Текст книги "Король репортажа. Публикации В.А. Гиляровского в газетах и журналах конца XIX века"

Вот на торчащий из насыпи железный шливерный брус накинули толстый канат, и сотня мужиков-рабочих ухватились за неё.

– Затягивай, ребята! – громким голосом скомандовал небольшой плотный человечек в шляпе с широкими полями, с маленькой бородкой.

Звучным, дружным голосом затянул корявый парень с аршинными плечами родимую «Дубинушку»:

 
«Ой, железная машина,
Сколь народу накрошила!..
Эх, дубинушка, ухнем!..»
 

Подхватила хором сотня рабочих. Канат натянулся, и шестидесятипудовый брус с уцелевшими, засевшими плотно в углу рессорами, – как тонкая проволока погнулся.

 
«Ещё разок, да ух!.. ух!..»
 

продолжали рабочие.

Ещё крепче натянулся канат; брус, уже согнутый, подался вперёд, затрещал, искры сверкнули из него, и вот, вывёртывая за собою землю, глину, обломки вагонов, – он грузно и звонко брякнулся вниз оврага.

– О-о-о-о-о!! – кричат рабочие и тянут его вверх.

В публике слышится одобрительный говор:

– Ай да «Дубинушка»! Сила.

– Ничего не поделаешь без неё.

– Немец силён машиной, а русский горбом да дубиной… – слышалось в толпе.

– Господа, позвольте: канат!.. Позвольте, канат – убьёт! – кричал один из распорядителей, поталкивая публику.

Публика разбрелась.

– Готово, Григорий Иванович? – крикнул он вниз.

– Готово! – ответил человек в широкой шляпе.

– Затягивай, ребята! – раздалась команда снова.

 
«Анженеров разуважим,
Мы».
 

начал запевала.

Но вот обломки сверху сняты уж почти все. В углу на дне оврага, сажени на две ниже отверстия бывшей трубы, видны ещё куски дерева и железа, перепутанные, сплетённые между собою, будто цементом склеенные – тягучей, густой глиной. Тут же валяется и обрывок сигнальной верёвки, тиковая подушка[5]5
  Мешок, сшитый из парусины и набитый пенькой наподобие обыкновенной подушки; подкладывается в тех местах, где трутся между собой две деревянные поверхности. – Прим. сост.


[Закрыть], кусок клеёнки. Из-под клеёнки. виден совершенно голый череп, землисто-чёрного цвета, скорее похожий на ком земли, чем на человеческую голову. Рядом с ним – спина другого трупа; цвет одежды, загрязнённой, намокшей, узнать невозможно. Там торчит нога в высоком сапоге, а еще дальше – четвёртый труп. Около этого последнего трупа копаются рабочие в огромных рукавицах; они стараются поднять его.

Над страшными работами этими не зная устали, забывая о невыносимом запахе, днём и ночью распоряжаются двое – П. А. Дриттенпрейс, с одной стороны, Г. И. Бауман – с другой.

Труп, глубоко засевший в тягучую глину, сжатый разными обломками, казалось, сопротивлялся усилиям рабочих.

– Идёт, братцы, идёт! – ободрял товарищей солдат в блузе, плотно охвативший труп руками и старавшийся поднять его.

– Ну, дружно, дружно! – покрикивал Бауман.

– Да там, Григорий Иваныч, другой за него вцепился! – заявляет солдат.

– Кто другой?

– А другой упокойник: ухватил он его за ногу и не пушшает.

И точно: нога трупа попала между толстым деревянным брусом и следующим, ниже лежащим трупом.

Солдат опустился вниз и. руками освободил ногу.

– Готово, Григорий Иваныч!

– Давай носилки! – крикнул рабочий.

Носилки принесли и поставили около трупа; вчетвером подняли и положили на носилки рабочие – тело почерневшее, сильно разложившееся.

Ужасен был труп! Волос не было, глаза выскочили из орбит, язык, почерневший, распухший, был прикушен зубами. Вывалившийся откуда-то огромный белый червяк, как вьюн, завертелся на мокрой доске.

