Текст книги "Тайный дневник Натальи Гончаровой"

Au moment où j’entame cette lettre, je sais hélas qu’elle va s’arrêter et buter brutalement sur un terrible POINT. J’en ai horreur, il marque la fin d’une aventure sentimentale et ponctue le plus souvent une tragédie. Après lui, c’est le néant, aucun espoir de résurrection.

Je n’ai plus l’espoir d’utiliser ces POINTS DE SUSPENSION qui ne disent rien, mais qui permettent toutes les interprétations possibles; ils soufflent les vents de l’inconnu et laissent place aux mystères. Ce sont de vils courtisans, ils flattent l’intelligence du lecteur, lui laissant à penser qu’il a compris la subtilité des propos…

Mais, à la vérité, mes deux préférés sont le POINT D’EXCLAMATION et le POINT D’INTERROGATION.

Le premier est le symbole de l’ironie, or, comme vous le savez, l’ironie, c’est la liberté! Le second nous permet d’explorer tous les univers de la poésie; c’est lui qui donne des ailes à mon imagination, c’est lui qui m’autorise à tout oser, par exemple: Dieu existe-t-il?

J’ai horreur des DEUX POINTS: c’est l’apanage des rationalistes qui veulent tout expliquer, alors que l’on ne peut rien expliquer; par définition, ils sont antiromantiques. Je suis sûr que Byron ne les utilisait jamais!

J’apprécie la VIRGULE, elle est légère, primesautière, bavarde, infatigable; elle adore raconter des histoires qui ne finissent jamais, elle n’a qu’un rival: «et», mais, lui, il est lourd et pesant, il semble avoir toujours oublié quelque chose; il ne sait pas s’arrêter et il est pris souvent d’incontinence!

Les GUILLEMETS sont prétentieux, imbus d’eux-mêmes; ils veulent être remarqués et toujours occuper le devant de la scène: «ils espèrent être éternels et marquer l’Histoire».

Le TRAIT D’UNION, comme son nom l’indique, est pour la paix, l’entente, la réconciliation; c’est le plus diplomate. Il faut l’utiliser plus souvent, sinon il s’enfuit à tire-d’aile.

Le TIRET tire le diable par la queue! Il vit une existence dangereuse, en équilibre au-dessus du gouffre; il s’efforce difficilement de joindre les deux bouts et de concilier les contradictions.

L’APOSTROPHE n’est pas arrogante, comme on pourrait la croire; cependant, elle a horreur de la vulgarité, elle est élitiste, refuse de se mêler à la plèbe ordinaire des autres accents; elle se croit supérieure aux autres, compte tenu qu’elle est haut perchée.

L’ACCENT CIRCONFLEXE est le pater familias, avec cependant une fibre maternelle, il adore protéger mais, surtout, il aime faire la fête.

Quant au TREMA, il est mystérieux, indéchiffrable, provenant sans doute d’une autre planète ou d’une langue archaïque d’une civilisation perdue; son interprétation est fort ambiguë.

N’oublions pas les ACCENTS AIGUS ou GRAVES; ils varient en fonction de l’humeur; AIGUS, lorsque la situation est tendue et complexe; GRAVES, lorsqu’elle est très sérieuse, voire dramatique. Les poètes adoraient les utiliser dans leurs compositions.

Le POINT VIRGULE, l’avant-dernier, est mal à l’aise; il a honte de ses origines; il a conscience d’être un bâtard; fruit illégitime de deux espèces opposées; union scabreuse de ses deux géniteurs, le point et la virgule; il n’a aucune personnalité; il est hésitant et ne sait à quel saint se vouer.

Ma chère Natalia, je vous ai gardé pour la fin, les plus discrètes; le refuge des espions; elles gardent indéfiniment leurs secrets; elles sont flexibles, savent s’ouvrir avec modestie selon le motif et se refermer selon le besoin et l’urgence, ce sont les PARENTHESES.

J’espère ne pas avoir été trop grave dans mes interprétations, j’ai essayé de mettre l’accent… sur ce qui me semblait essentiel.

Mon cher Ange, j’espère que ce petit conte humoristique vous aidera.

Votre Alexandre.

