Текст книги "Кривые дорожки"

Дикий уссурийский спонсор

Спонсор, как известно, имеет тройственную природу. Бывает спонсор информационный. Бывает спонсор генеральный. А ещё бывает спонсор дикий уссурийский.

Группе «Конкретный Ужас» повезло наткнуться именно на этот последний, редкий и ценный вид.

Было жаркое лето 1991 года, лето странное и трудное, беременное государственным переворотом (а лично у меня – тягостной личной жизнью и крайними решениями) и к тому же наполненное бесконечными поездками всех знакомых в Америку. В Америку в то лето не съездил, кажется, только ленивый. В частности, ни один из участников «Ужаса» в Америку тогда так и не съездил.

Мы, видите ли, считали, что сначала надо записать пластинку (ну, или, применяясь к тогдашним реалиям – хотя бы магнитоальбом), а потом уже соваться «в загранку».

Студийной работы мы уже немножко попробовали, точнее – сначала, за год до этого, сымитировали. Те баснословные времена были в русской самодеятельной рок-музыке всё ещё очень либеральным временем. Группа могла записываться хоть на диктофон, хоть на пальце бобины с плёнкой крутить – но, если от песен «пёрло», группе прощали и кошмарное звучание, и неумение толком играть. Прощали не только слушатели, но прежде всего сама группа: к собственным записям почти все относились чрезмерно снисходительно. Мы в девяностом году прошлого столетия не были исключением.

Нам давно нужна была хоть какая запись, чтобы распространять среди небольшого числа наших «поклонников». Ну и хотелось послушать себя со стороны, конечно. До этого у нас были только концертные записи на случайных кассетах, вовремя сунутых концертному звукооператору, а теперь захотелось попробовать студийной работы, хотя бы самодельным образом, тем более что мне по должности – а я трудился тогда в студии музыкальных программ Столичного телевидения СССР – постоянно приходилось участвовать в качестве редактора (т. е. младшего подносчика плёнок и бюрократических бумажек) в студийных записях различных модных рок-групп, и было очень завидно.

Дело осложнялось тем, что никакой студии в нашем распоряжении не было, а воспользоваться служебным положением и протащить «Конкретный Ужас» в тон-ателье телецентра мне как-то не приходило в голову. Однако у нас была легендарная 201-я комната Музыкального Центра, где стоял страшный, раздолбанный, но хорошо освоенный нами полукиловаттный аппарат восточногерманского производства – тот самый, который мы возили с собой на шефские концерты. Там мы и записали свой «альбом». Точнее, это я его записал – не в качестве звукорежиссёра (потому что не назовёшь же звукорежиссурой кручение ручек на 12-канальном пультике при записи на аудиокассету, тем более что всё кручение надо было выполнять в ходе репетиции по звуку, а при записи надо было играть), а в качестве, скорее, оператора кнопок включения и выключения. Я привозил в 201-ю свою кассетную деку Radiotehnika, дорогую «хромовую» аудиокассету (у меня их было целых три!), и мы записывались.

Жаль только, оригинальная «хромовая» аужиокассета с тех пор куда-то делась, и осталась только копия на обычной плёнке, которая за много прошедших лет сильно осыпалась и «потянулась». Поэтому качество звука, ужасное изначально, стало просто кошмарным. Раньше на записи запирались тарелки и вокал звучал, как в подушку: это было следствие использования чудовищных микрофонов из комплекта восточногерманской аппаратуры «Фермона» (а других никаких не было, увы). Теперь в кассетной копии трещит бас (за годы набрался «копир-эффект»), а верхняя часть частотного диапазона (тарелки, шипящие звуки у вокалиста и т. п.) постоянно «гуляет по фазе» – это результат осыпания и затяжки магнитной ленты, которая и раньше-то не очень точно шла мимо головки магнитофона, а теперь и просто несётся едва ли не вразнос.

