Текст книги "Следствие защиты"

10

От жары на тротуарах начала проступать смола. Уоррен поставил “БМВ” на дешевую автостоянку за зданием тюрьмы на Остин-стрит, опустив две однодолларовые бумажки и монету в двадцать пять центов в прорезь автомата, номер которого он надеялся запомнить, что, говоря по правде, не всегда ему удавалось. Но все-таки до сих пор его машину ни разу не отгоняли в полицейский участок. И это было маленькой любезностью со стороны судьбы, в общем-то неблагосклонной к Уоррену.

Мимо прошли двое молчаливых бродяг, они направились к благотворительному учреждению, которое находилось в нескольких кварталах от тюрьмы, позади комплекса современных зданий, где размещались офисы. Прибрежное солнце яростно припекало непокрытую голову Уоррена. Он развязал галстук.

В сознании Уоррена возник другой непрошеный образ, рожденный этим полуденным солнцем. Уоррен был в Мексике ту неделю, которую он провел с Чарм. Они шли пешком через горы, направляясь к горному озеру. Присев посреди поля, поросшего дикими лиловыми цветами, Чарм спустила трусики, чтобы пописать. Уоррен тут же начал настраивать объектив фотоаппарата, намереваясь сделать моментальный снимок. Чарм закрыла лицо рукой и возмущенно погрозила ему кулаком. Уоррен тогда долго смеялся.

Минут через десять он снова сидел напротив Гектора Куинтаны в одной из приемных комнат тюрьмы. Пот на лбу Уоррена постепенно высыхал, а спиной он даже чувствовал холодок под струей из кондиционера.

– Гектор, мы с тобой обязаны принять решение. И сегодня же должны быть сказаны определенные вещи.

– А что еще я могу вам рассказать? – помрачнев, спросил Куинтана.

– На этот раз у меня есть, что рассказать. Д.А. делает тебе предложение.

– А кто такой Д.А.?

– Это парень, с которым ты никогда не встретишься, – он всего лишь делает политику. Я же говорю тебе про помощника окружного прокурора Нэнси Гудпастер, с которой ты наверняка скоро познакомишься и которую, вероятно, потом возненавидишь. Она хочет засадить тебя в тюрьму на всю жизнь или добиться, чтобы власти Техаса сделали тебе инъекцию цианида. И она абсолютно уверена, что дело твое безнадежно. Проблема в том, что насчет последнего я с нею согласен.

Куинтана несколько раз глотнул воздух. Уоррен поднял руку, предупреждая то, что, по его мнению, должно было последовать.

– Я стараюсь быть объективным. Это часть моей работы. Но все обстоит совсем не так плохо, как я тебе обрисовал. Успокойся.

Куинтана задышал чуть спокойнее, однако ненамного.

– Суды завалены делами. Поэтому Нэнси Гудпастер согласна пойти на компромисс. Она заменит обвинение в предумышленном убийстве на обвинение в простом. Она предлагает тебе сорок лет заключения.

Куинтана тихо повторил цифру.

– Я понимаю, что сорок лет кажутся большим сроком, – сказал Уоррен, прочитав ужас в карих глазах Гектора и чувствуя, что какая-то частица этого начинает пробираться и в его собственное сердце. Что за отвратительная обязанность – разбазаривать грядущие годы человеческой жизни? Наверно, к такому и можно было привыкнуть, но полюбить это нельзя.

– И это действительно много, – продолжал он, – хотя по истечении какого-то времени и при условии хорошего поведения ты отсидишь только половину этого срока или того, сколько тебе дадут. Но я хочу обратить твое внимание вот на что. Ведь половину-то смерти тебе получить не удастся.

Куинтана застонал.

– Я знаю, Гектор. Знаю. Ты скажешь, что ты невиновен. Может быть, я сумею добиться, чтобы они присудили тебе меньше сорока. Может быть, тридцать пять, но я не стану давать тебе подобных обещаний. И, в конце концов, это тебе решать.

Куинтана сжал кулаки.

– Позволь я тебе скажу кое-что, – добавил Уоррен. – И подумай, прежде чем ответишь. Ты тут уже две недели. Тебе понравилась здешняя жизнь?