Носилки унесли к моргу.

Прокурор палаты, всё время наблюдавший за ходом работ, встал и отправился за носилками, желая по обыкновению присутствовать при осмотре тела.

А раскопки идут своим чередом. Ежеминутно вспрыскивает фельдшер дезинфектирующей жидкостью то землю, где проводятся раскопки, то показывающиеся трупы. Смрад невыносимый, ужасный.

Подняли ещё труп, а за ним тотчас же показался ещё, а там, ниже, ещё. У верхнего трупа, ярко, среди грязи, блестит золотая шейная цепочка, золотые кольца на руках.

– Что – есть? – крикнул сверху какой-то инженер, обращаясь к рабочим.

– Довольно есть! – послышался ответ.

– Да где?

– А вон – нога смотрит. А дальше и сам весь виден.

Трупный запах сильнее и сильнее! Нет сил выносить более: задыхаются рабочие.

Послышался голос одного из них:

– Невмоготу, Пётр Александрович! Душно. тошно стало. Смену бы.

Г. Дриттенпрейс крикнул наверх:

– Ребята! Кто идёт в охотники трупы доставать? Сапоги и платье новое охотникам!..

Рабочие засуетились. Несколько молодых парней спустились по отвесной почти насыпи, надели рукавицы.

– Вот ребёночек, видать! – заговорил один из парней новой смены.

– Крыша вагона тута, – заявил другой…

А у морга в это время стояли толпы народа.

На табурете, почти возле самого тела, сидит прокурор палаты, совсем не обращающий внимания на обдающий его поминутно трупный запах. Он следит за каждой вещью, каждой мелочью; заставляет показывать, развёртывать себе каждую бумажку и часто сам просматривает документы убитых.

У стола рядом с трупом помещается следователь по особо важным делам – А. И. Вишневский, хладнокровно записывающий в акт вещи и приметы покойного; вокруг суетится фельдшер с ножницами в руке, которыми он разрезывает платье на убитых. Далее, неимоверно толстый урядник с особенным старанием и любовью разбирающийся «для пользы службы» в пропахших донельзя вещах; за ним две-три старухи, обмывающие трупы.

Народ толпится кругом, несмотря на часовых, расставленных, по выражению их, «для отгоняния народа и для вольного происхождения (?) воздухов».

– Позвать народ для определения личности! – передаёт приказ следователя толстый урядник, обращаясь к жандармскому унтер-офицеру.

– Господа, приглашают посмотреть покойного для узнания личности! – передаёт жандарм приказание.

Толпа хлынула к дверям морга; многие заткнули носы. Особенно любопытствовали бабы: станут у дверей и стоят себе, стоят, не моргнут, упорно глядя на покойника.

Кто этот несчастный – не признал никто; по паспорту определили его личность.

– Расходитесь, расходитесь! – поталкивая, просил жандарм.

Кой-то ушёл, а бабы. те остались.

– Расходитесь!.. Личность уже костентирована, – убеждал баб жандарм, желавший, вероятно, щегольнуть перед ними учёным словом, от следователя, надо полагать, слышанным.

– И что это лезут?! – удивлялся, свёртывая «цигарку», часовой солдатик. – И чего, прости Господи, лезут? Дух один, и никакого удовольствия. Тьфу!!..

14 июля

Яма, где были погребены вагоны и несчастные пассажиры, сегодня приняла вид совершенно правильный. Стены её имеют вид громадного амфитеатра, спускающегося уступами, на которых ещё кишат рабочие с тачками и лопатами. По сторонам уже не видно железных и деревянных обломков, не выглядывают из них чёрные трупы, покрытые грязью, издающие свой специфический, невыносимый, тяжёлый запах…

