Текст книги "Лихо"

– Скромно живете.

– А мне нравится, – сказала Бумагина. – Чисто, уютно, хорошо пахнет. И район тихий, зелени много, озеро рядом. Летом тут замечательно, правда?

– Куда это вы на ночь глядя? – спросил Мешков, обратив внимание на ботинок.

– Ты всегда с левой ноги надеваешь? – влезла Бумагина.

Аверьянов опомнился:

– Вам-то что тут надо? Я тороплюсь. Так что давайте…

– Что давать? – спросил Мешков.

– Или кому? – ухмыльнулась Бумагина.

– За дверь, – сказал Аверьянов.

– Успеется. Сначала поговорим.

Мешков направился на кухню. Бумагина подмигнула и поспешила за ним.

– Эй, – крикнул Аверьянов, – вы!

Он выбежал следом. Мешков садился за стол. Бумагина заглянула в холодильник:

– Не густо. О, хочешь сливу?

– Неа, – ответил Мешков, массируя пальцами переносицу. – У меня от них оскомина на зубах.

– Вы оглохли? – сказал Аверьянов.

– Это ты уже спрашивал, – ответила Бумагина. – И по-русски мы понимаем лучше тебя. А вот ты что-то тупишь.

Она вымыла сливу и сочно откусила. Мешков вздохнул и спросил:

– Что, Константин Дмитриевич, с женой поговорили? – И тут же резко добавил: – Ой, только не надо переспрашивать, что я сказал. Вы все слышали.

Аверьянов смотрел на них, а они смотрели на него. Появилось ощущение, будто в него целятся из четырех стволов.

– Я слышал, – сказал он. – Не глухой.

Бумагина слегка поперхнулась и сказала с набитыми щеками:

– Костя, чего ты все глухих вспоминаешь? Личное что-то?

– Присядь, – сказал Мешков. – Будем говорить.

– Сядь, сядь, Костя.

Он сел. Мешков достал смартфон, порылся и приблизил экран. Там была фотография. Маша с завязанными черной повязкой глазами сидела на стуле, положив руки на поцарапанные колени. Она немного съежилась, будто ожидая подзатыльника. По бокам стояли двое в масках. Один в маске осла. Второй в маске пса.

Аверьянов неловко дернулся, собираясь добраться кулаком до челюсти Мешкова, но Бумагина была начеку. Ребром ладони она крепко, будто арматуриной, стукнула его по шее.

Он отключился. Длилось это недолго. Голос Бумагиной привел его в чувство.

– Вот видишь. А ты говорил, квелый. Смотри, как завелся.

– Ну не знаю, – отозвался Мешков. – Из-за бабы любой заведется.

Аверьянов простонал:

– Я вас, суки, в землю живьем закопаю.

И представил, как это делает на пару почему-то с Эмином. Тот кидает лопатой землю и неодобрительно качает головой: «Хоть бы убил сначала. Не по-людски так, живыми».

Бумагина радостно завопила:

– Да, Костя, да! Злись! Злость хорошо помогает. Злость, боль, отчаяние – самые прекрасные чувства для писателя. Сразу начинаешь писать кровью.

Он приподнялся:

– Что вам нужно?

– Нам нужно, чтобы ты начал писать. Мы тебя выбрали. Теперь не отвертишься, – сказал Мешков.

Голос его звучал лениво. Почти равнодушно.

– Мы ждем от тебя книгу, – сказала Бумагина.

– Не напишешь книгу, твоя жена умрет. Все просто.

– Психопаты, – сказал Аверьянов.

– Нет, нет, вовсе нет. Что ты! Разве не знаешь значения этого слова? К нам оно не относится.

Бумагина доела сливу и кинула косточку в мойку. Та громко стукнула о дно.

– Не будь ничтожеством, Костя. Делай, что должен!

– Я вам ничего не должен.

Мешков вскочил, подбежал, схватил его за волосы и поднял лицом к себе:

– Мудак, вот ты кто.

И плюнул в лицо. Угодил точно в глаз. Аверьянов зажмурился. Мешков отпустил волосы, вытер руку о штаны и вышел. Но тут же вернулся и стал расхаживать по кухне.

– Успокойся, – сказала Бумагина. – У него шок. Надо дать ему прийти в себя немного, вот и все.

Мешков поступил наоборот.

– Козел, пойми, я прямо сейчас могу позвонить…

– Или написать, – вставила Бумагина.

– Или написать, и ей через минуту горло перережут. Можем даже эфир для тебя запустить.

– Хорошая идея, мы так еще не делали.

