе лежала коврига свежего хлеба и горка только что сбитого масла на деревянной дощечке, влажно поблескивал квадратный кусок медовых сот.

– Доброе утречко, цыплятки, что-то вы сегодня вскочили ни свет ни заря.

Алис покачала головой:

– Это ты заспалась. Уже двенадцатый час. Ты проспала мессу.

Мину обвела взглядом кухню, внезапно сообразив, что еще зацепило ее взгляд. Кресло у очага пустовало.

– А где папа? – спросила она.

– Он ушел на улицу, – пожал плечами Эмерик.

– Чудесная новость. А куда он пошел?

Мальчик снова пожал плечами и натянул сапоги.

– Я не знаю.

– Он ушел с какой-то пожилой дамой, – сообщила Алис, переворачивая свою чашку вверх дном, чтобы допить последние капли молока. – Это она принесла нам мед.

– А эта дама не сказала, как ее зовут?

– Я забыла. – Малышка нахмурилась. – У нее на голове сбоку была шишка величиной с яйцо. Дама сказала: ты знаешь, что она должна зайти.

– А, мадам Нубель! Да, я ждала ее, только не так рано.

– Я же сказала тебе, глупенькая. Уже почти полдень. Ты проспала все утро, поэтому мадам Кордье… – Алис просияла. – Кордье, вот как, она сказала, ее зовут, а вовсе не Нубель!

Мину перевела взгляд с сестры на брата:

– Так Нубель или Кордье?

Эмерик, уже стоявший на пороге, остановился.

– Отец назвал ее Кордье. «Мадам Кордье» – так он сказал, и голос у него был озадаченный. Тогда она возразила: «Разве ты забыл, Бернар, теперь меня зовут Нубель», – и это меня не удивило, потому что она была старая-престарая. У нее, наверное, было несколько мужей. – С этими словами он улизнул в коридор.

– Эмерик! – окликнула Мину брата. – Эмерик! Вернись сейчас же! Мне нужно, чтобы ты…

Ответом ей был стук закрывшейся двери.

– Эта дама показалась мне очень доброй, – сказала Алис. – Я зря пригласила ее войти?

– Вовсе нет, petite. Она добрая женщина и наша хорошая соседка из Бастиды. – Мину улыбнулась. – Но папа точно не сказал, куда они идут?

– Точно. Он сказал только, чтобы мы никуда не уходили, пока ты не встанешь. И чтобы Эмерик следил за очагом, а то огонь потухнет.

Сестры как по команде посмотрели на уже подернувшиеся пеплом угли, свидетельствующие о том, что Эмерик с поручением не справился.

– Он такой своенравный, – серьезно сказала Алис.

– «Своенравный»! И где только ты услышала такое слово?

– Мама Мари вчера сказала его папе.

Мину покачала головой:

– Напомни-ка мне, кто такая Мари?

– Девушка, в которую Эмерик влюблен. Он говорит, что женится на ней, как только станет достаточно взрослым и сможет содержать жену.

– А, помню, хотя он еще слишком молод, чтобы помышлять о женитьбе. В любом случае разве ты не говорила мне, что мать Мари не одобряет этот союз?

– А она и не одобряет, – сказала Алис, воспринимавшая этот разговор с совершенной серьезностью. – Мари очень хорошенькая. У нее куча поклонников, и она говорит, что намерена выйти за богатого. Не вижу, с чего бы ей выбирать Эмерика.

Мину рассмеялась:

– Это потому, что он твой брат. Ты не видишь в нем достоинств, которые могут разглядеть другие. Я хотела тебя спросить, не хочешь сходить покататься на лошади? Канигу уже застоялась в конюшне. Как думаешь, по силам тебе это?

Алис захлопала в ладоши:

– Да! Давай пойдем прямо сейчас? Мари говорит, там под мостом выводок – выдра с детенышами! Мне очень хочется тоже на них посмотреть!

– Хорошо, только тебе нужно будет потеплее закутаться. Ты принимала сегодня свое лекарство?

Алис кивнула:

– А еще та дама принесла мне лакрицы от кашля.

– Это очень мило с ее стороны. Давай захватим с собой чего-нибудь перекусить, хлеба и сыра, тогда можно гулять, сколько захотим.

– Пока холод не заморозит нас!

Мину взъерошила ей волосы:

– Пока холод не заморозит нас.