Внизу, в самом жерле могилы, работа кипит – достают из смертоносной грязи, жадно поглотившей столько безвременных жертв, обломки вагонов 2 и 3 классов. Вот достали мягкую подушку, несколько досок стенки вагона 2 класса, трубу парового отопления, а трупов всё ещё нет. Над самым жерлом вследствие обсыпавшейся земли образовалась огромная, глубокая пещера, теперь укреплённая распорками и столбами в предупреждение обвала. Насыпь дала много трещин, но, несмотря на это, рабочие, стоящие по пояс в воде, продолжают свой тяжёлый труд. Часам к трём пополудни показалось тело. Ещё энергичнее начали они работать, ещё глубже лезли в вонючую, пропитанную трупным запахом грязь и очищали её вокруг трупа. Наконец, вот он и весь виден. Женский труп оказался. Но долго ещё не могли освободить его, нога попала в глубоко погружённый, зарывшийся в землю жёлтый тормоз, пришлось его окапывать. Только к 8 часам вечера с громадными усилиями освободили труп, положили на носилки и отнесли в морг. По обмывании в трупе была признана Святогор-Щекина, 43 лет. Несмотря на то, что она отыскана была на 14 день после крушения, тело её сохранилось хорошо, повреждений сильных не оказалось, так что надо предполагать, что смерть её произошла от задушения, вследствие недостатка воздуха и сильного давления сверху. При ней найден маленький саквояж, в котором, кроме драгоценных золотых и бриллиантовых вещей, найдены следующие бумаги:

Билет 2-го займа и купоны к нему. Две облигации второго выпуска московского Кредитного общества, каждая в 1000 руб. Две облигации московского Городского Кредитного общества по 100 рублей. 2 билета 1-го внутреннего займа по сто рублей. 2 билета московской ссудной кассы в приёме вещей на сумму 450 руб. Расписка Государственного банка в приёме вклада на хранение процентных бумаг на сорок тысяч.

Купонов от облигаций московского Кредитного общества на сумму 6000 р. Несколько сот рублей кредитными билетами. Свидетельство на жительство. Духовное завещание и, кроме того, много расписок, писем и различных документов от разных лиц и учреждений.

Тела Н. В. Святогор-Щекиной и студента Н. Н. Тургенева были уложены в свинцовые гробы и отправлены с нарочно назначенным поездом в Москву для предания земле. На гроб Н. Н. Тургенева были положены богатые венки из живых цветов, один присланный из имения Ивана Сергеевича Тургенева, а другой местной помещицей г-жой Е. М.

Сюда начинают мало-помалу наезжать московские и провинциальные адвокаты, относительно которых здесь ходят слухи, что они будут защищать интересы правления и таким образом оттягивать копеечку за копеечкой у семейств пострадавших.

VII

15 июля

К утру 14 июля раскопки в жерле могилы были кончены, трупы и части вагонов вынуты; докопались до самого грунта. Оставалось поднять три колена трубы, попавшие в глубокую, выбитую водой яму. Это стоило громадных усилий, так как каждое колено (звено) весит до 160 пудов. Наконец, с помощью нескольких сот рабочих под песню традиционной «Дубинушки» колено это вытащили. Прокурор палаты С. С. Гончаров, лично осмотрев это место, отправился далее, взяв по дну оврага и по течению соседнего ручья, производить окончательный осмотр местности. При осмотре присутствовали: инспектор дороги г. Шуберский, тульский губернский инженер Иванов, инженер Б. Домбровский и Клемчицкий, товарищ прокурора Федотов-Чеховский, судебный следователь г. Вишневский и местный исправник г. Козловский.

На расстоянии 120 сажен в сторону от места катастрофы была сплошь перекопана вся наносная земля, осмотрено каждое место, где можно предполагать присутствие трупов. К 10 часам утра всё было кончено, и С. С. Гончаров, честно выполнивший свою задачу, отправился в Москву.