Но попробовали – так попробовали. Потом пришёл Ферганцев, а с Валентином, нашим редкостным членом, пришло стремление всё делать на полную катушку, без самодеятельных подклеиваний и подрисовок. Записываться – так уж записываться. Сначала мы записали с Валентэном (так, на французский манер, почему-то было принято называть Ферганцева) убедительную демо-ленту, и то писали уже не на кассетки, а на полупрофессиональные катушечные магнитофоны и даже с наложением (сначала ритм-секцию, потом соло и вокал). А убедившись, что демо получилось убедительное – решили начинать писать альбом.

Валентэн нашёл студию. Она скромно называлась просто «Демо», но по сути это была вполне профессиональная студия, хотя и маленькая. Она принадлежала членам довольно известной в конце 60-х рок-группы «Витражи». Члены эти с возрастом, конечно, потеряли часть когда-то длинных и густых рокерских волос, зато отрастили пивные животы и унылые польские усы, но также и набрались немалого опыта в добывании дефицитной в советских условиях качественной звуковой аппаратуры. Отдельные предметы этой аппаратуры они из любви к этому делу аккуратно соединяли между собой в небольших звукоизолированных комнатках, упрятанных глубоко в недрах какого-то заводского общежития на востоке Столицы. Получилась студия, в которой можно было записываться на вполне убедительном уровне. У этой студии, с нашей точки зрения, был только один недостаток: она стоила довольно приличных денег – в зависимости от вида работы (запись или сведение) от десяти до двадцати пяти рублей в час. Правда, мы там более или менее понравились, и для нас цена сразу снизилась до восьми за запись и двенадцати за сведение, но всё равно записать и свести одну песенку в среднем стоило рублей эдак восемьдесят – в то время обычный размер, допустим, ежемесячной пенсии по возрасту. Мы и записали сначала столько, сколько было денег: две песенки. Послушали. Послушали… Послушали… Дали знакомым прокрутить на радио – послушали через эфир. Да, сказали мы друг другу, это хорошая студия. И записали там ещё две песенки. На этом наши внутренние финансовые ресурсы грубо закончились. А до окончания записи альбома оставалось записать ещё как минимум песен шесть, а лучше восемь.

Мы постоянно обсуждали ситуацию, но внутренних финансовых ресурсов от этого не прибавлялось.

Особенно подробно мы обсуждали ситуацию во время обеденных перерывов, которые устраивали себе во время воскресных репетиций.

Музыкальный Центр был удобно расположен в недрах гигантского цоколя исполинского Главного здания Столичного Универа. Собственно Музыкальный Центр – это была крошечная комнатка, дверь в которую вела прямо из гигантского фойе универского Дворца Культуры. Там был офис. Это модное слово ещё только входило в оборот, говорить «офис» (вместо «конторы» или «кабинета») было контркультурно, антигосударственно и, следовательно, прогрессивно. В офисе сидел начальник Музыкального Центра, седой и крикливый Протасыч, и паял многострадальные кабели Лёша Обруселов.

В гигантском фойе, на одном конце которого возвышался мраморный Пушкин, а на другом доброжелательно взирал на теряющееся в перспективе солнце русской поэзии мраморный Ломоносов, иногда устраивались танцы, и мы даже однажды играли на этих танцах в честь очередного первого сентября – ешё при Доне Мамбе. Весёлая была игра: первокурсники вместо танцев нервно тёрлись перед импровизированной сценой, возбуждённые нашим тарахтением, и чуть не устроили какую-то неприятность Протасычу – но Бодров вовремя оценил ситуацию и переключил нас на исполнение «медляка», отчего первокурсники тут же успокоились и… разошлись.

Гораздо чаще мы играли в Малом зале, комнатке мест на 150 позади парадного фойе. Случалось пару раз за сезон поиграть и в Большом зале, на шестьсот мест. Там даже иногда удавалось выставить относительно приличный звук – всё на том же безотказном аппарате «Фермона».

Но собственно повседневная деятельность дюжины самодеятельных рок-групп, составлявших костяк Музыкального Центра, протекала в двух небольших репетиционных помещениях, расположенных одна над другой в дальней части могучего ДК. Пропахшие трудовым потом и разогретой аппаратурой, Двести Первая и Триста Пятнадцатая взрастили и нас, и множество других подобных же коллективов, причём некоторые из них даже на самом деле умели играть.

