Текст книги "Кривые дорожки"

Пиратское радио

Смутным летом всё того же первого постсоветского года, сиречь от рождества Христова одна тысяча девятьсот девяносто второго, я служил сторожем на какой-то Монтаж-спецстрой-металлобазе в столичном районе Зачаково.

От метро «Левая Нижняя» туда надо было ехать полчаса на автобусе, и ещё идти пешком минут десять-пятнадцать – вдоль железнодорожных путей, сараев, ангаров, брошенных вагонов, укромными тропинками, среди индустриального мусора, лёжек одичавших заводских собак-кабыздохов и зарослей бросовой ивы и боярышника. Сторожил я там огромную, простиравшуюся на сотни метров массу чего-то очень большого и железного, украсть которое без тепловоза и автокрана было невозможно. Поэтому в основном я там, сидя в тёплой сторожке за просторным столом, занимался написанием в тетрадки разных придуманных из головы повествовательных текстов. Много лет спустя из этих тетрадочек получились первые мои опубликованные книги, но до этого было ещё далеко.

Не то чтобы мне негде было работать «по специальности». Я работал и по специальности, а также в Музыкальном Центре, а также, собственно, играл в группе «Конкретный Ужас». Но зарплату на тот момент платили только на Монтаж-спецстрой-металлобазе. Зарплата составляла две с половиной тысячи рублей – примерно десять долларов в месяц по тогдашнему курсу. Как ни странно, но на эти деньги можно было пусть впроголодь, но немножко жить.

По специальности я как раз в тот момент никаких денег не получал, потому что нигде не работал в штате, а только писал бесконечные проекты, концепции или, как тогда говорили, «заявки» – в основном в каких-то смутных полузнакомых коллективах будущих новых журналов о музыке, литературе, культуре и прочей архитектуре. Ни один из этих журналов впоследствии так ни разу и не вышел в свет. К тому моменту я уже два года как перестал работать на Первой программе Столичного Телевидения СССР. К лету 1992 года уже не осталось ни СССР, ни Столичного телевидения, ни Первой программы – вместо неё в эфире был канал под названием «Стаканкино». Не осталось в эфире и людей, с которыми мы так весело делали в 1989—91 годах первую на советском телевидении аналитическую программу о рок-музыке. В последних судорогах советского режима главный редактор музыкальных программ Столичного Телевидения закрыл эту программу, потому что в её очередном выпуске, посвящённом рок-сцене столицы Советской Жатвии – города Фиги, из усатых уст жатвийских музыкантов во всеуслышание прозвучали чрезвычайно крамольные слова «отделение Жатвии от СССР».

До действительно состоявшегося отделения Жатвии от СССР оставалось ещё целых несколько месяцев, поэтому позволить этим словам прозвучать на Столицу главный редактор не мог. Они и не прозвучали: на первую «Орбиту» – Чукотку и Дальний Восток – передача вышла, а на вторую (Сибирь) уже нет. В Жатвии программу ждали, собирались записывать и повторять, она стояла в программе, и на её невыход «на Центр» в республике, в полном соответствии с национальной традицией, медленно и горько обиделись. А нас тем временем показательно, в ходе «открытого обсуждения» при журналистах – разогнали к лешему.

Вообще на телевидении было весело работать, даже на советском. Или – особенно на советском?

