Текст книги "Тайный дневник Натальи Гончаровой"

Он обожал рассказывать о своих подвигах друзьям; что он хотел им или себе доказать? Если бы он перестал обольщать, он перестал бы жить; покорять, чтобы не умереть! Было ли в этом отрицание смерти? Он хотел очаровывать; безоглядное, отчаянное желание любить и быть любимым. Возможно, он так настрадался в детстве от недостатка любви, что остро ощущал и ее отсутствие, и потребность ее дарить? Без сомнения, он хотел наверстать всю привязанность, которой он так никогда и не получил от родителей.

Эта страсть к обольщению овладела Александром еще в ранней молодости. Ему было восемнадцать, а предмету его мечтаний тридцать семь… В его первой встрече с четой Карамзиных было нечто эпическое! Он до безумия влюбился в госпожу Карамзину и написал ей страстное письмо, в котором назначал ей свидание; она не замедлила показать его мужу и… они явились в назначенное место вместе. Красный от стыда, Александр рассыпался в извинениях. Супружеская чета посмеялась, простила его и забыла этот случай. Позже они стали прекрасными друзьями.

Вечный и яростный Дон Жуан, позже он влюбился в Долли де Фикельмон. В любом случае я была ей не соперница и, как с юмором говорят во Франции, мне оставалось только «держать свечку»!

С каждой победой у него возникало ощущение, что он отодвигает, отрицает последнее мгновение жизни, возможно, в этом был и страх старости. Он наводил меня на мысли о красивой и злой колдунье из сказки братьев Гримм: «Свет мой зеркальце, скажи… я ль на свете всех милее?», то есть «могу ли я еще покорять?» Это куда более трагично, нежели аморально! Мало кто это понимает. А я не хотела ему ничего говорить, иначе я рисковала необратимо разрушить его литературное и поэтическое творчество.

Как сверчок – таково было его прелестное лицейское прозвище, – скачущий от одного очага к другому, он прыгал от женщины к женщине. В каждой из них он хотел открыть новые качества, новый человеческий пейзаж; каждая женщина была для него чем-то новым, неизведанной землей, он желал и ждал потрясения; в идеальную женщину он больше не верил, но всякий раз надеялся…

Санкт-Петербург, Москва – вся Россия была для Александра огромным эдемским садом, усеянным цветами, один притягательнее другого. В растерянности он не знал, какой сорвать раньше, на каком остановиться… если можно так выразиться! Двигала ли Александром сосущая пустота, которую следовало заполнить, как другими – погоня за невозможным счастьем, если только это не было избытком жизненных сил, излишком энергии? Его переполняла жизнь, горячность и страсть. Он испытывал бешеную потребность давать и отдаваться самому; мне было трудно не позволить захлестнуть себя этому бурному неиссякаемому потоку. Когда он любил, играл ли он? Я так никогда и не смогла это понять. Думаю, он был искренен, проблема в том, что он был искренен всякий раз и с любой!

Дельвиг, большой его друг, рассказал мне, что в юности Александра считали неким денди. Учитывая неблагодарные внешние данные моего Саши, подобное представление о нем меня удивляло. На самом деле позже я обнаружила, что под «дендизмом» понималось лишь нечто вроде «aristocratie du paraître»[32]32
  «аристократическое умение пустить пыль в глаза» (франц.).


[Закрыть]. Трудно представить что-то более чуждое характеру Александра, ненавидевшего все поверхностное. Злые языки вроде Булгарина (не к ночи будет помянут) утверждали, что он желал походить на своего кумира Байрона. Оба поэта пленяли воображение – один своими скандальными шокирующими выходками, другой своими любовными провокационными похождениями; однако Александр вполне мог бы отнести к себе слова Лермонтова:

 
Нет, я не Байрон, я другой…
 

Тогда почему же в Александре видели денди? Если истинный денди уделял преувеличенное внимание внешнему виду, например одежде, то Александр, напротив, с удовольствием расхаживал по улицам в нарядах прошлого века… Он отращивал ногти, пока они не становились похожими на когти тигра, и носил прическу, скорее напоминавшую гриву льва! Он обожал провоцировать благонравных граждан, ужасать любого и шокировать буржуа. Единственной чертой, роднившей его с классическим денди, было постоянное стремление к оригинальности; оно проявлялось и в выборе тем и персонажей. Как мне кажется, мой Саша был «денди в Любви», исповедующим культ красоты.