Позже я забавы ради попыталась перевести это письмо на русский, несмотря на почти непреодолимые трудности, связанные с различиями этих двух языков. Вот что у меня получилось:

«Мой милый ангел,

Раз уж вы, как мне показалось, заинтересовались литературным творчеством, могу доверить вам небольшой секрет, я бы назвал его «Французская мелодия акцентов»; он вам позволит, буде на то ваше желание, овладеть искусством литературного изложения на французском языке и стать выдающимся мастером эпистолярного жанра.

В тот самый момент, когда я приступаю к этому письму, я, увы, знаю, что оно резко оборвется на ужасной ТОЧКЕ. Она внушает мне ужас, ибо означает окончание любовной истории и чаще всего предвещает трагедию. После нее наступает небытие без всякой надежды на воскрешение.

У меня больше нет и надежды использовать МНОГОТОЧИЯ, которые сами по себе ничего не значат, но дают простор любым истолкованиям; они дышат ветром свободы и оставляют место для тайн неизведанного. При этом они раболепные придворные, которые льстят уму читателя, заставляя его думать, что он уловил всю тонкость замысла…

Но, говоря по правде, мои любимцы – это ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫЙ ЗНАК и ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК.

Первый есть символ иронии, а, как вы знаете, ирония – это свобода! Второй позволяет нам исследовать все поэтические миры; это он наделяет крыльями мое воображение, это он позволяет мне думать что угодно, например: а есть ли Бог?

Я не выношу ДВОЕТОЧИЕ: это прибежище рационалистов, желающих все объяснить, в то время как ничего объяснить нельзя; оно по определению антиромантично. Я уверен, что Байрон никогда не использовал двоеточие!

Я ценю ЗАПЯТУЮ, она легкая, порывистая, болтливая, неутомимая; она обожает рассказывать истории, которые никогда не кончаются, у нее только один соперник – «и», но он тяжеловесен: все время кажется, что он что-то забыл; он не умеет вовремя остановиться и часто бывает невоздержан.

КАВЫЧКИ жеманны и самодовольны; они делают все, чтобы их заметили и всегда стремятся на авансцену: «они надеются жить вечно и размечать Историю».

ДЕФИС, или СОЕДИНИТЕЛЬНАЯ ЧЕРТОЧКА, как явствует из ее названия, – сторонница мира, взаимопонимания и согласия; она самая дипломатичная из всех. Ее следовало бы использовать чаще, иначе она незаметно улетучивается.

ТИРЕ только и успевает утираться! Его существование полно опасностей, оно балансирует над пропастью; оно едва сводит концы с концами в попытках уладить противоречия.

АПОСТРОФ не так спесив, как можно подумать; однако он не выносит вульгарности, отождествляет себя с элитой и отказывается якшаться с пошлым плебсом вроде других знаков; он мыслит себя выше прочих, поскольку и вознесен выше.

ЦИРКУМФЛЕКС[21]21
  Циркумфлекс – один из пяти диакритических знаков во французском языке, имеет форму ^ и ставится в некоторых случаях над гласными a, e, i, o, u; может влиять на их произнесение.


[Закрыть] – это pater familias[22]22
  Отец семейства (лат.).


[Закрыть], однако с долей материнских чувств; он обожает защищать, а главное – веселиться.

Что до ТРЕМА[23]23
  Трема – один из пяти диакритических знаков во французском языке, имеет форму ¨, ставится над гласными e, i, u.


[Закрыть], он загадочен, необъясним, безусловно, родом с другой планеты или из какого-то древнего языка забытой цивилизации; его толкование весьма двойственно.

Не забудем про АКУТ и ГРАВИС[24]24
  Акут и гравис – диакритические знаки, акут – ударение, падающее справа налево, гравис – слева направо, влияют на «открытость» звука «э».


[Закрыть]; они сменяются в зависимости от настроения – АКУТ, когда ситуация напряженная и сложная, ГРАВИС, когда она очень серьезна и даже трагична.