Думаю, некоторые помнят, что раньше люди тоже писали письма в телевизор, правда – не посредством интернета, а посредством таких забавных маленьких бумажек, которые вкладывались в бумажные же конверты (это тоже называлось «письма»). Первая моя работа происходила в телевизионной передаче «Прозектор перестройки» ещё в тот год, когда мы с Бодровым создавали самый первый «Конкретный Ужас», и прямо так и называлась – «читчик писем». Из тарифа четыре копейки за обработанное письмо восемь читчиков писем вырабатывали рублей по сто сорок в месяц, так что можете представить, сколько туда писало всякого народу. Никакой интернет не сравнится с теми чудесами, которые приходили в телецентр Стаканкино внутри почтовых конвертов. К сожалению, выносить из телецентра письма было нельзя, приходилось кое-что конспектировать, не более того. Лучшее письмо в моей коллекции виденного представляло собой общую тетрадь объёмом 48 листов, исписанную полностью, от первой страницы до последней. Автор из большого сибирского города пространно рассказывал, как его в большом сибирском городе затирают за то, что он по национальности немец, и не дают ходу его изобретению. А изобрёл он ни много, ни мало – секретный танк. Следовали многочисленные схемы, из которых явствовало, что танк состоит из трёх составных частей (прямо как марксизм): «СЕКРЕТНАЯ БРАНЯ», «ДВИГОТЕЛЬ» и «ЭКИПАШ». Пространные описания действий секретного танка, глава за главой, единообразно завершались победоносным рефреном «танк проникает в роспалажение противника и уничьтожает него». Правда, всё послание в целом заканчивалось, немного не к месту, сообщением о том, что «винаградные косточки похожы на голеньких дивчонок».

В 88-м я стал работать в Главной редакции музыкальных программ, и туда приходили письма уже тематические. «Не могли бы вы передать мою любимую пестню МЕСТНЫЙ КОЗОДОВО». Это «Местный Казанова» имелся в виду… «Поставьте в Утринию Почту (название популярной утренней воскресной передачи. – К. В.) мою любимую пивицу Сисикевич». Это, то есть, голландскую поп-звёздочку того времени, выступавшую под сценическим именем C. C. Catch (читается «Си Си Кэтч») … «Дорогой певец Александр Зеров ты наверное меня не помниш а ведь твои нежные уста и чуственый подбородок стали для меня путиводной звездой я сама как ты помниш живу в Сызрани и когда ты у нас был на гостролях я дала тебе в ту волшебную ноч… тетрадь с моим научно фантастическим романом Звёзный Мальчик ты понял что это про тебя? Александр я думаю ты устроеш чтобы этот роман издало издательство Детская литиратура? Ведь ты же такой знаминитый и тебе это ничиво ни будет стоить. Александр не мог бы ты приглосить меня жить к себе в Столицу потамучто скоро у нас будет ребёнок».

Ну, тут, думаю, пояснять ничего не нужно.

А потом я ушёл из музыкальной редакции, потому что нашу программу закрыли из-за пророчески упомянутого в ней отделения одной страны от другой. И теперь зарабатывал на жизнь, сидя сутки через трое в зачаковской сторожке.

Тем самым летом играющий администратор группы «Конкретный Ужас», где я тогда уже шестой год служил вторым сооснователем и басистом – бешеный гитарист и Трясун Хаером по кличке Димон – сообщил мне и оной группы первому сооснователю, лидеру и вокалисту, Бодрову по кличке Бодров-Бодров, что у них в Техноложке имени Баумгартена один человек хочет делать студенческую радиостанцию.

К тому моменту я уже считал себя вполне радиопригодным: неоднократно участвовал в эфирах Алексея «Специфика» Пригоршнева на «Ухе Столицы», один раз от лица «Конкретного Ужаса» вместе с Бодровым и Димоном давал интервью на первой коммерческой FM-радиостанции «Радио Больше Всего», бывал (как с Бодровым, так и без него) и в эфире разных программ на «Радио Молодость». Выбор радиостанций тогда в Столице был совсем невелик: плюс к государственным – «Радио Раз», «Светочу», «Стране», «Молодости», иновещанию и передававшему только классическую музыку на задворках диапазона УКВ каналу «Кифаред» – существовали только «Ухо Столицы», «Больше Всего», «Евразия и Столица», угарное «Б-Радио» и – на средних волнах – незабвенное Радио ZMC, во второй инкарнации которого, «Радио Вид Сбоку», мне впоследствии, уже в середине 90-х, довелось участвовать. По результатам этих радиоопытов я понимал, что микрофона не боюсь (в отличие от телекамеры, смотреть в которую я так толком и не научился), что знаю, под каким к нему углом и каким голосом надо говорить, чтобы получалось тембрально не слишком гнусаво и интонационно достаточно убедительно, и что мне просто хочется делать радиопрограммы, неважно о чём, но предпочтительно о чём-то хорошем и интересном.