Порепетировав до звона в ушах (мы любили репетировать громко: настоящая музыка должна вышибать дух не только из слушателя, но и из самого музыканта!), утомлённые участники группы «Конкретный Ужас» влеклись в дальние глубины исполинского здания, где работала огромная, как стадион, студенческая столовая. Там мы пользовались плодами университетского общепита, попутно обсуждая ситуацию с финансами. Нужно было хотя бы тысячи три рублей. Рубли обесценивались, начиналась инфляция. Времени терять было нельзя. А время стремительно уходило.

Бодров становился перед кассой – в столовой нужно было сначала оплатить стандартные порции блюд, выбранные по висящему у кассы прейскуранту, отпечатанному на плохой бумаге посредством дурной пишущей машинки – и погружался в созерцание названий блюд. Блюда были почти всегда одни и те же. Бодрову просто нравилось, как именно работники студенческой столовой воплощали в буквы наименования нашей еды.

– Мне, пожалуйста, два студня гов, – вальяжно обращался наш вокалист к кассирше.

– Чиво-о?! – пугалась кассирша, по самые очки закутанная в оренбургский пуховый платок.

– Тут у вас так написано, – терпеливо объяснял Бодров. – Вот, смотрите сами: «СТУДЕНЬ ГОВ». Рубль шестьдесят. Два пробейте, пожалуйста.

– Два чиво? – обречённо спрашивала кассирша.

– Два студня гов.

Потом к кассе подходил Димон, и всё повторялось сначала.

В общем, веселье било брызжущим фонтаном. А время уходило.

И тут в дело вступил Николенька Птицын.

Николенька репетировал в той же комнатке Музыкального Центра, что и мы, только в другие дни. Он был страшно талантливый пианист, с азартом изучал электронные клавишные, с виду напоминал народовольца-бомбиста (даже ходил в маленьких кругленьких синеньких очках, вызывавших ассоциации со школьным курсом литературы, в частности – с суровейшим литературным критиком девятнадцатого столетия Дмитрием Писаревым) и вообще был крут. В МЦ он работал в двух разных группах. Одна играла что-то вроде арт-рока: помпезные аранжировки, тяжёлый и громкий звук, длинные волосы, песни про Бога и/или Россию; другая – лёгкую танцевальную музычку, почти попс, с беззаботными и почти бессмысленными текстами. В Николеньке обе работы уживались мирно и непротиворечиво, тем более, что «для души» он ещё поигрывал где-то на стороне зубодробительно радикальный нойз, «шумовую музыку».

Так вот приходит это к нам на репетицию Николенька Птицын и говорит:

– У моего приятеля проблемы. Ему надо срочно вывести большие бабки в нал. Но это легально можно сделать только работой с трудовым коллективом по договору. Трудовому коллективу два с половиной процента, остальное – ему.

Мы переглянулись. Железная Нога привычно засучил рукава:

– Что надо таскать?

Николенька покачал головой.

– Ничего не надо. Нужна ваша музыка. Запись на ленте и клавир.

– Николенька, старичок, – осторожно сказал Бодров, – мы – и клавир? Мы нот не знаем!

Он не знал, вероятно, что дословно процитировал безвестного ашуга горских народов, выступившего на собрании известных ашугов горских народов в 1948 г., вскоре после публикации судьбоносного постановления ЦК ВКП (б) «Об опере Вано Мурадели „Великая дружба“». Из Столицы к ашугам горских народов приехал функционер Союза Композиторов – довести до сведения мастеров народной песни новую позицию партии по отношению к музыкальному формализму. Прослушав доклад столичного гостя и мудрым нутром почуяв, что вот прямо сейчас из среды ашугов горских народов будет назначено как минимум два формалиста, а лучше три: для показательного разгрома, – безвестный, но опытный и смелый ашуг горских народов встал и сказал:

– Паслушай, дарагой! Какой такой формализм-мормализм? МИ НОТОВ НЭ ЗНАЕМ!