Подумав над этим, Куинтана ответил:

– У меня появились два друга. Тоже мексиканские ребята.

– Это хорошо. У тебя их появится еще больше. Кому-то ты сможешь доверять, кому-то нет. И все-таки попробуй ответить на мой вопрос. Тебе здесь нравится?

Уоррен знал, что и в тюрьме можно было существовать нормально. “Отсидка”, как это называют некоторые жулики. Трехразовое питание, постель, телевизор. За квартиру платить не нужно, о деньгах можно не беспокоиться. Ты имеешь возможность читать, получать корреспонденцию, а как только тебя переведут в тюремный комплекс Хантсвилла, можешь еще и нежиться на солнышке, играть в футбол, поднимать гири и бегать трусцой вокруг площадки для прогулок. Сумев наладить нужные связи, можно было доставать выпивку и наркотики. Женщину, конечно, взять было неоткуда, но множество мужчин тайно, а то и не очень тайно не возражали против этого: в своей жизни они имели от женщин гораздо больше огорчений, чем радостей. У тебя имелась работа, чтобы убить время, – изготовление мебели или автомобильных номеров, мытье посуды, наконец. Если с этой работы тебя прогоняли, то всегда находилась другая. Никто не кричал на тебя за то, что ты бездельничаешь, потому что ты действительно бездельничал, и это было предусмотрено, ведь и все вокруг тебя делали то же самое. Некоторые буквально процветали во время отсидки или, по крайней мере, принимали ее, как разрешение проблемы иного, неудовлетворительного существования. Другие строили планы на отдаленное будущее. Несколько лет назад один из клиентов Уоррена вышел из Хантсвилла, отсидев пять лет из десяти, присужденных ему за ограбление банка. Он доехал на автобусе до Брайана, что в тридцати милях от тюрьмы, вошел в первое же попавшееся отделение брайанского банка и ограбил его при помощи собственного кулака, завернутого в бумажный пакет, имитируя спрятанное там оружие. Этот парень и не собирался наживаться за счет банка. Через несколько недель он снова оказался в Хантсвилле. Уоррен поинтересовался, зачем он это сделал. Парень ответил:

– Я испугался. Мне хотелось домой.

Итак, Уоррен ждал от Куинтаны ответа на свой вопрос.

– Нет, – сказал Куинтана. – Мне здесь не нравится. Я хочу вернуться в Эль-Пальмито.

Куинтана неслышно заплакал.

Уоррен хладнокровно размышлял почему. Было несколько возможных ответов. Потому что Гектор скучал по своей Франциске, или потому что он убил человека и теперь приходилось за это расплачиваться, или, может быть, потому что он никого не убивал и происходящее с ним было выше человеческого понимания. Какой-то один из этих ответов или комбинация из них. Ах ты, несчастный сукин сын!

– Сорок лет… – пролепетал Куинтана. – Двадцать, как вы сказали, если я буду себя хорошо вести.

Простые числа для меня, подумал Уоррен, и годы для него. По триста шестьдесят пять дней и ночей в каждом.

– Что же мне делать, мистер Блакборн?

– Не сваливай это на меня, Гектор. Ты сам должен мне сказать.

– Мистер Блакборн, выслушайте меня. Я не спрашиваю вас о доказательствах. Вы мне все это объяснили, и мне кажется, что я понял. Я хочу спросить, а вы верите в то, что я убил человека, которого я даже не знал? В Эль-Пальмито я не решался убить даже поросенка. Люди смеялись надо мной и считали меня глупым. Неужели вы думаете, что я мог совершить такой поступок, как убийство человеческого существа, человека, который никогда не причинял мне вреда и даже словом со мной не обмолвился?