– Вот и сделаем!

Он опять подскочил, опустился на корточки и заорал Аверьянову в лицо:

– Говори, что не будешь писать! Говори, сука! Говори, падла! Говори, слизень!

И стал отвешивать пощечины. Рука у него оказалась тяжелая. От первой оплеухи у Аверьянова лопнула нижняя губа. От второй потекло из разбитого носа.

– Я не буду писать! – орал Мешков. – Повторяй за мной! Я не хочу, не буду, не умею писать! Поэтому моей жене отрежут голову! Потому что я тупоголовый, ленивый, конченый слизень и гондон.

Он впал в яростный азарт. Изо рта летели слюни. Глаза горели безумием. У Аверьянова полыхало лицо. К тому же он прикусил язык. Подошла Бумагина и легонько похлопала Мешкова по спине. Неожиданно он успокоился. Встал и отдышался.

– Ответь, – сказала Бумагина. – Костя. Ответь прямо сейчас.

– Я буду, – чуть слышно отозвался Аверьянов. – Что хотите. Не трогайте ее. Я вам хоть балет напишу. Хоть картину. Только ее не трогайте.

– Во-первых, Константин Дмитриевич, сраный балет и говняная картина нам не нужны, – сказал Мешков. – Во-вторых, писать вы будете не для нас.

Аверьянов не успел спросить. Бумагина ответила:

– Писать, Костя, ты будешь для себя.

15

Его усадили за стол. Ужасно болела шея. О лице не хотелось даже думать. Правый глаз потихоньку заплывал. Мешков дал влажную салфетку. Аверьянов растерянно утер нос. Бумагина вышла и вернулась с толстой тетрадкой и ручкой.

– Ты б еще гусиные перья и пергамент принесла, – хмыкнул Мешков.

– Принесла бы, если бы были, – ответила Бумагина. – Какая разница, как он начнет. Так даже лучше, мне кажется.

Аверьянов решил тянуть время. И со всем соглашаться. Других вариантов пока не было. Наверное, он мог бы добраться до кухонного ножа и порезать этих тварей на ленточки (хотелось думать, что решимость его не покинет в последний момент), но тогда Машу точно убьют. Да и его посадят. Расчленять трупы и выносить их по частям на свалку он точно был не способен.

– Костя, пиши! – радостно сказала Бумагина.

И даже немножко взвизгнула.

– О чем? – спросил Аверьянов.

Мешков закатил глаза:

– Опять начинается. Вы все сговорились, что ли?

– Подожди. У него ж опыта нет, – сказала Бумагина.

– Чего у него нет?

– Ой, ну очень смешно. Костя, взгляни на меня.

Аверьянов поднял глаза. Бумагина смотрела на него почти с материнской лаской.

– О чем ты сейчас думаешь?

– Ни о чем? – соврал он.

В голове все еще крутились фантазии о ноже и поросячьем визге этой парочки.

– Совсем ни о чем? Совсем-совсем?

– Врешь ведь, – сказал Мешков.

– Говорю, это шок. Может, ему выпить?

– Глупости. Пьяным никто не пишет. Даже слегка поддавши.

– А Хемингуэй? А Фолкнер? А Буковски? И Чивер с Карвером.

– Из русских никто пьяным не писал. Даже Ерофеев. Да и эти твои Чиверы-хуиверы тоже наверняка писали трезвыми. Пили они все в свободное время. Не знали, чем себя еще занять. Потому что было скучно и тоскливо.

– Я не буду пить, – сказал Аверьянов.

Звучал его голос шепеляво.

– Молодчик! – сказал Мешков и сжал кулак.

– Послушай, Костя. Напиши рассказ, как ты провел последние три дня. Они же насыщенные были. Вот и напиши. Понимаешь? Ну, как бы, где ты был и что ты видел.

Мешков хмыкнул:

– Автофикшн. Обожаю! Ты бы, мать, парня не совращала раньше времени. Он, может, хорошим писателем станет.

– Да это же просто для разминки. Все так начинают.

– И Чехов? И Толстой?

– Перестань. Когда это было!

Аверьянов сжал шариковую ручку. Представил, как втыкает ее в глаз Мешкову и вытаскивает вместе с глазом.

Он даже задумался, как это описать, но слова не пришли в голову и не выстроились в правильном порядке.

– Ладно, – сказал Мешков. – Пусть так. Приступай.

– Приступай, – жарко повторила Бумагина.

И раскрыла тетрадку. Аверьянов склонился. Капнул кровью.

– Мы не мешаем.

