Текст книги "Дядюшка-флейтист (сборник)"

Неожиданное открытие

За год до выпуска, когда Наташа Петрова, Соня Малкова, Аня Мухина, сестры Андреевы, Аня Ястребова и многие другие девушки должны будут оставить приют, случилось важное событие, оживившее тихое течение жизни приюта. У Наташи открыли сильный и красивый голос. Застенчивая, скромная девушка, всегда певшая в приютском хоре и ничем не выделявшаяся среди подруг, однажды в праздник разошлась, вспомнила давние дни и, задумчиво сидя в столовой у окна, запела про себя «В селе малом Ваня жил».

– Петрова, что ты там мурлыкаешь? Спой погромче, – попросила Аня Ястребова.

– Правда, спой, Наташа… Что-то скучно сегодня! Скоро все мы расстанемся, разбредемся в разные стороны… развесели нас песней, – подхватило несколько голосов.

– Да что вы, девицы? Разве я умею петь?! Да и песен-то новых не знаю, – покраснев, отвечала Наташа.

– Ну вот, опять! Не знаю, да не знаю! Хочешь, чтобы мы тебя снова Незнайкой звали, как маленькую?.. Изволь петь, без разговоров. Не спорь! У тебя, право, кажется, голос есть… – тормошили девушки подругу.

– Ну, хорошо. Я спою вам старую песню. Я только одну ее и знаю: «Среди долины ровныя». Только вы уж не осуждайте меня, если будет худо…

– Вот еще выдумала! Ведь мы свои… не на сцене же ты будешь петь… И рады будем твоему пению – все-таки веселье.

Наташа встала и прислонилась к стене. При первых же звуках ее чистого, звонкого и сильного голоса все встрепенулись, замерли, затаили дыхание. С двух сторон в соседних комнатах приоткрылись двери: с одной стороны выглядывали головы учениц и прислуги, а с другой стороны – двух учительниц.

Наташа пела так трогательно, так грустно, с таким чувством, точно она передавала не слова старинной, всем знакомой песни, а чью-то жизнь, чье-то горе. Да и действительно, ее собственная жизнь – одинокой девушки-сироты – была похожа на жизнь того дуба, который стоял, одинешенек, среди долины и которого никто не мог защитить он непогодушки…

Наташа устремила вдаль свои большие, задумчивые глаза и унеслась воспоминаниями, которые будила эта песня, в далекое прошлое. Голос девушки звенел, как серебряный колокольчик, и, казалось, плакал и жаловался на что-то… И вся душа ее выливалась в чистых звуках песни. Почти у всех подруг на глазах заблестели слезы, все были точно зачарованы…

Наташа кончила петь. Несколько мгновений длилось молчание.

Затем все кинулись к Наташе, стали ее тормошить, целовать, обнимать со словами:

– Как ты хорошо поешь! Как ты поешь!.. И чего ты скрывалась, Наташа? Такой талант, такой голос! Спой еще, душечка!..

Наташа точно очнулась и покраснела от смущения. – Ну что вы, право, девицы, какая я певица? Я и песен никаких больше не знаю…

– Нет, Наташа, ты чудно поешь! И голос у тебя такой задушевный…

– А мы-то и не знали! И ты-то все таилась. Вот уж, правда, тихоня…

К девушкам подошла воспитательница и тоже похвалила Наташу:

– У тебя, Петрова очень развился голос… Право, жаль, если пропадет такой талант… Надо начальнице сказать… Учить бы тебя…

Застенчивая Наташа конфузилась, краснела и все время твердила:

– Нет, нет… Не говорите никому. Я ведь не умею петь. Ну какой у меня голос… Пожалуйста, не говорите начальнице. Мне так совестно…

Все-таки подруги упросили Наташу еще раз спеть «Среди долины ровныя». Кроме того, она спела «В селе малом Ваня жил» и старинный романс «Гляжу, как безумный, на черную шаль», который недавно услышала и запомнила.

