Текст книги "Кривые дорожки"

У первого телефона-автомата выяснилось, что у Ильи, собственно, три вписки; одна из них уже занята, на второй его послали, третья не отвечала.

У второго телефона-автомата (уже в районе речки Койки) выяснилось, что из пяти бодровских вписок заняты под завязку три, две же не отвечают.

У канала имени Мухоклюева мы чудом стрельнули у прохожих девочек ещё три двушки – двухкопеечные монетки, посредством которых тогда совершался телефонный звонок с уличных телефонов-автоматов. Теперь своим знакомым стал звонить я. Далёкий спальный район Толпино уже отпадало, мы бы не успели доехать, а на «Электрощитовой» никого не было. На улице Маньяковского меня не вспомнили и отказали.

Экономя последнюю двушку, мы в районе речки Струилки свернули направо и пошли на одну из не отвечавших бодровских вписок. Минут сорок стояли у домофона, периодически набирая на щитке входной двери нужный номер квартиры – бесполезно. Тишина. Один раз из домофона вроде бы неуверенно спросили тихим пьяным голосом «Кузя?», но никаких действий не воспоследовало, так что мы решили, что нам почудилось.

Позвонили на вторую из не отвечавших ранее бодровских вписок. Там вроде бы ответили, но, послушав немного, Бодров выпучил глаза и повесил трубку, нам объяснив только:

– Трахаются. Послали.

И тут мы стали ссориться.

– Это ты! – вытягивал Илья палец в Бодрова.

– Да нет, старичок, это ты! – вытягивали мы с Бодровым пальцы в Матросова.

Мы продолжили движение в сторону Реки, совершенно уже, впрочем, безнадёжное, причем раздельно: впереди шагали мы с Бодровым, а сбоку подворотнями перебегал, согнувшись, Илья. На подходах к Резиденциальной площади он стал издалека грозно стрелять в нас из пальца, мы огрызались, прячась за столбами, короткими очередями, потом я бросил в Илью гранату, он ответил ракетным залпом, и дальше мы пошли уже вместе. Был час ночи.

Рядом с музеем «Государственный Экипаж», где раньше располагалась Весенняя Резиденция русских царей, в кустах между заколоченными с зимы ларьками два мента тискали каких-то девок. Девки похабно хихикали. Илья в знак протеста против произвола милиции вручную выковырял булыжник из мостовой Резиденциальной площади и запихал его к себе в матерчатый рюкзачок вместе со свёрнутой трубкою пьесой Дрожека. Впрочем, менты не обратили на Матросова внимания, так что подвиг его остался недооценен.

Мы дошли до Реки, форсировали её по длинному старинному разводному чугунному Резиденциальному мосту, в молчании спустились на прекрасную каменную стрелку Иоанновского острова и, спустившись по ступеням, под прикрытием гранитного парапета задумчиво помочились в чёрную воду, над которой грозно ползли облака.

– Блин, – вдруг вспомнил я, – если мы хотим ночевать на вокзале, то ноги в руки – сейчас мосты разведут!

Через мост мы перебежали, когда те самые менты уже выносили на проезжую часть рогатки заграждений: до начала еженощного развода Резиденциального моста с целью пропустить в Реку и из Реки слишком крупные для мостовых габаритов суда оставалось всего минут пятнадцать. Менты проводили нас тяжёлым взором, но не окликнули. Весь Речной проспект, который мы отшагали лёгким революционным шагом, Матросов рассказывал нам – из конспирации полушёпотом – как в прошлый раз в Невограде его замели и продержали полдня в «обезьяннике» за то, что он вызывающе сидел на тротуаре – не на лавочке, а прямо на тротуаре – у Музея Атеизма, бывшего Покровского собора. В протоколе написали: «Находясь в неположенном месте в сидячем положении на поребрике (так в Невограде именуется тротуарный бордюр. – Авт.), гр-н Матросов И. П. выражал нигилистические антисоветские взгляды путём плевания в направлении окружающих граждан с особым цинизмом по предварительному сговору группой лиц».