Прошло всего каких-нибудь сорок три года, и прозорливые его слова были дословно повторены Бодровым, человеком опытным. Но вокруг железной поступью маршировали совершенно новые, то есть хорошо забытые старые, рыночные отношения, и если Бодров был к ним пока ещё не вполне готов, то Николенька Птицын оказался готов вполне.

– Ноты знаю я, – сказал Николенька и вынул из своей сумки нотную тетрадь. – Играйте!

Мы всё ещё не могли решиться.

– А на фига ему наша запись и ноты? – спросил Димон. – Он их что, под своим именем будет издавать?

– Не будет, – терпеливо объяснил Николенька. – Ему надо вывести в нал большие бабки. Ваших нот и плёнок, скорее всего, просто никто никогда не увидит, но ему их надо держать для отчёта. Играйте-играйте, нам сегодня надо расписать на ноты десять ваших песен. И за каждую он заплатит вам по четыреста пятьдесят рублей.

Несложное арифметическое действие дало впечатляющий результат, который мы легко прочитали друг у друга в глазах, как показания новомодных электронных часов со светящимися цифрами: неведомый «спонсор» собирался, выплатив нам четыре с половиной тысячи рублей, обналичить себе сто семьдесят тысяч – в тот момент, летом 91-го, это была ещё приличная сумма, порядка пяти тысяч североамериканских долларов, а за пять тысяч североамериканских долларов в то лето можно было купить пол-Столицы, ну в крайнем случае четверть. Николенька занёс над нотной бумагой карандаш, и мы заиграли.

Через три дня мы поехали к Николенькиному приятелю – заключать договора. Это словосочетание вообще было в то лето самым популярным. По телевидению между передачами показывали первую коммерческую рекламу с прыгающими длинноногими девицами, и вся страна, как загипнотизированная, повторяла: «Вам пора, и нам пора – с вентиляторным заводом заключать договора».

Но приехали мы не на вентиляторный завод. Наш новоявленный спонсор сидел в почти пустой трёхкомнатной квартире в старом сталинском доме где-то на западе Столицы. Заворожённые, шли мы вслед за Николенькой по длинному коридору, где на обоях явственно были видны следы простоявших тут не одно десятилетие, но теперь бесследно пропавших книжных полок.

В дальней, огромной, пустой и гулкой комнате играла музыка. Пока мы шли по коридору, музыка внезапно прервалась, что-то щёлкнуло, покатилось, щёлкнуло снова, и заиграла другая музыка – какое-то бессмысленно-весёлое диско.

За огромным старинным секретером тёмного дерева посредине пустой гулкой комнаты сидел небольшой человечек в дорогой белой рубашке, с аккуратно прилизанной реденькой причёской комсомольского функционера и оттопыренными ушами. Перед ним лежали бумаги, которые он быстро листал, делая в них какие-то пометки шариковой ручкой «Школьная» за 35 копеек. В глубине секретера, прямо перед человечком, мерцал огоньками и покачивал стрелками индикаторов исполинский кассетный магнитофон со встроенными громкоговорителями диаметром дюймов двенадцать каждый, по своим габаритам и модным тогда космическим очертаниям достойный украшать плечо самого опасного уличного хулигана в нью-йоркском Гарлеме. Секретер вздрагивал в такт бодрому ритму диско. Справа от человечка стояли две коробки, полные кассет – голых, без футляров.

Едва мы появились, человечек остановил игравшую в магнитофоне кассету – щёлк, клик! – кассета выскочила, и он – трах! – бросил её налево, на пол, в огромную кучу таких же кассет, тут же вытаскивая новую из коробки справа от себя. Щёлк! – магнитофон включился. Бум! Бум! Бум! – заиграла совершенно другая, но тоже бессмысленно-весёлая музыка. «Ай ноу, ай ноу, ай ноу!» – запел невидимый певец.

– Николя, – констатировал человечек, поворачиваясь к нам. – Принесли? Плёнки, ноты? С-ссс-с-с-с-с-с… – Он то и дело втягивал между зубами воздух, как будто его мучил острый кариес.