Наташа сразу выросла в глазах подруг: ей заинтересовались, стали с ней ласковее и часто просили спеть. Заставили ее петь и при начальнице. Та похвалила ее и тоже сказала: «У тебя, дружочек, развился премилый голосок. Надо бы учить тебя».

Пение сблизило Наташу с подругами, и ей легче жилось этот последний год, хотя душевной близости ни с кем не возникло и она по-прежнему для всех оставалась чужой.

Дядя Коля неизменно приходил по воскресеньям. Это вошло у них в обычай; только эти воскресенья и согревали душу девушки.

В одно из таких воскресений Наташа взволнованно рассказала Николаю Васильевичу:

– Чудеса, право, дядя Коля! У меня какой-то необыкновенный голос нашли… Все петь заставляют.

– Что ж, Наташечка, у тебя голосок – точно флейта. Разве не говорил я тебе, что ты певицей будешь?

– Ну какая я певица! Я так стесняюсь петь, руки-ноги дрожат… Я готова сквозь землю провалиться…

– И чего ты, Наташечка, конфузишься? Ведь пение – хорошо, пение – это дар Божий… И других порадуешь в грусти, развеселишь в горе.

– Все-таки мне как-то неудобно петь… Знаете, дядя Коля, на Рождество у нас будет праздник, придет наш благодетель, и я должна буду ему спеть…

«Благодетелем» в приюте называли старичка-купца, попечителя. Он помогал заведению деньгами, присылал детям гостинцы и изредка сам приезжал в приют.

– Это хорошо, Наташа, ты не бойся. Пой во весь голос. Голосок у тебя чудесный… Положим, я давно уже не слышал! А прежде ты хорошо певала…

– Страшно, дядя Коля… Кажется, у меня от стеснения и слова из горла-то не вылетят…

– А ты бойчее. Не бойся. Дело-то хорошее – других порадовать. Вот как, бывало, ты меня в моей горькой жизни утешала… Почем ты знаешь, может, этот ваш благодетель-то тоже невесело живет… Вот песня его и развеселит.

Наташа рассмеялась:

– Тоже сказали, дядя Коля, какая утеха в моем пении?

Монах улыбнулся: ему все-таки удалось развеселить и успокоить девушку.

– Ах, дядя Коля, как жаль, дяди Пети нет… А то вот мне надо бы теперь ленточку в косу и воротничок…

– Какую ленточку, Наташечка? Я достану, я могу… Право, могу, – засуетился Николай Васильевич.

– Мне совестно, дядя Коля. Мне надо черную ленточку. Где вы достанете? Вы себя обидите…

– Нет, я уж достану… Ты только объясни. Я в ленточках-то ничего не понимаю. Надо тебе быть при параде… Ты не беспокойся: ленточку я принесу. Это я могу и даже рад… Ты ведь никогда у меня ничего не просила…

Наташа сконфуженно объяснила, что ей нужно, и даже принесла образчик ленточки.

Годовой праздник приюта и елка всегда бывали в первый день Рождества. Все девицы волновались, когда готовились к этому дню. Для старшего класса это был последний праздник в стенах заведения, где девушки, в том числе и Наташа, провели целых десять лет. На празднике она должна была петь перед благодетелем и волновалась больше других.

Накануне праздника Николай Васильевич пришел замерзший, красный и принес Наташе ленточку, воротничок, а еще мыло и баночку помады.

– Ах, спасибо, дядя Коля! Только зачем же мыло и помада? – благодарно воскликнула девушка.

– Это, Наташечка, для красы. Помажь голову: лучше волоса блестеть будут… А мыло хорошее – от него лицо будет белое…

– Добрый, хороший вы у меня, дядечка! Один вы у меня – и друг, и отец, и все на свете!..