Когда мы добрались до вокзала, пошёл четвёртый час утра. Мы прошли по забитому мрачной ночной публикой залу ожидания, где в атмосфере висел печальный выхлоп многосотенного дыхания, без особой надежды присматривая местечко. Вдоль унылой очереди у билетных касс на нас побежал какой-то ботанического вида молодой человек с билетами в руках – настолько приличный, что мы не разошлись в разные стороны, как стоило бы, а дождались, пока он подбежит. Видно, пытался в очереди впарить кому-то билеты и заметил новые лица.

– Вас трое, – задыхаясь, сказал ботаник. – Студенческие есть?

– Ну, – подозрительно ответил Матросов и на всякий случай прибавил: – Моя фамилия Холстенко.

– Поезд отходит через три минуты, – вполголоса завопил ботаник. – Давайте девять шестьдесят, быстро!

Я никогда в жизни – ни до, ни после – не видел, чтобы Бодров прыгал вне сцены. На сцене – прыгал, да, и очень круто прыгал; но вне сцены в первый и последний раз на моих глазах он прыгнул именно в тот момент. У меня сложилось впечатление, что подпрыгнул он как бы от неожиданности, как подпрыгивает человек, когда из-под ног у него опрометью выскакивает зазевавшаяся кошка. Однако на излёте прыжка у Бодрова в руке уже была красненькая бумажка, билет Государственного банка СССР достоинством десять рублей, и Бодров уже протягивал бумажку ботанику.

– С-сейчас, – засуетился ботаник, – сорок копеек сдачи…

– Мужик! – убедительно сказал Матросов, уже перебирая ногами в направлении перрона. – Нафиг сдачу, давай билеты!

Я выхватил у ботаника билеты, и мы, как стадо весенних кабанов, с топотом, гиканьем и свистом, расшугивая бледных ночных нищих и валя на скаку какие-то картонные коробки, помчались на перрон. Вагон был пятнадцатый, и я на мгновение представил себе, что будет, если нумерация вагонов идет от хвоста состава! Но, по счастью, нумерация шла от головы, мы впрыгнули в вагон мимо сонной проводницы, поезд залязгал, дёрнулся, загремел и покатился – медленно, потом чуть быстрее. Звякнул под колесными парами первый рельсовый стык.

Поезд, в котором не было вагона-ресторана и вообще никакой еды, кроме чая, ехал восемнадцать часов, останавливаясь у каждого столба и на каждом полустанке. На крупных станциях, где наш медленный поезд тоскливо стоял по пятнадцать-двадцать минут, мы снова бегали с гиканьем и свистом – до пристанционных буфетов, где удавалось наскоро купить каменно-плотные пирожные из песочного теста и запылённые бутылки пресловутой «фиесты», которые мы затем жадно потребляли в своём плацкартном пятнадцатом вагоне. Медленный поезд прибыл в Столицу вечером воскресенья на Забыловский вокзал вместо Невоградского – как оказалось, строго по расписанию. Был, оказалось, в расписании такой поезд.

Так завершился этот знаменательный уикэнд, позднее в наших анналах получивший наименование Большого Агитпопсового Путешествия в Невоград. Это и в самом деле был агитпопс из агитпопсов. Вдумайтесь: проделать за тридцать часов почти тысячу триста километров только ради того, чтобы пописать в ночную Реку и украсть один булыжник с Резиденциальной площади!

Да, кстати, о булыжнике. Илья в тот же вечер отнес его на моднейшую улицу перестроечной Столицы – пешеходный Горбат – и положил в приметном месте, возле будущей Стены Мира (тогда ещё не было ни её, ни тем более Стены Цзяня). На следующую весну мы ещё ходили навещать этот булыжник. Потом он оттуда пропал. Тогда мы уже расстались с Матросовым, который создал собственную группу «Абсолютно Алые В Полной Темноте Под Обстрелом» и, по нашему мнению, «эксплуатировал там идеи раннего Конкретного Ужаса». Но все равно не хотелось бы думать, что те менты специально приезжали за булыжником в Столицу.

Левые руки

– По-моему, у вашего гитариста обе руки левые, – сказал Лёша Обруселов, быстро поднимая с дощатого помоста сцены паяльник, под которым уже задымилась древесина. Паяльником наш гитарист Дон Мамба только что пытался восстановить свой шнур, то есть гитарный кабель, или, в его терминологии, «провод», который в очередной раз перестал проводить к усилителю звуки электрогитары «Экс-Сквайер».