Они отступили. Но жадно смотрели. Будто в бродячем цирке на бородатую женщину. Аверьянов вывел одно короткое слово. И больше ничего не смог. Время шло. Он почти слышал, как оно утекает. Мыслей было много. Но все разрозненные и юркие, как ящерицы. Схватить и расставить их было невозможно.

Аверьянов сидел, пялился на заляпанный кровью лист и понимал, что ничего не может. Кинуть кость им не получится. Мешков и Бумагина начали потихоньку утомляться.

– За час ни слова, – сказал он.

– Нет, что-то он написал.

– Он ручку расписывал.

– Еще подождем?

– Думаю, смысла нет.

Аверьянов посмотрел на них. Бумагина подошла и забрала тетрадку.

– Я, – сказала она.

– Что – ты? – спросил Мешков.

– Это то, что он написал. И еще тут кровь.

– Начало неплохое. Константин Дмитриевич, вопрос. Вы какую последнюю книгу прочитали?

Как ни странно, он это помнил.

– Леонид Жариков «Повесть о суровом друге», – сказал Аверьянов.

– Надо же, не слышал, – удивился Мешков. – Давно это было?

– Давно.

– Лет пятнадцать назад?

– Лет двадцать пять назад.

– А потом? Потом ничего не читали?

– Новости спорта, – ухмыльнулся Аверьянов.

Мешков, сильно тряхнув головой, плюнул на пол.

– Ты смотри, он еще и гордится своим невежеством.

Бумагина пожала плечами:

– Ну ты же знаешь, что у него за жизнь была. Разве тут до книг?

– Ой, тоже мне оправдание. Люди в блокадном Ленинграде находили время читать.

– Люди были другие, – сказала Бумагина.

Мешков достал телефон. Аверьянов встал.

– Да не ссыте вы, Константин Дмитриевич. Это не по поводу вашей супруги. Пока что. – Его палец стал елозить по экрану. – В вакансии что было написано? Возможно обучение. Вот мы вас и поучим немного.

– Гениально! – сказала Бумагина.

– Хули гениального? – поморщился Мешков. – Мертвый сезон. Штукатуров только что выпустил курс. До осени будет набирать новый.

– Может, Сельдин?

– Позвоню-ка ему.

Мешков вышел. Из коридора послышался его бодрый голос:

– Не разбудил? Дело есть.

Бумагина улыбнулась:

– Костя, а чего ты вскочил. Сядь, не нервируй.

Аверьянов сел. Пришла безумная мысль, что с этой женщиной получится договориться.

– Послушайте, – прошептал он. – Можно миром разойтись.

Бумагина приложила к губам указательный палец и произнесла:

– Ш-ш-ш-ш-ш! – А потом сказала: – Сельдин тебе поможет. Он собаку съел на писательских блоках. На писательских блоках и на куннилингусе.

Вернулся Мешков:

– Едем. Он вроде трезвый. Во всяком случае, не сильно пьяный. Умойтесь, а я внизу подожду. Душно тут, сил уже нет.

И вышел.

– Ты сейчас познакомишься с великим русским писателем, – сказала Бумагина.

Аверьянов представил, как сворачивает ей шею. Это все, что он мог.

16

Они вышли на улицу. У подъезда стоял черный автомобиль, непонятной модели, но напоминавший катафалк. Аверьянов вдохнул водянистый ночной воздух. В носу защипало. Когда умывался, щипало все лицо. Глаз заплыл не сильно. А вот нос и губа распухли.

– Так вот, Сельдин, – сказала Бумагина. – Обязательно найди его книги и почитай. Мне очень нравятся его романы «Голое утро», «Золотистый снег», «В руку и в голову», «Малявкин и Козявкин».

Аверьянов бросился бежать. Промчался мимо сидящего за рулем Мешкова. Тот и бровью не повел. Метров через тридцать правую ногу прострелило судорогой. Аверьянов проскакал несколько шагов на левой и повалился, держась за бедро. Не торопясь подошла Бумагина, поддернула платье и села рядом на корточки. Аверьянов обратил внимание на ее белые трусы. Она достала из сумочки английскую булавку и воткнула ему в ногу. Будто нож.

– Ай, – тихо сказал Аверьянов.

Но боль прошла, и он смог двигаться. Бумагина ласково смотрела на него:

– Костя, ты не в себе. Но, может, это признак гениальности? Вставай.

Он встал и кое-как отряхнулся. Приобняв за поясницу, Бумагина повлекла его к катафалку. Аверьянов хромал.

– Что еще за фокусы? – спросил Мешков, когда они залезли на заднее сиденье. – В жопе засвербело?