Мы выгрузили привезённые плёнки с нашими демо-записями и тщательно переписанные Николенькой набело нотные наброски.

Человечек перебрал ноты.

– Николя, тут всё верно? Кто-нибудь проверил?

– Я сам проверил, – со значением проговорил Николенька.

– Хорошо… С-ссс-с-с-с-с-с… Пишите договора… – Он раздал нам отпечатанные на компьютерном матричном принтере (невиданное дело в те времена!) стандартные договора. Мы быстро пролистали их. В договорах не было ни слова о нотах, плёнках, музыке или группе «Конкретный Ужас». Там упоминалось только, что Исполнитель выполнил для Заказчика объём Работ, за который получает Вознаграждение.

Мы нерешительно переглянулись.

– Ну, чего тормозите? С-ссс-с-с-с-с-с… – Щёлк! Клик! Трах! Очередная кассета отправилась на пол, в кучу, а из коробки была вытащена следующая и – щёлк! – вставлена в магнитофон. Бум! Бум! Бум! – заиграла совершенно другая, но тоже бессмысленно-весёлая музыка. «Селебрейшен! Селебрейшен!» – запели хором невидимые певицы. – Подписывайте давайте. Не ссыте, никто вас искать не станет. Этим договорам лежать сутки, пока через бухгалтерию не проведу. С-ссс-с-с-с-с-с… Меня партнёры кинули. На бабки кинули! – пояснил человечек. Этот фразеологизм мы уже знали. Страна быстро обучалась новым фразеологизмам. – С-ссс-с-с-с-с-с… Надо остатки бабок спасать. Николя, положи плёнки вон в ту коробку. – Щёлк! Клик! Трах! Щёлк!

Бум! Бум! Бум! «Ай луз контрол! Ай луз контрол!» – запел невидимый певец.

– Ну, подписывайте! Пишите: паспорт, кем и когда выдан, фамилия-имя-отчество… – Дикий уссурийский спонсор вытащил из ящика секретера пухлый конверт с типографской надписью «ПОЧТА СССР» и стал отсчитывать из него на стол желтовато-коричневатые сотенные бумажки: одну за одной, сорок пять штук. Щёлк! Клик! Трах! Щёлк!

Бум! Бум! Бум! «Нау ай ноу! Нау ай ноу! Ю май дизайа!» – запела невидимая певица.

– А можно тебя спросить? – деликатно поинтересовался Бодров, передавая дикому уссурийскому спонсору заполненную бумажку. – Почему ты так быстро кассеты меняешь?

Дикий уссурийский спонсор глянул в бумажку одним глазом, быстро сунул её в пачку лежавших перед ним бумаг и коротко посмотрел на Бодрова. Потом оттянул пальцем воротник дорогой белой рубашки и привычно втянул воздух между зубами.

– С-ссс-с-с-с-с-с… Почему кассеты меняю? – Он, мельком повернув голову, окинул взглядом кучу кассет на полу слева от секретера. – Музон надоедает, вот почему.

Через месяц мы завершили запись, сведение и изготовление мастер-ленты своего первого и единственного студийного альбома, хотя в связи с быстрой инфляцией стоимость часа работы в студии уже и для нас достигла двадцати пяти рублей.

Долгая дорога на гастроли

Так случилось, что в дороге мы вынуждены были разделиться: у меня оказался билет на поезд до Норманска, уходящий в два ночи, остальные же уехали плацкартным невоградским в ноль сорок. Я, как человек терпеливый и раздумчивый, поехал под самое закрытие метро, чтобы зря не торчать на вокзале. Остальных, когда я вступил под гулкие своды бывшего Александровского вокзала, там давно уже не было.