ТОЧКА С ЗАПЯТОЙ, предпоследняя, всегда чувствует себя неловко; ей стыдно за свое происхождение; она понимает, что по сути всего лишь бастард, незаконнорожденный плод двух противоположных сущностей, сомнительный союз двух своих прародителей, точки и запятой; она совершенно безлика, вечно колеблется, не зная, с какой ноги плясать.

Моя дорогая Наталья Николаевна, я приберег вам под конец самых сдержанных и неболтливых; они прибежище шпионов и способны до бесконечности хранить свои секреты; с присущей им гибкостью они умеют деликатно открываться в нужных случаях и закрываться, ежели возникает необходимость или иная срочность, – это СКОБКИ.

Надеюсь, я не был слишком серьезен в своих толкованиях, я лишь постарался расставить акценты… на том, что мне казалось самым существенным.

Мой милый Ангел, надеюсь, этот шуточный экскурс будет вам полезен.

Ваш Александр»

Его письмо поведало мне о весьма оригинальных сторонах его натуры, но оно же укрепило меня в убеждении, что наши миры очень различны. И его мир мне недоступен. Я чувствовала, что он со мной скучает, и не могла дать ему то, чего он желал от женщины.

– Александр, я прекрасно понимаю, что вам вполне достаточно собственной гениальности. Но где же я в вашей жизни? Каково мое место? Говоря проще, неужели мое тело было единственным приданым, которое я вам принесла?

– Вы преувеличиваете, Наталья.

– А какой у меня был выбор? Разве только не принять решение моей матери. Я была лишь уступкой в сделке, которую вы между собой заключили.

– Нет, неправда, вы драматизируете, Наталья. Я люблю вас, и вы это знаете.

– Сказать недостаточно. Докажите! Вы с легким сердцем мне изменяете, хотя соблюдаете все приличия в глазах общества. Это безнравственно, больше того, для такого человека, как вы, это непорядочно с точки зрения вашего ума!

– Вы мать моих детей. Эти женщины – всего лишь мимолетные интрижки, они питают мое воображение, и не более. Вы просто не понимаете, Наталья, что они только источники вдохновения… Между прочим, они и сами это прекрасно знают, никаких планов на будущее я с ними не строю. Наталья, я люблю человечество, я люблю жизнь, но моя муза – это вы!

– Выходя замуж, я думала обрести свободу, порвать с удушающей родительской атмосферой. Но стало только хуже: я должна заниматься домом, детьми, прислугой, приемами, на мне куча обязанностей, и все это мне совершено чуждо. Мой брак не по любви и не по расчету, а по обстоятельствам.

– Вы опять-таки преувеличиваете, Наталья. Ваши хозяйские заботы в нашем доме ничтожно малы. Это я разбираюсь со всеми ежедневными делами, у вас есть слуги, кучер, кухарка, горничная, кормилица, Светлана, которая занимается нашими детьми. Вам остаются только хлопоты о вашей красоте и вашем гардеробе. Что до приемов, то все угощения доставляет ресторатор. Единственное, что вам остается сделать, – это написать приглашения, какой тяжкий труд!

Александр прекрасно устроил свою жизнь поэта, мне не в чем было его винить. Он ссылался на профессиональные встречи с друзьями, необходимые, как он утверждал, для обсуждения идей и критического разбора его произведений.

Я прекрасно знала, что он лгал: он продолжал пить, играть и посещать женщин легкого поведения. Если он не мог насытиться постельными радостями дома, то устремлялся растратить накопившееся силы в самые сомнительные трактиры Москвы или Санкт-Петербурга, список которых слишком скучен, чтобы его здесь приводить; он был постоянным посетителем Мещанской улицы, известной своими борделями, от самых низкопробных до самых шикарных. Он все чаще проводил вечера с друзьями и возвращался под утро.

Он, потомок дворянского рода, оставившего свой след в истории, обожал «окунаться в народ» и заканчивать ночь в подозрительных местах, где водился люд странный и опасный. Возможно, будущие герои его романов?

Когда ему хотелось разыграть из себя Вельможу, в прямом и переносном смысле этого слова, он отправлялся в закрытый круг игроков, называемый «Английским клубом», и именно там, увы, проигрывался и влезал в долги. Вначале я делала вид, что верю ему, и высказывала сочувствие к столь поздним трудам, которые, повторяясь столь часто, не могли не утомлять… Мне казалось, что он поймет мои намеки, становившиеся все более прозрачными и красноречивыми, но он будто не слышал и вел себя все более независимо.

