Текст книги "Политическая система Российской империи в 1881– 1905 гг.: проблема законотворчества"

Тем не менее царское окружение не стремилось определять вектор развития страны, да и не могло этого сделать. Его не интересовала политика, т. к. казалось, что государственный строй в России незыблем и политику не подразумевал. Его не волновала сфера управления, которой занимались профессиональные бюрократы, обладавшие специальными знаниями. Императоры в таком окружении оказывались в политическом вакууме. В повседневности они сталкивались с людьми, с которыми обсуждали новости придворной жизни, охоту, погоду и только в редких случаях политику, чаще всего международную. Даже представители царской семьи в силу воспитания, стиля мышления, наконец, личных качеств, часто занимая значимые должности, не могли оказывать системное влияние на принятие политических решений[277]277
  В этом отношении характерны оценки великих князей, которые дал генерал П.С. Ванновский, передавая должность военного министра А.Н. Куропаткину: «Владимир [Александрович]: знает военное дело, любит его, но без характера. Влияние на него Бобрикова вредно. Сергей [Александрович] – бесцветность, но упорный. Михаил Николаевич имеет большое влияние на государя, но осторожнее других, не прочь подпустить тихонько свинью» (Куропаткин А.Н. Дневник // РГВИА. Ф. 165. Оп. 1. Д. 1871. Л. 10 об.). См. также: Половцов А.А. Дневник, 1893–1909. СПб., 2014. С. 196200.
  Охарактеризовать политические взгляды великих князей в высшей степени затруднительно. Для них не было необходимости четко артикулировать собственную позицию. С высокой долей вероятности она определялась конъюнктурой и привходящими обстоятельствами. В этом отношении показательна запись сенатора В.П. Безобразова в дневнике от 16 апреля 1887 г.: «Сегодня завтракал у великого князя Сергея Александровича, и мы очень сердечно беседовали. Много говорили о политических делах. Он как будто сочувствует всем моим мыслям, отчасти соглашается со мной, но не решается это решительно высказывать. Я очень решительно говорил ему о нынешнем горестном направлении дел, о трудностях, накопляемых (вследствие Каткова и Победоносцева) к будущему царствованию. Он с этим вполне соглашался» ([Безобразов В.П.] Дневник академика В.П. Безобразова // Русская старина. 1913. № 4. С. 59). Иными словами, великий князь, имевший репутацию человека сугубо консервативных взглядов, был готов солидаризироваться с противниками правительственного курса своего старшего брата – Александра III.


[Закрыть]. Министры же в большинстве своем в ближайшее окружение государя не входили. Их каналы влияния на царя были весьма ограниченными, время встречи с государем – отмеренным. Кто же при таких обстоятельствах правил? В 1896 г. К.П. Победоносцев отвечал на этот вопрос так: «Русский Бог, да вдовствующая императрица, которая вмешивается в такие дела, которые не понимает»[278]278
  Киреев А.А. Дневник // ОР РГБ. Ф. 126. К. 12. Л. 45.


[Закрыть].

Были, конечно, и исключения. Так, в начале царствования Александра III влияние К.П. Победоносцева бросалось в глаза[279]279
  По словам А.А. Киреева, «Победоносцев – все же самый близкий человек к государю. Он теперь дает уроки политических наук наследнику два дня в неделю. Живет в Гатчине. Он по доверию к нему государю мог быть Бисмарком, если бы был государственным человеком, имел ум государственного человека, а не благонамеренного чиновника» (Киреев А.А. Дневник // ОР РГБ. Ф. 126. К. 10. Л. 131 об.).


[Закрыть]. Оно раздражало министра иностранных дел Гирса[280]280
  Шестаков И.А. Дневники. С. 66.


[Закрыть], морского министра И.А. Шестакова[281]281
  Там же. С. 68.


[Закрыть], министра государственных имуществ М.Н. Островского, государственного секретаря А.А. Половцова[282]282
  Там же. С. 99.


[Закрыть]. Последний приехал поговорить с Победоносцевым в 8 часов вечера 25 мая 1881 г., когда тот был, видимо, на «пике» своего влияния. Это был прием у важного сановника: «Прошли времена, когда он сам отворял мне двери весьма скромной квартиры, швейцар и лакеи, облаченные в траур, проводят меня к “генералу”, который сидит в своем богатом кабинете, положив ноги на свой письменный стол»[283]283
  Половцов А.А. Дневник // ГА РФ. Ф. 583. Оп. 1. Д. 18. Л. 142.


[Закрыть].