Как они потом рассказали, их поездка была удивительной по однообразности впечатлений. Кроме их четверых, вагон был сплошь наполнен сынами одной из закавказских республик великого Советского Союза, едущими на благодатные невоградские рынки, но почему-то без товара. Хитроумный Димон, наш второй гитарист, предположил, что весь товар они везут в карманах. Во всяком случае, поговорить было не с кем, поэтому мои коллеги торопливо съели припасенную воблу, запивая её заботливо набранным в пластиковую канистру разливным пивом из знакомого пивного ларька, и повалились спать. Гитары, рабочий барабан и «железо» были ими сложены в ёмкость под нижнюю полку; сверху был положен наиболее мощно и неколебимо спящий член коллектива, всё тот же хитроумный Димон. Ночь прошла у них без лишних приключений – возможно, потому, что никто из них не говорил по-азербайджански и не понимал разговоров вокруг. В семь двадцать они бодро выскочили на невоградский перрон и стали ждать меня, так как приезд на вокзал встречавшего нас человека был сопряжён с приходом именно моего поезда.

Мне же повезло куда больше. Когда тронулся мой поезд, я тоже почувствовал себя в этнически чуждом окружении, но чуждость его была абсолютно иного рода – кроме меня, в купе (я ехал в купе) все говорили по-английски. Все – это две очень толстые канадские барышни лет по тридцать и один очень похожий на человека канадский юноша примерно того же возраста. Они громко обсуждали по-английски мою внешность, потрёпанность кофра моей бас-гитары, наклейки на этом кофре, своеобразие сочетания тёртых чёрных джинсов с коричневыми ботинками и наконец пришли к выводу, что я похож на дешевого сутенёра. С чем я очень мило согласился – по-английски же.

Вы думаете, они смутились? То есть юноша-то смутился, барышни же – ничуть. Они захохотали! Ну представьте себе, что вы в зоопарке обсуждаете обезьян, и вдруг одна из них просит принести ей сигарет. Вот примерно такая же реакция была у барышень Люси и Нормы.

Меня засыпали сотнями вопросов о повадках и естественной среде обитания диких русских рокеров; я в меру своего разумения отвечал. Наконец мне это надоело, и я достал из рюкзака приготовленную в дорогу бутылку водки.

Реакция была парадоксальной: Бёрт (он казался мне всё более похожим на человека) обрадовался, барышни же нескрываемо поскучнели и надулись. Махнули по одной. То есть махнул я, Бёрт попытался сделать то же самое, а барышни принялись брезгливо лизать «Столичную» мелкими глоточками. Фу-у! До сих пор не могу вспоминать это зрелище без содрогания.

Через три минуты барышень стремительно потянуло в сон, они залезли на верхние полки и засопели. Бёрт же на плохом русском, чтобы барышни не поняли, да ещё и шёпотом, принялся рассказывать мне, как они ему надоели. Оказывается, в Киеве они втроём отстали от своей туристической группы, которая без них уехала в Невоград. За три минувших дня барышни извели Бёрта почти под корень – они были фантастически приличными и законобоязненными, Бёрт же был в душе рокером, в прошлом играл на барабанах, любил, как и я, «Роллинг Стоунз» и чёрный блюз, от барышень этих страдал неимоверно, тем более что обе они были не просто верующие, но настоящие фундаментальные конгрегационалистки из какой-то богоспасаемой ассоциации, он же окончил Анн-Арбор по специальности «русская литература» и гордо именовал себя агностиком. Мы врезали по второй и по третьей, и к трём часам бутылка опустела.

Вот тут бы мне, человеку бывалому, лечь спать, сославшись на грядущие концерты. Но спать не хотелось, да и Бёрта оставлять в беде я не желал. И тут Бёрт, ставший окончательно похожим на человека, заговорщицки мне подмигнул, полез в свою сумку и извлек оттуда большую коричневую бутыль.

– Что это? – Душа моя дрогнула от страшного предчувствия, и не зря. Оказалось, это полтора литра канадского кукурузного самогона. Крепости это пойло было необычайной (по ощущениям – оборотов 60) и при этом сложного сиренево-коричневого оттенка.

В общем, когда проезжали в предрассветном тумане станцию Тошно, в бутыли оставалось не больше семисот грамм. Как раз за станцией Тошно стремительно сереющий с лица Бёрт в последний раз напомнил мне свой телефон в Торонто, в последний раз пожал мне руку со словами «йя всью жизн мечтал бит русским» и пал, подкошенный, на серую наволочку с клеймом Министерства путей сообщения СССР. Это была достойная сдача, при развёрнутых знамёнах и с оружием в руках – настоящая почётная боевая капитуляция.