Что же его завораживало в момент обольщения? Без сомнения, то сверкание молнии, которое он порождал в сознании желанной женщины. Стоило ему преуспеть, и страстное желание исчезало. И это торжество было для него бесконечно дороже монотонности длительной любовной связи, неизбежной череды наступающих утр. Едва он видел, как глаза красавицы затуманиваются, а взгляд уходит вдаль, готовый томно угаснуть, как немедленно прекращал свои маневры; его интерес перемещался на что-то иное, почему бы не на двух восхитительных юных девиц, стоящих вон там рядом с родителями? Александр пополнял свою маленькую коллекцию, упиваясь и наедаясь, осмелюсь так выразиться, но никогда не пресыщаясь амурными историями. Он напоминал мне греческого бога Кроноса, пожиравшего потомство своей супруги Реи из страха, что однажды один из детей свергнет его с трона и займет его место. А Александр проглатывал детей Эроса, и наверняка по сходным причинам – боясь, что однажды действительно влюбится. Женщины были для него бесценным источником наблюдений; его воображению оставалось только создавать героинь, выпархивающих из-под его пера.

У нас с ним было совершенно различное представление о том, что такое обольщение, но равно трагичное для каждого из нас. Целью Александра было простое потребление, едва ли более серьезное, чем если бы он размышлял над метафизической проблемой.

Для меня все представало более смутным. Я создала себе образ идеального мужчины, средоточие всех качеств литературных героев: сверхчеловека из русских сказок, романтических персонажей французских романов, которых я начиталась, короче, образ несуществующего мужчины! Он был как несбыточное счастье, все о нем говорили, но никто его никогда не видел. Вначале это было салонной игрой, которой все увлекались и которую одобрял двор, – некой формой светских отношений, где каждый старался блеснуть искусством делать и принимать комплименты, изящно сплетенной словесной эротикой. Но впоследствии салонная придумка, отражающая желание нравиться, превратилась в потребность.

Я хотела «exister»[33]33
  Существовать (франц.).


[Закрыть], в этимологическом смысле этого слова: «ex-sistere», «быть вне своего существа». Должна признаться, что желание вызывать восхищение склоняло меня скорее к тому, чтобы Казаться, а не Быть.

Именно поэтому мир балов был дьявольским, он был миром иллюзий, где очень быстро исчезало понятие ценностей. Эта избыточная роскошь, показной блеск, преувеличенная парадность кружили мне голову не меньше, чем вальсы и мазурки!

Да, я была кокеткой; мужчины и женщины и ревновали, и завидовали, восхищались и ненавидели, соперничали и сдавались. Я отстаиваю эту честь, эту легкость, эту поверхностность. Когда я слышу это слово, мне на ум сразу же приходит роман Бальзака «Герцогиня де Ланже», одна из героинь которого говорит:

– Кокетка… Я ненавижу кокетство. Быть кокеткой, Арман, это значит обещать себя многим мужчинам, но не отдавать себя; отдавать себя всем – это распутство!

Но меня привлекало не столько удовольствие от покорения, сколько власть над мужчинами, которую я приобретала. На все мудреные вопросы, которые я себе задавала, и фальшивые объяснения, которые придумывала, существовал единственный ответ: как и у всех женщин, моим истинным страхом была просто боязнь постареть. Меня снедали тревога и беспокойство: вдруг я перестану существовать во взглядах других, ведь я твердо знала, что от этого зависит моя жизнь.