Взгляд его в зеркале был строг.

– Нервы, – сказала Бумагина. – Ты ведь знаешь.

– Лучше бы писал ими.

– И будет писать!

«Хуй вам!» – подумал Аверьянов.

Мешков вырулил со двора, прибавил громкость магнитолы. Заиграла песня:

 
Смотри, принцесса,
Крест в огне,
И контур волка на стене —
Марихуана рег-тайм…
Но будет ночь, и будет день,
На дне колодца та же тень – Акутагава-сан.
 

Бумагина наклонилась к Аверьянову и сказала:

– Сорок лет уж смотрю на росу на фиалках, устилающих поле.

Аверьянов промолчал. Она хмыкнула:

– Надо читать, Костя, много читать. Все вокруг спрашивают, как стать писателем…

– Кто «все»?

– Ну, все.

– Я не спрашивал.

– Помолчи, не перебивай. Так вот, все об этом спрашивают. А база простая. Много читать и много писать.

– А если я не хочу?

– Чего именно?

– Читать и писать.

– Это как раз нормально. Писатели, честно говоря, не очень-то любят писать. Да и книжки чужие читают в основном с известной долей снисходительности. Необъяснимый парадокс, конечно. Может быть, и не требующий никакого объяснения.

– Обычный эскапизм, в принципе, – сказал Мешков.

Бумагина достала сигареты.

– Не обесценивай.

– Разве я обесцениваю? Мне кажется, как раз наоборот. В этом есть удивительная сила – создать собственный мир, где можно укрыться. Что-то божественное даже.

– Костя, ты понимаешь? – спросила Бумагина.

Ее распирало. Прикурив, она выпустила дым Аверьянову в лицо.

– Отвратительно, что ты этому противишься. Безумно! Хочется тебя побить.

– Побей, – сказал Мешков.

Она несильно ткнула Аверьянова в бок острым кулачком.

– Всего бы до крови искусала.

– Чего это ты завелась? – нахмурился Мешков. – Еще на лицо ему тут сядь.

Бумагина пожала плечами:

– Боюсь, он не оценит. Не каждый умеет заниматься литературой, даже когда обнимает женщину. Некоторые становятся писателями, только когда открывают текстовый редактор. А закрыв, снова перестают быть писателем. Считаю, это неправильно.

Мешков в ответ зевнул.

Они приехали в центр и зарулили во двор-колодец, освещенный желтым, тошнотворным светом старых окон. Бумагина наклонилась вперед и затушила окурок в пепельнице.

– Вы идите, а я сгоняю, проверю, как там наша невольница, – сказал Мешков.

Аверьянов посмотрел на его плешивый затылок. В мелькнувшей фантазии он представился размозженным.

– Константин Дмитриевич, не испепеляйте меня взглядом, пожалуйста. Вашу супругу никто пальцем не тронет, пока вы ведете себя подобающим образом. Я ей даже отвезу пиццу. Любит она пиццу?

Аверьянов молчал. Потом подумал, что Маша, наверно, действительно хочет есть. И ответил, чувствуя себя унизительно:

– Любит.

– А тебя? – спросила Бумагина.

– И меня, – сказал Аверьянов, глядя ей в глаза.

– Уверен?

– Уверен.

– Плохо. Излишняя уверенность способна сыграть с писателем злую шутку.

Аверьянов промолчал. Никакой уверенности у него не было. Они вылезли из машины. Мешков сразу укатил.

– Ты не устал? – спросила Бумагина.

– От вас?

Она ухмыльнулась:

– Чувство юмора? Это хорошо. Писатель без чувства юмора – писатель лишь наполовину. Впрочем, есть несколько исключений. Может, даже несколько десятков. Вообще интересный вопрос. Но я не литературовед. У Сельдина, если что, можно поспать. У него большая квартира.

– Дайте сигарету, – попросил Аверьянов.

Бумагина протянула пачку.

– Почему ты все время мне выкаешь? Очевидно, что мы давно перешли на «ты».

Он закурил и разразился лающим кашлем.

– Ты не согласен?

– Я со всем согласен.

– А вот мямлей быть не надо.

– Хорошо.

Бумагина покачала головой. Аверьянов выкурил половину и выкинул сигарету в урну. Они зашли в парадную с широкой лестницей и легким запахом водорослей. Приполз монструозный лифт, грохоча и лязгая тросами. Аверьянов открыл дверь и пропустил Бумагину в кабину. В зеркале он увидел красивую молодую женщину и потрепанного, больного мужчину.