Конечно же, непродолжительный период могущества Победоносцева не описать языком правовых норм. Оно строилось на личном авторитете обер-прокурора Св. Синода. Четко развести формализованные процедуры и неформальные практики не всегда удается. Они пересекались, налагались друг на друга и при этом находились в непримиримом антагонизме. Частные объединения, кружки вызывали резкое неприятие официальных должностных лиц, которые всячески пытались «укоротить» их влияние. Так, роковую роль в судьбе «Священной (Святой) дружины» сыграл граф Д.А. Толстой, после доклада которого и «пало» это объединение[284]284
  Шестаков И. А. Дневники. С. 77.


[Закрыть]. Министры кооперировали свои усилия, дабы оказывать влияние на императора. Так, после смерти И.Д. Делянова К.П. Победоносцев и С.Ю. Витте договорились содействовать назначению министром народного просвещения лица, хорошо знакомого с университетской жизнью: В.Н. Лигина или Н.П. Боголепова. Как известно, их усилия не были напрасными[285]285
  [Витте С.Ю.] Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания / публ. и примеч. Б.В. Ананьича, Р. Ш. Ганелина, С.В. Куликова, С.К. Лебедева, И.В. Лукоянова: В 2 т. СПб., 2003. Т. 1. Кн. 1. С. 77. И, судя по всему, они совпали со стараниями великого князя Сергея Александровича.


[Закрыть].

В управленческой системе империи уживались накапливавшиеся противоречия. В значительной мере это объяснялось тем, что правовые рамки законотворческого процесса в России нельзя было строго регламентировать. Император стоял в главе бюрократического аппарата, который должен был быть носителем идеи рационального управления. Вместе с тем царь был главой семьи. Отношения внутри нее трудно было рационализировать. Его августейшие родственники, фактически ни перед кем не отвечавшие, непосредственно участвовали в управлении страной, завязывая тесные отношения с чиновничеством. Это лишь один случай, как традиционное начало «семейной власти» и рационально организованное бюрократическое государство тесно пересекались друг с другом. Связи чиновников с правящей династией могли самым различным образом сказываться на их карьере. Так, увольнение Е.А. Перетца с должности государственного секретаря во многом объяснялось его тесными отношениями с великим князем Константином Николаевичем, которого Александр III явно недолюбливал[286]286
  Шестаков И. А. Дневники. С. 86.


[Закрыть].

Даже в отношениях императора и министров многое определялось обычаями. Сама процедура отставки министра не была достаточно регламентирована. Например, оставалось вопросом, имеет ли право глава ведомства уйти с занимаемой должности. Николай II был уверен, что нет. Так 22 мая 1905 г. он ответил на прошение министра внутренних дел А.Г. Булыгина об отставке: «Александр Григорьевич, возвращаю прошение ваше об увольнении от должности. Мы живем в России, а не в какой-нибудь республике, где министры ежедневно подают прошение об отставке. Когда царь находит нужным уволить министра, тогда только последний уходит от своего поста»[287]287
  Письмо Николая II А.Г. Булыгину 22.05.1905 // ГА РФ. Ф. Р8091. Оп. 71. Д. 3. Л. 1.


[Закрыть].

Основная форма общения императора со своими сотрудниками – заслушивание их всеподданнейших докладов. Из этого каждодневного общения императора с министрами складывался важнейший механизм принятия решений. В каждое царствование у всеподданнейшего доклада были свои особенности, обусловленные личными свойствами царя. Министрам, желавшим добиться своего от государя, приходилось к ним приноравливаться. Император иногда задумывался об эффективности такого доклада, ставившего царя в зависимость от руководителей ведомств. Подобно «голому королю», он был вынужден всякий раз соглашаться с мнением эксперта, который знал докладываемый вопрос, а император имел о нем чаще всего весьма приблизительное представление. К.П. Победоносцев на сей счет говорил: «Государь только припечатывает то, что мы [министры] ему подносим»[288]288
  Розанов В.В. О подразумеваемом смысле нашей монархии. С. 15.


[Закрыть].

Эта проблема с неизбежностью возникала во всех абсолютных монархиях, где воля коронованного правителя – закон или почти закон. Этот вопрос занимал и французских королей XVII в., которые отвечали на него по-разному. Генрих IV (1589–1610) вызывал к себе людей разных взглядов и принимал решение, услышав точку зрения противоположных сторон. Людовик XIV (1643–1715) предпочитал утверждать письменные доклады[289]289
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 2. С. 337.


[Закрыть]. Подобный выбор приходилось делать и российским императорам.