И вот мы с Бодровым поехали в Баумгартенку.

В Баумгартенке нас встретил коренастый бородатый крепыш по имени Шилько, напористый, но доброжелательный. В обыденной жизни он исправлял скромную должность начальника радиоузла Техноложки им. Баумгартена, куда нас и привёл. Это были две с половиной мрачные комнатки в недрах неприятного сталинского по внешнему виду и по внутреннему содержанию центрального корпуса Баумгартенки, одна из каковых комнаток была оборудована в подобие радиостудии. Там были советские кассетные магнитофоны системы «Электроника» и микшерный пульт той же системы, на Г-образных ножках, словно школьная парта – отвратительного советского коричневого цвета и с такими тугими ползунками-фейдерами, что для изменения уровня сигнала следовало прикладывать немалые физические усилия; после чего фейдер вдруг поддавался и рывком выезжал в область цифры 10, так что введённый в тракт звуковой сигнал временно «запирал» избыточной мощностью радиоусилительную систему. В результате радиотрансляция в здании Техноложки регулярно прерывалась смачными восклицаниями взлетающего уровня сигнала, за которыми следовали противное всхрюкивание запирающейся системы и пара секунд технологического молчания.

Шилько посадил меня и Бодрова на продавленный кожаный диван с видом на горы недопаянных проводов на рабочем столе и принялся рассказывать о своей второй, необыденной жизни, в знак гостеприимства подливая нам в гранёные стаканы «Рояль», сиречь «Royal Prima Feinsprit 96% Strong Alcohol». В тот год эту страшную жидкость килотоннами везли в Россию из Голландии и продавали как «питьевой спирт». На самом деле это был технический ректификат, который в тихом Бенилюксе добрые голландцы покупают для растапливания каминов долгими зимними вечерами. Никому в Бенилюксе не приходило в голову, что это можно пить. Вероятно, голландцы радовались, решив, что вместе с перестройкой и демократией в далёкую загадочную Россию пришла мода на камины, много-много каминов.

Закуски не было, нечем было и запивать – кроме огуречного рассола. Огуречного рассола было много: половина трёхлитровой банки. За время беседы мы уполовинили «Рояль» – а было его 0,7 литра – и немножко запили его рассолом. Шилько не пил. Он был за рулём. Он обладал машиной «каблук»: от радиатора до спинки водительского сиденья – старина 412-й, а дальше – кубический кузов для мелких грузов. И не то чтобы Шилько был фанат мелкой грузоперевозки. Просто, когда подошла его очередь на машину, в магазине были только такие. (Я напомню, речь идёт о позднесоветских временах: официально тогда вполне можно было купить машину, но не какую хочешь, а – какая есть в магазине). Очередь можно было перенести – но только сразу на полгода. Так что он взял «каблук» и даже впоследствии полюбил его за неприхотливый нрав и вместительный кузовок.

Так вот вторая, необыденная жизнь Шилька заключалась в том, что он, Шилько, только что учредил Акционерное Общество «Независимая Молодёжная Радиокомпания» и зарегистрировал средство массовой информации под таким же названием. В учредителях АО было одно физическое лицо – сам Шилько – и семь юридических лиц, злейших себя. Был среди них магазинчик на улице Шамбаловка, торговавший «обливными» дублёнками, самопальными видеокассетами, конфетами россыпью, пневматическими ружьями, радиодеталями и сникерсами. Я, кстати, года через полтора после описываемых событий в поисках пополнения бюджета несколько месяцев сторожил этот магазинчик ночами – ночь через три – и крутил на имевшемся в торговом зале видаке (кассетном видеомагнитофоне) пиратские VHS-кассеты, которыми там торговали. Именно там я, например, впервые посмотрел «Космическую одиссею 2001».