– Как тебя зовут? – спросил Аверьянов.

– Я же говорила. Забыл?

– Ты только фамилию сказала.

– Тебе мало?

– Просто непривычно. Со школы не называл женщин, в смысле девочек, по фамилии.

– Представь, что ты опять в школе. Тем более так оно и есть.

Лифт притащил их на последний этаж. Аверьянов вышел первый, пропустил Бумагину и закрыл дверь.

– Сейчас ты увидишь великого русского писателя, – сказала она. – Главное, не волнуйся.

– Вот еще.

– Но прояви уважение.

– Вначале я всех уважаю. А дальше становится понятно, зря или не зря.

– Умница.

Она позвонила в квартиру. Дверь открыл невзрачный мужик лет сорока, в поношенной клетчатой рубашке и с сигаретой в руке. Он был небрит и слегка всклокочен. Аверьянов немного растерялся. В его представлении великий русский писатель выглядел иначе, более элегантно и пристойно. Представлялась борода, длинные, аккуратно уложенные волосы, мягкий домашний пиджак, вельветовые брюки, возможно, трубка.

– Мишенька!

Бумагина кинулась этому типу на шею, а он слегка помял ей зад свободной рукой. Потом смачно поцеловал в шею. Помацавшись, они разъединились.

– Михаил Сельдин – великий русский писатель, – представила Бумагина. – Константин Аверьянов – будущий великий русский писатель.

– Заходите, – махнул сигаретой Сельдин. – Хотите, снимайте обувь, не хотите, не снимайте.

Снимать не стали. Он привел их в большую комнату. Там были шкаф, сплошь заставленный книгами, незаправленная кровать, пара старых кресел и стол. Среди пустых бутылок из-под минералки, сигаретных пачек, упаковок с лекарствами, блокнотов, ручек, бумажных платков, каких-то флаконов и опять же книжек с трудом можно было разглядеть ноутбук. На экране шло что-то порнографическое. Сельдин, впрочем, не смутился и выключать не стал.

– Садитесь. Я вина принесу.

– Я не пью, – сказал Аверьянов.

– Как же ты собираешься стать великим русским писателем? – спросил Сельдин.

Аверьянов пожал плечами.

– Случай не простой, – сказала Бумагина. – Он думает, что не сможет.

– Если бы он думал, что сможет, я бы его на порог не пустил.

– Мишенька, как твой роман?

– Отправил редактору вчера.

– Ой, тебе-то редактор и не нужен.

– Ты же знаешь, какой у меня синтаксис ебанутый.

– А название?

– «Ночи Грачёва».

– О чем?

– Что еще за вопросы?

– Да я же шучу!

Сельдин ушел и вернулся с бутылкой красного вина и тремя стаканами.

– Еще есть «Старые котяхи». Хотите?

– Что-что? – спросила Бумагина.

– Коньяк такой грузинский. Мне три бутылки подарили.

– Может, «Старый Кахети»?

– Ну, может. Я еще не пробовал.

Он протянул стаканы, сел за стол и поднял тост:

– За баб!

Аверьянов пить не стал. Бумагина немного пригубила. Сельдин вылакал все. Закурил новую сигарету.

– Ладно, расскажу про роман. Он о жизни ночного сторожа. Начинается с того, что пацанчик, студент, устраивается подрабатывать в роддом. И так ему это дело понравилось, что он всю жизнь проработал. Только менял места. После роддома перешел в детский сад, потом школу сторожил, потом всякие учреждения, пока до кладбища не добрался. Ну и параллельно с ним всякая херня происходит. Любовь, хуе-мое. Но вся его жизнь проходит по ночам. Потому что днем он привык спать после работы.

– Мне не терпится почитать, – сказала Бумагина. – Осенью выйдет?

– В конце сентября, наверно. Я тебе скину файл. Когда редактор пришлет.

– За твой роман!

Она допила вино. Сельдин налил себе второй целый и сразу выпил. Аверьянов опять не стал.

– Так! – крикнул великий русский писатель. – Дай сюда!

Он отобрал стакан, плюхнулся на свое место и выпил половину, внимательно глядя на Аверьянова.

– А что, надо обязательно пить, чтобы писать? – спросил он.

– При чем тут писать, к чертовой матери?! – спросил Сельдин. – Мы же компанией сидим. Когда все пьют, а один не пьет, это напрягает. Чего пришел тогда?

– Я особо-то не рвался, – пожал плечами Аверьянов.

– Посмотри на этого сукина сына! – обратился великий русский писатель к порозовевшей от вина Бумагиной. – Я таких наглецов в жизни не видел!