Крепко держась за руки, Мину и Алис двигались вниз к реке вдоль стены, идущей от Одских ворот к навесной башне.

Спуск был сложный, и колючие кусты ежевики цеплялись за их юбки. К тому времени, когда они добрались до королевской мельницы, подол плаща Мину насквозь промок.

– Тебе тепло, petite? – спросила она сестричку, когда та остановилась перевести дух.

– Даже слишком, – захихикала Алис и немедленно запищала, услышав какой-то плеск.

Мину засмеялась.

– Это всего лишь речной угорь, – сказала она, указывая на тугой черный хвост, скрывшийся в илистой отмели. – Видишь? Они ничего нам не сделают, если мы не будем их обижать.

В этом месте река Од была широкой и мелководной, но стремительной, потому что с гор в нее стекали талые воды.

– Смотри не переутомись! – крикнула девушка вслед сестричке, которая бросилась бежать вперед по болотистой тропке, так что Мину с трудом за ней поспевала.

Она полной грудью вдыхала густой, терпкий запах листвы и мха, радуясь тому, что мир возвращается обратно к жизни после зимней спячки. Весна была уже на пороге.

– Мари видела выдр на том берегу, пониже здания больницы, вот где.

– Очень хорошо. Когда мы выведем Канигу из конюшни, можно будет прокатиться верхом через мост в Бастиду, а оттуда спуститься к воде. Согласна?

– Согласна.

Вода отбрасывала яркие отблески на арку старого каменного моста снизу. Еще на подходе к Тривалю Мину в нос ударил запах конюшен – характерная вонь смеси навоза и прелой соломы, приправленная жаром кузницы и амбре закисших зимних попон.

– Ты же не ходишь одна к речке, да? – спросила Мину неожиданно. Риксенда старалась как могла, но нянька из нее была не слишком бдительная, и Мину тревожилась о том, что делается дома, пока она в лавке.

Алис помотала головой:

– Эмерик сказал, что я не должна туда ходить. Он говорит: плохие люди, которые воруют маленьких девочек, могут украсть меня и продать в рабство.

– Зачем он рассказывает тебе всякие страшилки? – нахмурилась Мину.

– Я ничего не боюсь! – дерзко вздернула подбородок Алис.

– Я уверена, что ты самая храбрая девочка на свете, но ты можешь наткнуться на бродячую собаку, или на змею, или даже, – она пощекотала сестричку, – на скверных мальчишек, которые швыряются камнями.

Захихикав, Алис вывернулась из рук сестры и забралась на поваленное дерево.

– Осторожнее, не упади в воду, – забеспокоилась Мину.

– Ты видишь? – спросила Алис, указывая куда-то на противоположный берег. – Там нора!

Мину сощурилась:

– Я не уверена…

– Надо дать твоим глазам привыкнуть. Тогда, если ты будешь вести себя тихо, детеныши вылезут наружу.

Мину устремила взгляд на противоположный берег. В бликах яркого весеннего света, играющих на поверхности воды, точно огоньки свечей, она различила у основания моста что-то непонятное. Она осторожно подошла ближе, осознав, что смотрит на кусок материи. Черной ткани.

Мину прикрыла глаза ладонью от солнца. Это определенно был не пень, не бревно и не топляк. Сомнений быть не могло. На каменном выступе под самой ближайшей аркой, наполовину в воде, наполовину на суше, лежало человеческое тело. Внезапно плащ соскользнул с его лица, и Мину увидела прядь белых волос и плоеный воротник, испачканный чем-то красным на шее. Плеснула волна, и из-под воды показались руки. На правой недоставало двух пальцев.

Мину сняла Алис с дерева:

– Нам надо идти.

– Но я совсем не устала! – заныла Алис. – Мы же только что пришли. Мы даже не успели еще увидеть выдрят и…

– Petite, не спорь. Идем.

В этот миг над равниной вдруг разнесся гул набата. Громкий и тревожный, он вмиг развеял всю безмятежность весеннего дня. Мину почувствовала, как сестричка вцепилась в ее руку.

– Что случилось? – тоненьким голоском спросила Алис. – Почему звонят колокола?

Мину уже практически бежала, волоча за собой сестренку, чтобы успеть добраться до спасительного квартала Триваль.

– Они зовут нас обратно в Ситэ, пока не закрыли ворота. А теперь поторопись. Беги как можно быстрее.