Уоррен взглянул в чистые, подернутые влагой глаза Куинтаны. В них не было испуга и, к удивлению Уоррена, не было отчаянья. Там остались лишь смертная тоска да простая мольба. Откуда-то из самых глубин души Уоррена поднялось странное чувство, и оно коснулось его сердца, склонив на сторону этого человека. Никогда раньше Уоррен ничего подобного не испытывал. Он ощущал жалость к Верджилу Фриру – но к Гектору Куинтане чувство его было иным. Уоррен не смог бы объяснить этого. Может быть, он сумел бы рассказать об этом Чарм, но больше уже никому. Это было чувство, в чем-то схожее с любовью. Когда любишь кого-то, то доверяешь ему. Каким бы иррациональным это чувство ни было, в тот момент оно казалось бесспорным. Педро сказал, что у Гектора не было пистолета и не было денег, чтобы его купить. В этих словах слышался отзвук правды. Педро не знал, что Гектор арестован, следовательно, до появления на конюшнях Уоррена не имел времени выдумать и рассчитать способ, каким он мог бы помочь своему амиго, если бы такая возможность представилась. Res gestae, как называет это закон, – слова, сказанные без подготовки и под влиянием момента. Адвокаты привыкли доверять таким словам. Во время судебного процесса подобные слова исключались из общего правила об информации, полученной из вторых рук: их можно было даже цитировать, находясь на свидетельском месте.

Что касается Шивы Сингх, то Уоррену она представлялась честной женщиной, верившей в закон и порядок и желавшей помочь полиции. Очевидцы всегда слишком уверены в том, что они видели. Однажды убедив себя в какой-то версии, они на законном основании были заинтересованы в том, чтобы и впредь ее придерживаться. Большинство свидетелей-очевидцев обычно не имели времени даже на то, чтобы отличить красное от зеленого или короткое от длинного. Они делают это уже позднее, не осознавая того.

Кажется, что об этом известно всем, кроме судей.

Рассказ Гектора был очень прост. Гектор никогда не отступал от него, никогда сам себе не противоречил, никогда не краснел, за исключением того момента, когда рассказывал о тележке из “Сейф-уэй”. Возможно, это тоже было правдой; он действительно мог ее где-то найти, уверенный, что потом вернет в супермаркет, но не сделал этого, а потому и устыдился. Я верю ему, подумал Уоррен. Этот человек не способен на убийство.

Уоррен сцепил пальцы за головой и откинулся назад, на спинку стула, хрустнув при этом позвоночником. Это было похоже на безумие. Он добился взаимопонимания с Лу Паркер. Впереди у него маячил процесс Баудро. Самый важный судебный процесс в его жизни. Если бы Уоррену удалось выиграть его со Скутом, если бы он смог произвести на Скута хорошее впечатление, он достиг бы даже большего, чем простое возвращение на прежний путь. Однако Уоррен не мог заставить себя отступиться от Куинтаны. Ему тогда стало бы очень стыдно.

Однажды Уоррен поставил на Верджила Фрира и проиграл. Может быть, жизнь предоставила ему всего лишь одного такого клиента. А может быть, и нет, и Уоррен снова повторял ту же самую ошибку. Мысль об этом казалась ужасающей.

Но с упрямой уверенностью он отогнал эту мысль прочь. Он уже не тот человек, каким был четыре года назад.

– Нет, Гектор, я не верю, что это сделал ты.

– Вы не верите?

В глазах Гектора снова засверкали слезы. Были ли это слезы боли или радости, Уоррен не знал.

– Нет, я действительно в это не верю. Я никогда не стал бы лгать тебе.

– Тогда почему я должен идти в тюрьму на двадцать лет?

– Мне нечего тебе на это ответить, – сказал Уоррен.

Гектор медленно покачал головой.

Щеки Уоррена вспыхнули.

– А теперь слушай меня. Я нарушаю правила, но я скажу, что бы сделал я, окажись на твоем месте, – я имею в виду, если бы я был невиновен, если бы не дурачил своего адвоката в надежде на чудо, которое никогда не произойдет, – так вот, тогда я бы как следует помолился и согласился пойти на суд. Если бы я действительно был невиновен. Но это твоя жизнь, а не моя. Твои шансы на проигрыш очень велики. Они просто огромны. Колоссальны. Твое дело выглядит безнадежным. Я не подталкиваю тебя ни на дюйм ни в том, ни в другом направлении. Я просто говорю тебе, что думаю.

– Хорошо, – тихо сказал Куинтана.

– Что хорошо?

– Я иду на суд.

– Ты хочешь сделать это? Испытать судьбу?