Дон Мамба повстречался Бодрову на пешеходной улице Горбат, где Бодров любил летом петь для народных масс. Дон Мамба обычно играл там на банджо, но банджо, как инструмент неагитпопсовый, мы отмели сразу. Дону Мамбе была выдана гитара «Бодрокастер» – неизвестного происхождения доска с шестью струнами, одним звукоснимателем и одной ручкой громкости. На доске Бодров играл на наших первых неакустических концертах. Однако при довольно стильном виде «Бодрокастер» катастрофически плоско звучал и держал строй не дольше пяти минут подряд.

Тогда в дело пошел «Экс-Сквайер». Он был в своё время за пятьдесят рублей куплен мною у Корнакова, перешедшего с гитары на саксофон. Вид у этой гитарки, надо сказать, был фиговый. Когда-то она была ГДР-ошной «Музимой», или даже, вернее, ещё «Этерной»: суровые немецкие коммунисты в Германской Демократической Республике всё делали строго последовательно и, не закончив производить электрическую гитару марки «Этерна», абер никак не могли начинать производить электрическую гитару марки «Музима» – а было это лет, наверное, пятнадцать назад. С тех пор, как гитарка попала на русские просторы, некие местные умельцы-энтузиасты выпилили ей новую головку грифа, чтобы сделать «как у Фендер-Телекастера», и под лаком на этой головке написали (по очертаниям очень похоже на фирменный логотип известной японской гитарной фирмы, делавшей бюджетные модели «телекастеров») слово Squier – отсюда и прозвище, подчеркивающее безнадёжно «бывший» вид. Дело в том, что выпиливанием новой головки грифа умельцы-энтузиасты не ограничились. В неизбывном стремлении к эстетическому совершенству ими был отпилен кусок нижней части массивного деревянного тела «Экс-Сквайера», чтобы приделать туда ещё и бас-гитару и получить таким образом двухгрифовую бандуру а-ля 70-е годы. Потом – судя по всему, через много лет, – не удовлетворившись потребительскими качествами полученного страшного гибрида, умельцы-энтузиасты опять отчленили басовую часть, а отпиленный ранее кусок прибили обратно мелкими гвоздиками.

Зато звук у «Экс-Сквайера» смачный, толстый, жирный и неотразимо дребезжит благодаря «рулю» – рычагу тремоло, за который Дон Мамба дёргает и тянет каждые несколько тактов, чтобы выгадать время на придумывание дальнейшего развития соло.

Чтобы поправить малоказистый внешний вид гитары, Дон отделал её в соответствии со своими вкусами: купил в магазине «Умелец» обрезки толстой белой технической кожи, наклеил их на корпус «Экс-Сквайера» внизу, где виднелся распил, и наделал на кожаных лоскутах длинной бахромы. Хотя мы ему не разрешаем играть на банджо вне Горбата, ковбойские эстетические идеалы не дают ему покоя. Помните фильм «Назад в будущее-3», когда Марти Макфлай оделся ковбоем? Вот-вот-вот. То есть стилизованных изображений атомов на Доне нигде не было, но розовую рубашку он иногда надевал. И, когда я отдал ему ту самую, вконец обносившуюся к концу десятилетия, югославскую куртку из коричневого кожзаменителя, он привел её в эстетически удобоваримый вид – угадали? – опять-таки походом в магазин «Умелец». Через пару дней он уже щеголял на Горбате в куртке, от плеч до середины живота покрытой свеженарезанной бахромой из технической замши.

Лёша Обруселов работает в Музыкальном центре, где мы теперь базируемся. За бесплатную репетиционную базу мы должны временами играть «шефские», то есть бесплатные, концерты. Мы и так играем жуткое множество концертов, больше всех в МЦ, но ни от чего не отказываемся – нам всё нравится. Вот и теперь нас привезли на кривом ПАЗике в пристоличный город Краткоречный, в какую-то воинскую часть, судя по знакам различия – инженерные войска или что-то в этом роде. Короче – стройбат.