В тот же день, к вечеру, по распоряжению чернского исправника было произведено сожжение морга и всех удобосгораемых вещей, оставшихся после адской катастрофы; земля насквозь пропитана дезинфекционными средствами и засыпана толстым слоем извести. Теперь уже всё замолкло, никого нет на этой ужасной могиле… Нет ни инженеров, мечущихся по насыпи и орущих на рабочих в грязных рубахах, с лопатами и тачками в руках, нет разнокалиберной публики, нет и помещиц – барынь и барышень, разодетых в богатые пёстрые не вяжущиеся с общей грустной картиной костюмы. Нет и родственников, горько плачущих по убитым… никого нет… Пусто и безлюдно на этом отныне увековеченном адском месте.

Дальше же внизу, справа и слева, продолжаются другие работы: постройка насыпи для обходного пути. Работа идёт быстро. На дне проклятого оврага начинают уже класть трубы для новой насыпи – и притом кладут те самые трубы, которые уцелели после катастрофы.

Проходя по мостику, устроенному для перехода пассажиров, я увидал несколько железнодорожников из мелких служащих, ведших между собой следующий разговор:

– Да вот опять на работу сейчас, и отдохнуть не дадут, анафемы! – промолвил один из них.

– Куда это ещё? – спросил другой, одетый в синюю блузу.

– Да гробы перетаскивать.

– Какие гробы? С ума сошёл! Вчера последнее тело отправили.

– Да не тела, а гробы, тут вон дорогих свинцовых гробов по случаю накупили, тел-то мало оказалось, а гробы остались.

– Куда же их теперь, дяденька? На что покупали? – обратился молодой, почти мальчик, рабочий к старику, стоявшему рядом.

– Куда?! Ты думаешь, зря их покупали. Начальство-то, брат, знает, что делает – эвон трубы-то старые ставят, а гробы-то новые. Смекнул?!

Далее я не мог расслышать разговора, так как в это время мужики, накатывающие трубы под насыпью, затянули «Дубинушку».

 
«Ой, робя, ворочай туже,
Видны косточки наружи!..
Ой, дубинушка, ухнем…».
 

Над могилою заживо погребённых. Кукуевская насыпь

Сегодня мы рассчитывали закончить нашу скорбную летопись о «Кукуевской катастрофе». Труп г-жи Святогор-Щекиной был последним из откопанных, что, однако, не помешало продолжению раскопок. Общее, таким образом, число отысканных трупов ограничивается цифрою 42.

Когда раскопки были наконец закончены, сожжены были – морг, деревянные обломки вагонов, многое из багажа (ткани, меха и т. д.), одежда с погибших и большинство почтовых посылок (газеты, журналы, гербовая бумага и т. д.); затем самая местность, где производились раскопки, обмывка трупов, была тщательно дезинфектирована и залита вся извёсткой…

Вот несколько эпизодов катастрофы, никем ещё не описанных, эпизодов – или слышанных нами, или лично виденных:

Почтовый чиновник Леонов, следовавший с погибшим поездом, рассказывает следующее: «вопреки известий разных газет о том, что кондукторы поезда спасали якобы погибающих пассажиров, я имею объяснить следующее[6]6
  Рассказ этот есть не что иное, как точная копия с заявления Леонова г-ну прокурору Палаты, переданная самим Леоновым в наши руки. – Прим. ред. «Московского Листка».


[Закрыть]: при следовании моём совместно с чиновником низшего оклада Радонежским и почтовым служителем Шибановым с почтовым поездом из Москвы в Харьков, 29 июня, мне по прибытии на станцию Чернь в 2 часа ночи при сдаче почты заявлено было почтальоном (?), что впереди нас есть провал и что мы долго простоим на сказанной станции. Но вот прибыл поезд № 4-ый из Харькова, и наш поезд был отправлен. Когда мы тронулись, была сильная гроза – шёл страшный дождь, слышались оглушительные раскаты грома; шли мы «без пути», так как за грозою телеграф не действовал. Во время хода поезда, «по заделке» корреспонденции в Мценск, я хотел «разобрать» корреспонденцию, подлежащую в Орёл. Поезд шёл по уклону к полустанции Бастыево, и шёл сильным ходом. Вдруг «сделался залп, как бы из большого калибра орудий». Я был перекинут по вагону сперва грудью, потом спиною; голова разбилась (?) обо что-то, и я валялся на полу вагона, прикрытый находящеюся в нём мебелью, обливаясь кровью. При сильном потрясении я едва мог встать и крикнуть «воды!».