Детали, которыми были обставлены всеподданнейшие доклады министров, могли оказаться роковыми для судьбы законопроекта. Не случайно перед своим первым докладом у Александра II товарищ министра государственных имуществ А.Н. Куломзин страшно волновался, даже не предполагая, что его может ожидать в кабинете у императора: «В недоумении, как докладывать, я обратился к Валуеву с просьбой научить меня уму-разуму. Это совпало с необходимыми с ним объяснениями по его ходатайствам о продлении арендных выдач некоторым дамам, которые пользовались подобными выдачами за время бытности его министром. Петр Александрович [Валуев] отнесся к моей просьбе более чем любезно. Он объяснил мне, что я должен оставлять портфель, шляпу и перчатки за дверью высочайшего кабинета, что я должен иметь открытую папку с всунутым карандашом на случай записи какого-либо приказания, что если государю угодно будет подать мне руку, то я должен ринуться поцеловать обшлаг его рукава и, наконец, что подавая к высочайшему подписанию указы, я немедленно по получении подписи должен закрывать ее, повернув бумагу. На мое замечание, что таким образом подпись может быть замазана, он ответил: “Это не беда. На то писари, чтобы потом все вычистить, а тут главное в том, что государь, раз подписав, не любит видеть своей подписи и надо ее спрятать”. Затем он посадил меня в свое кресло и сделал мне примерный доклад.»[290]290
  Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. С. 284. В последние годы царствования Александра II министрам приходилось учитывать интересы императора, степень его вовлеченности в дела государственного управления. 2 января 1891 г. А.А. Киреев записал в дневнике: «Был у Островского. Завтракал. Государь Александр II последнее время совсем был поглощен любовью, делами занимался нехотя, рассеянно. Случалось, что ему докладываешь дело, он откроет ящик (перед собой) и читает даже не украдкой корреспонденцию.» (Киреев А.А. Дневник // ОР РГБ. Ф. 126. К. 11. Л. 326).


[Закрыть].

Первый всеподданнейший доклад был настоящим событием для министров и их товарищей. Его обычно подробно описывали мемуаристы, чья память запечатлела детали первой встречи с императором. Они, конечно, подобно Куломзину, страшно волновались. Переживал и товарищ министра народного просвещения И.В. Мещанинов, который в июле 1901 г. ожидал аудиенции в приемной у императора. К нему подошел министр императорского двора барон В.Б. Фредерикс. «Вы впервые докладываете? – спросил он. – Посмотрите, открывается ли свободно ваш портфель, – будет лучше держать его открытым, а то со мной был такой случай: я был в кабинете государя, открывал свой портфель, а он не открывался! Вышел ужасно конфузный казус; пришлось звать камердинера и ножом резать портфель!»[291]291
  Мещанинов И.В. Воспоминания пережитого. М., 2010. С. 245.


[Закрыть]

Конечно, каждый император выслушивал докладчика по-своему. Во время всеподданнейших докладов Александр III не казался министрам чересчур грозным. Когда 20 апреля 1883 г. председатель Государственного совета великий князь Михаил Николаевич предложил государственному секретарю А.А. Половцову поехать вместе в Гатчину к императору и доложить ему о подготовленных рескриптах, Половцов не согласился: «В присутствии нас обоих он не решится высказать то, что сказал бы каждому из нас с глазу на глаз». Государственный секретарь, основываясь на своем личном опыте, предсказывал, что император оставит рескрипты у себя, а потом передаст их К.П. Победоносцеву, «который их перемарает, обольет постным маслом.»[292]292
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 89.


[Закрыть]

В июне 1884 г. как раз тот самый Победоносцев пытался убедить императора в ошибочности позиции, отстаиваемой министрами народного просвещения и внутренних дел. Александр III на это возражал: «Что же делать, когда это требуют и теперешний министр народного просвещения, и его предшественник?» С ними государь спорить не желал[293]293
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря. Т. 1. С. 260.