Не знала девушка, какими трудами были добыты эта лента, мыло и помада. Как упорно работал Николай Васильевич, как отказывал себе во всем, как в трескучий мороз шел десять верст от своего монастыря, чтобы исполнить просьбу племянницы…

Наташа волновалась:

– Ну, дядя Коля, и плетут же наши девицы! Будто, как услышит благодетель мое пение, сейчас меня учить станут… Что будто я потом в театре петь буду, как настоящая певица… И все мне хлопать в ладоши станут. И теперь-то, как я запою, так они все и хлопают. Мне даже совестно!..

– Что ж, Наташечка, все это на правду похоже… Помнишь, когда ты была маленькая, мы об этом с тобой говаривали.

Еще бы не помнила Наташа то незабвенное время!..

Время пролетело быстро; подошел праздник. Воспитанницы очень волновались, но больше всех – Наташа.

– Сегодня твоя судьба решится, Наташа, – говорили ей подруги. – Наверное, благодетель обратит внимание на твое пение… Тебя учить будут, у хорошего учителя. У тебя такой чудный голос… Ты будешь знаменитая певица… Не забудь тогда про нас!.. Хоть какое-нибудь на самой верхушке местечко дай, чтобы тебя послушать…

Наташа то краснела, то бледнела. Про себя она даже невольно начала верить словам подруг, но вслух застенчиво возражала:

– Пустяки вы говорите, девицы. Уж мне-то нечего ждать. И какой такой у меня голос… Все выдумки…

Праздник удался на славу. Большая елка поднималась до самого потолка и была великолепно украшена. Воспитанницы водили хоровод вокруг елки, пели песни, даже плясали русскую.

Попечитель, высокий старик с окладистой бородой, и приглашенные гости были очень довольны. Дети веселились от души. Всем раздали подарки от благодетеля и мешочки с гостинцами.

Елку потушили, и начальница предложила гостям: – У нас одна девица очень хорошо поет. Не угодно ли вам ее послушать?

– Не волнуйся, Наташа, пой громче! – шептали подруги.

Наташа встала, прислонилась к двери и запела свою любимую «Среди долины ровныя». Она волновалась и поэтому пела она не так хорошо, как всегда… Но все равно ее чистый, звонкий голос, задушевность ее пения поразили слушателей. Наташу все хвалили, поздравляли, восхищались.

– Отлично поет барышня… Просто удивительно… До сердца доходит песня, – басом произнес старик-попечитель и даже отер глаза красным шелковым платком.

– Да, голос редкий… Надо бы учить ее. Да кому же у нас учить в приюте?.. Жаль, пропадет такой талант, – закинула удочку начальница.

– Да-да, учить надо. Так оставлять не следует-с. Прекрасно она поет… – согласился благодетель и, подозвав Наташу, сердечно похвалил ее, пожал руку и подарил десять рублей.

Наташа после праздника была как в чаду. Воспитанницы увивались вокруг нее, обнимали, целовали и трещали, как сороки:

– Слышала, Наташа, слышала, что сказал благодетель? Тебе надо учиться пению! Вот он приедет, и велит тебя учить…

– Кому до меня есть дело? Точно у благодетеля своих забот мало, – сомневалась Наташа.

Но даже старушка-учительница сказала:

– Мне кажется, Петрова, что благодетель наш что-нибудь для тебя устроит…

Наташа ждала, надеялась и много мечтала в тишине. Как чисты и прекрасны были эти мечты!..

В воскресенье раскрасневшаяся, оживленная и счастливая Наташа рассказывала дяде Коле:

– Пела неважно, дядя Коля. Ужасно боялась… Но благодетель меня очень хвалил. Подарил мне за пение десять рублей и сказал, что меня надо учить.

– Ну, дай ему Бог здоровья! Уж я буду молиться, чтобы ему за тебя Бог счастье послал, – отвечал счастливый Николай Васильевич.