Он одним махом допил вино, и показалось, хотел швырнуть стакан об пол. Бумагина погладила его по ноге:

– Но это же хорошее писательское качество.

– Да неплохое, согласен.

Сельдин погладил живот.

– Все мы толчемся будто в переполненном вагоне, пихаемся локтями, наступаем на ноги, а кто-то, глядишь, в этой толчее и присунуть другому не прочь. Но тот, кто сильнее пихнет, больнее наступит и крепче присунет, тот и победил.

Аверьянов ничего не понял.

Вспомнился тренер из детско-юношеской школы. Он тоже не просыхал и любил толкнуть вдохновляющую речь. Правда, его речи никого не вдохновляли. Их детская команда проигрывала всем подряд. В одной игре Аверьянов пропустил семнадцать голов. Потом алкаша и говоруна уволили.

Бумагина сказала:

– Миш, подучишь его немножко?

– Могу, конечно, – пожал плечами Сельдин.

Он разглядывал колени Бумагиной.

– У него огромный потенциал. Надо его раскрыть.

– У меня тоже огромный, – сказал Сельдин. – Жил я с японкой одной. А она такая миниатюрная, тоненькая…

– Миша!

– Чего?

– У нас серьезное дело.

– Ладно-ладно. Только нам надо сначала поговорить. Бумагина встала и одернула юбку.

– Вот и поговорите. Я в душ схожу. Два дня не мылась. Горячую воду отключили.

– Можно мне с тобой? – спросил Сельдин.

– Не сегодня. У тебя важная миссия.

Проходя мимо Аверьянова, она скользнула указательным пальцем по его подбородку. Он вздрогнул. Она улыбнулась:

– Костя, прошу, без глупостей. А то Мешков положит в пиццу бритвенные лезвия, – прошептала Бумагина. И добавила: – Мур-мур.

Аверьянов в ответ хотел залаять, но, конечно, промолчал.

17

В комнату пришел рыжий кот, сел посередине и стал намывать мордочку. Закончив, прошествовал дальше шагом победителя и запрыгнул Сельдину на колени.

– Это Павел, мой лучший друг.

– Очень приятно, – отозвался Аверьянов.

– У тебя много друзей? – спросил Сельдин.

– Нет. А что?

– Ничего. Просто разговариваем. Чего ты такой зажатый? Расслабься.

Он отпустил кота, тот запрыгнул на стол и замер среди свалки.

– Я расслаблен.

– А то я не вижу! Не волнуйся, я не пидорас. Павлик, засранец, брысь оттуда! Ты бывший футболист?

– Кто сказал?

– Мешков. Тебе сколько лет?

– Тридцать семь.

– Мне сорок. Вот мы с тобой два мужика в роковом возрасте. Я уже писатель. А ты только хочешь им стать.

– Я не хочу, – сказал Аверьянов.

– Хочешь, – отмахнулся Сельдин. – Все хотят. Я бывший зоолог. Наблюдал за лосями. Сидел как-то на дереве с биноклем и фиксировал, как два самца убивают друг друга из-за лосихи. Выглядело смешно. Потому что с виду они все ничем не отличаются. Лоси и лоси. Тут меня осенило. Какой же я к херам зоолог?! Настоящий зоолог в каждом лосе разглядел бы отдельную личность. Я слез с дерева, вернулся в город, уволился и сел писать роман.

– «Золотистое утро»? – припомнил Аверьянов.

– Нет. Тот первый роман назывался «Сосудистая материя». Полное говно. К счастью, его никто не издал. Второй мой роман «Крестики-нолики» был гораздо лучше. Денег не принес, но у меня сразу появились две любовницы – моя первая издательница и еще одна читательница. Это важнее денег. Ради денег я бы и не стал писать.

Аверьянов осторожно покивал. Он не знал, что на это ответить. Сельдин налил еще вина:

– Это прекрасное красное полусладкое уругвайское вино. От сухого у меня отходняк слишком сильный. От полусухого – страшный сушняк.

– Я не пью, спасибо.

– Но почему-у-у-у-у-у?! – закричал Сельдин. – Подшит? Ты запойный алкаш? Это неплохо. Это близко к гениальности. Знаешь, что такое гениальность? Талант, помноженный на отклонение или болезнь. Мне один психиатр про это рассказал. Когда я писал «Козявкина и Малявкина», много времени провел в психушках, собирал материал. Так что, ты алкаш?

– Нет. У меня была тяжелая травма головы.

– Травма – это замечательно. Ты уже почти писатель. Хочешь верь, хочешь не верь.