Аппарат в ПАЗик мы грузили сами. Мы за последний год стали квалифицированной бригадой грузчиков. Наш новый барабанщик Джон Железная Нога, найденный по объявлению – человек неразговорчивый, надёжный и очень спокойный – оказался, помимо личных и барабанных своих достоинств, умелым такелажником. Он орудует в кузове, устанавливая наши габаритные «бины» и «комбики» (динамики и усилители) таким образом, что даже на самой тряской дороге они не разъезжаются и тем более не опрокидываются. Мы – Бодров, я, Дон и наш новый второй гитарист Димон, свежевернувшийся из армии одноклассник Бодрова – таскаем. Для этого много умения не надо: втроём (я, Бодров и Димон) легко нести сразу два массивных шкафа комбиков восточногерманского Народного предприятия «Фермона», именуемых в русском народе «Вермона» (ибо народ русский не берёт в голову, что в немецком языке, в отличие от английского, буква V при чтении даёт звук «ф», а не «в»). Деликатный и не любящий грубой материальности Дон Мамба изящно носит вслед за нами плоский микшерный пульт, небольшие оконечные усилители и прочие не особенно массивные предметы.

Зато по приезду в Краткоречный Лёша Обруселов что-то шепнул встречавшему нас майору-завклубом, тот подозвал прапорщика, прапорщик поймал бегущего мимо сержанта, сержант сказал «есть» и через три секунды уже где-то между казармами невнятно, но зычно заорал – и все наши тяжести тут же покорно поволокли в клуб полтора десятка разноплеменных солдат-первогодков. Димон, человек деловой и, невзирая на внешнюю обалдуистость, хитроумный, пошёл присмотреть, чтобы солдатики чего не поломали – он в армии дослужился до сержанта и может при случае умело гаркнуть и, так сказать, «проследить за исполнением».

Было воскресенье, меж казармами уныло ходили кривым и косым строем инженерные солдаты, волоча ноги и грустно выкрикивая вразнобой:

 
– А у солдата выходной…
Пуговицы в ряд.
А у солдата выходной —
Пуговицы в ряд!
А у солдата вы-ход-ной,
Пуговицы – в ряд…
Не обижайтесь, девушки,
Ведь для солдата главное,
Что у него все пуговицы,
Пуговицы в ряд!
 

Похоже, не видать инженерным солдатам сегодня увольнительной, как своих ушей: погонят их, как баранов, слушать шефскую рок-группу!

Нас провели в офицерскую столовую. Пока мы поглощали недурственный офицерский обед, трое имевших армейский опыт – Железная Нога, Димон и я – рассказывали ужасы о виденных нами шефских концертах в армии, адресуясь к неслужившему Обруселову. Обруселов, человек многое видавший, умный и гораздо старше нас, сочувственно кивал нам, и на желчной физиономии его было отчётливо написано, что не верит он ни единому слову, слыхал охотничьи рассказы и покруче, и вообще он здесь находится только потому, что ему приказал Протасыч, начальник Музыкального центра. Бодров не служил в армии, но наши россказни на него тоже производили мало впечатления – во-первых, он способен был поверить только в то, что видел своими глазами (да и это мог подвергнуть двоякому и даже тройственному толкованию, в зависимости от аудитории), а во-вторых, его куда больше занимал обед.

– И тут погас свет, – вещал Димон, грозно сдвигая свои и без того сросшиеся густые чёрные брови, – и началась какая-то возня. Никто не играл, потому что у оркестра отключились усилители. Наш замполит орал на весь зал, чтобы соблюдали распорядок и что он электрика на губу загонит, но все равно что-то происходило. И вдруг включается свет, а из оркестра сидят на своих местах только вольнонаёмные и офицеры, а все срочники – барабанщик, басист, два трубача, клавишник, гитарист и вторая валторна – валяются на сцене все избитые, и инструментов нигде нет!

– И что дальше? – замирающим голосом спросил Дон Мамба.

– Ничего, – пожал плечами Димон. – Посадили!

– Кого? – упавшим голосом спросил Дон Мамба.

– Весь оркестр! – довольный удавшейся шуткой, Димон заржал. Это – не для слабонервных: когда он смеётся от души, впечатление такое, что в вашем присутствии вручную душат какое-то крупное травоядное животное.