– Да.

– Ты понимаешь, что произойдет, если ты проиграешь?

– Да. Меня убьют, заставят уснуть навечно. Может быть, это не так страшно, как двадцать лет тюрьмы. Я не знаю. Для меня это неважно. Я невиновен.

“Пустяковое дело, оно должно быстро пойти”. Что же я-то делаю? Играю жизнью и смертью другого человека? Но нельзя же принуждать другого признаваться в преступлении и отнимать у него целых двадцать лет жизни, особенно если он утверждает, что невиновен, и ты веришь ему. Разве быть адвокатом – это значит делать такое? И со званием человека это вряд ли совместимо. Чувство уверенности в невиновности Куинтаны вновь поднялось со дна души Уоррена. Если я и верю в это, подумал Уоррен, то все-таки мой выбор несравним с тем выбором, что сделал Куинтана. И если его казнят, то мне предстоит прожить с этим больше, чем ему.

Не было никакой возможности пожать друг другу руку ни сквозь решетку, ни сквозь щель под нею, предназначенную для передачи документов. Уоррен прижал ладонь к холодному металлу. Куинтана прислонил свою с другой стороны.

Уоррен собрал со стола бумаги.

– Я сделаю все, что смогу, – пообещал он. – Мы, как говорится, доставим этим мерзавцам удовольствие за их деньги. Но только, ради Бога, если ты передумаешь, дай мне об этом знать.

* * *

Судья Паркер вызвала Уоррена в свой кабинет после разговора с Нэнси Гудпастер. Нэнси выглядела несчастной. Она сказала Уоррену:

– Я думаю, вы делаете ошибку. И вы, и Куинтана.

Уоррену снова вспомнились его юношеские представления о том, что закон призван защищать людей, а адвокаты – знаменосцы порядочности и чести. И еще он вспомнил, как Гектор сказал: “Я не знаю. Для меня это неважно. Я невиновен”.

Уоррен сидел на диванчике напротив книжного шкафа, полного “гарвардских классиков”, перед письменным столом судьи. В окно, расположенное за спиной Уоррена, изо всех сил светило полуденное солнце и жгло ему шею. На столе, за тибетской статуэткой, изображавшей коня, стояла бронзовая табличка, некогда упомянутая Риком Левиным, которая взывала к Божественному провидению и обещала здешней хозяйке Божью милость. До сих пор Уоррену не доводилось видеть эту табличку. Он даже подумал, уж не ставит ли ее судья лишь в исключительных случаях.

Лу Паркер ткнула в сторону Уоррена сигаретой, зажатой между ее большим и указательным пальцами так, словно это был дротик, который она вот-вот собиралась в него метнуть. Прямо в переносицу.

– Позвольте мне кое в чем разобраться, мистер Блакборн. Меньше недели назад вы обратились к обвинителю с просьбой о предварительной договоренности.

– Все верно, ваша честь.

– Нэнси согласилась на сорок лет. Это очень хорошее предложение.

– Но мой клиент отказался принять его, ваша честь.

– Если ко мне попадает парень, обвиняемый в предумышленном, я даю ему от пятидесяти до шестидесяти лет.

Когда ты в хорошем настроении, подумал Уоррен.

– Мой клиент – человек упрямый, – сказал он. – Он утверждает, что невиновен. И у меня есть основания ему верить.

Паркер проскрежетала:

– В таком случае, вы глупец. Мне помнится, как однажды, и не так давно, мы с вами сидели в этом самом кабинете и, казалось, неплохо понимали друг друга. Мне не обязательно знать факты, касающиеся дела, пока оно не вынесено на суд, однако я не глухая и не слепая. Я говорила вам, что для обвиняющей стороны это всего лишь кит в бочке. Я говорила, чтобы вы добились от этого парня признания и не отнимали у меня рабочего времени. Вы полагаете, я забыла? Теперь вы делаете обратное, и я обещаю, что впредь вы уже никогда не получите назначений в моем суде.

– Ну, так и пусть Нэнси сделает свой лучший выстрел, – сказал Уоррен, проигнорировав угрозу. – Какая разница, если мой клиент настаивает на суде?