Был среди учредителей оптовый торговец сникерсами, который лелеял мечту – чтобы АО «Независимая Молодёжная Радиокомпания» вещало не из Баумгартенки, а из его офиса. Мы с Шильком впоследствии ездили этот офис смотреть. Было нас трое: с нами поехал ещё один работничек АО «Независимая Молодёжная Радиокомпания», по имени Макс. Кто он был такой, что, зачем – уже не помню толком; помню только – был он муж зело пьяный и со взором безумным, чем весьма к себе располагал.

Офис располагался в районе Загатино, она же Морковкина Зюзя, на четвёртом этаже позднесталинского жилого дома, за стальной дверью, редкой ещё в те годы. В офисе свисали со стен слои обоев, оставшихся от нескольких поколений жильцов, стояли штабеля ящиков со сникерсами (тогда ещё в России их не делали, везли из Польши), а у окна сидел за обшарпанным канцелярским столом хитроглазый торговец и в невиданно модный телефон фирмы Panasonic неразборчиво, но энергично кричал на поставщиков.

Помню, когда мы оттуда вышли, мы были резко против переезда в этот офис даже не потому, что он был «не кабелирован», то есть из него невозможно было общепринятыми (в те времена исключительно аналоговыми) средствами подать сигнал на передатчики – а передатчики тогда были сплошь государственные и располагались далеко от центра Столицы. И не потому, что оборудовать студию на четвёртом этаже жилого дома вообще как-то странно. А потому, что Макс, показывая снизу на окно предполагаемой студии, убедительно объяснял:

– А вот если стреляют снизу в окно из газового ружья, и, б**, п****ц, все выбегают из студии, задыхаясь. А охрану ты где посадишь?

Почему-то обрисованная Максом перспектива нас так не вдохновила, что мы больше никогда к идее переезда в этот офис не возвращались, хотя мы не смогли бы объяснить, кому и откуда в действительности могло бы прийти в голову стрелять в окно четвёртого этажа из газового ружья.

Но это я забегаю вперёд. Пока что мы с Бодровым ещё пьём в радиоузле у Шилька спирт «Рояль». Помню, мы были страшно трезвы. Шилько смотрел на нас со священным ужасом. Примерно сто пятьдесят граммов девяностошестиградусного спирта в каждую калитку – совсем не шутка, тем более с закуской из огуречного рассола. Договорились о том, что мы все трое – высокие профессионалы: Шилько – в области технической организации радиовещания, а мы – в области оного вещания непосредственного осуществления (о-су-щест-вле-ни-я! – я сам поразился степени своего контроля над речевым аппаратом, подвергнутым воздействию этилового спирта в чистом, почти не замутнённом виде). Шилько сказал, что он нам полностью доверяет и готов ДАЖЕ вести речь о зарплатах. Радио, с его точки зрения, имеет огромные перспективы, главное – начать. Вот только сегодня у него ещё есть дела, так что он с нами пока не пойдёт. По-моему, он испугался везти нас на машине (пассажирское место-то у него в «каблуке» было только одно). Мы с Бодровым вышли из Баумгартенки страшно ровным шагом. Правда, непосредственно по выходу мы немедленно начали рассказывать друг другу, как мы друг друга уважаем, увлеклись темой и в результате одолели разделяющие центральное здание Баумгартенки и станцию метро примерно пятьсот метров приблизительно минут за сорок. Затем мы поехали на репетицию, где в затянувшемся ожидании сооснователей остальные члены «Ужаса» уже приуныли и стали было собирать манатки. Мы с огромным энтузиазмом заставили их манатки разобрать обратно, подключиться и целый час что-то играть. Что – не помню.

Самое смешное, что вскоре после этого действительно началось какое-то вещание. Поначалу, правда, пробное: мы пару раз прохрюкали что-то в трансляционную сеть Баумгартенки, но быстро пришли к выводу, что так – не круто. Нужен был эфир. А для эфира нужен был коллектив. И что вы думаете? Эфир и коллектив у АО «Независимая Молодёжная Радиокомпания» очень быстро появились.