Однако Дону было не до смеха: чрезвычайно серьёзно относящийся ко всей поступающей извне информации, он явно уже представил изложенную Димоном байку (замечу, слышанную мной по крайней мере от половины всех моих служивших знакомых, только с разными финалами) в применении к себе, причем успел вообразить себя на месте каждого из побитых солдат-музыкантов – и каждый раз ужаснулся до глубины души.

Так что, когда мы пришли в клуб и стали подключаться и настраиваться, душевное состояние Дона оказалось поколеблено самым серьёзным способом. Едва не поджёгши помост сцены паяльником (см. выше), он вслед за этим последовательно уронил «Экс-Сквайер» (тому, впрочем, ничего не сделалось – потому что уже просто не могло сделаться), свою узкополую шляпу, которую он всерьёз считал настоящей ковбойской, и фирменный американский гитарный медиатор, который канул между щелястых досок помоста и пропал навсегда, затем наступил на все шнуры (а на те, на которые в связи с ветхостью их экранирующей оплётки наступать было нельзя ни в коем случае – неоднократно), случайно упёрся спиной в сидевшего на корточках Обруселова и повалил того в чемодан с кабелями… Наконец, за кулисами, бродя с гитарой наперевес и наигрывая последним, чудом найденным в дальнем кармане запасным медиатором какие-то ковбойские мелодии, Дон не заметил очень удобно торчавшего из стены под прямым углом стального кронштейна и на полном ходу столкнулся с ним лбом.

Утешение Дона, остановка крови и прочие мероприятия первой помощи заняли всё время до концерта и в значительной степени смягчили ступор гитариста, вызванный страшными россказнями про дикие повадки грубых солдат Советской Армии, так что, когда мы двинулись на сцену, Мамба вышел на неё своими ногами, улыбаясь из-под свежей повязки, и стал что-то долго и сложно объяснять про нас в микрофон. С трудом прервав его рассказы, Бодров подмигнул залу, и мы заиграли. Димон замахал гитарой и всем массивом своих длинных, густых чёрных волос, Бодров совершил цикл своих фирменных прыжков, Мамба стал ритмически переступать с ноги на ногу – в общем, шоу пошло. Один я не стал совершать прыжков и извиваться. Просто я-то хорошо представлял себе истинные нравы нашей аудитории! И я оказался прав.

Перед нами в покрытых коричневым дерматином фанерных откидных креслицах повзводно и поротно сидело около батальона воинов Советской Армии. Передние ряды были в парадной форме и, едва сев в кресла, тут же расстегнули кителя и отстегнули резинки галстуков, даже те, кому по сроку службы это ещё не было положено в соответствии с негласным, но нерушимым кодексом армейских обычаев и табу. За темно-зелёными рядами в «парадке» начинались ряды песочно-жёлтые и слегка хаки – в простом повседневном хэбэ, с пилотками, заткнутыми за пояс.

Элита – славянские дедушки и граждане (ежевесенний Приказ Министра Обороны Об Увольнении в Запас уже вышел, так что отслужившие почти полные два года и теперь ожидающие увольнения «дедушки» перешли в разряд «граждан», а отслужившие полтора «черпаки» посредством сложных человеконенавистнических ритуалов были переведены в «дедушки») – продержалась дольше всех, примерно два куплета первой песни. Они смотрели на нас, всё выше задирая брови от усиленного внимания и драматически борясь со сном.

Остальная масса защитников социалистического Отечества даже не боролась. Многочисленные ряды черноголовых, раскосых, носатых, небритых и криво стриженных сынов Средней Азии и Закавказья быстро, такт за тактом, куплет за куплетом роняли головы себе на грудь или на погоны соседям и погружались в крепкий, здоровый сон. К середине первой песни сдались и дедушки. Особенно меня впечатлил один блондинистый, арийского вида старший сержант в самом центре первого ряда: его голова запрокинулась назад, предельно неуставная парадная фуражка с немыслимо выгнутой кокардой и вытянутой полукругом чудовищно высокой тульей выпала из расслабившихся красных, мозолистых пролетарских рук, рот широко раскрылся, и мне показалось, что сквозь наш ритмический шум я расслышал раздавшийся из недр старшего сержанта могучий славянский храп с присвистом.