Паркер повысила голос:

– Я объясню вам, какая разница. Предполагается, что вы действуете исключительно в интересах этого человека. Если он настаивает на своей невиновности, не имея при этом и малейших шансов на успех, а вы добиваетесь предложения, которое спасает его ничтожную жизнь, то на вас ложится ответственность за то, чтобы убедить его принять это предложение. Даже если вы считаете своего клиента невиновным! Это все слишком элементарно, однако у меня есть нехорошее чувство, что определенные элементарные вещи время от времени становятся для вас недоступны, как это уже было однажды.

Уоррен нахмурился, нервно застучав пальцами по ручке дивана. Острие дротика вонзилось до крови.

Судья наклонилась вперед, словно гончая, застывшая над добычей.

– Достаточно ли решительно вы говорили с этим Куинтаной?

– Я сделал все, что мог, – сказал Уоррен, не вполне уверенный, что это правда.

– Почему же я не очень вам верю? Почему в голову мне приходит мысль, что вы задумали отнять у суда две недели столь ценного времени, чтобы покрасоваться перед публикой? А заодно и отхватить солидный гонорар за каждый день, проведенный вами в суде?

– Я не знаю, ваша честь, – сказал Уоррен, не скрывая своего раздражения. Его затылок и шея буквально поджаривались в косых лучах солнца, светящего в окна. – Почему бы вам самой не рассказать, как это вам в голову приходят такие мысли?

– Не дерзите мне, адвокат!

– В таком случае, судья Паркер, не ставьте под сомнение действия, предпринятые мною в интересах клиента, которого вы никогда не видели и который, хочу вам напомнить, настаивает на своей невиновности.

– Как делают и все они, – сказала Паркер, – до тех пор, пока им не представишь неопровержимые факты. Мы обсуждаем здесь не освобождение на поруки и не девяностодневный курс тюремной терапии. Речь идет о смертельном уколе цианида. Buenas noches, Jose[26]26
  Привет, Хосе (исп.).


[Закрыть].

– Он все это понимает.

При виде настойчивости Уоррена судья окончательно озлобилась. Ее лицо покрылось красными пятнами.

– Да что вы рассчитываете на этом выиграть, адвокат? В моем суде вы работы уже не получите. Дело вряд ли попадет на первые полосы газет – какой-то тупоголовый и невежественный бродяга-мексиканец, обвиняемый в убийстве вьетнамского разнорабочего. Так что же у вас на вашем – с позволения сказать – уме? Как вы сами-то объясняете этот фарс?

В тембре ее голоса, как подумалось Уоррену, было нечто схожее со звуком, когда граблями проводят по бетонированной дорожке. Мускулы на спине Уоррена напряглись. Пальцы его все еще барабанили по ручке дивана, а одной ногой он с силой постукивал по ковру. Защита Куинтаны была бы сомнительным делом даже на честном процессе с беспристрастным судьей. А раз уж Уоррен довел Лу Паркер до такого состояния, сама мысль о возможности беспристрастного судебного решения казалась ему не более реальной, чем вероятность снегопада в день суда.

А ведь я могу и ошибиться, подумал Уоррен. Господи, я могу снова ошибиться. А мне никак нельзя этого делать. Это не только погубит мою карьеру, это уничтожит и всякое доверие, каким я когда-либо пользовался.

Уоррен почувствовал нараставшую в нем тревогу, но он знал, что не уступит, не имеет права уступить. Поняв, что он не собирается отвечать ей, судья Паркер стиснула зубы и схватила свой судебный календарь. Она быстро пролистала его, – затем обернулась к Нэнси Гудпастер.

– Мадам обвинитель, прокуратура готова к предъявлению обвинительного акта?

– Да, ваша честь.

Это были первые слова Гудпастер, произнесенные ею в кабинете.

– Суд примет иск в ближайший понедельник, двенадцатого июня, в девять часов утра. Ходатайство защиты – в следующую пятницу, шестнадцатого июня. Штат имеет неделю на ответ. Что вы скажете относительно даты суда? Штат готов к процессу?

– Обвинительная сторона будет готова через семь дней, – ответила Гудпастер.