[Закрыть]. В целом император был склонен соглашаться с докладчиком. Это придавало уверенность царским конфидентам, которые могли себе многое позволить. Победоносцев, неуверенный в себе человек, не боялся вызывать раздражение даже великих князей, зная о безусловной поддержке императора. Однажды в январе 1889 г. шло заседание Комитета министров. В зал зашел дядя царя великий князь Михаил Николаевич. Все сановники встали. Победоносцев же этого не сделал и, более того, довольно громко сказал: «Настоящая язва эти великие князья». В августейшей семье все были этим возмущены. Брат императора великий князь Алексей Александрович думал поехать к Александру III и высказать свое недовольство. Но это желание быстро отпало, когда ему напомнили, что и Победоносцев будет в свою очередь жаловаться на великих князей, которые так любят сплетничать. Легко было предположить, как отреагировал бы на слова обер-прокурора Св. Синода император: «Да, очень жаль, что великие князья занимаются сплетнями, а не делом»[294]294
  Там же. Т. 2. С. 154. В царствование Николая II в этом отношении немногое изменилось. Конечно, Победоносцев не был столь влиятелен, как в начале 1880-х гг. Более того, с конца 1880-х гг., т. е. еще в годы правления Александра III, к нему все реже прислушивались. В начале 1893 г. А.А. Половцов записал в дневнике: «Совсем не тот Победоносцев, который в начале царствования раздавал портфели и после нескольких дней отсутствия в Аничковом дворце слышал от Государя: “Что Вас давно не видать?” Нет, теперь он совсем другой. С желчью говорит о всем, что делается, горько осуждает личный состав министерства и образ действий того, кто их выбирает» (Он же. Дневник, 1893–1909. СПб., 2014. С. 52). Тем не менее с началом царствования Николая II о Победоносцеве «вспомнили». Конечно, о прежнем всемогуществе оставалось лишь мечтать. И все же с позицией обер-прокурора Св. Синода считались. Его влияния боялись. В августе 1904 г. Николай II по секрету говорил князю П.Д. Святополк-Мирскому, что он ждет смерти К.П. Победоносцева, чтобы решить вопрос о раскольниках, подвергавшихся в Российской империи правовой дискриминации. До этого момента он не решался даровать им какие-либо права, опасаясь вызвать недовольство учителя ([Святополк-Мирская Е.А.] Дневник Е.А. Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. // Исторические записки. 1965. Т. 77. С. 241).


[Закрыть].

Опытный докладчик чувствовал себя уверенно в кабинете императора, зная, что с высокой долей вероятности добьется необходимого результата. И так было и при Александре III, и при Николае II. Бывший в 1905–1906 гг. министром народного просвещения граф И.И. Толстой вспоминал, что император утвердил все его доклады, несмотря на спорность тезисов весьма радикально настроенного главы ведомства[295]295
  [Толстой И.И.] Воспоминания министра народного просвещения графа И.И. Толстого. 31 октября 1905-24 апреля 1906 г. С. 212.


[Закрыть]. Зная эту закономерность, можно было ею пользоваться. Ведь император не ставил резолюции на докладах, давая лишь устные распоряжения, которые потом фиксировались в министерствах. В некоторых случаях это давало возможность руководителям ведомств проводить незначительные вопросы, даже не докладывая их царю[296]296
  Там же. С. 214.


[Закрыть]. Более того, сам Александр III на заре своего царствования, 6 марта 1881 г., озадачил А.А. Абазу пожеланием «сообразить, нельзя ли упростить всеподданнейшие доклады по Министерству финансов с тем, чтобы на высочайшее усмотрение представлялись лишь предметы серьезные, все остальные же разрешались собственной властью министра»[297]297
  Перетц Е.А. Дневник (1880–1883) / сост. и науч. ред. А.А. Белых. М., 2018. С. 141.


[Закрыть].

Схожим образом принимались решения и в абсолютистской Франции XVII в. Чиновники того времени, несомненно, пользовались неспособностью монарха проконтролировать весь бумагооборот, который шел через него. По словам военного министра Ф.М. Лувуа, из двадцати подписанных бумаг король Людовик XIV не читал девятнадцати. Зная это обстоятельство, фактический глава правительства Ж.Б. Кольбер предоставлял монарху такое количество документов, что он заведомо не мог их освоить[298]298
  Потемкин В.П. Людовик XIV и французский абсолютизм // Книга для чтения по истории Нового времени. М., 1911. Т. 2. С. 184.


[Закрыть].

В сущности, министры пытались так или иначе, удачно и безуспешно манипулировать волей императора. В декабре 1883 г. Половцов поучал великого князя Михаила Николаевича, как в ходе доклада навязывать государю свою волю, а не следовать его желаниям[299]299
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 169.


[Закрыть]. Согласно мнению министра внутренних дел В.К. Плеве, Николай II не любил, когда министры ему противоречили. Возражения не следовало облекать в резкую форму[300]300
  [Куропаткин А.Я.] Дневник А.Н. Куропаткина // Красный архив. 1923. № 2. С. 83.


[Закрыть]. Сглаживая углы, можно было добиться от императора всего необходимого.

Наконец, следовало учитывать особенности восприятия информации государем. Доклад не мог быть чересчур утомительным. Министр народного просвещения граф И.Д. Делянов одним из первых в правление Александра III догадался максимально сокращать свои доклады, что находило понимание у царя[301]301
  Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: Воспоминания министра иностранных дел / сост., вступ. ст., коммент. и аннотированный указатель имен С.В. Куликов: подг. текста Д.Н. Шилова при участии С.В. Куликова. М., 2015. С. 46. Это объяснялось еще и тем, что у И.Д. Делянова, как и у его преемников в должности министра народного просвещения, не было своего докладного дня. Следовательно, ему приходилось максимально рационально использовать те немногие минуты, когда император соглашался его выслушать (Мещанинов И.В. Воспоминания пережитого. С. 244).