А Бодров пел единственную песню, которая прошла через все репертуары всех составов «Конкретного Ужаса», от первого до последнего:

 
На диване, который мчится
Сквозь густой сигаретный дым,
Мы прорвёмся с тобой, сестрица,
В те края, где мои следы.
Тусклый свет на густых затылках,
Тот же свет на цементной стене.
Не споткнись на пустых бутылках,
Пробираясь к моей стране,
Сестрица.
 

Бурное гитарное соло (ну, или то, что под этим громким названием мог тогда сыграть Дон) … Мы закончили песню. В зале, где присутствовало не меньше пятисот человек, раздались редкие хлопки: вежливо аплодировали офицеры – коренастые, седые, усатые подполковник-комбат и его начштаба, черноусые плечистые ротные – майоры и капитаны, юные, красномордые от постоянного пребывания на свежем воздухе лейтенанты-взводные; искренне, от души хлопали гражданские поварихи и вольнонаёмные бухгалтерши, сидевшие в последнем ряду партера вместе с офицерами. Бодров взглянул на меня; в его взгляде я читал сомнение.

Димон ржал. Железная Нога, умудрённый огромным опытом – он-то в армии служил как раз в оркестре – улыбался из-за барабанов.

Я громко сказал Бодрову:

– Да ладно, чего там – играем дальше. Играем-играем, а то они проснутся!

Однако Дон Мамба оказался крепким орешком. Он опять завладел микрофоном и, нервно улыбаясь, принялся что-то быстро и многословно рассказывать о том, что мы играем и кто мы такие. Ну да, он же близорук, очки из-за внезапного ранения в лоб был вынужден снять, и просто не видит, что страшная, грубая солдатская масса на самом деле спит, убаюканная нашим шумом!

В первом ряду, встрепенувшись, поднялось несколько голов. Тишина будит солдата лучше любого, самого громкого звука (если только этот звук – не вопль дневального «Р-р-рота, падъЁ-ОМ!»). Я обернулся к Железной Ноге и всем телом отсчитал начало второй песни. Мы грянули, и чувство долга победило в Доне Мамбе желание рассказать присутствующим всё, что он знал об истории нашего коллектива – он торопливо выкрутил ручку громкости «Экс-Сквайера» и заиграл.

Дальше все пошло, как по маслу – в перерывах между песнями Бодров отжимал Мамбу от микрофона, а мы, остальные, торопливо начинали играть следующую.

Наконец, отведенный нам час кончился. Наступила тишина. Дон Мамба освобождённо устремился было к микрофону, но тут сидевший вдалеке за пультом Обруселов обрубил звук. В тишине из последнего ряда партера послышались железные голоса:

– Первая рота, встать. Пятая рота, встать. Третья рота, встать. Хозвзвод, встать.

Аудитория принялась нестройно подниматься, собирая фуражки, слюни и пилотки. Дон Мамба всё торчал у отключенного микрофона, тогда как мы, остальные, уже сматывали шнуры. Блондинистый старший сержант, напяливая фуражку на самый затылок – козырьком строго в зенит – крикнул Дону:

– Спасибо, ребята!

«Началось», – написалось на побледневшем челе Мамбы, и он моментально исчез со сцены. Блондин тут же набычился, вопросительно поднимая на краснеющем от обиды лице белесые брови, и сделал шаг к рампе. Хорошо, что Мамба не видел этого! А разрешил ситуацию Железная Нога, разрешил просто и спокойно, как всё, что он делал – дружелюбно помахал блондину рукой и крикнул:

– Вам спасибо, земляки!

На лице старшóго изобразилось полное удовлетворение, и он обернулся к своим печальным подчинённым со словами отеческого командирского увещевания:

– Я не понял ни ***. Вы чо? Второе отделение, чо тянемся? Воины, резче двигаемся, резче! Ширмамедов, тебе надо два раза говорить, что ли? Бекбулатов, почему крючок расстёгнут?

Бодров потянулся, задумчиво сказав:

– Обед был ничего.

Тут на сцене появился майор-завклубом и принялся нас благодарить.

– Спасибо, товарищи артисты. Солдаты очень хорошо отдохнули!

Что верно, то верно. Лишний час поспать – солдату настоящий подарок. Надеюсь, в списке сделанных нами добрых дел этот час стоит не на последнем месте.