Я пыталась понять его и найти ему извинения: он всегда вел совершенно свободную жизнь; холостяк, не знавший никаких обязательств, он не привык давать кому-либо отчет в своих действиях; дома он ходил кругами, как лев в клетке, и мечтал только об одном – вернуться в пьянящие просторы дикого раздолья.

Со всем смирением я начала понимать, что отныне мне предстоит делить свое существование с гением, вызывающим всеобщее восхищение, и я должна волей-неволей принять эту судьбу.

Мало-помалу наша супружеская жизнь становилась все приземленней, беседы все реже, и сводились они к обмену несколькими короткими фразами, касающимися повседневных дел: еды, питья, сна, здоровья детей и их образования.

Давшая нам суровое спартанское воспитание мать и постоянное отсутствие отца, а затем его безумие приучили меня вести беседы с самой собой.

Что до моих сестер, смыслом их жизни были пышность и показной блеск.

Мои посещения балов, концертов, театра давали мне жизненно необходимый глоток чистого воздуха; Александра все это мало привлекало.

Иногда меня охватывало чувство вины, как если бы, не желая видеть рядом Александра в эти моменты счастья, я исключала его из своей жизни. Но позже я, напротив, стала радоваться его отсутствию и начала входить во вкус собственной независимости!

Александр, слишком рано присвоив мою юность, сковал ее всевозможными узами. Время подминало меня и перемалывало.

Я всегда жила с опережением, словно кто-то решил ускорить ход моей жизни: стала подростком, не побыв ребенком, женщиной, не побыв девушкой, матерью, не побыв женщиной.

Меня целиком поглотило столь быстро наступившее ощущение себя матерью; мне даже не оставили тех бесконечных мечтаний, которые позволяют нам восстановить силы, чтобы встретить завтрашний день: я беременела почти каждый год!

Я предпочитала рассказывать сама себе всякие истории, а еще лучше – ускользать из мира Александра, подменяя его своим собственным.

Лежа в своей кровати, в спальне, соседней с комнатой моего мужа-поэта, я уносилась вдаль, чтобы воссоединиться с героями и героинями театральных спектаклей или французских романов, которые я читала тайком, пока муж был в отъезде, или же ночью. Он очень огорчался, видя, что я читаю произведения Бальзака, Мериме или Гюго, а не «Историю Пугачева», «Капитанскую дочку» или «Медного всадника»… Вот в такие моменты я ему и изменяла!

Мне много раз пеняли, что я проявляю мало интереса к его поэзии и прозе, и это верно. Сочинения Александра не привлекали меня, оставляя равнодушной. Я предпочитала французских авторов, они были намного увлекательнее.

Однако я была хорошей матерью и, как бы это ни выглядело со стороны, очень верной супругой – в отличие от него!

Нельзя обязать женщину любить мужчину под тем надуманным предлогом, что он ее муж…

Я не лицемерка, я не могу притворяться, что люблю; я была покорной женой, Александру надлежало довольствоваться моим телом, но мой дух и разум принадлежали только мне.

Я реалистка и прекрасно знала о многочисленных похождениях Александра, и моим единственным утешением оставалось то, что в его гареме я была фавориткой!

В городе, на балах и концертах я была его роскошной куклой, которую он выставлял напоказ, желая, без сомнения, вызвать зависть других мужчин, а главное, почваниться своим трофеем. Дома я была лишь постельной напарницей, которую ему не терпелось оседлать что днем, что ночью, – он был ненасытен.

Александр царил, гувернантка воспитывала, домоправительница надзирала за хозяйством, мне же не оставалось места. Я сознавала, что как мыслящий человек я для него не существую, и он ясно давал мне это понять. Однако я ведь получила прекрасное образование: Олимпа де Будри открыла для меня мир литературы, она добивалась глубокого понимания, задавая мне пересказывать целые главы из романов Шатобриана или Бальзака. Я должна была давать краткие оценки главным персонажам и доказывать, что я разобралась в их психологии; значит, я не была полной дурочкой, какой меня угодно было выставлять. Я владела французским, мне посчастливилось изучать начала философии с моим учителем мсье де Лафайетом. Я брала уроки хореографии с самого раннего детства и чудесно танцевала.