[Закрыть]. Это объяснялось, помимо всего прочего, и тем, что у императоров было отведено довольно ограниченное время на встречи с министрами. Если летом 1900 г. военный министр А.Н. Куропаткин долго засиживался у царя, то на доклады министра иностранных дел В.Н. Ламздорфа просто не хватало времени[302]302
  Письма С.Ю. Витте к Д.С. Сипягину // Красный архив. 1926. № 5. С. 37.


[Закрыть]. В годы царствования Николая II доклады редко продолжались более 20 минут, за которые обычно надо было обсудить около 20 вопросов[303]303
  [ТолстойИ.И.] Воспоминания министра народного просвещения графа И.И. Толстого. С. 206, 212. В письме к матери от 7 декабря 1900 г. Николай II с удовлетворением отмечал: «Куропаткин и Ламздорф присылают сокращенные доклады, и они сами очень озабочены, чтобы не давать мне лишнего дела» (Переписка императора Николая II с матерью – императрицей Марией Федоровной. 1894–1917. С. 338).


[Закрыть]. Иными словами, полагалась приблизительно минута на ту или иную проблему. Казалось бы, ничтожный факт, тем не менее много определявший в политической жизни страны: последний российский самодержец не читал записки объемом более чем 2–3 страницы. Это было наблюдение министра императорского двора В.Б. Фредерикса, которым он поделился с А.А. Киреевым. «Да ведь это ужас!! – возмущался последний. – Наша государственная жизнь протекает с силой внимания 5-и, 6-и минут»[304]304
  Киреев А.А. Дневник, 1905–1910 / сост., автор вступ. ст., коммент. и примеч. К.А. Соловьев. М., 2010. С. 30.


[Закрыть].

Однако именно за эти 5–6 минут удавалось добиться решения, на которое, в противном случае, пришлось бы тратить месяцы, а то и годы. 17 января 1908 г. на заседании Государственной думы депутат-октябрист барон А.Ф. Мейендорф объяснял депутатам: «При прежнем строе существовал один нормальный законодательный порядок и наряду с этим приблизительно столько же законодательных путей, сколько проходов между сидениями в этом зале. Некоторые из этих путей были подлиннее, другие покороче, и я скажу, что некоторые были так коротки, что они для своего прохождения не требовали срока, превышающего период горения хорошей сигары»[305]305
  Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия I. СПб., 1908. Ч. I. Стб. 1312.


[Закрыть]. В данном случае речь как раз шла о всеподданнейшем докладе. Вопреки мнению многих правоведов, любая бумага, подписанная императором, могла получить законодательную силу. Убедить государя было проще, чем многолюдное законосовещательное учреждение – Государственный совет или Комитет министров. Не удивительно, что многие руководители ведомств по мере возможности старались обойти Государственный совет, надеясь заручиться поддержкой самого царя. Так, в марте 1883 г. морской министр Шестаков пытался подчинить себе добровольный флот посредством всеподданнейшего доклада императору[306]306
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 67.


[Закрыть]. Это был отнюдь не частный случай. Многие нормативные акты принимались как временные именно для того, чтобы избежать столь неудобного обсуждения проблемы в Государственном совете[307]307
  М.М. Ковалевский по этому поводу писал: «Чем были в самом деле эти временные правила, незаметно переходившие в постоянные? Да не более как единоличными докладами министра царю, получившими его санкцию, помимо всякого участия Государственного совета даже совещательным голосом» (Ковалевский М.М. 87-я статья: ее прошлое, ее настоящее и будущее // Русские ведомости. 1908. № 35. 12 февраля).


[Закрыть].

Ситуация осложнялось еще и тем, что министры нередко посвящали свои доклады вопросам, не входившим в сферу их компетенции. В начале 1880-х гг. К.П. Победоносцев обсуждал с императором самый широкий круг вопросов, отнюдь не касавшихся его ведомства – Св. Синода. Впоследствии обер-прокурора чрезвычайно расстраивало то обстоятельство, что император его больше не рассматривал как главного «советника»[308]308
  Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев в общественно-политической и духовной жизни России. С. 185–197, 281–295.


[Закрыть]. Весной 1890 г. государственный контролер Т.И. Филиппов докладывал Александру III о возможности изменений в школьной программе. Причем данный вопрос в это же самое время обсуждался в Государственном совете[309]309
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 2. С. 300.


[Закрыть]. Точно также граф Д.А. Толстой, М.Н. Островский, С.Ю. Витте не стеснялись говорить с императором о том, что непосредственно не относилось к их ведомству[310]310
  См.: Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. С. 6465, 244–245.