– Знаете, дядя Коля, я теперь так хочу учиться петь!.. Мне иногда кажется, что у меня в груди очень много звука… Что я могла бы хорошо запеть, да не умею. Я так люблю пение… Поешь, все забываешь и уносишься куда-то в небо… Право… Вот вы смеетесь, дядя Коля… Отчего вы смеетесь? – говорила Наташа.

– Я не смеюсь, Наташечка… Я просто рад за тебя… Песня, музыка, вот хоть бы моя флейта, – это отрада в жизни, утешает в горе и веселит в радости… Помнишь, как нас с тобой утешали песня да музыка… Так-то, поди, и всех… А ведь есть кто несчастнее нас. Запоешь, либо послушаешь хорошую песню – и забудешься…

– Да-да… – мечтательно отвечала Наташа. Ее большие глаза устремились вдаль. В них загорелся светлый огонек, а лицо ее озарилось вдохновением… Она увлеченно заговорила:

– Зачем я живу? Так… ни себе в радость, ни людям… Ну стану я портнихой… Какая польза? Ну платье сошью какой-нибудь капризной барыне… И сама-то едва сыта буду, и близким не помогу. А тут, дядя Коля, вдруг я, правда, буду петь, и сто человек меня будут слушать!.. Я буду петь все хорошие песни, чтобы действительно утешать людей в горе… Ведь есть такие песни, дядя Коля?

– Конечно, есть, Наташечка. Сколько угодно… Только мы с тобой их не знаем.

– Потом я смогу давать концерты в пользу бедных монахов…

– Нет, Наташечка, в пользу бедных монахов не надо. Ведь у нас есть и обитель, и стол… Все же лучше в пользу бедных сирот, – перебил ее Николай Васильевич.

– Хорошо. Сколько я пользы могу принести!.. Скольких я могу сделать счастливыми… И вы, дядечка, уже никогда не будете нуждаться. У нас все будет тогда…

– Обо мне-то зачем думаешь… Я старик и жизнь отжил… Лучше ты для себя все сделай.

– Нет, сделаю все вам… Вы для меня единственный, лучший друг, все равно что отец и мать. Самый дорогой человек!..

– Добренькая ты, Наташечка, сердце у тебя золотое, – растроганно проговорил Николай Васильевич и вздохнул.

Когда он уходил, Наташа сунула ему пять рублей.

– Это мне дал благодетель, я с вами делюсь – пополам.

– Не возьму, не возьму… Ни за что! – Николай Васильевич спрятал руки назад и даже как будто рассердился. – Какие выдумки! Мне не надо, обижаешь ты меня…

Наташа заволновалась:

– Вы со мной всегда все делите… И я хочу… Мой первый гонорар за концерт! – шутливо возразила она и заставила старика взять деньги.

У Николая Васильевича даже слезы навернулись на глаза:

– Ну хорошо, хорошо… Пригодятся… Припрячу… Добренькая ты, Наташечка, – бормотал он, прощаясь с племянницей.

А Наташа была так счастлива, что впервые за всю свою жизнь смогла хоть чем-нибудь помочь любимому дяде Коле!..

Выпуск

Прошел еще год – последний год пребывания Наташи и ее подруг в приюте.

После памятного праздника, когда Наташа пела перед большим обществом, девушка сначала все чего-то ждала, на что-то надеялась… Сиротам, увы, часто приходится ждать и не дожидаться. Попечитель, похваливший ее пение, конечно, скоро забыл о ней. Мало ли у него приютов и опекаемых! Ходили слухи, что он выдавал замуж каких-то племянниц, уезжал куда-то…

– Подожди, Наташа, он вспомнит… Может, при случае начальница ему скажет… Так было бы хорошо, если бы ты стала учиться петь, у тебя чудный голос… – говорили ей подруги.

Наташа скоро и ждать перестала: ей ли, одинокой сироте, надеяться на лучшую долю…

Николай Васильевич, переживавший меньше ее, старался утешить девушку:

– И без пения, Наташечка, можно прожить… Пение-то дело ненадежное, а у тебя – знание в руках и верный кусок хлеба. Будешь работать… И людей хороших встретишь. Сердце у тебя золотое, оценят его и поймут… Узнаешь и ты красные деньки.