Глава 18

Васси

Северо-восток Франции

Более неудачного времени года для путешествия и придумать было нельзя. Холод сменился бесконечными дождями, раскисшая грязь комьями липла к копытам коня, затрудняя передвижение по скользкой дороге. Франциск, герцог Гиз, прижал руку в отсыревшей кожаной перчатке к воспаленному шраму на щеке, пытаясь унять боль.

Погода словно с самого начала задалась целью помешать им. Пронзительный ветер, грозы, невозможность нигде укрыться. Чем дальше они ехали на запад, тем сильнее его одолевала злость на собственное невезение. Его домочадцы и брат, кардинал Лотарингский, в мрачном молчании ехали за ним. Их лошади были по самое брюхо перемазаны в заскорузлой грязи, которая летела из-под копыт; они трусили, понурив головы. Стук дождя удручал своей монотонностью, капли со звоном отскакивали от шлемов и лат герцогской вооруженной свиты. Поникшие знамена, осененные древним гербом Гизов, уныло мокли на древках.

На самом герцоге не оставалось ни единой сухой нитки. Промокший и отяжелевший плащ облеплял плечи, белый плоеный воротник обвис. Распятие, похожее на кусок белой кости, болталось на его шее на черной бархатной ленте. Он покосился на брата. Выражение лица кардинала не оставляло сомнения в том, что он думал: было ошибкой оставить уют и безопасность их поместий в Жуанвиле и пуститься в поход на запад, где их едва ли ждал теплый прием.

Празднества по случаю дня его рождения, проводимые в собственных поместьях в Лотарингии, милостью Господней сорок третьем его герцогстве, сопровождались пышностью и размахом, подобающими его положению. Но ничто из этого – ни пиршество, ни маскарад, ни музыканты, прославлявшие его жизнь и деяния, – не могло развеять его тревогу из-за потери влияния. Его – героя Меца, Ранти, Кале, бывшего великого камергера Франции, правую руку старого короля – больше не рады были видеть при дворе. Королева-регент не доверяла ему и окружила себя людьми, споспешествующими делу гугенотов, тем самым позволив их тлетворному влиянию распространяться по стране.

Гиз удалился от двора два года тому назад, после восшествия на престол Карла IX, которому в ту пору было всего девять лет и который проплакал большую часть коронации и до сих пор спал в одной постели со своей матерью. Герцог был уверен: его отсутствие окажется для королевы настолько заметной потерей, что она немедленно призовет его обратно, однако расчет совершенно не оправдался, и он очень скоро пожалел о своем решении. То же самое недовольство Гиз чувствовал и среди своих приближенных. Все они были верными гражданами и добрыми католиками и ссылку в северо-восточное захолустье воспринимали болезненно.

Он пошел ва-банк и проиграл. Они с Екатериной давно были на ножах. Регентша обвиняла его в разжигании вражды между реформатами и ее союзниками из числа католиков. Он считал, что «медичевская свиноматка» сеет пагубу, и даже особо не скрывал свое мнение. То, что сам малолетний король – до безумия любящий охоту, но при этом слабый и болезненный и вдобавок склонный к истерическим припадкам, когда что-то выходило не так, как он хотел, – никуда не годится, не отрицал никто, за исключением самой королевы. Он недостоин был исполнять роль наместника Бога.

Они выехали из леса в поля, окружавшие Васси, и Гиз, резко вонзив шпоры в бока своего коня, перешел в галоп. Сзади эхом донесся топот многочисленных копыт: весь отряд последовал примеру своего предводителя, и он ощутил прилив решимости. Вне всякого сомнения, он отсутствовал при дворе слишком долго. Предатель Конде, организатор попытки их с братом похищения в Амбуазе, по-прежнему находился на свободе, а Колиньи, вновь вернувший себе расположение королевы, был занят укреплением гугенотского влияния при дворе. Эти двое были внутренними врагами. Слабость Екатерины грозила расколом в королевстве.

Их необходимо было остановить.

– Мальчик! – закричал он.

Перед ним тотчас же возник его конюх.

– Что это за городишко? – осведомился Гиз, указывая на шпили и серые черепичные крыши небольшого городка, видневшегося в некотором отдалении.

Это могло быть что угодно. Они трусили мимо унылых пейзажей Шампани уже много часов подряд.

– Это Васси, мой господин, – быстро ответил мальчик.