Александр не обращал на меня внимания и очень мало говорил со мной; я искала места, где получу признание. Я так надеялась, что Александр оценит меня не только как предмет постельных утех или парадный аксессуар! Мало-помалу обольщение стало для нас обоих привычкой.

Я была музейной картиной, которой люди приходили полюбоваться, которую разглядывали, но не трогая, не прикасаясь! Я служила чем-то вроде вечной восковой куклы, которую мой гениальный муж выгуливал и демонстрировал, к своей вящей славе победительного Дон Жуана… Вместо «выгуливал» и «демонстрировал», мне бы следовало сказать «выставлял напоказ».

Я была добычей, которую он заполучил и которой теперь кичился. Я была неиссякаемым источником его наслаждения, которым он провоцировал общество. Это меня не смущало, было даже забавно ловить людоедские взгляды мужчин и женщин… Они были моим зеркалом, моим сознанием. Я забывала их очень быстро, в тот самый момент, когда переступала порог, выходя из зала для танцев. Однако они выковывали мое существование, в тот момент я чувствовала, что возрождаюсь. Едва прибыв на бал, я становилась предметом всеобщего внимания и комментариев по поводу моего нового туалета. Это было подобно раздвоению личности: из дома выходила просто Наталья, а в зале появлялась Наталья Николаевна Пушкина.

Пародируя философа Декарта, я могла бы написать: «Я обольщаю, следовательно, я существую!» Я поистине это смаковала; я обожала момент, когда мой воздыхатель терял почву под ногами. Заставить мужчину выйти из душевного равновесия – вот в чем заключалась моя наивысшая радость; я видела, как рушилась его уверенность в себе, словно хрупкий карточный домик. В сущности, моя притягательность питалась желанием другого; разве не в этом сама суть кокетства?

Удовлетворение собственного желания не было моей целью, как у других женщин… Главное заключалось в самой игре, в том, чтобы делать вид, будто вот-вот…

Придворное общество предоставляло мне необъятное поле действий для подобных чувственных экспериментов…

На балах и в салонах женщины осыпали Александра восторгами и комплиментами; ему это приносило нескрываемое удовольствие. Он не только был гением, но и… сам считал себя таковым!

Кстати, разве он не написал:

 
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
 

Между прочим, некоторые дамы никогда не читали его стихов, но, воздавая ему почести, надеялись и сами быть прославлены на свой манер… этим вечным Казановой.

Объективности ради скажу, что, если некоторые его стихи были чудом чувствительности и музыкальности, другие оставались банальными и не заслуживали восхвалений низких льстецов. С другой стороны, многие мужчины спешили к нему с поздравлениями, чтобы почувствовать собственную принадлежность к его кругу; появиться рядом с Пушкиным означало почти что заслужить медаль или диплом интеллектуала; обреталась возможность сказать: «Ах да! В ту пятницу вечером Александр прочел нам свое последнее творение, это было боже-е-ественно!»

И тем не менее он по-прежнему пребывал в уверенности, что все поэтическое мне чуждо. И был недалек от истины, хотя меня глубоко тронула мучительная жалоба Татьяны. Я хотела высказать это Александру самыми простыми словами, но эти слова показались мне слишком бесцветными по сравнению с тонкими рассуждениями его любовниц или ученых подруг, таких как Анна Керн, Александра Россети или Долли де Фикельмон, с которыми я не могла соперничать.

У каждого из нас была своя страсть, своя патология, у меня – балы, у него – женщины! И оба мы были неизлечимы…

Однажды вечером мне открылось, каким он был великим талантом, талантом в чистом виде: я жила с ним, делила с ним постель, но не знала, кем он был в действительности.

Александр ушел встретиться с друзьями, как делал частенько. Меня охватило непреодолимое любопытство: что он сейчас писал? Он редко заговаривал о своих произведениях, пока они не были закончены.