Мне представилась сцена: чиновник Радонежский, до этого отдыхавший, очутился на полу лежавшим на груди, а Шибанов, разбитый и растерянный, метался по вагону, желая подать мне воды, и не мог найти в чём, так как вся посуда была перебита; целым остался один медный чайник, и в нём уцелела ещё вода. Я умылся, обмыл кровь (не торопился, как видно, г. Леонов), и отправился на место крушения. Здесь глазам моим представилось много картин погибших!» Можно было заключить, что испуганный машинист дал контрпар, вследствие чего вагоны врезались один в другого в количестве 7-ми; первые 6 вагонов погрузились быстро в пустоту насыпи, так как там не было уже труб, далеко отнесённых водою. «Это был ад. Раскаты грома, блеск неперестающей молнии, ливень дождя, рёв оврага с бушующей в нём водою, свист пара из паровоза – затемняли свет. Я подошёл к вагону 1-го класса, который, благодаря тому, что сошёл с рельсов и оторвался от вагона-микст, медленно погружающегося в расступившуюся жидкую насыпь, как-то удержался на пути; около вагона стояла барышня лет 20-ти, которая тоже с ужасом смотрела, как погружался в бездну вместе с пассажирами вагон-микст. Спасти уже пассажиров этого вагона не было возможности! С замолчанием голосов в вагоне барышня падает в обморок, падает в разжиженную глину, погружается, и так быстро, что я едва мог её ухватить и вытащить на твёрдое место», откуда сам едва не полетел вниз с своей спасённой. Подойдя к почтовому вагону, я заметил, что насыпь треснула по почтовый вагон, так что все вагоны за ним должны были (?) погрузиться в бездну; тогда я приказал «своему служителю» Шибанову расцепить почтовый вагон, который при помощи публики и был отвезён «на руках» в более безопасное место. Кондукторов я в это время почти (?) не заметил, а только осталось в памяти, что один кондуктор сожалел о сигнальной верёвке, что она была оборвана. А от верёвки этой чиновник Радонежский отрезал конец и отправился спасать погибающих в воде, что ему и удалось: он спас нескольких пассажиров, и в числе их кондуктора Ожерелкина и неизвестного еврея, а также пять тюков почты. Сам же я больше от вагона отступиться не мог: должен был охранять почту»…

Кончается это заявление ходатайством о вознаграждении за лечение, а также и за «спасение погибающих», «причём сами чуть не остались жертвами»… В какой мере достоверно это заявление, конечно, будет разъяснено следствием.

Передадим трогательный эпизод о том, как найден был труп жены г. Волкова – Софьи Васильевны.

Встревоженная распространившимся известием о сумасшествии г. Волкова, – известием, слава Богу, вздорным, – приехала на место катастрофы и семья его – мать и сестра жены. Невыносимо тяжко было смотреть на них: с матерьью то и дело делались обмороки, и особенно продолжительные во время вечерней, накануне отрытия трупа панихиды, когда священник произнёс: «ещё молимся о зде убиенных раб» и т. д. Сестра покойной Волковой, молодая, красивая девушка, сама тоже убитая горем, с заботливостью и любовью ухаживала за матерью.

Утром, когда труп Волковой уже показался между железными брусьями, присутствовал здесь, как всегда при отрытии трупов, и г. Волков. Он узнал жену.

Говор: «Волков нашёл жену, нашёл!» дошёл до семьи его. И мать, и сестра бросились вниз, в ущелье; но их не допустили: сам г. Волков вмешался в это и уговорил их подождать, пока вынут и обмоют тело. Сестра ушла в поле, где и нарвала из васильков и повилики венок на гроб покойной.

А внизу между тем раскопки продолжались: с трудом, осторожно освобождали тело покойной из-под брусьев, осколков вагонов, мокрой, тягучей, густой глины.

