Текст книги "Тайный дневник Натальи Гончаровой"

Любопытно, что чем больше я смотрела классических пьес, тем чаще подмечала связь между людьми из моего окружения и вымышленными персонажами, которые представали передо мной на сцене; этот феномен наложения превратился в привычку. Что я могла поделать? Я ни с кем не общалась; эти действующие лица вскоре стали моими друзьями, моими наперсницами.

Побывав на многих комедиях Мольера благодаря новому приезду труппы актеров Французского театра, приглашенного князем Юсуповым, самым богатым человеком России, я была совершенно пленена и захвачена драматической игрой знаменитой Луизы Фюзиль. Педанты Вадиус и Триссотен из «Ученых женщин» напоминали мне надутых хлыщей-дворянчиков, которые пытались покорить меня декламацией своих пустых и безвкусных виршей. Что до Арсинои[27]27
  Арсиноя – подруга главной героини Селимены в «Мизантропе» Мольера.


[Закрыть], то ими кишел двор, и они до странности походили на мою мать и сестер. В «Мизантропе» самым волнующим был персонаж Альцеста: в нем было столько черт, схожих с моим Александром; и разве не был он влюблен в кокетку Селимену, мое альтер эго? Оба не выносят лицемерия общества, которое им глубоко неприятно, оба хотят изменить его, но отказываются от своего намерения. Альцест в конце пьесы удаляется в пустыню, а мой Александр укрывается в Михайловском, чтобы писать свои сочинения! Селимена мне нравится! Она тоже красива, привлекательна и соблазнительна; она идеальная кокетка, фривольная и легкомысленная. Мужчины вьются вокруг нее, она остроумна, я ей завидую.

Это было замечательно, весь зал смеялся и аплодировал изо всех сил; волнующе было видеть столько образованных русских, которые так прекрасно воспринимали нюансы французского языка: они понимали всю игру слов и шутки персонажей Мольера. Больше часа я молчала, предпочитая наблюдать, слушать и улыбаться. Время от времени я кивала с одобрительным видом или, приоткрыв рот, делала вид, что захвачена речами. Порой я посылала заговорщицкую улыбку то одной, то другой моей соседке, показывая, что я уловила и оценила то, что хотел сказать автор. Мы все встретились в антракте. Внезапно я собрала все свое мужество и заявила:

– Я тоже Селимена!

Впервые мой голос прозвучал в этом благородном и изысканном собрании. Воцарилась полная тишина, и все взгляды, удивленные и даже ошеломленные, обратились на меня. Я же собиралась выложить все козыри.

– В сущности, – продолжила я, – слушая ваши беседы, я действительно ощущаю себя Селименой: как и она, я очаровательная ломака, я люблю привлекать внимание мужчин и всячески изводить их, обожаю остроты, особенно когда они направлены на возможных соперниц вроде вас; мне очень нравится царящий в вашем салоне дух сплетен! Альцест, этот герой, которого вы обожаете, влюблен именно в то, что он ненавидит в обществе: в поверхностность, фальшь и лицемерие.

Что же, сударыни, могу вам признаться: я Селимена, а Александр Пушкин – мой собственный Альцест! Он считает себя целомудренным, непреклонным, моралистом, бунтарем и, совсем как его двойник, «врагом рода человеческого»; однако он почитает меня, ту, которая является прямой его противоположностью; но, в отличие от Альцеста, он позволяет себе преступать все пределы добродетели и благопристойности.

Все дамы повернулись ко мне, разразились смехом и долго мне аплодировали. Я их покорила, они меня приняли, и отныне я стала членом круга Фикельмон!

Но если Александр не был этим Альцестом, то кем он был?

13. Александр, человек излишеств и противоречий

Александр был постоянным фейерверком, ему не удавалось обуздать энергию того солнца, что горело в нем и его же сжигало. Он был самой жизнью в ее чистом виде, в его жилах текла дикарская кровь. Этот неудержимый жар проявлялся во всем: когда он творил, пил, играл, любил! Иногда он вел себя дерзко, самоуверенно, что беспрестанно вызывало конфликты. Результат: более ста пятидесяти человек, с которыми возникли столкновения, и тридцать дуэлей… Причем поводы по большей части были самые незначительные или воображаемые.

Он пребывал в постоянном движении, его вела и неутолимая жажда жизни, и болезненное, почти ненормальное влечение, заставлявшее постоянно бросать вызов смерти. Не осознавая опасности, но осознавая свой талант, он проникся чувством собственной неуязвимости.

Он желал жить во всю силу до самой смерти или, по словам французов, «brûler la chandelle par les deux bouts[28]28
  Жечь свечу с обоих концов (франц.).


[Закрыть]». Он вцеплялся в любую подвернувшуюся возможность. Что угодно служило предлогом подвергнуть себя опасности.