[Закрыть]. Министры таким образом увеличивали свой административный вес. Император же обретал возможность оперативно вмешиваться в процесс выработки законодательных решений. Таким образом, в политическую систему вносился элемент непредсказуемости. Как это ни парадоксально, царская власть играла роль «черта из табакерки», способного разрушить любой расклад сил, сложившийся в «высших сферах».

Царь порой творил «юридические чудеса», определявшие вектор развития государства на долгие годы вперед. Так случилось и в апреле 1881 г., когда был подписан и опубликован Манифест о незыблемости самодержавия. Накануне его издания 29 апреля 1881 г. Александр III писал брату Владимиру: «Посылаю тебе, любезный Владимир, мною одобренный проект Манифеста, который, я желаю, чтобы вышел 29 апреля, в день приезда моего в столицу. Я давно об этом думал, но многие отсоветовали и министры все обещали мне своими действиями заменить Манифест, но так как я не могу добиться никаких решительных действий от них, а между прочим шатание умов продолжается все более и более и многие ждут чего-то необыкновенного, то я решился обратиться к Победоносцеву составить мне проект Манифеста, в котором бы высказано было ясно, какое направление делам желаю я дать и что никогда не допущу ограничения самодержавной власти, которую нахожу нужной и полезной России. Кажется, Манифест составлен очень хорошо. Он был вполне одобрен графом С.Г. Строгановым, который тоже нашел своевременность подобного акта. Сегодня я лично прочел Манифест А.В. Адлербергу, который тоже вполне одобрил его, и так, дай Бог, в добрый час!»[311]311
  Письмо Александра III великому князю Владимиру Александровичу 29.04.1881 // ГА РФ. Ф. 652. Оп. 1. Д. 379. Л. 105–106. Эта версия подготовки Манифеста подтверждается самим К.П. Победоносцевым в письме В.П. Мещерскому: «Совершенно неверно приписываемое покойному Каткову деятельное участие в сем решении и оказанное будто бы на меня влияние. С Катковым во все это время я не виделся для переговоров и объяснений о предмете решения. Манифест 29 апреля поставляется в рассказе вашем в связь с отклонением проекта Лорис-Меликова, но это был акт совсем особый. В Бозе почивший государь император неоднократно высказывал графу неотложность заявить всенародно твердую волю Его Величества сохранить в неприкосновенности основные начала управления на самодержавии основанные. Но граф Лорис-Меликов медлил, невзирая на напоминания. Тогда Его Величеству угодно было поручить составление Манифеста мне, что и было мною исполнено» (Письмо К.П. Победоносцева В.П. Мещерскому 20.06.1896 // РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Д. 5. Л. 21 об. – 22).


[Закрыть]

Конечно, этот случай особый. В большинстве случаев император чувствовал свою зависимость от докладчиков и всячески (но чаще всего тщетно) пытался освободиться от нее. Ему приходилось искать обходные маневры. Некоторые из них удивляли современников: например, переписка Николая II с безвестным чиновником А.А. Клоповым, который должен был доносить до царя правду жизни[312]312
  См.: Тайный советник императора / сост. В.М. Крылов, Н.А. Малеванов, В.И. Травин. СПб., 2002. Слухи о влиянии А.А. Клопова вызвали волнение в «высших сферах». Князь С.М. Волконский вспоминал об этом так: «Министр юстиции Муравьев сказал, что нужно быть таким, (не повторяю), как Горемыкин, чтобы не подать в отставку. Витте, министр финансов, сказал: “Путь только сунется в мое ведомство”.
  По вечерам вокруг карточных столов у Сипягиных, у Александры Николаевны Нарышкиной сановники сливались в общий хор негодований; дамы, брезгливо искажая рот, спрашивали: “Что это такое Клопов. Хлопов.” – “Клопов, мадам”. – “Клопов? Какой ужас!”» (Волконский С.М. Мои воспоминания: В 2 т. М., 2004. Т. 2: Родина. Быт и бытие. С. 89).


[Закрыть]. По словам министра юстиции Н.В. Муравьева, Николай II хочет «знать истину, но ищет ее по коридорам, по закоулкам, слушает разных Клоповых и т. д.»[313]313
  [Куропаткин Л.Я.] Дневник А.Н. Куропаткина // Красный архив. 1923. № 2. С. 11.


[Закрыть]. Министр внутренних дел В.К. Плеве разъяснял, что «самодержцы по наружности выслушивают своих министров, наружно соглашаются с ними, но почти всегда люди со стороны находят легкий доступ в их сердца или вселяют государям недоверие к своим министрам, представляя их покусителями на самодержавные права. Отсюда двойственность действий. Даже такой сильный характер, какой был у императора Александра III, не был чужд сему образу действий»[314]314
  Там же. С. 45.