Гиз был удивлен.

– Васси, говоришь?

Васси находился в его владениях. В голову ему пришла одна идея. Хотя герцог никогда не пропускал воскресную мессу, даже в те славные дни, когда он сражался на поле боя во главе огромной армии, он не питал никаких иллюзий относительно того, что все его последователи столь же набожны. Солдаты в массе своей куда больше пеклись о желудке, нежели о душе. К тому же в Великий пост они ощущали нехватку мяса и прочего провианта. Быть может, стоит сделать остановку и на несколько часов дать своему отряду передышку от дождя и ветра?

После того как они вознесут хвалы Господу, он позаботится о том, чтобы люди были накормлены и получили по кружке согревающего эля, прежде чем продолжать путь. Франциск не намерен был вступать в Париж промокшим и изнуренным с дороги, в сопровождении свиты, потрепанной и жалкой, как какая-то шайка наемников. Он ведь бывший великий камергер! Он должен позаботиться о том, чтобы все при дворе стали свидетелями его триумфального возвращения.

– Мальчик! Поезжай вперед нас в Васси и скажи им, что едет Франциск, герцог де Гиз, в сопровождении своего брата, кардинала Лотарингского, и они намерены почтить их городок своим присутствием. Мы будем стоять мессу. Скажи им, что с нами сорок человек, которым понадобится пища и кров, прежде чем мы продолжим наше путешествие.

– Да, мой господин, – сказал конюх.

Гиз вздохнул. У него раскалывалась голова и болели ноги. Неужели он уже слишком стар для этой игры молодых? Он крякнул. Нет, он не собирается покоряться возрасту. Может, его звезда и потускнела, но у него еще есть время вернуть свою удачу. Он вскинул глаза и посмотрел на небо.

Если бы еще дождь прекратился.

Еще через полчаса скачки Гиз перестал чувствовать руки. Он грубо дернул поводья, и его жеребец снова взвился на дыбы. Задние копыта мгновенно увязли в грязи, и скакун затоптался на месте, меся бурую жижу, но удержал равновесие.

Герцог вскинул руку, и его отряд начал потихоньку замедлять ход под аккомпанемент звона сбруи, грохота тележных колес и фырканья вьючных животных. Наконец колонна людей и животных остановилась.

– Что там такое? – спросил кардинал.

– Тихо. – Гиз устремил взгляд на деревянное строение, возвышавшееся впереди на равнине. – В этом-то и вопрос.

Брат проследил за направлением его взгляда. Внушительного вида деревянный амбар, примерно одинакового размера в высоту и ширину, стоял в чистом поле за пределами городских стен. Он был построен в романском стиле, с черепичной двускатной крышей, крепкими стенами и рядом окон на верхнем ярусе. Шпиль церкви в Васси, в самом сердце городка, по сравнению с ним казался крошечным.

– Вы имеете в виду этот амбар, брат? – спросил кардинал.

– Да, – отрывисто бросил тот. – Этот очень большой, очень новый, очень вызывающий амбар. Более чем амбар, здание. За стенами моего вассального города.

До кардинала внезапно дошло, к чему он клонит.

– Думаете, это протестантский молельный дом?

– А у вас есть лучшее объяснение?

– Возможно, это амбар для хранения… – Он не договорил. – Нет, вы, скорее всего, правы.

На лице Гиза застыло суровое выражение.

– Вот что бывает, если им попустительствовать! Едва ли можно было бы найти более вопиющий символ того, как реформаты противопоставляют себя добропорядочным гражданам и подрывают наши устои.

– По условиям эдикта реформатам теперь разрешается строить места поклонения вне городских стен, мой господин, – мягко заметил кардинал.

– Я прекрасно это знаю. Это огромная ошибка. Неужели вы не видите, как эта их молельня, – Гиз практически выплюнул это слово, – практически уничтожает шпиль нашей церкви? Сегодня воскресенье. Идет Великий пост. Время, когда все христиане демонстрируют послушание и раскаяние, практикуют смирение и вспоминают мучения Господа нашего Иисуса Христа. А эти… Какая наглость, какое вызывающее выставление напоказ, какой… плевок в лицо!

Кардинал взглянул на брата и увидел, каким фанатичным огнем и – хотя он никогда не признался бы в этом ни одной живой душе – какой ненавистью горят его глаза. Для герцога гугеноты олицетворяли собой все беды Франции.