Александр не упускал ни единой возможности принизить меня и ранить.

Когда он работал, я всячески старалась его не потревожить, уводила играющих детей, чтобы они не его не отвлекали.

Александр часто упрекал меня в том, что мне безразличны его труды, и я стала расспрашивать о его творениях; однажды у нас состоялся весьма резкий разговор:

– Вы закончили вашу поэму? – осторожно начала я.

– Нет, – сухо ответил он.

– О чем она?

– Вы все равно ничего не поймете, и поэзия вам чужда.

– Вы преувеличиваете, – сказала я.

– А что вас интересует, кроме платьев, лент и шляпок?

– Если бы вы меня научили, как когда-то обещали, полагаю, я смогла бы оправдать ваши ожидания; что бы вы ни думали, я не совсем глупа. Когда вы за мной ухаживали, то посылали мне очень красивые любовные письма и чудесные стихи; а ровно с того дня, как мы поженились, как ни странно, я не получала более ничего или какую-то малость. Можно подумать, что вы иссякли, как дерево, лишившееся соков! Ну конечно, вы бережете свое перо и все остальное… для новых побед! – добавила я, сознательно подначивая его.

Смущенный Александр не знал, что ответить.

– Если бы вы были графиней Фикельмон или генеральшей Хитрово, мы могли бы побеседовать, но, повторяю, вы же ничем не интересуетесь.

– Вы ошибаетесь, Александр, например, могу открыть вам маленький секрет: я прочла вашу «Историю Пугачева»; как видите, я не так невежественна, как вам угодно думать.

Удивленный Александр вытаращил глаза.

– И что? – сказал он.

– Так вот, – заявила я, нарочно потянув время… потом встала из-за стола, сделав вид, что кое-что забыла, вернулась обратно, по-прежнему не торопясь с ответом.

– Ну же! – потерял терпение Александр.

– Так вот, ваша «История Пугачева» очень скучна. Любопытно, – насмешливо добавила я, – вы назвали свое творение «История Пугачева», а вот Истории там нет!

– Как это – нет истории?

– Там всего лишь череда сражений, перечисление городов, которые были осаждены, взяты, отбиты, освобождены, покинуты; украденные или перевезенные вражеские пушки, кровавые убийства. Короче, нет никакого действия, одна суета. Что до главного героя, Пугачева, он больше похож на бродячего убийцу, чем на идеалиста, провозглашающего идеи свободы, равенства и братства, как столь любимые вами французские революционеры.

Александр был очень смущен и растерян. Он не понимал, должен ли оскорбиться моей литературной критикой или же очевидными намеками на его многочисленные похождения с женщинами.

– Ни один персонаж не привлек моего внимания. Ваш Пугачев, возможно, и бунтовщик, но у него нет ни души, ни закалки Дантона или Робеспьера; кстати, он немного походит на вас. Он даже не понял, – добавила я коварно, – почему народ восстает против несправедливости дворян и гнета сильных мира сего.

Александр, у вас какие-то ложные представления: неужели вы думаете, что народ, лишь потому, что он народ, чист, нравственен и невинен? Ваши прекраснодушные взгляды смешны и примитивны. Народ точно так же жесток и полон пороков, как и аристократия, к которой вы принадлежите; единственное различие в том, что у него меньше возможностей проявить свою власть! Вы действительно уверены, что, восстав против тирании своих хозяев, народ тем самым очистится до девственной белизны? Ваши персонажи лишены психологии, они просто марионетки. Когда дочитываешь книгу до конца, не помнишь ничего, ни одного момента, который бы тебя глубоко задел; я ничего не узнала, меня ни разу ничто не взволновало. А для меня чтение – это всегда неожиданность, полет, греза… Книга должна вырывать вас из повседневной обыденности, и потом это должно стать привычкой, потребностью, наркотиком.

Александр молчал и ошеломленно смотрел на меня.