Он выпил стакан залпом и сбегал на кухню за новой бутылкой. Вернулся, пританцовывая.

– У моего папаши не было половины черепа. Он по пьяни на рыбалке выпал из лодки, и ему винтом верхушку срезало. Выжил. Ходил в кепочке. И пил в два раза больше, чем раньше.

Сельдин налил в два стакана. Аверьянов покачал головой.

– Значит, друзей у тебя нет?

– Получилось, что нет.

– А как так получилось?

Сельдин прищурился и склонил голову к плечу. Глаза его были безобразно пьяные.

– Не знаю. Пока лежал в больнице, меня только жена навещала, а больше никто. Вот и получилось, что друзей у меня нет.

– Неплохо, – кивнул Сельдин. – Ты посмотри, какой материал набирается. Тяжелая травма, пиздец карьере, друзья предали. И мы только начали! Уверен, у тебя личных переживаний на три романа.

– Разве о таком пишут? – спросил Аверьянов.

Сельдин захохотал так истошно, что кот стрелой вылетел из комнаты.

– Ты что, родной, книжек совсем не читаешь?!

– Некогда. Я работу ищу.

– Работа-поебота. Ты писатель! Повтори.

Аверьянов промолчал. Сельдин не настаивал.

– А жена? Не изменяла тебе? Хорошо бы она еблась с другим вратарем, пока ты в анабиозе валялся. Вот это мощь!

Аверьянов подскочил и швырнул в Сельдина подвернувшейся винной пробкой. Тот увернулся и тоже вскочил:

– Полегче, Костик! Мы же просто роман твой обсуждаем.

– Жену не трогай!

– Но можно же досочинить, а? Ты ведь не автобиографию писать будешь. Жена все равно читать твою писанину не будет. Жены вообще не должны читать, что мужья их пишут.

– Почему это? – удивился Аверьянов.

– Да потому что она тебя сразу кастрирует, вот почему. Найдет все сцены, где герой трахается, и устроит сцены ревности. Разве можно ревнивой бабе объяснить, что отождествление… – Это слово Сельдин выговорил с четвертой попытки. – …героя и автора – большая глупость. Ты понял, что я сказал?

– Ты слишком много всего сказал, – ответил Аверьянов.

Сельдин выпил и ухмыльнулся:

– Это да, не спорю. Я вообще по натуре большой пиздобол. Поэтому и веду курсы писательского мастерства. А-ха-ха-ха-ха-ха.

Он свалился с кресла, некоторое время смеялся лежа, потом всхлипнул и затих. То ли уснул, то ли умер. Аверьянов стоял над телом и не знал, как поступить. Сбежать? Ждать, пока этот псих очнется? Приводить его в чувство?

Сельдин шевельнулся и сел. В глазах его застыли боль и ужас. Он встал, сильно покачнулся. Аверьянов схватил его за плечо и удержал:

– Ты чего?

– Побудь тут, – тихо сказал Сельдин. – Я сейчас вернусь. Мне надо позвонить по важному делу. Сейчас вернусь.

Пошатываясь, он вышел из комнаты. Аверьянов сел. Спустя минуту он услышал из-за стенки голос Сельдина, который становился все громче. Раздался вопль:

– Сука, пока моя мать умирала от рака, ты еблась с каким-то конюхом в Сочи! А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Аверьянов прирос к креслу. Но вопль резко стих. Будто выключили звук. Сельдин вернулся с «АК-74» на плече. Под испуганным и внимательным взглядом Аверьянова он побродил по комнате, бросил автомат на кровать и опустился в кресло.

– Хочешь в ванную подглядеть? Там глазок есть. Она как раз дрочит.

– Откуда ты знаешь? – почему-то спросил Аверьянов.

– Сам только что подглядывал.

– Зачем?

Сельдин пожал плечами:

– Потому что я великий русский писатель.

Больше он ничего не сказал. Смотрел помутневшим взглядом в угол. Потом уронил голову и через три секунды захрапел.

18

Пришла Бумагина, свежая и влажная. Она обернулась в полотенце, а волосы убрала в хвостик. Взглянув на Сельдина, закатила глаза.

– Здрасьте, приехали! Так и знала!

Она перевела взгляд на Аверьянова и замерла. Но быстро взяла себя в руки.

– Костя, я ведь предупредила, без глупостей. Понимаю, что звучало слишком штампованно…

Он громко щелкнул затвором. Сельдин вскинул голову и огляделся. Бумагина продолжила:

– …но штампы, как известно, – приемы, проверенные временем.