– Кому оно нужно, мое сердце-то? – печально говорила девушка. – Конечно, дядя Коля… Я не унываю. Проживу, работать буду. Начальница сказала, что место мне достанет… Буду портнихой.

– Не унывай, Наташечка, все будет хорошо. Лишь бы здоровья Бог тебе дал.

Однажды старичок-попечитель невзначай заехал в приют. Все всполошились. Воспитанницы решили, что он приехал из-за Наташи, что он сейчас объявит ей радостную новость. У Наташи тоже в душе затеплилась надежда. Но когда воспитанницы собрались в зале и попечитель вошел туда, он стал осматривать потолки, стены, что-то высчитывал, вымерял, записывал и наконец заговорил с начальницей о ремонте.

Начальница решила напомнить о Наташе, вызвала ее и сказала, положив ей руку на плечо:

– Вот та наша воспитанница, у которой такой хороший голос и которую вы слушали на Рождество.

– Да-да, прекрасно пела… Учитесь, учитесь, барышня. Не надо таланты зарывать в землю, – ласково, но рассеянно отозвался попечитель и тут же вернулся к осмотру помещений.

У Наташи упало сердце: она поняла, что мечты ее рассеялись в прах, что надеяться не на что. Ее подруги тоже поняли, что ошибались, но все-таки попытались ее уговорить:

– Ты бы, Наташа, пошла да и напомнила ему, попросила бы его… Правда, он богатый, добрый… Он, наверное, согласится за тебя платить… Что ему стоит!..

– Ах, девицы, как это вы в чужом кармане деньги считаете? – отвечала Наташа. – Богатый – так он и тратит много. Вон и наш приют содержит. А просить его я не буду: у меня и язык-то не повернется. Я ему чужая… У него, поди, своих забот хватает… Может, голоса-то и получше моего есть. Всякому своя доля…

Последний год в приюте девушки провели в особенных заботах, тревогах, думах. Их больше баловали, давали им больше свободы. Таких одиноких, безродных сироток, как Наташа, было двое – она да еще Саша Самсонова. Но у той была какая-то благодетельница, которая за нее платила и которая после выпуска хотела взять Сашу к себе в качестве портнихи.

По вечерам девушки собирались в кружок и мечтали, говорили о будущем; все надеялись на что-то светлое, хорошее…

– Ах, девицы, уж я просто не дождусь выпуска – так мне надоел этот приют. Даже стены его опостылели! Мама мне платья шьет… Два шелковых. Правда! Я вам покажу. Может быть, меня графиня нынче за границу с собой возьмет, – хвасталась хорошенькая, вертлявая Анюта Мухина. Она действительно томилась в приюте, считала дни до окончания. Ее мать часто приходила в приют и действительно обшивала дочку, как принцессу; большинство ее шикарных платьев на шелку перешивались из платьев графини. И судьба этой избалованной девушки, ее наряды, ее будущая жизнь представлялась и ей самой, и ее приютским подругам, как жизнь сказочной принцессы.

– Счастливая ты, Анюта! Ты заживешь лучше всех нас. В таком богатом доме, среди золота и серебра… Насмотришься, и как в чужих странах живут, и всякие диковинки увидишь. Вот тебе счастье-то! И хорошенькая ты… И балуют тебя все, – не без зависти говорили подруги.

– А мне уже маменька жениха нашла! Хороший человек, непьющий, приказчиком служит и семьдесят рублей в месяц получает. Сказал, что будет меня беречь и работать не будет неволить. Что хочу, то и буду делать, – весело рассказывала Аня Ястребова, премиленькая девушка – маленького роста, здоровая, цветущая, с красивыми черными глазками и с ямочками на полных щечках.