Как воровка, я прокралась в его рабочий кабинет; на столе лежали исписанные листы, совсем свежие черновики «Евгения Онегина»; случайно мне попалось знаменитое письмо Татьяны; каково же было мое волнение при чтении каждой строки: Александр сумел проникнуть в душу женщины и извлечь оттуда все самое неизъяснимое! Я читала и перечитывала, смотрела на себя в зеркало и была Татьяной! Наши сомнения, надежды, самые сокровенные мечты, все то, что мы, женщины, прячем от мужчин, чтобы они не осквернили наш тайный сад, все извилистые лабиринты, которые мы выстраиваем, чтобы никто не проник в глубину нашего «я», – Александр невозмутимо разворачивал их перед моими глазами, словно девичью ленту.

Я торопливо положила листки на место. Александр пришел тот вечер очень поздно, я его ждала.

– Вы еще не в постели? – удивился он.

– Нет, мне не спится.

– Что-то случилось?

– Нет, нет, всё в порядке.

Александр был сильно под хмельком, размахивал руками, говорил громко и напористо. В тот вечер я смотрела на мужа другими глазами, казалось, два человека сосуществуют в одном теле. Александр всегда был для меня загадкой.

14. Изменник и ревнивец

Я танцевала, кокетничала, разговаривала со всеми, короче, я жила… к большой досаде Александра. Когда он пребывал в дурном расположении духа, госпожа Карамзина, его подруга, говорила, что он похож на «тигровую кошку», имея, конечно же, в виду, что он бывал ревнив, как тигр. И он действительно был «odieusement»[34]34
  Отвратительно (франц.).


[Закрыть] ревнив, как написал Жорж Дантес в одном из писем своему приемному отцу барону Геккерну. Александр вел себя со мной как отчаянный и мнительный собственник, хотя сам с легкостью обманывал меня направо и налево.

Моя кузина и близкая подруга Идалия Полетика предоставила мне тому доказательство: в самый канун нашей свадьбы у него случилось очередное приключение. В дальнейшем он продолжил в том же духе, и я это знала. Поддавшись подозрениям, он страшно вращал глазами и допрашивал кучера, дознаваясь, вернулась ли я сразу домой или же останавливалась по дороге, и на сколько? И с кем разговаривала? Когда у него не было желания сопровождать меня на бал, он, ничтоже сумняшеся, заезжал за мной и ждал у выхода, иногда даже в три часа ночи! Он требовал от меня отчета, сколько танцев я протанцевала – с кем? какие именно? Настоящий полицейский допрос! Я должна была представить исчерпывающий список, включающий каждого офицера и дворянина, коего я удостоила такой милости.

Однажды он вернулся из поездки, не предупредив меня, и рано поутру приехал за мной; он спрятался в глубине моей кареты, дабы застать меня врасплох. Очевидно, в голове у него крутились бредовые видения: он воображал меня в объятьях блестящего мужественного военного… который, крепко держа за талию, увлекал меня в пьянящем танце. Его одержимость граничила с болезнью, я боялась его, но мне нравилось его подзуживать.

Помню, я написала ему об одном бале, что все мужчины ухаживали за мной, и даже император пригласил на танец… И нарочно расписала все в мельчайших подробностях!

Александр, в ярости, написал мне в общих чертах следующее: «Ты, кажется, не путем искокетничалась… Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой, легко за собою приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница… Я запрещаю тебе кокетничать с императором!» Хоть таким образом мне удалось пробудить его интерес к себе, как к живому существу, а не как к украшению. Его любовные авантюры множились, я знала почти все о его выходках, но воздерживалась от любой критики, иначе во взрыве неудержимого гнева он мог вспылить, а то и вызвать меня на дуэль! Если бы я ему это высказала, возможно, в момент просветления он и оценил бы мою остроту.

Однажды вечером, когда дети уже спали, мы сидели у камина, потягивая крымское вино, которое нам прислал один из друзей.