Первое собрание коллектива будущей радиостанции состоялось у меня дома. Не то чтобы мы что-то такое абстрактно планировали. Нет, просто неутомимый Шилько позвонил и сообщил, что через неделю начинается эфир и что надо уже, собственно, готовить вполне конкретные программы. Он, как выяснилось – недолго думая, съездил в Ретрансляционный центр на Предтеченской улице – бывшей улице 25-летия Октября, возле Главного Столичного Магазина; это здание, где в 20-е годы была первая студия Столичного Радио, а в начале 90-х находилась радиостанция «Ухо Столицы». Поехал, показал свидетельство о регистрации средства массовой информации и… договорился об аренде передатчика!

Правда, передатчик был не средневолновый, не УКВ и тем более не FM. Он был коротковолновый. 10 кВт на частоте 5900 кГц (длина волны примерно 49 м). Но кого волновали такие мелочи? На коротких волнах ещё в 91-м недолго проработало некое бардовское радио «Эльвира», и я его там слушал. Значит, сказал я себе, найдутся и те, кто станет слушать нас! В конце концов, ещё два года назад народ по всей стране активно слушал на КВ всякие забугорные «голоса». Так почему бы и не нас? Дык, ведь короткие волны после захода солнца ещё и по всему полушарию распространяются! Это ж вам не FM с его прямой видимостью! Нас будут слушать тысячи! Сотни тысяч!! Миллионы!!!

Эфирного времени у нас было четыре часа четыре раза в неделю. Как сейчас помню собственный захлебывающийся от гордости голос в первом «джингле» (заставке), которую мы записали: «со вторника по пятницу, с восьми вечера до полуночи…».

Нас было пятеро. Было быстро решено, что четверо берут себе каждый по одному дню и «закрывают» три часа, а пятый «закрывает» последний час каждого дня.

Оставался открытым вопрос о студии, откуда вещать. Быстро выяснилось, что передатчик передатчиком, а подать сигнал из Баумгартенки на Предтеченскую встанет в крупную копеечку. «Цифры» ещё не существовало, были только аналоговые линии, причём исключительно государственные, а аренда у государства выделенной аналоговой линии стоила как самолёт.

Тогда Шилько, ничтоже сумняшеся, с ходу родил гениальный вариант. В Баумгартенке весь эфир с утра (ну, или когда там) записывается на кассеты. Да-да, обычные компакт-кассеты. (Шилько тут же поскрёб по сусекам и из запасов своего радиоузла выделил под это дело пару дюжин страшных, всё того же, имманентного всему советскому техническому дизайну, экскрементально-коричневого цвета кассет МК-60 фабрики «Свема»). Потом кто-то – Шилько, или же сам ведущий – к 19:00 отвозит эти кассеты на Предтеченскую. Выходит тётушка в синем халате и уносит кассеты внутрь здания. А там, в этой таинственной нутри, стоит на 0,25 квадратного метра оплачиваемой арендуемой площади магнитофон «Электроника», – правильно, коричневого цвета. И воспроизводит наш эфир… прямо в эфир. Раз в полчаса подходит тётушка в синем халате и кассетку переворачивает. Лепота.

Как-то сразу так получилось, что я, в отличие от всех остальных, стал записывать свой эфир дома. Остальные, хотя и проявляли множество энтузиазма, но записывали свои кассетки от случая к случаю, не обновляя свои эфирные дни неделями. Я честно писался каждую неделю и сам отвозил кассеты на Предтеченскую. Последние кассеты из этого набора до сих пор лежат у меня в архиве.