– Вперед, – скомандовал Гиз, пришпоривая своего коня.

Остановился он, когда было уже рукой подать до городских стен, где его поджидал юный конюх с известием, что священник из Васси почтет за честь приветствовать герцога в числе своих прихожан на мессе.

– А что они говорят об этом непотребстве?

Он махнул рукой в направлении молельного дома.

Мальчик покраснел.

– Я не спрашивал, мой господин.

Глаза Гиза сузились. Он обернулся к кардиналу:

– Значит, брат, мы даже не знаем, сколько их там. Они плодятся, как крысы в сточной канаве; каждый день на свет появляется еще один еретик. Еще один будущий предатель. – Он вновь повернулся к конюху. – А что их пастор? Что он за человек, они не сказали?

Мальчик повесил голову:

– Я и помыслить не мог, что вы удостоите реформатский сход своим благородным присутствием, мой господин, поэтому мне не пришло в голову об этом справиться.

В это мгновение порыв пронизывающего мартовского ветра донес до того места, где стояли их лошади, голоса, возвышенные в песнопении:

– «Que Dieu Se lève, et que Ses ennemis soient dispersés; et que fuient devant Sa face ceux qui le haïssent».

Лицо Гиза побагровело от гнева.

– Видите? У них нет ничего святого! Они поют, к тому же на обиходном языке, во время Великого поста! Что они поют, брат?

Кардинал напряг слух:

– Я не могу разобрать слов.

– «Да восстанет Бог, и расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его».

– Это шестьдесят восьмой псалом, мой господин, – подсказал конюх. – Реформаты очень чтят этот стих.

Гиз впился в него взглядом:

– В самом деле?

– Это оскорбление Господа, – пробормотал кардинал.

– Это оскорбление Господа и Франции, – резким тоном отозвался герцог, возвышая голос. – Это христианская страна, католическая страна, и тем не менее мы видим тут рассадник кальвинистов!

Его воинственный настрой передался его людям, потому что их лошади принялись встревоженно бить копытами, чутко уловив гневную интонацию в голосе хозяина.

– Сир, так каковы будут ваши приказания? – спросил конюх. – Мне вернуться в город и спросить, сколько гугенотов насчитывается в Васси?

– Скажи им, что эти земли лежат на границе моих владений. Это вассальный город. Я не потерплю тех, кто сеет раскол. Кто противопоставляет себя остальным. Я не позволю ереси цвести пышным цветом!

Глава 19

Ситэ

Пит лежал на спине. Он осторожно похлопал ладонями по траве вокруг себя, пытаясь определить, где находится, и вдруг понял, что руки у него голые. Что случилось с его перчатками? В памяти всплыло лицо какой-то девушки. Колдовские разноцветные глаза – один синий и один карий, – искрящиеся юмором и умом. В белом тумане у Нарбоннских ворот он едва не сбил ее с ног. Когда это было? Он попытался вспомнить, но она лишь ускользала от него все дальше и дальше.

Он хотел приподняться на локте, но едва стоило ему пошевелиться, как у него закружилась голова. В ушах оглушительно зашумело, как будто в голове зазвонили все колокола Ситэ разом.

Потом где-то рядом звонко запел черный дрозд, и это дало Питу надежду. Он осторожно оперся ладонями о землю по обе стороны от ног и кое-как принял сидячее положение. На него немедленно накатила волна тошноты такой силы, что от нее потемнело в глазах, а в голове и желудке поднялась настоящая буря. Он подождал, пока буря уляжется и его перестанет шатать, и осторожно открыл глаза.

В мозг хлынул свет. Пит сморгнул, потом еще и еще, пытаясь избавиться от полупрозрачной пленки между ним и миром. Мало-помалу все вокруг снова обрело четкость. Серые каменные стены, зеленая трава, в тени посеребренная инеем, отчетливые очертания старых римских башен в стенах средневекового Каркасона. Теперь он ощущал боль в затылке, а когда провел по нему рукой, нащупал шишку размером с куриное яйцо. На него что, напали грабители, когда он выходил от Видаля?

Что вообще с ним случилось?

От лежания на земле его одежда отсырела, роса просачивалась сквозь дублет. Плаща и шляпы след простыл, хотя его кожаная сума лежала в нескольких шагах, на бортике низенькой каменной стены. Пит похолодел от ужаса. Неужели, несмотря на всю его тщательную подготовку, поддельную реликвию похитили? Потом он вспомнил. Душная комната над таверной, деньги, перекочевавшие к нему в обмен на плащаницу.