– В конечном счете, Александр, – сказала я, – вы, конечно же, никогда меня не ревновали. Вы играли роль, вами владело чувство собственника, я бы даже сказала, коллекционера: вы боялись меня лишиться. Думаю, вам нравится выдумывать, будто у вас есть соперник, – это подпитывает ваше воображение, помогает создавать сюжеты. Вы наблюдаете за кавалергардами и молодыми аристократами, которые ухаживают за мной, присылают любовные записки, а потом устраиваете мне сцены. Вы разыгрываете удивление, хотя прекрасно знаете, что таков обычай, традиция, принятая при дворе, и все ее придерживаются.

– Вы правы, но когда я смотрю, как вы беспрестанно танцуете с Жоржем Дантесом, причем весьма тесно, и когда все видят, как вы таете в его объятьях, громко смеетесь его пошлостям и кавалергардским шуткам, то впадаю в бешенство. Мне доносят, что он преследует вас своими настойчивыми ухаживаниями, на танцах, в театре, на верховых прогулках. Своим фривольным поведением вы сами зародили это чувство.

– Да, но с тем различием, что для меня это всего лишь забава, своего рода «игра в дамки»!

– Вольно же вам шутить, но это не только опасная игра, Наталья, я к тому же стал посмешищем и для двора, и для всего города; вы выставляете себя на всеобщее обозрение, да еще и кичитесь этим.

– Согласна, но мои чары вполне платонические, а вот что касается вас, я и сосчитать не берусь всех ваших любовниц; это стыдно и нездорово. Я терплю это лишь потому, что вы мужчина, а общество создано и управляется мужчинами; вы низводите нас, женщин, до роли дорогой безделушки, вашего обрамления. Но вы не можете упрекать меня сегодня в том, ради чего вы на мне женились!

Вы желаете, чтобы я была вашей красивой куклой, что ж, торжествуйте: я такова и есть… и все мужчины слетаются ко мне в надежде покорить, это расплата за ваше тщеславие!

– Вы слишком часто танцуете с императором, уже пошли разговоры, злые языки не знают устали.

– Как вы можете соперничать с императором? – делано невинным тоном спросила я.

– У вас ложные представления, Наталья, я просто хотел предостеречь вас.

– Отнюдь, отнюдь, – возразила я театральным тоном. – Господин Александр Сергеевич Пушкин видит в своем императоре конкурента. Он боится, что тот отберет у него жену! Но как отказать хоть в чем-то своему императору, – насмешливо продолжила я, – это было бы оскорблением величества!

– Так, так, упражняйтесь в остроумии, но однажды все решат, что вы с ним в связи, это будет скандал, а я стану при дворе посмешищем. Прекратите изображать из себя записную кокетку.

– Посмотрите на себя, мой бедный Александр! Госпожа Карамзина права, сравнивая вас с тигром.

– Это недостаток?

– Нет, но это слабость.

– Вы не понимаете, Наталья, что ревность – доказательство любви. Если бы я ничего не чувствовал, это означало бы, что я готов делить вас с кем-то. Я не могу с безразличием смотреть, как мужчины вьются вокруг вас.

– В действительности, Саша, вы не ревнуете, а всего лишь завидуете моей молодости!

– Вы все так же беспощадны.

– Вовсе нет; вас беспокоит мысль, что я окажусь вашим двойником в женском обличье и что вам придется жить с юной, легкомысленной, беззаботной, даже взбалмошной Натальей Пушкиной – такой, как вы сам; она пройдет сквозь вашу жизнь мимолетным дождем, а вы в ее – наполненной до краев – останетесь только деталью, постоянной, но второстепенной; именно этого вы боитесь больше всего.

Я устала от таких бесед, которые всегда крутились вокруг одного и того же; ему же они давали новые переживания, служа источником вдохновения, как боль или страдание. Вслед за Альфредом Мюссе Александр мог бы воскликнуть: «Ничто не возвеличивает так, как великая боль!» Простите, как великая ревность!