– Надо же, никогда бы не подумал, что вы способны сделать подобный разбор!

Я пристально посмотрела на Александра и ответила ему с долей торжественности:

– Александр, зря вы принимаете меня за дурочку, однажды вы убедитесь…

Затем, встав в позу трагедийной актрисы на театральных подмостках, я продекламировала:

– О ты, гений России, идол двора, дон Жуан сердец, зачем же ты не выбрал жену себе под стать?

Александр смотрел на меня, онемев от удивления и неожиданности.

Постепенно наши с ним отношения медленно, но неотвратимо приходили в упадок…

12. Культура: мое наваждение

Через два месяца после свадьбы я готовилась к большому событию: меня пригласили во дворец Салтыкова, принадлежащий семье Фикельмон, чей интеллектуальный блеск освещал весь Санкт-Петербург. Графиня Фикельмон была ни больше ни меньше как внучка маршала Кутузова, исторической фигуры в войне России против Наполеона. Она купалась в ореоле славы своего деда и пользовалась всеобщим уважением. Ее муж был австрийским посланником в России.

Отдельно следует сказать о ее матери Елизавете, урожденной Кутузовой: красивая, умная и образованная, она вторым браком вышла за генерала Хитрово. Ей пришла в голову великолепная мысль: открыть в Санкт-Петербурге литературный салон по образу и подобию мадам Рамбуйе, а позже мадмуазель де Скюдери, которые собирали у себя самые блистательные умы своего времени, такие как Корнель, мадам де Севинье, мадам де Лафайет, то есть устроить нечто вроде французского литературного салона XVII века; Ришелье, будучи искусным политиком, вдохновился их примером и… основал Французскую Академию!

Подражая им, госпожа Хитрово привечала в Санкт-Петербурге поэтов Петра Вяземского, Михаила Лермонтова, Ивана Козлова, музыканта Михаила Глинку и других знаменитостей, таких как Николай Карамзин, автор монументальной «Истории государства Российского».

Маркиза де Рамбуйе, в девичестве Катрин де Вивон, она же Артенис (французская анаграмма ее имени Катрин) для самых близких, стала вдохновительницей литературного течения – прециозности, в русском языке получившее название «жеманницы». В действительности авторство Артенис спорно, так как я обнаружила, что еще в XII веке знаменитая Алиенора Аквитанская, последовательно побывавшая королевой и Франции, и Англии, придумала некий «Суд Любви», на который она тоже приглашала писателей своего века; она призывала труверов и трубадуров прославлять куртуазную любовь, предтечу любви прециозной!

Что же касается госпожи Хитрово, она довольствовалась тем, что предлагала своим именитым гостям место для встреч. Но было и одно существенное отличие: она приглашала как мужчин, так и женщин, в то время как мадам де Рамбуйе, верная своему бунтарскому духу, протестующему против тогдашних обычаев, делала решительный упор на элитарность: ее гостями были в основном сонмы молодых женщин. И еще один нюанс: о политике у госпожи Хитрово не говорили, за исключением воспевания воинской доблести царя или восхваления милостивой и сдержанной императрицы.

Знаменитостью был Александр; когда становилось известно о его предстоящем визите, салон госпожи Хитрово оказывался полон! Иногда этот избранный круг удостаивался чтения отрывков его будущих произведений.

Долли, дочь госпожи Хитрово, подражала дочери мадам де Рамбуйе, Жюли д’Анженн. Как и та, она открыла свой салон. Госпожа Хитрово принимала своих гостей после полудня во дворце Салтыкова, где располагалось посольство Австрии в России. Долли поступала так же, но вечером! Таким образом в один и тот же день особняк Салтыкова становился местом встречи всей интеллигенции Санкт-Петербурга.