– Ну вот, тоже! Замуж идти не корысть – женихами-то все хороши… А потом покажут себя, – возразил кто-то из девушек.

– Я сама буду хорошая жена, послушная… И мужа стану уважать. Вот и он будет ко мне хорош. Да и хозяйство я люблю, и деточек до безумия люблю, – с милой улыбкой возражала Аня, и всем казалось, что она действительно будет хорошей женой и матерью.

– Поступлю в бонны с шитьем, я очень детей люблю, – говорила Люба Андреева.

– А я у дедушки останусь, хозяйничать буду, – заявила ее сестра.

Соню Малкову, с ее дурным, неуживчивым характером, горячо любила мать, она мечтала жить только с ней и для нее.

У всех этих девушек были родные, близкие, знакомые. О многих заботились, обшивали, делали подарки – кому часы, кому браслетку, брошку на платье или альбомы, другие мелочи. Прожив почти десять лет в закрытом учебном заведении, под постоянной опекой, в тепле и в мечтах, все эти дети выходили наивными и незнакомыми с жизнью, о которой они имели самое фантастическое представление. А мир так велик, столько в нем разных людей, и хороших и плохих; на каждом шагу можно и дурное встретить, и ошибиться…

О Наташе Петровой позаботиться было некому. Дядя Коля ничего не мог сделать для нее. Она чувствовала себя одинокой и несчастной среди всех этих выпускных забот и хлопот подруг. Ей было страшно вступать в жизнь. На приемах Николай Васильевич видел племянницу всегда грустной и молчаливой.

– Ничего, Наташечка, проживем… Бог поможет. Устроишься, и люди добрые найдутся. Ведь и ты можешь другим что-нибудь хорошее сделать, право… Ведь жизни-то своей никто не знает, – старался он ободрить племянницу.

– Кому она нужна, моя жизнь? Ничего я не могу сделать… и это тяжелее всего. Буду я работать себе только на хлеб, – понурив голову, отвечала Наташа, – вы меня не оставите, дядя Коля? Одна я… такая дикая. Мне так жутко… И с подругами-то не умела сойтись, – говорила девушка.

– Не оставлю, Наташечка, никогда не оставлю. Я всегда о тебе думаю.

– Хоть бы тетю Машу найти да Липочку. Может, они придут на выпуск. Так хочется, чтоб были у меня родные, – печально говорила Наташа.

– Вряд ли, Наташечка… Впрочем, я разыщу их… Я бы пришел к тебе, да сама знаешь, нет у меня одежды. А у вас парадно; людей совестно…

– Знаю, дядя Коля… Все-таки вы придите…

– Главное, ты не грусти… Кончишь, и заживем хорошо.

Николай Васильевич повторял горячо и убежденно:

– Всякий человек может сделать другому хорошее… Ты только желай этого. И все это будет!..

От приюта Наташе выдали немного белья, два платья, шубку и другое скромное обзаведение. От приюта же ее устроили в мастерскую нарядов, куда она должна была переехать через неделю. Начальница пригласила хозяйку мастерской, поговорила с ней и познакомила Наташу. Хозяйка была высокая, сутуловатая, сильная женщина, брюнетка с большим носом. С начальницей она говорила очень льстиво, но при этом хвалила себя, свое обращение с мастерицами и девочками, свою мастерскую, хвасталась заказами и уверяла, что она шьет только генеральшам да княгиням. Наташе она не понравилась, а почему – она сама не знала. Девушка не могла знать, что истинная доброта – скромна, молчалива, себя не хвалит, о себе не кричит, а доказывается делом.

Перед выпуском Николай Васильевич принес Наташе образок своей работы, ленточку, мыло и помаду. Он думал, что ленточка, мыло и помада – необходимая принадлежность туалета в торжественных случаях.