– Это слишком рано. Но у меня есть один день, не занятый делами, назначенными к слушанию. Это среда, пятое июля, сразу после длинного уик-энда. Двадцать первое июля, это будет пятница, я уезжаю в отпуск на Гаваи. Итак, решено.

Уоррен вскочил с места.

Voir dire – процедура опроса и отбора присяжных – как правило, проводился в группах из сорока или шестидесяти жителей одновременно, в зависимости от размеров зала суда. Но в делах о предумышленном убийстве ввиду возможности вынесения смертного приговора каждый присяжный опрашивался индивидуально. Процесс этот мог занять несколько недель.

– Судья Паркер, – взмолился Уоррен, – это удар по мне. Вместе с voir dire вы даете меньше трех недель на все дело. И я имею всего лишь три недели на подготовку! В случае, связанном с предумышленным убийством, это, по сути, ничто!

– Вы говорите с китайским вьючным ослом, адвокат. Мое время расписано вплоть до Дня Благодарения. Взгляните сами.

Она швырнула свой открытый календарь на ту сторону стола, у которой сидел Уоррен.

– Вы хотите суда, значит, voir dire начнется пятого июля. Вот так.

Уоррен заставил себя успокоиться. Он попробовал поменять тактику.

– Мы со Скутом Шепардом начинаем процесс “Баудро” двадцать четвертого июля. При всем моем уважении, что мешает провести суд по делу “Куинтана”, когда вы вернетесь из отпуска?

Судья затушила сигарету и откинулась в кресле.

– А мне наплевать на ваше уважение. Вы не считаетесь со мной вовсе и можете быть уверены, что я не собираюсь делать этого по отношению к вам. Вы редкий глупец. Мне вас жаль.

Она махнула рукой в сторону двери.

В офисе Гудпастер – после того, как она уселась за свой стол и разобралась с настойчиво названивавшим телефоном, а Уоррен несколько минут поразмышлял над ожидавшими как его самого, так и его клиента, мрачными перспективами, – он спросил:

– У вас хорошая память, мадам обвинитель?

Глаза Нэнси сузились. Солнечный свет, просачивавшийся сквозь подъемные жалюзи, подчеркивал резкие очертания ее скул.

– Я не забываю дней своих судебных заседаний, если, конечно, вы это имеете в виду.

– Мне бы хотелось, чтобы вы запомнили все, что там сегодня произошло. Сделали соответствующие записи, если это необходимо.

– Зачем?

– Да просто так, Нэнси, – сказал Уоррен. – Просто на тот случай, если в пылу битвы я забуду об этом. Ты говорила миссис Сингх, что ей нельзя со мной разговаривать?

– Я не могла бы сделать ничего подобного. Я всего лишь сказала, что она вправе не разговаривать, если ей этого не хочется.

– А теперь я могу взглянуть на полицейский рапорт?

– Нет.

– Разве Паркер не сообщила тебе, что это кит в бочке? Чего ты боишься?

– Я попросту придерживаюсь правил. Я показала бы тебе документ, если бы ты пошел на предварительное соглашение. Но ты этого не делаешь, а значит, и я не могу. Ты это знаешь. Теперь это война, а не игра.

– Интересно, а почему я мог бы посчитать это игрой? Ну и сука же ты!

Гудпастер принудила себя улыбнуться. Она была обвинителем – ей частенько приходилось слышать подобные слова от адвокатов. После суда обвинитель и защитник, как правило, вместе выпивали и извинялись за те бранные слова, которые вырвались у них в пылу битвы. И всегда они потом пожимали друг другу руки.

Уоррен поднялся, собравшись уходить, затем остановился в дверях и снова посмотрел на Нэнси:

– Ты собираешься заниматься этим всю оставшуюся жизнь?

– Это, по-видимому, было бы несколько утомительно, – ответила Гудпастер.

– Ты хочешь сказать, что когда-нибудь предпочтешь стать адвокатом защиты и делать большие деньги? Стать вторым Скутом Шепардом?

Гудпастер пожала плечами:

– Я думаю, что да. Это все-таки свет в конце тоннеля. Хотя иногда, как ты, должно быть, знаешь, свет в конце тоннеля может оказаться поездом.