В 11 часов тело покойной было перенесено в морг; началось омывание. Лицо совершенно неповреждённое, не разложившееся, было спокойно. При дальнейшем докторском осмотре установлено было, что смерть последовала моментально: была раздавлена грудь.

В самой середине морга стоял муж покойной, страшно было видеть, как исказилось лицо его, какое ужасное страдание запечатлелось на нём. Помертвевшими казались глаза его, сухие, без слёз. Долго, долго смотрел он на эти безжизненные, дорогие ему черты, и вот, качая головою, зашевелил губами, казалось, заговорил что-то. Что именно, нельзя было расслышать.

– Валентин Алексеич, вон сестра идёт: не надо бы пока пускать! – сильно толкнул его кто-то из присутствующих, желая, вероятно, таким образом нарушить его страшное оцепенение.

Волков очнулся, с горькою улыбкою огляделся и вышел. Навстречу ему действительно спускалась с горы сестра покойной с большим венком в руках… Волков остановил её…

Начали описывать вещи, найденные при покойной: кольца, часы, деньги…Тело Волковой было совершенно цело; тёмная длинная коса сохранилась; не было ни малейшего запаха. Покойная ехала в вагоне 2-го класса, упавшем глубже всех, и тело её найдено было в плотной, холодной глине..

Во время описи никем не замеченная подошла к толпе сестра покойной и затем торопливо пробралась в морг.

– Обмыли? – спросила она кого-то и, не дождавшись ответа, бросилась к трупу сестры.

– Бедная! Соня, Соня!.. Ты. – вырвался у ней раздирающий душу вопль.

Вздрогнули присутствующие, обернулись, да так и замерли, глядя на всё.

О, ни лица её, ни голоса не забыть никогда!.. Не шевелясь, не сморгнув глазом, стояла она, бедная, убитая горем. Выпал венок из рук её.

Сказали Волкову; он подошёл к ней и стал успокаивать. Хорош успокоитель!..

– Я говорил тебе, Женя, не ходи. Я сам позвал бы тебя. Перестань, ради Бога.

– На, возьми, – сказала она, подымая венок. – Положи это ей в гроб. возьми. А я. Где мамаша?.. пойду. С ней, я думаю.

Она быстро повернулась, сделала шаг и упала без чувств на руки какой-то женщины. Одна из старух-обмывальщиц – ужасная старуха! Бросилась было помочь ей; но тут перехватили её другие.

Недолго, к счастью, продолжался обморок, и она очнулась. В гору, к верху, отнесли её.

Обмыли покойную, одели в чистый, белый саван, уложили в цинковый, дорогой гроб.

– Крышку давайте! – крикнул фельдшер, старательно помогавший укладывать покойную.

Крышку накрыли. Четверо из присутствующих взяли гроб и понесли в другое отделение морга, где служились панихиды. Там ожидал уже покойную почтенный, старый священник, отец Иоанн Раевский, безотлучно дни и ночи присутствующий здесь с первого дня катастрофы.

Гроб поставили. К Волкову подошёл колченогий мещанин, чтец по покойникам.

– Ваше степенство, прикажете почитать по усопшей? – начал он.

– Читай, читай… – ответил Волков.

Мещанин постоял, подумал и ещё раз подошёл к нему:

– Так прикажете-с! – заискивающе приставал он, ожидая подачки.

Волков бросил ему рубль. Будто коршун, схватил чтец деньги и бросился к псалтырю.

Волков ушёл позвать мать и сестру для присутствия на панихиде. К гробу покойной подошёл прокурор, С. С. Гончаров, перекрестился и ушёл. Прокурор присутствовал почти на всех панихидах – и это внимание к погибшим, ко всем, без различия, вызывало к нему большую симпатию в народе.

В морге ожидал Волковых священник, одетый уже в чёрную с серебром ризу. Гроб, богатый, цинковый; на каждом углу его по статуэтке из бронзы, изображающей ангела с крестом; на крышке гроба лежал венок из живых цветов – последний привет сестры.