Каждому свою музу, и ревность была необходимым условием его поэтического творчества. Возможно, я раскрыла его секрет? Как бы это ни выглядело со стороны, ревность доставляла Александру несказанную радость, она добавляла остроты в его жизнь, вырывая из обыденности; он переживал незабываемые мгновения, с нетерпением ожидая того рокового мига, когда все рухнет; он уже видел, как появляется наконец этот воображаемый соперник, который высечет искру и высвободит разрушительный огонь его навязчивых страхов. Если он не мог найти противника себе под стать, что ж, он его придумает, а там и до битвы недолго! Внезапно в своих грезах Александр превращался в бесстрашного средневекового рыцаря с копьем наперевес, готового гордо принять бой с любым врагом! И чтобы этот враг оказался достойным него, Александр наделял его всевозможными добродетелями: редкой красотой, могучим умом и так далее. Александр испытывал глубокое удовлетворение, ставя на кон свою жизнь; пробуждалась его душа воина. Его вечно тянуло в самые рискованные ситуации, когда все поставлено на карту и может в любой момент закончиться катастрофой, как в пресловутой дуэли с графом Зубовым! Играть с судьбой было для него истинным наслаждением.

Если искомый враг нигде не обнаруживался, Александр начинал мучить меня; он выслеживал, подстерегая малейшую двусмысленность с моей стороны или же со стороны моих многочисленных кавалеров. Обычной вежливой улыбки бывало достаточно, чтобы пробудить подозрения, которые он принимался раздувать, домыслы довершали остальное. Невинный жест, который он нарочно истолковывал совершенно превратно, служил ему удобным поводом разыграть трагедию, и тут уж смешивались в кучу имена кавалергардов, Жоржа Дантеса, императора! Он пускал в ход самые изощренные стратегии.

Это превратилось у него в наваждение. Он даже ухитрялся ставить мне в вину нечто вообще никогда не существовавшее, приписывая мне внебрачные связи. Он предавался буйным фантазиям: толпы поклонников осыпали меня комплиментами и пели мне дифирамбы. Он бредил наяву. Его соперники множились, и каждый стремился затмить остальных умом, нежностью и очарованием.

Как-то прекрасным осенним днем Александр заявил мне:

– Сегодня мы пойдем в Эрмитаж посмотреть на античные скульптуры.

– Но там ведь всего лишь копии!

– Неважно, это даст вам представление о великолепии и совершенстве эллинской культуры.

– Хорошо, – согласилась я.

Александр пребывал в прекрасном и даже веселом расположении духа, я же, напротив, впала в задиристый тон.

– Раз уж мы решили посетить греков, то я следую за вами, господин Пигмалион!

– Почему вы так говорите?

– Потому что вы теперь мой Пигмалион, вы желаете вылепить меня. Как тот знаменитый скульптор, влюбившийся в статую, которую он же и изваял; каждый день он улучшал ее, делая все прекраснее, и богиня Афродита, его покровительница, прониклась к нему жалостью; она превратила статую в живую женщину – Галатею. Вы с ним похожи, Александр. Вы желаете, чтобы я стала такой, как в ваших мечтах.

– Вы слишком суровы, Наталья.

– Нет, это простая правда. Думаю, Саша, что у вас короткая память. Вы не только хотите изменить меня, но и ведете себя со мной как истинный диктатор. Вспомните, Саша, что вы мне писали: «Прошу, береги себя, особенно поначалу; не танцуй на балу до самого утра. Гуляй понемногу, спать ложись пораньше. Не дозволяй отцу приближаться к детям, он может их напугать… Не читай там, в деревне, дурных книжек из библиотеки твоего отца, не пускай грязь в мысли, женка. Дозволяю тебе кокетничать, сколько душа пожелает. Не езди на бешеных конях…» Это, без сомнения, влияние ваших слишком частых визитов к императору!

Александр, обласкав взглядом Афродиту и Венеру, надолго остановился перед «Тремя Грациями», очарованный совершенством их форм, онемев от восхищения чистотой их изгибов. Их скульптурные изображения были настолько безукоризненными, что казались созданными из плоти. Александр, охотник за женщинами, как завороженный разглядывал три статуи; их непорочность, и целомудренная, и наводящая на определенные мысли, наверняка возбуждала его. Я пошутила, предложив ненадолго оставить его наедине с тремя новыми поклонницами!