Он рассказал, что тетя Маша очень постарела, а Ли-почка еще пополнела; они никуда не ходят, живут в маленькой комнатке, в большой нужде:

– Не очень-то они мне обрадовались, Наташечка! Даже испугались и в горницу не пустили… Кажется, рассердились. У двери мы поговорили. Сказали, что не придут. И для чего им идти, если у них ты жить не можешь.

– Я и не собиралась у них жить. Ну и не надо! Бог с ними! Жестокие люди, – резко сказала Наташа. За последнее время она даже стала раздражаться.

В конце мая наступил выпуск. Сколько волнений, забот и тревог пережили воспитанницы в этот день! С утра комнаты приюта кишели родными: собрались матери, тетки, знакомые; они одевали и прихорашивали девушек.

Анюта Мухина, завитая, раскрасневшаяся, в нарядном белом платье, порхала, как бабочка, и была похожа на модную картинку.

Аня Ястребова болтала без умолку, смеялась и была необыкновенно мила. Соня Малкова капризничала со своей мамой и никак не могла одеться к лицу: все ей не нравилось. Все суетились, волновались, громко разговаривали, целовались, давали друг другу обещания, клятвы – помнить, писать… Наташа ходила между подругами как потерянная, со скорбным и задумчивым лицом.

Был отслужен торжественный молебен. Зала была полна почетных гостей, родных, воспитанниц; прекрасно пел хор и громче всех раздавался чистый голосок Наташи.

В конце залы, сзади всех, притаившись в уголке, неподвижно стоял монах… Казалось, он не присутствовал на этом торжестве, а только молча молился, и мысли его были где-то далеко. Даже когда кончился молебен, он долго оставался в оцепенении. Наташа, в своем скромном сером платье, подбежала к нему – он очнулся.

– Спасибо, милый дядя Коля, что пришли. Я все смотрела на вас. Вот я и кончила!

– Поздравляю тебя, Наташечка! Бог поможет… – со слезами сказал Николай Васильевич и от волнения не смог продолжать.

После молебна попечитель раздавал девицам аттестаты, книги, награды. Полились поздравления. Воспитанницы пели и читали прощальные стихи. Затем был завтрак, веселый и оживленный.

В шесть часов воспитанницы стали разъезжаться, навсегда покидая стены приюта, где они беззаботно провели детские годы. Трогательно прощались, все плакали.

– Часто будешь писать? – спрашивала Надя Андреева, порывисто и крепко целуя Аню Ястребову.

– Уж два раза в неделю непременно. А то, может, и чаще. На свадьбу ко мне приходите! Я всем напишу.

– Прощай, Саша, помни, что ты клялась меня любить…

– Помню, Олечка. И ты себе других подруг не заводи!..

– Девицы, посмотрите, какая у меня шляпка! И боа[14]14
  Боа́ – длинный женский шарф.


[Закрыть] кружевное… Это мне графиня прислала… Мы с мамой на своих лошадях поедем. Прощайте, девицы, приходите непременно ко мне. Я вам все покажу, – суетилась и трещала громче всех Анюта Мухина.

Последними ушли с дедушкой-швейцаром сестры Андреевы. Наташа проводила их и осталась в приюте одна. Здесь ей предстояло пробыть еще несколько дней, а затем уйти прямо на новое место. А сегодня начальница позвала ее к себе – провести вечер. Тяжело было ей туда идти… Что она будет там делать, что говорить? Девушка всегда стеснялась начальницы, строгой и холодной…

Как не хватало сейчас Наташе родной, близкой души, ее участия и заботы… Одна, совсем одна – в этом большом и опасном мире!.. Она прошла в спальню, упала на постель и горько заплакала.

Вдруг она почувствовала, что ее кто-то трясет за плечи. Это была старая учительница.

– Петрова, Петрова, что так горюешь? Не плачь, душечка! Иди, тебя зовут, – старушка поцеловала Наташу и проводила к начальнице.

Девушка вступала теперь на новую, самостоятельную дорогу; жизнь без забот о куске хлеба насущного кончилась…