– Здорово. Это ты сама придумала?

– По-моему, я это где-то слышала, только не помню где.

– Тренируй свою память, Нэнси, – сказал Уоррен.

* * *

В тот же вечер, примерно за час до того, как Уоррен уехал домой, Скут Шепард покинул свой офис в здании Республиканского банка и направился в Хьюстонский клуб. В конечном итоге, он был в хорошем настроении – суд присяжных признал его клиента-банкира невиновным в том, что тот вел машину в нетрезвом состоянии. По своей всегдашней привычке Скут провел около десяти минут среди двенадцати мужчин и женщин в комнате присяжных, чтобы выяснить, что повлияло на их решение.

– Мы усомнились в заявлении полицейского офицера, – объяснил старшина присяжных, – после того, как он допустил ошибку, читая наизусть алфавит.

Скут ехал на встречу с несколькими своими закадычными друзьями, чтобы выпить с ними по стаканчику бурбона и сыграть в расписной покер. Позади зеркальные фасады домов отражали здания городских офисов. Впереди плыла пелена перистых облаков, обагренных лучами заходящего солнца. Скут потянулся к “бардачку” за пузырьком таблеток “Маалокс”. Он глотал эти таблетки весь день, но проклятая изжога никак не хотела его отпускать! Как, впрочем, и саднящая боль где-то в основании черепа.

Скут миновал Аллен-парк, Бафэло-Байю и ехал по Мемориал-драйв, направляясь в западную часть города. Внезапно, без всякого предупреждения, – если не считать частых в течение двух последних лет приступов головной боли, дурноты, да увещеваний жены и ворчания доктора, – зрение Скута помутилось. Дорога попросту исчезла из-под контроля. Единственное, что чувствовал Скут, – это резкую боль в левом виске, словно кто-то стукнул по нему костяшками пальцев. Скут перенес небольшой удар, причиной которого была закупорка кровеносного сосуда мозга.

Скут находился на извилистом участке шоссе, по обеим сторонам которого стояли дома в колониальном стиле с подстриженными лужайками, и все произошло именно в тот момент, когда после первого поворота дорога круто сворачивала влево. Он не увидел этого. Когда кадиллак уже перелетал через бордюр, инстинкты Скута заставили его надавить на тормозную педаль, иначе машина пропахала бы газон, сшибла чугунную статую черного мальчика в охотничьих регалиях и на скорости сорок миль в час врезалась бы в стену двухэтажного кирпичного дома.

Кадиллак сделал вираж, но на его пути все же оказался старый кеглеобразный дуб с развесистой кроной. В то мгновение, когда бампер машины со скрежетом стукнулся о дерево, передняя решетка стала изгибаться вокруг ствола, а рулевая колонка – проламывать грудь Скута Шепарда, он в отчаянии крикнул:

– О, проклятье! Они достали меня…

Кто были эти “они”? Какие фурии? Что за демоны мести из судебных залов прошлого? Этого никто и никогда не узнает. Никто даже не узнает, что Скут произнес эти слова.

Возвращаясь домой по автомагистрали, выискивая такие ряды, где, как казалось, поток машин двигался более плавно, с грустью размышляя над случившимся в офисе судьи Лу Паркер и над тем, как все это скажется на процессе его клиента, Уоррен почувствовал новый рефрен, застучавший в его мозгу: “Я хочу, чтобы моя жена вернулась; она нужна мне, мне нужен кто-то, с кем я могу поговорить; я, должно быть, просто погорячился”. В сердце Уоррена уже не было упрека, там осталась лишь тяжесть. Снова и снова Уоррен думал над тем, почему же Чарм плакала, когда он вошел в дом. Может быть, этот ее нью-йоркский адвокат поставил ей ультиматум? А может, она оплакивала свой неудачный брак? Или жалела его, Уоррена? Ему страстно хотелось спросить об этом, но он не отважился. Она ведь могла сказать и правду.

Я хочу, чтобы она вернулась. Я сельский парень. Мы женимся на всю жизнь.

Дома, в одиночестве, он приготовил в шейкере водку с тоником. Стенные часы показывали 6.32. Уоррен включил в гостиной телевизор.