Но меня ждали на вокзале мои мужики, и мне сдаваться было нельзя. Поезд-то у меня проходящий! Увезёт ещё в Норманск… Бормоча под нос чужим от водки голосом любимую кинематографическую цитату времён невозвратного школьного детства «партизаны не сдаются, ватово-этово», я выволок в тамбур рюкзак и бас-гитару и встал там, упёршись лбом в стекло. За стеклом плыли тоскливые северные пейзажи. Последней в моём гаснущем сознании отложилась станция Полбино.

Очнулся я на перроне в Невограде. Я стоял, машинально застегиваясь: в северной столице было ледяное майское утро. Поезд лязгнул, загремел по всей длине и двинулся дальше – в Норманск. Ко мне подбежали трое почтенных англоговорящих людей и стали с тревогой спрашивать, не видел ли я в этом пятом вагоне трёх канадцев – двух барышень и юношу. Я ответил в том смысле, что да, видел, но они сейчас спят. Канадцы с горестными воплями побежали за поездом, я же пошёл в вокзал на условленное место.

Условленное место располагалось пред лицом так называемого Лысого Камня: так именовался в молодёжных кругах ещё стоявший там в те годы памятник автору политического переворота, создавшего советское государство – автор сей, он же Вождь Третьей Революции, при жизни был весьма плешив. Там, пред Лысым Камнем, я увидел своих мужиков. С ними уже стоял встречавший нас Вася Голоденков, плотный, колоритный, налысо стриженный дядька в очках, говорливый командир невоградского клуба «Андеграунд».

Я приближался медленно. Тяжело я приближался. Первым подошёл ко мне Вася, человек опытный, и спросил только:

– Сколько?

Когда я перечислил тяжким языком, чего и сколько я употребил за минувшую ночь, меня тут же окружили, подхватили бас-гитару (рюкзак я не отдавал почему-то) и под белы руки повлекли в так называемый «Гастрит», демократичное заведение общественного кормления напротив вокзала. В те поры работал сей «Гастрит» с восьми утра, и за шестьдесят четыре копейки там наливали тогда «четверной» кофе – здоровенную бадейку двойной крепости. Я выхлебал эту бадейку залпом и несколько ожил. Мы поехали в клуб.

Клуб представлял собой могучее строение конструктивистской архитектуры 20-х годов, расположенное на улице с невообразимым названием Проспект Топоровской Обороны и снабжённое гордым именем Вождя Третьей Революции вдоль обреза крыши. Впрочем, «Андеграунд» занимал в сем колоссальном строении только часть: половину фойе и Малый зал. Мы побросали свои вещи в маленькой комнатке, заваленной разъятой на части звуковой аппаратурой. Вася Голоденков поманил нас на улицу: там светило откуда-то взявшееся жаркое солнце, чирикали воробьи, ходили барышни в мини-юбках, продавалось пиво «Балтика». Вася выплатил Димону, традиционно исполнявшему обязанности нашего директора, шестьсот рублей авансом – и сообщил, что мы свободны до четырёх часов дня, когда должны прибыть на настройку звука.

Соблазн был велик – шутка ли, шестьсот колов сразу; водка же тогда, летом последнего года советской власти, стоила десять рублей сорок копеек. Правда, это официально, да по талонам, а при полулегальной покупке «из-под полы» или «через заднее крыльцо» надо было отдать что-то рублей 25, не упомню уже. Но мы удержались, ибо правило было железное – до концерта с утра не пить.

Тогда мы вспомнили, что один из нас, барабанщик наш Джон, по кличке Железная Нога, никогда в жизни не видел моря – родился в Ижевске, служил в Монголии, учился в Столице, более же нигде не бывал. И мы повезли его смотреть море.