Александр обещал взять меня с собой; он предоставил мне выбор между послеполуденным собранием, то есть классическим и чопорным салоном госпожи Хитрово, и вечерним, более веселым и одухотворенным у Долли Фикельмон, о котором князь Вяземский, бывший там завсегдатаем, скажет, что это «средоточие мудрости и ума». Именно там я познакомилась с Михаилом Лермонтовым и Николаем Гоголем. Выбор вечернего салона стал для меня роковой ошибкой, так я попала в первую ловушку высшего общества Санкт-Петербурга. Не будучи знакомой с его обыкновениями, я оделась, как на прием; но, увы, я выбрала платье, совершенно вышедшее из моды. Когда я появилась в зале, то увидела десять великолепных молодых женщин, сидящих в кружок; возникало впечатление, что здесь собрались первые красавицы города, но самой исключительной и потрясающей была Долли де Фикельмон; я поняла, почему Александр влюбился в нее до безумия. Внезапно появились трое мужчин: Михаил Лермонтов, князь Вяземский и Иван Козлов. Графине Фикельмон очень повезло: все ее друзья были людьми не только высокообразованными, но и крайне культурными и утонченными, в то время как мадам де Рамбуйе, открывая свой салон, вынуждена была бороться с вульгарными и грубыми нравами двора Генриха IV, который презирал женщин и полагал, что они пригодны только для одного: обеспечить отдых воину!

Я была действительно очень взволнована тем, что оказалась в столь избранном кругу; в возрасте шестнадцати лет Долли читала Вергилия и Цицерона на латинском, Петрарку и Данте на итальянском, Гете и Шиллера на немецком, Мильтона и Байрона на английском, наконец, среди прочих, Шатобриана, Ламартина и Гюго на французском. В ее обществе я чувствовала себя земляным червем, глядящим на звезду! Но Долли была очаровательна, скромна и вовсе не строга. Совершенно уверенная в себе, она не испытывала никакой надобности выставлять напоказ свою ученость; ее ум был равновелик ее познаниям. До своего приезда в Санкт-Петербург с мужем-посланником она жила в Неаполе; она была настолько красива, что бытовала присказка: «Vedi Napoli, la Ficquelmont, e poi muori!»[25]25
  «Увидеть Неаполь, Фикельмон и умереть!» (итал.)


[Закрыть].

Она представляла собой воплощение красоты и ума. Разговор велся очень живой, накануне все дамы побывали на премьере «Мизантропа», которую давал прибывший в Россию на месяц с гастролями Французский театр. Долли де Фикельмон заказала мне место рядом с собой; я не сразу поняла причину двусмысленных взглядов одних дам и смешков исподтишка других; позже я осознала и их смысл, и иронию: Долли была любовницей Александра; ее мать, Елизавета Хитрово, хотя и была на пятнадцать лет его старше, выказывала Александру истинную преданность и безудержную страсть, которую и выражала со всею горячностью в бесчисленных пламенных письмах. Эта связь оставалась чисто платонической; однако мой брак привел ее в отчаянье. По этому случаю, кстати, она прислала ему весьма язвительное письмо. Перед лицом подобной Плеяды я оставалась лишь большим подростком, внезапно выброшенным в этот мир зрелых и свирепых женщин. Моя молодость могла бы склонить их к мягкости или доброжелательности, но моя красота превращала их в грозных врагов!

Одна добрая душа (очевидно, из тех, кому Александр разбил сердце) с самыми благими намерениями сообщила мне, что за год до нашей свадьбы он плакался кому-то из лучших друзей, как тягостно ему проводить со мной многие дни. Он цинично утверждал, что остается рядом со мной «по долгу службы»! Милый пролог к нашей идиллии. Это была чисто мужская шутка, но она раскрывала истинную природу его сентиментальной привязанности; Александр еще до нашего брачного союза предчувствовал ту скуку, усталость и даже безразличие, которые я буду в нем вызывать!

Моя мать уделяла внимание только французскому и танцу; по ее мнению, они обеспечивали два верных способа добиться успеха в обществе. Разумеется, я прошла уроки Олимпы де Будри и обучение у мсье де Лафайета, но мои общие, чисто книжные познания были довольно убогими и поверхностными. Всего лишь лак, который легко было соскрести.

Молодые женщины из «кружка Фикельмон», как я его называла, говорили на ином языке. Рядом с ними меня будто не существовало; с самого детства им давали солидный запас знаний, они были вскормлены и взращены греко-латинской культурой. За столом у них за плечами стояла череда поколений, передавших им хорошие манеры. Одна деталь: за обедом или за ужином им не приходилось, как мне, задаваться вопросом, какой нож, вилку или бокал выбрать сначала! Они исполняли все так грациозно, с таким изяществом и естественностью, что казалось, будто это искусство заложено в них с рождения.