Всё вместе стало называться «У-Радио». Университетское радио, в смысле. Баумгартенка к этому моменту уже имела статус университета, а мы, все остальные, были из настоящего Универа – Бодров, я, а также наш универский приятель и руководитель эфемерной рок-группы «Большой Символический Оркестр», где мы с Бодровым познакомились в апреле 1987-го – Джон Велосипед – и «ночной ведущий» Поль Гнедых из странной и таинственной рок-лабораторской группы «Змей А», он же Корнаков, вокалист той самой первой группы, где я играл ещё в 1985-м. Сменивший вскоре Велосипеда в эфире некто Макс, фамилию которого я не помню, тоже имел какое-то отношение к нашему факультету – но запомнилось о нём, как уже было замечено, только то, что муж сей зело был пьяный, из музыки же предпочитал, по его выражению, «очень тяжёлый и ржавый металл».

Над проблемой несоответствия зарегистрированного, но непроизносимого названия «Независимая Молодёжная Радиокомпания» и смачно произносимого в эфире, но незарегистрированного «У-Радио» мы не задумывались. Тоже, понимаешь, проблема.

Программы были, разумеется, сплошь авторские и сплошь музыкальные. Бодров крутил лучших, по его разумению, вокалистов мира. Я – блюзы и джазы, перемежаемые рок-н-роллами. Макс, как и было объявлено, ставил всякий хеви-метал. Корнаков ближе к полуночи играл холодноватую и странную «новую волну»…

Технологии нашего вещания тоже были уникальны.

Как сейчас помню комплектацию своей домашней радиостудии. Подложка – музыка, поверх которой я говорил – шла из правого кармана двухкассетного «батона», магнитолы (комбинации магнитофона и радиоприёмника) производства японской корпорации AIWA. У двухкассетника, как явствует из определения этого типа аудиотехники, было два «кармана» для кассет: по замыслу разработчиков, кассету в левом кармане можно было включать на воспроизведение, а в правом – на запись, и на правой кассете в режиме реального времени получалась копия левой кассеты, что в те годы было совершенно обычным и даже практически единственным возможным способом изготовления копий аудиозаписи на магнитофонных кассетах. Но я поступал по-другому: дело в том, что в режиме воспроизведения умели работать оба кармана, и левый, и правый. Левый карман я использовал для запуска с кассет не «подложки», а всей остальной музыки: если определённым образом выжать на левом кармане кнопку PLAY, а на правом – одновременно (это, при определённой тренировке, получалось делать одной рукой) паузу, то получался эффектный нахлёст, прежде чем подложка останавливалась – только надо было очень аккуратно заранее подматывать кассеты для левого кармана под самое начало песни. Микрофон у меня был такой серенький, с белой круглой пластмассовой решёточкой с рабочего конца – МД-11, в советское время стоивший в магазинах именно одиннадцать рублей. В качестве стойки для микрофона я использовал стальную, на круглом стальном же основании, палку от торшера, безвременного усопшего по причине поломатия моим малолетним киндером. Микрофон, пропущенный через советский цифровой ревербератор «Лель РЦ» с его несравненными эффектами «холл» и «хорус», был прикручен скотчем к стальной палке на уровне моего говорильного отверстия в положении сидя. Все это втыкалось в самопальный четырёхканальный микшерный пульт, из подручных материалов собранный тогдашним барабанщиком «Конкретного Ужаса» Егором Одиноковым (Железная Нога нас, увы, на тот момент уже покинул – окончил институт, в Столице зацепиться не сумел и вынужден был уехать домой, в Ежевск). Егор передал мне пультик во временное пользование, а взамен я дал ему в таковое же пользование хотя и отечественную, но не коричневую, а чёрную (вероятно, в виде исключения) шайтан-коробочку – эмоционального, но туповатого барабанщика по имени «Лель ПСР», он же Черный Лёлик. ПСР (это означало «Программируемый Синтезатор Ритма») достался мне от нашего прежнего гитариста Валентина Ферганцева, в те поры уже пребывавшего в местах не столь отдалённых – не на киче, правда, а в общине некоей нетрадиционной религиозной организации, что в плане присутствия человека в обыденной жизни было вполне равнозначно. Мастер-кассета, то есть финальный результат всех моих усилий, записывалась (тогда говорили «писáлась») на кассетную деку «Радиотехника», в которую втыкались контрольные наушники – я их в период записи материала с головы вообще не снимал. Наушники от активного пользования быстро разваливались на составные элементы: советская промышленность, видимо, не предполагала, что кто-то может держать наушники на голове по пять-шесть часов в день, и их приходилось обматывать проволочками и подклеивать зелёной толстой изолентой. Толстая зелёная изолента, считалось, намного лучше, чем тонкая синяя, но в продаже она встречалась реже.