А я не могла оторвать глаз от статуи Париса, чье тело парадоксально сочетало женскую грациозность и чисто мужскую мощь; я нарочно задержалась перед опирающимся на свою палицу «Геркулесом Фарнезским» с его непомерно огромными мускулами. Он производил большое впечатление; от него исходила уверенная сила, которая действовала на меня успокаивающе. И в тот момент, когда Александр оторвался от своих трех красавиц и подошел ко мне, стоящей у «Давида» Микеланджело, он умудрился попенять мне за то, что я слишком задержалась у предыдущих статуй. Он был шокирован неприличной позой Давида; по его словам, ему было невыносимо смотреть, как я столь внимательно разглядываю обнаженного мужчину. С извращенным удовольствием я готова была провернуть нож в ране! Я несколько раз обошла вокруг «Давида», приблизившись почти вплотную, словно специалист, любующийся интимными деталями… Потом отступила подальше, чтобы оценить в целом великолепное тело атлета. И наконец, приняв задумчивую позу и приложив палец к губам, сделала вид, что погрузилась в глубокие размышления. Терпение Александра было на пределе. Как в классических трагедиях, я достигла той невидимой критической точки, когда герой или героиня, не в силах более выдержать напряжение, дают волю чувствам. Случилось то, на что я и рассчитывала.

Это походило на прекрасные августовские вечера… воздух насыщенный, небо еще пронзительно синее, но вдруг оно затягивается тучами, они становятся все темнее, поднимается ветер, и внезапно обрушивается стена теплого ливня, застав вас беспомощным посреди полей. Именно так все и происходило всякий раз с Александром; его приступы ревности зарождались в самой глубине души и выплескивались под моим изумленным взглядом. Александр возвысил голос, забегал вокруг статуи; у него опять начался бред… Озадаченные посетители застыли на месте. Александр считал себя крепостью, чье сокровище он должен денно и нощно оборонять; сокровищем была я.

Были ли эти приступы мимолетными? О нет, им овладевали его давние демоны!

Когда он оставался в одиночестве в своей библиотеке, среди «друзей», он начинал понимать, что обладать не означает любить. Тогда он нашел весьма оригинальный и необычный способ подавить меня: засыпать подарками… Каждый день он испытывал безмерную радость, доказывая мне свою любовь: выезжал со мной вместе и всячески побуждал купить в городе все, что только попадалось на глаза: одежду, ленты, парики, выполняя любой мой женский каприз. Участие в создании моего эфирного мира соблазнительных платьев наполняло его счастьем. Таков был его персональный способ превращать меня в свою собственность – через извращенное искусство дарить; этакая покровительственная манера, всегда чрезмерная, поглощающая, почти людоедская: я люблю тебя, а потому я тебя съем!

Салонный Дон Кихот, он нацелил свое копье на писателей, которых я читала и с которыми ежевечерне общалась, укладываясь в постель, на картины, которые я слишком любовно рассматривала, на музыку, которую я слушала слишком увлеченно; наконец, вспомним врезавшуюся в память сцену с греческими статуями, которую он устроил мне в музее. Александр, конечно же, меньше опасался писателей, нежели юных поэтов, которые могли оттеснить его в тень, как, например, обольстительный Михаил Лермонтов, соединивший в себе все черты, способные встревожить Александра: он был и поэтом, и художником, и романистом, и драматургом!

Михаил считал Александра своим учителем; кстати, именно Александр оказал на него особенное влияние в период написания знаменитой поэмы «Бородино», которая воспевала чудовищную бойню, произошедшую в сражении русской и французской армий.

Александр невольно завидовал своему молодому ученику, по меньшей мере не менее одаренному, чем он сам, и написавшему в четырнадцать лет множество талантливых стихов, а между четырнадцатью и семнадцатью – четыре театральные пьесы! Новое поколение уже наступало ему на пятки.