Пит схватил суму, страшась обнаружить, что монет там не окажется, но быстро вспомнил, что переложил их в кошелек, перед тем как выйти на улицу вчера вечером. Его рука скользнула к кошельку. Он оказался на месте, и кинжал тоже. Странно. Какой вор оставил бы своей жертве такие ценности?

Мало-помалу и другие осколки воспоминаний о вчерашнем вечере все-таки вернулись к нему: как он потягивал эль в таверне, чтобы убить время, как пробирался к великолепному дому с застекленными готическими окнами. Как юркнул в кованую калитку, ведущую в небольшой садик. Как снял перчатки, чтобы справиться с хитроумной щеколдой. Как встретился с Видалем, уже поджидавшим его с фонарем. Как отдал свой плащ и шляпу слуге в темном коридоре, а потом…

Пит нахмурился. Дальше зияла пустота. Каким образом он очутился здесь, на земле, всего в нескольких шагах от дома? И что случилось с Видалем? Он тоже стал жертвой нападения?

Пит повел плечами. Руки и ноги были точно налиты свинцом. Малейшее движение требовало колоссального напряжения сил, которых он в себе не чувствовал. И все же, если не считать разбитого затылка, больше никаких повреждений на нем не было. Он пошевелил челюстью из стороны в сторону. Кажется, ничего не сломано.

В конце концов оно все-таки всплыло. Воспоминание о сладости густого вина на языке, о сковавшем его параличе, о падении. О слуге с бандитской рожей со шрамом во всю щеку, топоте бегущих ног, когда он без сознания рухнул на пол.

Пит поднялся, стряхнул с одежды травинки и прутики и зашагал обратно по улице Нотр-Дам. Очутившись перед задней дверью, он постучал.

– Есть тут кто? – В доме было тихо, закрытые ставнями окна были слепы и немы. – Эй? – вновь подал голос он, на этот раз постучав уже громче. – Я хотел бы увидеть священнослужителя, известного под именем… – Разумеется, Видаль при рукоположении должен был взять новое имя, но Пит на радостях, что снова видит любимого друга, – вот же недотепа! – не сообразил спросить его, какое именно. – Я хочу видеть священника из Тулузы, который здесь квартирует.

Тишина.

Он посмотрел на окна первого этажа.

– Здесь уже давно никто не живет, месье.

Пит обернулся и увидел мальчика лет тринадцати, который стоял неподалеку. Ему смутно вспомнилась увиденная им мимолетная сценка у колодца, когда бойкий парнишка заигрывал с хорошенькой девушкой.

– Ты ведь Эмерик, да? – спросил он.

Мальчик мгновенно насторожился:

– Откуда вы знаете мое имя?

Пит улыбнулся.

– Угадал случайно, – сказал он. – То есть ты имеешь в виду, что дом нежилой?

– Так я же вам говорю, месье. Тут с Михайлова дня никто не живет.

– А что бы ты сказал, если бы узнал, что я вчера вечером ужинал в этом самом доме?

Эмерик склонил голову набок:

– Я бы сказал, что вы или перепутали дом, или перебрали эля.

Уверенность мальчика заставила Пита задуматься.

– Разве это не дом капитула при соборе, где квартируют приезжие священники и духовенство?

– Нет! – засмеялся Эмерик. – Это дом месье Фурнье и его жены. Они уехали после праздника святого Мартина, да так и не вернулись. Дом стоит пустой последние три месяца. Над вами кто-то подшутил.

– Ты точно в этом уверен?

Эмерик развернулся и указал на хорошенький домик ровно напротив, увитый голыми ветками шиповника:

– Я живу вон там. Даю вам слово, что в доме Фурнье всю зиму никто не жил.

Пит нахмурился. Он не сомневался, что Эмерик говорит правду: зачем ему было лгать? И тем не менее он готов был прозакладывать все имеющиеся у него деньги до последнего экю, что именно здесь он провел вчерашний вечер.

Пит воссоздал в памяти комнату: гобелены на стене и массивный буфет, на который слуга поставил поднос. Богатая библиотека и пышные алые одеяния Видаля, колыхавшие воздух, когда он расхаживал туда-сюда по комнате. Он заколебался. Еще одно воспоминание. Ведь был же миг, когда у него закралось ощущение, что в комнате никто не живет, разве нет? Но зачем Видалю было убеждать Пита, что это его квартира?