Конечно, я никогда не была дурочкой, но я так и не смогла привыкнуть к жизни со сверхчеловеком.

Непредсказуемое стало моей обыденностью. Но однажды вечером по непонятной причине Александр, выпив сверх меры, разрыдался в моих объятьях; без сомнения, его одолел приступ присущей поэтам меланхолии – так мощные огромные дубы гнутся под жестокими порывами урагана, склоняют на мгновение ветви, но лишь для того, чтобы потом сразу же распрямиться. Я никогда не видела Александра в таком упадке духа. Он открылся мне, рассказав, что в детстве часто мучился из-за своей внешности; вспоминал болезненные случаи в Царскосельском лицее, когда товарищи над ним глумились; разве они не прозвали его «обезьяной» за очень смуглую кожу и маленький рост? Всю жизнь любыми способами он будет пытаться как-то возместить то, что почитал божьей немилостью! Нравиться, нравиться, нравиться – вот что стало его мантрой. Однако боги щедро исправили свою оплошность, наделив его взамен привлекательной наружности поэтическим гением. Самые мучительные воспоминания, сохранившиеся с юных лет, были связаны с матерью, которая никогда не любила его и не упускала возможности унизить. Он не мог забыть случай, когда она, чтобы наказать за пренебрежение гигиеной, заставила его ходить с носовым платком, пришитым к внешней стороне кармана! Она куда больше любила его брата Льва, чья светловолосая шевелюра позволяла ей забыть о негритянском облике Александра. Она стыдилась его и с трудом скрывала свое смущение, когда была вынуждена представлять его как своего ребенка. Она почти извинялась.

При любых обстоятельствах она пыталась скрыть свою материнскую с ним связь: однажды, приглашенная в гости новыми друзьями, она взяла с собой Льва и Александра, вот только Александра она представила как друга сына! Она всегда отталкивала его, когда он по-детски инстинктивно пытался к ней приласкаться. Он служил ей вечным козлом отпущения. Она спрашивала себя, не наказывает ли ее Господь за грехи молодости!

И потому мне думается, что нервическая ярость, с какой он отвечал на малейшее противоречие, была лишь выплеском той мстительной магмы, которая кипела в его сердце, ежесекундно готовая вырваться наружу. Тогда он превращался в вулкан, и ни бог, ни дьявол не могли его остановить. Однажды вечером на балу он, раздраженный тем, что госпожа Нессельроде, супруга министра иностранных дел, близкая подруга и советница императора, отвезла меня в салон, который был ему не по нраву, серьезно оскорбил ее. Он заявил, что должен неуклонно сопровождать меня повсюду, куда я буду приглашена, а в тот раз я не получила никакого разрешения выезжать! Были ли то первые проявления его собственнического инстинкта?

Эта жажда жизни и битвы зародилась в нем очень рано; он всегда был готов сражаться по малейшему поводу. Его первая дуэль восходит к временам, когда он еще учился в Царскосельском лицее; ему едва исполнилось пятнадцать, и он бросил вызов одному из соучеников, Вильгельму Кюхельбекеру.

Всякий раз, когда он переступал порог класса, у него, хоть он и считался одним из лучших учеников, начинало бешено колотиться сердце, и его охватывало неизъяснимое чувство страха. Он впадал в панику. Воспоминания уводили в прошлое, и время останавливалось.

Лицей, основанный Александром I, собрал в своих стенах прошедших безжалостный отбор представителей элиты элит дворянства, правящего империей.

Отрезанный от внешнего мира, обреченный на монашескую жизнь, подчиненную спартанскому расписанию, Александр придумал и создал свои собственные ценности. Родители оставались чем-то призрачным – он так и не успел вылепить образ отца и вкусить материнской нежности.

В этом учебном заведении странным образом сочетались ученость и дух мужественности, милитаризм и патриотизм, критический подход и поэзия. Однако телесные наказания были под запретом, а педагогические принципы основывались главным образом на взаимном доверии ученика и учителя.