На экране была Чарм, вся яркая, ее синие глаза смотрели на Уоррена, губы беззвучно шевелились, а худенькие красивые руки, сложенные вместе, лежали на столе, на переднем плане рамки. Уоррен прибавил звук на несколько делений.

– …когда мы вернемся, мы расскажем вам трагическую историю женщины из Сахарной страны, которая дала жизнь второму потомству уродливых тройняшек, расскажем о погоде и о спортивных новостях, включая последние – об “Астро”, переданные нашим неунывающим Доном Бенсоном. Пожалуйста, оставайтесь с нами, друзья.

Прелестные манеры общения. Казалось, Чарм всегда говорит то, что думает. Уоррен понял, что имела в виду Джонни Фей тогда, в баре. Но это был выбор Чарм, а не его. Ему обычно приходилось лишь слушать, понимать и облегчать бремя. Он не мог скрыть в себе то подавленное настроение, в котором пребывал все последние годы. И, в конечном счете, все, что он был в состоянии сделать, – это сказать Чарм, что он любит ее, прощает и постарается быть с нею ближе. Интересно, здесь ли еще тот нью-йоркский адвокат? Уоррен попытался не допустить до себя вульгарные образы, и, естественно, в тот момент, когда он с ними боролся, они и проникли к нему в мозг. Думай о чем угодно, только не о слоне… это была та игра, которой они с Чарм, словно дети, забавлялись у шамрокского пруда. И, разумеется, слоны мерещились им повсюду.

Уоррен развязал свою тоненькую папку с делом “Куинтана”. Voir dire за три недели. Лу Паркер действовала в соответствии с законом: по правилам, адвокат должен быть готов к процессу через тридцать дней после предъявления обвинения или через десять дней после того, как суд принял ходатайство защиты. Обычно суды бывали настолько загружены, что судьи предоставляли отсрочки даже более машинально, чем произносили свои обвинительные речи. Но как только устанавливалась дата, требовать ее переноса можно было лишь в том случае, если отсутствовал главный свидетель защиты. Но это нужно было доказать. А таких свидетелей у Уоррена не было.

Он изучил свои записи, сделанные во время визита к Трунгам. Гудпастер в качестве последнего аргумента обязательно укажет на то, что, если мотивом убийства было не ограбление, тогда какой же смысл был в самом убийстве? Никто не настаивал на том, что убийца знаком со своей жертвой. Мой лучший шанс, подумал Уоррен, это опрокинуть положение об особых обстоятельствах – краже бумажника. Если мне удастся это сделать, тогда, возможно, суд присяжных и задумается, зачем же Гектору могло понадобиться убивать незнакомого ему человека. Дело не в том, что тогда у присяжных заседателей возникнет необходимость принять во внимание мотив преступления, – они судили только на основании фактов: обдуманно ли Гектор Куинтана убил Дан Хо Трунга? Но ведь и присяжные не всегда бывали рациональными, не всегда следовали указаниям судьи. Может быть, если они поверят в то, что ограбления не было, один или двое из них задумаются над вопросом о мотиве? Нужен хотя бы один или двое, чтобы суд присяжных не пришел к единому мнению. Или, может быть, все же присяжные признают Гектора виновным, но потом, когда им придется определять наказание, проявят снисходительность.

Два “может быть”, и от них зависит человеческая жизнь.

Может быть, Гектор действительно это сделал. Пьяный, не способный ничего вспомнить, а теперь отгородивший свою память от минувшего ужаса, потому что не хотел верить, что такое возможно. Эта мысль, словно огромная ледяная глыба, неотступно давила на плечи Уоррена.

На телеэкране он увидел Скута Шепарда, окутанного ослепительно-белым светом галогенных ламп, разговаривающего с репортерами у дверей какого-то судебного зала. Великодушно, хотя и немного насмешливо улыбающегося, как всегда и улыбался Скут.

Удивленный, Уоррен привстал с кушетки. Уж не сняла ли прокуратура обвинение с Джонни Фей за недостатком улик? Но Уоррен быстро сообразил, что это была всего лишь старая запись из архивов теленовостей. Скут здесь был моложе. Выглядел здоровее.