– Держу пари, Эмерик, что ты знаешь, как пробраться в дом.

Черные глаза парнишки блеснули озорством.

– Представления не имею, месье.

– Я ни за что не поверю, чтобы отсутствие ключа стало непреодолимым препятствием для такого смышленого малого, как ты. Гляди. – Пит улыбнулся мальчику, потом без предупреждения выхватил из-за пояса кинжал и метнул его. Клинок просвистел по воздуху и рассек ровно пополам крупный клубень фенхеля, который рос в дальнем краю небольшого огородика.

Глаза Эмерика расширились.

– Вот. – Пит подошел к грядке, подобрал свой кинжал и вернул его обратно за пояс. – Если ты покажешь мне, как попасть в дом, я научу тебя так делать. Договорились?

– Договорились, – ухмыльнулся Эмерик.

Пит отметил, что загудел набат, но внимание его было сосредоточено на Эмерике, который принялся ковыряться в замке металлической шпилькой.

– Тебе не кажется, что замок недавно смазали? – спросил он.

Эмерик кивнул:

– Он не ржавый.

Механизм с глухим щелчком поддался, и этот звук всколыхнул новые воспоминания. Его дыхание, стынущее в холодном ночном воздухе. Дверь, распахнувшаяся перед ним, и Видаль, ожидающий его на пороге с фонарем.

Они вошли внутрь. Держа руку на рукояти кинжала, Пит двинулся по лестнице на второй этаж. Парнишка последовал за ним. Сквозь застекленное окно на площадке лестницы на пол падал квадрат тусклого дневного света. Все двери были закрыты, и каждый скрип половицы казался неестественно громким.

– Сюда, – сказал он. – Вот в этой комнате я провел вечер.

Пит нажал на ручку и вошел внутрь. Она была совершенно пуста. Ни намека на мебель, никаких признаков уюта и чьего бы то ни было проживания. Гобелены, украшавшие стены, исчезли. Он подошел к очагу и присел перед ним на корточки. Камень был холодным, а решетка тщательно вытерта.

– Вы точно уверены, что это та самая комната, месье?

Пит заколебался.

Раньше он был в этом уверен, а вот теперь? Комната выглядела так, как будто в нее уже довольно давно не ступала ничья нога.

– Ты говоришь, месье и мадам Фурнье уехали перед Михайловым днем?

– Да, месье.

– Ты знаешь, куда они отправились?

– Я слышал, как моя сестра говорила, что они поехали в Нерак.

Нерак, расположенный в нескольких лье к северу от города По, был местом, где королева Наваррская разместила свой гугенотский двор. Вопреки желаниям своего мужа, она изгнала всех католических священников, и ее двор стал прибежищем для протестантов и тех, кто бежал из Парижа, спасаясь от притеснений по политическим мотивам. Забавно было думать, что Видаля угораздило расположиться в доме, принадлежащем знаменитой гугенотской семье.

– Эти ваши Фурнье, они последователи реформатской веры?

Эмерик потупился:

– Я не могу этого сказать.

– Я не пытаюсь подловить тебя, – заверил его Пит. – Я считаю, что религия – личное дело человека.

Пит мысленно представил себе комнату в том виде, в каком она была вчера вечером. Вот здесь стояло его кресло. Он присел на корточки и принялся рассматривать красное пятно на половицах. Перед его мысленным взором возник кубок, выскальзывающий из его руки, и рубиновое гиньоле, разливающееся по полу.

– Это что, кровь? – спросил Эмерик.

– Нет, это всего лишь вино.

Может, его опоили? Тяжесть в членах, начисто выпавшие из памяти несколько часов – все свидетельствовало в пользу этой версии. Но зачем сначала опаивать его, а потом оставлять на свободе? И что случилось с Видалем? Постигла ли его та же участь?

– А это? – Эмерик ткнул в яркий след на прямоугольном участке стены между двумя окнами. – Это тоже вино?

Пит внимательно изучил его. Смазанная полоса цвета ржавчины тянулась по побелке, как будто кто-то стал падать, ударился головой о стену и сполз по ней на пол. Пит потер ее пальцем.

– Нет, – хмуро сказал он. – Это кровь.