[Закрыть].

В этом отношении весьма показательна история с Манифестом 26 февраля 1903 г. Даже тогда, когда государь был готов творить «юридические чудеса», они выходили не такими, как ему хотелось. Тогда, в феврале 1903 г., вняв многочисленным советам князя В.П. Мещерского, Николай II поручил ему подготовить текст Манифеста, что тот вскоре и сделал[315]315
  См. проект В.П. Мещерского: РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Д. 20. Л. 1–2; Д. 24. Л. 3. Однако многие современники были убеждены, что подлинным инициатором Манифеста был публицист Н.А. Демчинский. Например, «проживающая в Москве Мария Эртель получила в апреле письмо из Твери от только что вернувшегося из Петербурга знакомого со следующими сведениями: “Могу вам сообщить абсолютно верные сведения о происхождении Манифеста 26 февраля. Когда царь прочел три записки Демчинского о необходимости реформ, то возымел свирепое желание начать обновление всей русской жизни и обратился к князю Мещерскому составить текст Манифеста, в котором бы возвещались “великие реформы””». (Обзор результатов перлюстрации писем по важнейшим событиям и явлениям в государственной и общественной жизни России в 1902 г. // ГА РФ. Ф. 102. Оп. 308. Д. 41. Л. 15 об. – 16). Об этом же писал Н.А. Крылов родным, проживавшим в Париже: «Манифест, говорят, явился по инициативе Демчинского, которого царь принимал на аудиенции и говорил с ним о внутренних порядках России. Будто бы Демчинский сказал царю, что Россия выросла из детской курточки и что пора ей надеть другое платье. Царь сказал Демчинскому, чтобы он подал ему записку, – и вот эта записка и легла в основу Манифеста. Разумеется, Демчинский умнее всех министров (кроме Витте) и всей той сволочи, которая окружает трон, но не он будет проводить в жизнь все благие намерения Манифеста. Проводить в жизнь будет именно та же сволочь, которая исковеркала все реформы Александра II.» (Там же. Л. 15 об.). Впрочем, была и другая версия. Некоторым показалось, что Манифест писал сам царь. «Оказывается, – писал генерал А.А. Киреев к сестре О.А. Новиковой в Лондон, – что Манифест писал сам царь без всякой посторонней помощи. Поэтому он и похож на учреждение Гаагского третейского суда. Прекрасная идея, немного туманно выраженная. Но если Европу нельзя заставить идти в Гаагу, то эти идеи могут быть проведены в России авторитетно. Прекрасные намерения! Я повторяю, рад тому, что идея Плеве повторена и в Манифесте. Это вода для моей мельницы. Я ведь тоже самое говорю и в своей записке, только гораздо сильнее. Твердо уверен, что если Плеве не будет устранен и если мы пойдем твердо к славянофильскому идеалу (а этот путь у меня и намечен в моей записке государю), то мы выберемся из этой трущобы, в которой сидим. Манифест ведь тоже шаг по тому же пути, шаг очень неопределенный, но не подлежащий сомнению. Нужно только не сбиваться с пути!» (Там же. Л. 16 об. – 17).


[Закрыть]. Причем в экономических вопросах издатель «Гражданина» рассчитывал на помощь С.Ю. Витте, которому и переслал проект документа. Витте не отнесся к нему серьезно и ограничился редакторской правкой. Тогда Мещерский опять обратился к министру финансов, попросил его пересмотреть текст Манифеста, имея в виду просьбу самого царя. Витте 24 февраля призвал к себе двух чиновников и фактически составил новый текст. 25 февраля с ним ознакомился В.К. Плеве. «Должен ли я только удовлетворить свою любознательность или могу внести и поправки, если это найду нужным?» – спросил министр внутренних дел. «Можете», – был ответ. В итоге вечером 25 февраля Плеве привлек к работе трех чиновников своего министерства (В.И. Гурко, А.А. Лопухина, Д.Н. Любимова), которые и подготовили окончательный вариант документа[316]316
  Там же. Л. 16. 20 января 1903 г. князь В.П. Мещерский записал в дневнике: «Вчера я пригласил к себе [Степана Федоровича] Платонова [член Государственного совета] и Витте для разработки сообща проекта Губернского совета. Платонов взял на себя изготовить записку в деловом и законодательном ее исполнении, дабы в этом отношении не было ни с какой стороны повода к ней придраться. Когда мы остались вдвоем с Платоновым, он спросил меня: что слышно про Манифест? Пока ничего, готовится. Зловеще это молчание, – говорит Платонов. – Сердце щемит предчувствие, что Плеве сидит в своем кабинете и строчит свое мертвое слово, чтобы этот Манифест заразить ядом смерти. Не могу отделаться от того предчувствия. И ведь тогда все кончено. Манифест этот ведь должен быть зарей, возвещающей волю дворца» (Мещерский В.П. Дневник. Запись от 20.01.1903 // РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Д. 29. Л. 1). Очевидно, опасения С.Ф. Платонова были ненапрасными.