Другой юный росток, также наделенный выдающимся талантом, Иван Тургенев, дважды постучался в дверь нашего дома, но Александр оказался занят!

Отныне Александр представлял себе, как один из них берет меня за руку, нашептывая на ушко безумные мысли, склоняя к безрассудным поступкам или же превращая меня в другую женщину, более не ту, которую пытался вылепить он сам. Правда, Александр опубликовал стихи своего друга Федора Тютчева в своем журнале «Современник» – принимая во внимание внешность собрата, ему нечего было опасаться с его стороны. Воображаемые соперники увековечили его имя, особенно его горячий поклонник Михаил, посвятивший ему стихотворение «Смерть поэта». Я много размышляла над этим стихотворением, ведь в нем Лермонтов не только возлагал на придворных ответственность за смерть поэта, но и прозрачно намекал на социально-политический заговор, направленный против Пушкина. Я почувствовала, что это касается меня лично… о чем догадался или что обнаружил Михаил?

Однажды вечером, когда мы смаковали грузинское вино, знаменитое кахетинское, Александр спросил меня:

– Что вы сейчас читаете?

– «Лилию в долине» Бальзака, мне ее раздобыл господин де Фикельмон благодаря своей дипломатической почте.

– Любопытный у вас круг чтения!

– Почему? Это очень простая история: молодой человек, Феликс де Ванденес, влюбляется в замужнюю женщину, графиню Анриетту де Морсоф.

– Как это банально.

– Нет, это намного тоньше, чем вы полагаете, потому что его любовь будет страстной, но платонической.

– Тогда это и банально, и избито.

– Не так уж банально и избито. Граф жесток и вспыльчив.

– Всё интереснее и интереснее! – сыронизировал Александр. – Опасаюсь я этих французских романистов: сначала они влезают вам в голову и очаровывают, а потом порабощают. Эти романисты куда опаснее вашего прекрасного эфеба Дантеса. Они вас растлевают – придумывают мир, который зовет немедленно покинуть ваш собственный, столь прозаический…

– Да, я завидую Бальзаку и Стендалю, – добавил Александр, – они создают произведения, которыми вы восхищаетесь. Вы готовы безумно полюбить одного из них, и он станет властителем ваших дум. Я знаю, вы влюблены в Эрнани, романтического героя Гюго, но разве я не таков же? – завил Александр и продекламировал на театральный манер:

 
Je suis une force qui va!
Agent aveugle et sourd de mystères funèbres!
Une âme de malheur faite avec des ténèbres!
Où vais-je? Je ne sais.
Mais je me sens poussé
D’un souffle impétueux, d’un destin insensé[35]35
  Я темный рок, я страшных сил полет,
  Я порождение слепой и мрачной тайны,
  Я дух, родившийся из тьмы необычайной,
  Иду невесть куда; и слушать обречен
  Дыхание стихий, безумных сил закон
  «Эрнани» В. Гюго, перевод с фр. Вс. Рождественского.


[Закрыть].
 

Вы ищете загадочного героя, способного ослепить вас, но я он и есть! Это я тот маг и кудесник, тот Дон Жуан, тот Казанова…

– Одного не могу понять, – ответила я, – разыгрываете вы комедию или же говорите серьезно? Вы прекрасно знаете, что, по устоявшемуся согласию, общество без всякого порицания относится к тому, что мужчина ухаживает и делает комплименты женщине, которая не является его женой. А вот обратного вы не приемлете! Не делайте вид, что не понимаете, о чем я говорю, – вы в этом деле один из самых резвых. Даже когда ухаживания вплотную приближаются к запретной грани, общество с бо`льшим пониманием относится к тому, что женщина выслушивает едва завуалированные намеки, а мужья, как и положено важным барам, уверенным в своем праве собственности, снисходительно смотрят на эти шалости. Александр, скажите мне правду, откуда в вас такое волнение? Вы любимец салонов, все женщины у ваших ног; я не понимаю вашего поведения.