Разумеется, мать привила нам правила приличия; однако, когда я проделывала те же жесты, то по сравнению с этими дамами казалась самой себе обезьянкой; когда они говорили, то текучие, словно мед, слова будто сами слетали с их губ. Если я пыталась им подражать, то выглядела жалко и смехотворно. Я стала ясно осознавать значение и важность слова «культура»; она была истинным пропуском, позволяющим пересечь границы этого нового мира. Что до меня, то, несмотря на мои похвальные усилия, я лишь изо всех сил пыталась за ними угнаться – безнадежная затея! Они опасались увидеть во мне возможную завоевательницу и отказывались пускать меня в свой очень замкнутый круг. Я поклялась заполнить все мои пробелы, приводящие меня в отчаянье.

Однажды вечером я смотрела пьесу «Береника» Жана Расина, с которой меня когда-то познакомила Олимпа де Будри. Сам факт, что я видела, как молят, волнуются, рыдают персонажи, которых я себе воображала, – Антиох, Тит, Береника – стал для меня истинным откровением. Как и другие зрители, которые, как мне рассказывали, проливали слезы начиная с первого представления в 1670 году в «Бургундском отеле», я тоже без ложного стыда сжимала в руке мокрый от слез платок. И я была не единственной – мои соседки поступали так же.

«Береника» – это история палестинской царицы, которую любит римский император Тит; она отвечает ему взаимностью и хочет выйти за него замуж. К несчастью, закон римского сената запрещает ему жениться на иностранке; таков сюжет трагедии; помимо этого, Антиох, генерал Тита и его самый верный друг, тоже влюблен в Беренику.

Намного позже, уже встретив Жоржа, я поняла, что в этой пьесе поменялись роли: я была Береникой, а Антиохом был Жорж Дантес! Что до Тита, то им был одновременно император и… Александр; Тит рьяно выступал против этой запретной любви! Все смешалось в моей голове, я представляла себе Жоржа Дантеса, как он кидается на колени и покрывает поцелуями оборки моего платья, признаваясь в любви и умоляя: «Мадам, на мою беду, появился Пушкин и понравился вам![26]26
  Перифраза цитаты из «Береники»: «Но появился Тит и покорил тебя» (перевод с фр. Н. Я. Рыковой).


[Закрыть]».

Мои соседки не понимали, почему после стольких слез я вдруг стала загадочно улыбаться. Супруга великого Пушкина, я думала, что нахожусь под защитой и в безопасности; ничего подобного, я была идеальной добычей. Моим единственным оружием была моя невинность и наивность! Дамы ревновали меня к тому, что не они стали избранницами Александра; если я нарушала священные традиции этикета или, к своему несчастью, грешила слишком большими культурными пробелами, они неизменно со всей жестокостью давали мне это понять; втихую, шепотком они твердили, что Александр совершил величайшую ошибку в своей жизни; его брак, вполне вероятно, обернется полным провалом! Они все этого желали, особенно замужние; их привлекали не столько его физические достоинства, сколько его ум, мессианская харизма, которая воспламеняла все вокруг, где бы он ни появился. В общении с ними я чувствовала себя смешной. Они нарочно делились намеками на комедии или трагедии, которых я не видела. Они бесстыдно выставляли напоказ свою культурность, чтобы меня подавить, унизить и выставить жалкой провинциалкой. Они читали наизусть знаменитые тирады, давая мне понять, что я не принадлежу к их касте и что разделяющая нас ступень слишком высока, чтобы не сказать непреодолима. Они получали коварное удовольствие, подчеркивая, что только моя красота вывела меня из безвестности. По их мнению, я была невежественна и только благодаря своим внешним данным смогла проникнуть в их круг, столь желанный для всей женской элиты. Мне на ум пришла забавная мысль: для этих городских молодых дам я была лишь «полевой мышью», сбежавшей из басни Лафонтена!