Единственная технологическая засада заключалась в неудобстве использовании винила: на виниловую «вертушку» не хватало стереоканалов на пульте, поэтому, когда нужно было воспроизвести что-то с винила (а нужно было часто – у меня половина фонотеки была именно на виниле), мастер-кассета ставилась на паузу, виниловый «вертак» быстро перетыкался в пульт на место кассетника, пауза отжималась, воспроизводился нужный трек, потом мастер-кассета опять ставилась на паузу и пальцем отматывалась на полсантиметра назад, чтобы благодаря несовпадению стирающей и записывающей головок деки получился небольшой нахлёст (сиречь кросс-фейд), всё перетыкалось обратно, мастер-кассета снималась с паузы, запускалась подложка, вводился микрофон, и можно было болтать дальше. Так я учился одновременно говорить – да ещё и не по бумажке – и «рулить эфир», что потом очень помогло на радиостанции «Вид Сбоку», где не было никаких эфирных звукорежиссёров: ведущий «рулил» всё сам, а источников звука было намного больше – два CD, два кассетника, два МЭЗа (больших студийных бобинных магнитофона), виниловый вертак, три джингловода (аналоговых устройства с нестандартными большими кассетами, с которых воспроизводились всяческие заставки и отбивки), а потом – ещё и компьютер, заменивший джингловоды, да плюс основной микрофон, микрофон гостя (а иногда и два микрофона, если гостей было более одного!), телефонная линия, а при нужде – DAT-машина (цифровой магнитофон) и стереолиния из концертной студии! После тренировки дома на записи трёх часов эфира «У-радио» в неделю всю эту шестирукую активность на «Виде Сбоку» я освоил буквально за два рабочих дня…

Неслыханное вещание «У-Радио» на короткой волне частотою 5900 килогерц продлилось целых три месяца.

За эти три месяца мы не составили никакого представления о том, кто и где нас слушает, и слушает ли вообще кто-нибудь. Ну, если не считать того, что Бодров передавал из третьих рук сообщение, что где-то в Бутищах (неудивительно – передатчик был там по соседству, в Малошихе) какая-то девочка слушает нас и, конечно же, ждёт зовущих и притягательных эфиров самого Бодрова. Эфиры Бодрова, кстати, тоже по большей мере писались у меня дома, при помощи того самого набора аппаратуры, который я так подробно описал выше. Помню, как-то раз Бодров решил, что подложкой под его голос, когда он говорит, будет успокаивающий, гипнотический инструментал, который он предложил взять с виниловой пластинки Всесоюзной фирмы грамзаписи «Мелодия» – «Аутогенная тренировка для лиц, злоупотребляющих алкоголем». Все шло хорошо: музыка действительно была кичевая, как любит Бодров, и убаюкивающая, как ему было нужно в этом случае; вот только примерно на восьмой минуте (Бодров рассказывал что-то мерное, монотонное, вкрадчивое и продолжительное) с пластинки поверх музыки вдруг раздался вызывающий инстинктивное недоверие, как всё государственное, хорошо поставленный мужской голос.

– Удобно ли вам? Расслабились ли вы? Чувствуете ли вы тепло, поднимающееся по телу?

Бодров замолчал на полуслове и затем с огромным изумлением произнес:

– А это ещё что такое?

Это был диктор, который к середине стороны пластинки для аутогенных алконавтов собрался наконец начать их психологическую обработку. Посовещавшись, мы решили эту запись так в эфир и пустить – с внезапным диктором и изумлением Бодрова. Уж не знаю, как это восприняла аудитория – повторюсь, о своей аудитории мы имели крайне смутное представление.