– Да, блядь! – крикнул Сельдин, вскочил и выбежал из комнаты.

– Миша, какой же ты идиот! – крикнула ему вдогонку Бумагина.

– Молчать! – сказал Аверьянов.

Палец его прочно держался за спусковой крючок.

– Вижу, ты с предложением, – сказала Бумагина.

– Есть такое. Делаем обмен. Звони своему пидору.

– Кому? Мешкову? Но он никакой не пидор, зря ты так.

Прибежал Сельдин с бутылкой и прокричал:

– Переходим на коньяк.

Он стал возиться с пробкой, шатаясь и сопя.

– Вы хоть полезно поговорили? – спросила Бумагина.

– Я мало что понял, – ответил Аверьянов.

– То есть мы зря приехали?

– Как сказать!

– Да уж, вижу, нашел лазейку. Лучше бы написал что-нибудь, раз такой прыткий.

– Звони, – повторил Аверьянов. – Я убью тебя.

– Неужели ты способен?

– Я способен! – крикнул Сельдин и сунул Бумагиной стакан. – Вы знаете, что я планирую убийство?

Следующий стакан он поднес Аверьянову.

– Я не буду, спасибо.

– У кого автомат, тот и командует, – рассудил Сельдин. Вернулся в кресло и закинул ногу на подлокотник. – Хочу убить одного козла. Он писатель. Ему сорок лет. Живет с котом. Недавно написал роман про ночного сторожа.

Аверьянов двинул дулом.

– Выпей и звони.

– Я не люблю коньяк, – сказала Бумагина.

– Придется.

– Да пошел ты в жопу!

– Пей, сука! – скомандовал Сельдин.

Непонятно было, к кому он обращался, потому что тут же выпил сам.

– Слышала, что великий русский писатель сказал? – спросил Аверьянов.

– Это великий русский мудак. Что, застрелишь меня? Между прочим, выстрел услышат.

– Тут и не такое слышали, – сообщил Сельдин. – Тут голое бабье прыгает из окон.

– С пятого этажа?

– Потом валяются под окнами неделями…

Он опять уронил голову.

– Да и хуй с вами со всеми! – сказала Бумагина и выпила залпом.

Затем схватила сумочку, достала смартфон.

– И что говорить ему? Какой план? Где будет обмен? Ну, чего молчишь? Детали давай. Ты же будущий писатель. У тебя должно быть все продумано. Мне даже интересно.

Язык у нее стал слегка заплетаться. Аверьянов глядел в пол. Она оказалась права. Кроме того, что надо обменять Машу на эту стерву, он ничего больше не придумал. А где? Здесь или, может, в лесу? Но как туда добраться? На такси ехать? Брать с собой автомат? С ним далеко не уедешь.

– Костенька! – нараспев позвала Бумагина.

– Цыц! – крикнул он.

– А, поняла. Ты составляешь план. Не мешаю. Тебе на пользу. Можно я пока еще глоточек выпью?

– Пей.

Если позвать их сюда? А как потом уходить? Бегом убегать? Они не отстанут. У них есть его адрес и адрес родителей Маши. Откуда, кстати? Что они еще про него знают?

– За твое творчество! – сказала Бумагина, отсалютовала стаканом и выпила.

Снова проснулся Сельдин:

– Ответь на простой вопрос. Считаешь ли ты меня гением? Да или нет?

– Миша, ты мудила. Но я считаю тебя гением.

– Все обман! – сморщился Сельдин.

– Почему же? Я правда считаю.

– Это я всех обманул! На самом деле я никто. И писать не умею. Как это вообще можно читать?!

– Ну началось!

– Ты читала рецензию Кругловой? Она написала, что я спермоточивый клоп.

– В чем-то она права. Но это не отменяет того, что ты, может быть, гений.

– Почему «может быть»? Только что было без всяких «может быть»!

– Слушай, чего ты хочешь? Я не пойму. То требуешь, чтобы тебя считали гением, то орешь, что ты обманщик.

– Я сам не пойму, – ответил Сельдин.

Аверьянов плохо понимал смысл разговора. Но это не имело значения. Кое-что он все-таки придумал.

– Давай еще выпьем и поцелуемся, – сказал великий русский писатель.

– Я не хочу больше пить.

– А поцеловаться?

– Ты слишком пьяный и противный. У тебя слюни текут.

– Давай пей, – сказал Аверьянов. – Оба пейте.

– Но мне и так уже хорошо, – сказала Бумагина.

– А я буду! – поднялся Сельдин. – Мне уже хорошо никогда не станет.