Монотонно и лениво читал чтец, механически помахивая давно потухшим кадилом. Глухо раздавались святые слова 13 псалма в подземном морге, куда сквозь дощатую крышу падал солнечный луч и играл на золотом кресте гроба. А вдали, выше, в стороне от морга, на поле весёлая песня слышалась.

Вот пришли и Волков с сестрой и матерью; убитая горем, мать так и не дошла до гроба.

Тело покойной С. В. Волковой было увезено на другой день в Ряжск.

Вот в стороне от морга, около Резвякова, потерявшего двух братьев своих, собралась публика. Со слезами на глазах рассказывал он, какою необыкновенною силою обладал один из них:

– Вот какой был у меня брат: стенку вот эту вагонную кулаком вышиб, а погиб такой несчастной смертью! Сколько сам он утопавших да на пожарах спасал… Вот и сам в ярмарку тоже – в Полтаву – не поеду! Да подумайте, пойдёт ли торговля на ум, когда братья родные погибли?.. Как дружно жили мы!.. Бог с ними, с деньгами!.. Жаль вот, что у братьев десять душ детей мал мала меньше остались… Вот тоже в Одессе магазин есть, а без присмотра в разоренье прийти должен, – заливаясь слезами, жаловался Резвяков.

В жизни всегда так: рядом с торжественным, трогательным, донельзя деликатным ютится грубое, цинично-смешное, глупое. То же было и здесь, и мы для полноты картины приведём и другие, иного характера бывшие на месте катастрофы сцены…

Около морга, у гроба кума и отца плачут мать и две девушки-дочери, лет 16, 17. Плачут громко, рыдают.

Подбегает к ним унтер-офицер, распоряжающийся поставленными здесь для караула солдатами, и во всю глотку орёт на них:

– Оставьте! Говорят – не приказано! Чего ревёте, как коровы!..

Обиженные, испуганные, глядят на него плачущие, хотят сдержаться, но не могут.

– Пошли вон! – отстраняет их сорванец-унтер от гроба.

– Чего ты? Оставь их! – убеждает его г. Миллер, поверенный, как мы говорили уже, многих из пострадавших.

– Не приказано орать, ваше благородие, – знать ничего не хочет и сам орёт унтер.

– Да ты подумай, если бы у тебя убили отца, ведь и ты заплакал бы? – замечают не в меру ретивому унтеру из публики.

– Никак нет-с! Коли бы начальство не приказало, вот ни слезинки одной не выронил бы… Пошли, пошли вон!..

Всё это взорвало наконец публику, и выгнанным «вон» оказался сам унтер…

Наверху насыпи масса публики. Внизу тянут «Дубинушку». На насыпи стоит такой юркий, бравый на вид инженерик, Клепчинский, кажется (есть у нас кое-что и ещё порассказать о нём), изволит кушать апельсин. Кушает он, а корки вниз рабочим бросает.

Запевало заметил это, и вот готова незатейливая импровизация:

 
Едят баре апельсины,
А несчастные в трясине!
Эх, дубинушка, ухнем!
 

Убрался инженерик; дружным смехом проводила его публика.

Снимает фотограф виды катастрофы. Народу на насыпи много; немало и инженеров.

– Что это, господин, делают – али инженеров из пушки палить хотят? – спрашивает мужик купца.

– Нет, милый человек, не то: «палить» их, – каламбуря словом «палить», отвечает купец, – следовало бы; но им другое придумано! Это теперь со всего этого нечестивого места, потрет съимут, картину, значит, такую и разошлют её везде: за границу, и по России, и на каждой станции и полустанке повесят. А повесят для того, чтобы присягу, значит, принимать: как это анженер, али там начальник или дилектор, поступят на дорогу служить, его сейчас ну тыкать в картину: на, мол, казнись, помни и старайся!..

Разговор в буфете Курской дороги:

– Извините, – смеётся инженер, – я перебил вас, возвращаю вам слово.

– Дурная это у вас, инженеров, манера: сначала «перебьёте», а потом «возвращаете»…