Правда, мы за три месяца работы радио получили два десятка писем от DX-ров – охотников за дальними радиостанциями со всего мира. Двое из этих DX-ров, живущие в Столице, приходили брать у меня (как свеженазначенного главного редактора НМРК «У-Радио» – именно так мы с Шильком договорились именовать наше чудо-вещалище, не задумываясь о том, что во всех документах вообще-то продолжает стоять наименование «Независимая Молодёжная Радиокомпания») и у Шилька интервью для выходившего в Нидерландах международного вестника пиратского радиовещания. Да-да, именно пиратского, поскольку мы, для пущей звонкости и и вящей провокационности, в одной из заставок провозглашали, что «У-Радио – Последнее Пиратское Радио!»

И, если насчет «последнего» мы слегка и приврали, то пиратским оно было наверняка. Дело в том, что за три месяца вещания – с государственного передатчика, через государственный Центр магистральной радиопередачи – Шилько умудрился НЕ ЗАПЛАТИТЬ НИ РУБЛЯ.

Да-да-да. Апрель, май, июнь 1992 года. 14 недель по 4 эфирных дня, 224 эфирных часа. Каждый час имел свою цену – меньшую, конечно, нежели на средних волнах или тем более на FM, но имел. Шилько три месяца лавировал между семью соучредителями «Независимой Молодёжной радиокомпании», злейшими себя, а они все три месяца слаженно переводили стрелки друг на друга. Быть учредителями радиокомпании, да ещё и независимой, хоть и молодёжной, нравилось всем. Платить за это деньги не нравилось никому, даже продавцу сникерсов. Никто и не заплатил.

Сначала Шилько рассчитывал, что деньги вот-вот будут. Ну вот-вот. Мы долг заплатим, и сразу будем вещать дальше. Перерыв в вещании (от передатчика нас, конечно же, в конце концов отрубили) планировался на неделю, много – на полторы. Но он затянулся. И продолжается до сих пор…

Правда, мы не очень расстроились. Потому что к этому моменту Шилько и я уже съездили на его «каблуке» в телерадиоцентр Стаканкино и пообщались с руководством свежесозданного средневолнового «Радио Фокс», которое я незадолго до того выловил (вместе с контактным телефоном редакции) в эфире, сидя на очередной вахте в своей сторожке в Зачаково. Эфир им заполнять было совершенно нечем, идеи по поводу этого заполнения были у них очень туманные и какие-то универсально-всемирные (помнится, планировалась у них даже передача про «суть и смысл всех религий мира», которая, впрочем, свелась в конце концов к слабо замаскированной пропаганде вполне определённой нетрадиционной религиозной организации). А тут вдруг являемся мы с обещанием делать две часовые авторские музыкальные программы в неделю – программы, которые довольно быстро переросли в два трёхчасовых блока со вставными рубриками и собственными приглашёнными авторами.

О времена! О странные, далёкие времена! Концепция программ была мною отпечатана на машинке, и на «Фоксе» это было встречено крайне одобрительно: до нас все потенциальные авторы если и приносили им письменные концепции (тогда это называлось «заявки»), то сугубо в рукописном виде.

Итак, едва прекратилось вещание «У-Радио» на коротких волнах, как буквально на следующей же неделе, 31 мая, началось вещание «Программы У» на «Радио Фокс». Понедельник и суббота, девять вечера. Понедельник – Бодров, суббота – я. Что ставил Бодров, я сейчас уже плоховато помню – помню, что рубрика его называлась «Мелодии спокойного сна», по той памятной пластинке для алкашей – а вот в моём часе звучал почти исключительно блюз, чёрная музыка, и час поэтому назывался «Чернозём». И оба мы примерно раз в неделю ставили в эфир те самые, сделанные на деньги спонсора дикого уссурийского, студийные записи «Конкретного Ужаса». Подозреваю, что это была единственная в Столице радиостанция, на которой регулярно можно было услышать наши песенки.