[Закрыть]. Д.Н. Любимов впоследствии вспоминал: «Мы разделили труд: Гурко взял пункты, касающиеся крестьян, Лопухин об укреплении веротерпимости, а на мне лежало вступление и статьи о реформе местного управления. Плеве оставил за собою общую редакцию»[317]317
  Любимов Д.Н. Русское смутное время. 1902–1906: Воспоминания // ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 460. Л. 42.


[Закрыть].

Текст, прошедший столько фильтров, был интеллектуально бесформен и не мог никого удовлетворить. Обер-прокурор Сената Н.А. Хвостов, весьма близкий к неославянофильским кругам, так его оценивал: «В Петербурге все изумлены неожиданно появившимся Манифестом. Все осуждают и стиль, и содержание. Находят, что и писать его было не для чего. Может быть, и не было особой причины его издать, но в общем ничего худого нет. Есть вещи не совсем понятные, как, например, усугубление плодотворного участия попов в общественной жизни их паствы, а также сближение общественного управления с деятельностью приходских попечительств. Но в общем я очень доволен Манифестом: вредного в нем ничего нет, а относительно пересмотра крестьянского законодательства нашел даже прекрасные слова…»[318]318
  Обзор результатов перлюстрации писем по важнейшим событиям и явлениям в государственной и общественной жизни России в 1902 г. // ГА РФ. Ф. 102. Оп. 308. Д. 41. Л. 16.


[Закрыть] И все же Манифест скорее смутил общество. Как писал издатель Ю.П. Бартенев, «Манифест возбудил самые разноречивые толки. 28 февраля на обеде у князя [П.Н.] Трубецкого пришлось видеть много народу, и я был поражен противоположностью суждений. Одни видели возврат к Николаевщине и Аракчеевщине, другие усматривали зарю новой земской жизни. Словом, чепуха прежестокая! Сановники морщатся и покряхтывают. Д.А. Хомяков ликует и заявляет, что это самый замечательный акт во все последние два столетия»[319]319
  Там же. Л. 17 об. См. также: Соловьев Ю.Б. К истории происхождения манифеста 26 февраля 1903 г. // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1979. № 11. С. 202–204.


[Закрыть].

Цари чувствовали, что самодержавная власть неизменно выскальзывала из рук самодержцев. Решения готовились и, в сущности, принимались бюрократией. Слова, приписываемые Николаю I, о том, что Россией в действительности правят столоначальники (т. е. чиновники даже не высшего, а среднего звена)[320]320
  Пресняков А.Е. Апогей самодержавия. Николай I. Л., 1925. С. 56.


[Закрыть], мог повторить и его внук, и правнук[321]321
  По этому поводу граф Н.П. Игнатьев в январе 1887 г. говорил: «Я до сих пор думал, что эти рассказы о всемогущем значении столоначальников – это мифы и легенды; но теперь я убедился лично, что в этих рассказах нет даже ничего преувеличенного. Я лично должен был и продолжаю до сих пор ездить по разным канцеляриям и учреждениям, кланяться не директорам и не начальникам, а именно столоначальникам. От них, только от них все зависит в судьбе движущихся дел» (Мещерский В.П. Письма к императору Александру III, 1881–1894. С. 423–424).


[Закрыть]. На эту проблему неизменно указывали славянофильствующие мыслители и даже некоторые высокопоставленные бюрократы. В их числе был министр внутренних дел Д.С. Сипягин. Однако его аргументы в защиту подлинного царского самодержавия разбивались о законотворческую практику. Это и объяснял Сипягину министр финансов С.Ю. Витте: «Если стать на вашу точку, то каждый министр будет также убедительно, как и вы, доказывать, что никакие законы для него не нужны, ибо он только исполнитель, а решает царь. Но ведь тогда будет не самодержавие, а хаотическое правление. Царь самодержавен, потому что от него и только от него зависит установить машину действия, но так как царь – человек, то для управления страною в 130 млн. подданных ему машина нужна, ибо его человеческие силы не могут заменить машину. Царь самодержавен, а потому он может менять по своему усмотрению сию машину и все части ее, когда только он захочет, но все-таки может менять, но физически не может действовать без машины»[322]322
  Письма С.Ю. Витте к Д.С. Сипягину // Красный архив. 1926. № 5. С. 32.


[Закрыть].