Правда, по дороге мы ещё собирались пойти в «Вислу», наше с вокалистом Бодровым ещё по прежним тусовочным наездам в Невоград любимое кафе – поесть и вообще. Как туда ехать – Бодров не помнил, я же помнил чисто зрительно. Причём не с той стороны, откуда ближе к метро, а почему-то от легендарного золотого шпиля невоградского Обмиралтейства.

И мы поехали в «Вислу» через Обмиралтейство.

«Вислу», как ясно всякому разумному человеку, следует искать на углу одной из невоградских малых речек – я никогда не мог запомнить, какая из них Койка, а какая Струилка – и улицы Сдержалского, названной в честь начальника страшной политической спецслужбы времён Третьей Революции. В полном соответствии с обычаями многострадального отечества, этот персонаж, по чьему указанию в революционную эпоху возглавляемая им спецслужба перебила массу народа, в официальной историографии именовался «светлым рыцарем Революции», и в его честь называли города, улицы, площади, заводы, фабрики, театры, стадионы и много другой недвижимости. В поисках мы проплутали полчаса, так как не могли обнаружить эту самую улицу Сдержалского. Наконец близорукий Димон, наш играющий директор, задрал голову, увидел вывеску и обрадовался:

– Вот она, «Вифсла» -то ваша! Переехала, что ли?

Никуда она не переехала – кто ж знал, что улица Сдержалского теперь опять Бобовая, как при батюшке государе императоре? И мы спустились в приятный, относительно чистый полуподвальчик, где подавали заливную рыбу и апельсиновое желе.

Надо сразу сказать, что ни на какую рок-группу похожи мы не были, и опознать таковую в нашей компании было почти невозможно: напомню, инструменты дожидались нас в клубе. Я был одет в глухую курточку защитного цвета, надеть или снять которую можно было исключительно через голову; налысо стриженую буйную мою головушку покрывала гордость моей коллекции головных уборов – защитного же цвета вельветовая кепочка без козырька, нечто среднее между ермолкой и хирургической шапочкой. Бодров, человек матёрый и высокий, был в длинном глухом плаще, чёрных очках, как у «Братьев Блюз», и чёрном берете. Димон, краса и гордость наша, по-прежнему был среди нас единственным длинноволосым, но зато носил теперь не варёнку и кожу, а китайский суконный френч и кепку-маоцзедуновку. Лидер-гитарист Валентин, год назад навсегда изменивший наш стиль и звук – человек застенчивый и серьёзный – походил на студента-физика, каковым, собственно, и являлся: плащ, пиджак, галстук, строгая стрижка, но на голове при этом почему-то фуражка пилота гражданской авиации Польской Народной Республики. Наконец, Джон Железная Нога, наш барабанщик, росту имел около двух метров, а носил дорогую фетровую шляпу и клетчатое пальто, под которым был длинный – длиннее пальто – белый халат: Джон поехал на гастроли из своего химического института прямо с лабораторной работы.

Такими мы и ввалились в кафе «У Вифслы». Шестьсот рублей страшно жгли наш общий карман во френче у Димона. «У Вифслы» тогда, правда, не наливали, но Бодров пообещал взять это на себя. Я возопил было – «Перед концертом?!», но Бодров, становившийся в такие минуты страшно убедительным, в два счета доказал мне, что пятьдесят граммов коньяку за семь часов до концерта никому не повредят, особенно мне, который этой ночью в поезде предался безумствам и употребил столько русской монопольки и канадского кукурузного самогона, что лишние два с половиной глотка недорогого, но качественного бренди не в состоянии ни серьёзно мне повредить, ни оказать какой-либо особенной поддержки моему организму, в отличие от него, Бодрова, чей организм потребность в таковой поддержке настоятельно ощущает. Выяснилось, что вышеназванную потребность ощущают также организмы Димона и Железной Ноги, а Валентин, человек принципиально непьющий, поддерживает идею коньяка из солидарности. Я сдался, Бодров был просубсидирован и опытно устремился в тайные глубины заприлавочных пространств «Вислы», пока мы чинно стояли в очереди и солидно обсуждали сравнительные достоинства холодильных систем чешского производства, представленных здесь, перед таковыми же отечественными.