Александр описал мне свои первые любовные волнения; его затворническое отрочество навеяло мне мысли о другом, не менее знаменитом: Царскосельский лицей стал для Александра тем же, чем замок Комбур для Шатобриана. Жизнь в интернате и одинокое существование в своей комнате несомненно обострили его чувствительность; в его памяти отложились два совершенно различных запаха: влажного и холодного мраморного коридора, ведущего в учебные помещения, и сладковатый, теплый дух, исходящий от навощенных парт в его классе. Юным мальчикам, оказавшимся в изоляции, почти в заточении на целых три года, достаточно было приметить светлую прядь, выбившуюся из прически шаловливой проказницы Марии, служанки директора, чтобы дать волю воображению. За столом в школьном буфете воцарялось упоительное молчание, когда пылкая цыганка Кармен с ее пышными формами подходила налить каждому стакан традиционного морса. Она едва задевала их, но стоило ей наклониться, и они чувствовали ее пьянящий запах и могли увидеть ложбинку между грудей… И наконец, каждое утро они поджидали царящую в их грезах великолепную Софью, молочницу, которая вместе с отцом привозила огромные бидоны со свежим молоком. С глубоким сожалением они смотрели, как она забирается обратно в свою тележку, лишь успев в тот момент, когда она поднималась на облучок, бросить украдкой взгляд на мелькнувшую розовую манящую щиколотку. Они так и представляли себе, как она, такая невинная и прилежная, мечтательно доит корову, массируя соски вымени… Эти нехитрые видения захватывали их, погружая в пленительный эротический восторг до следующего утра.

Постоянное утверждение собственного «я», вечная потребность в признании оставались при нем с раннего детства и до взрослых лет.

Что же до меня, я обзавелась досадной привычкой проживать некоторые события своего существования как бы через других людей – будь то героев прочитанных книг или персонажей увиденных театральных спектаклей. Это обыкновение не покинет меня до конца моих дней.

Однажды вечером мы пошли на знаменитую комедию Мольера «Дон Жуан». Для меня она стала открытием и озарением… Мне показалось, что я поняла психологию Александра в отношении женщин! Мольер словно специально прописал диалоги не для Дон Жуана, а для Александра, его двойника… Дон Жуан походил на него, если добавить душевной жестокости и коварства, но вычесть шарм и обольстительность. Были ли они равно нечестивы? Полное ощущение, что тело Дон Жуана накладывалось на тело Александра; так кто же в действительности сидел рядом со мной? Дон Жуан или Александр? Словно попав под власть миража, я смотрела на Дон Жуана, а со мной голосом чревовещателя говорил Александр… Я смотрела на Александра и слышала Дон Жуана! Это было поразительно.

На сцене он держал в руках огромную ромашку, и я видела, как он обрывает лепесток за лепестком: Елизавета Воронцова, госпожа Керн, Долли де Фикельмон, Аграфена Закревская, Александра Россети и так далее. Стоило упорхнуть одной, появлялась другая! Занавес упал – антракт.

Александр никогда еще не видел меня такой внимательной и сосредоточенной на театральном представлении. Дон Жуан с безмятежным цинизмом рассуждал о месте женщины в этом мире; она более не была личностью – он низводил ее до предмета потребления.

Прежде всего он прославлял непостоянство:

– Как! Ты хочешь, чтобы мы связывали себя с первым же предметом нашей страсти?.. Превосходная затея – поставить себе в какую-то мнимую заслугу верность! [29]29
  Перевод А. В. Фёдорова.


[Закрыть]

Я искоса глянула на Александра, подстерегая его реакцию. Ему было очень не по себе, он напустил на себя непринужденный вид, как если бы происходящее ни в коей мере его не касалось. Наши взгляды встретились, я насмешливо разглядывала мужа; его смущение стало очевидным.

Я успела ему сказать:

– Вы слышите, Александр?

В то же время я с силой пнула его в лодыжку; он сдержал крик, но стоически вытерпел.

Дон Жуан продолжал рассуждать о достоинствах обмана:

– Постоянство годится только для чудаков. Любая красавица вольна очаровывать нас.

В глубине души Александр как мастер диалектики наверняка был восхищен этим воспеванием непостоянства. Он тоже вполне был способен на такой изящный логический выверт! Дон Жуан стал его глашатаем и освящал всеохватные аппетиты Александра, не признающего различий в происхождении…

– Меня, например, красота восхищает всюду, где бы я ее ни встретил.

Театральный суфлер в этот момент подсказал бы Дон Жуану:

– В Санкт-Петербурге, Москве, Крыму, Одессе, Киеве…

И следующая реплика:

– Пусть я связан словом, однако чувство, которое я испытываю к одной красавице, не заставляет меня быть несправедливым к другим.

Тут я удовольствовалась тем, что изо всех сил толкнула его локтем в ребра; он скривился, но стерпел… Я только сказала:

– Осторожней, Александр, месть – это то блюдо, которое подают холодным.

Он отвернулся и сделал вид, что обращается к соседу.

Наконец Дон Жуан в финальном аккорде воскликнул:

– Вся прелесть любви – в переменах!

Я склонилась к Александру и промурлыкала ему на ухо:

– Вы увидите, вся ли прелесть любви в переменах!

Он не проронил ни слова, только выпрямился, будто аршин проглотил, и так и просидел, будто статуя, до конца представления.

Едва вернувшись домой, я отправилась к себе в комнату, не имея никакого желания обсуждать пьесу с Александром. Я была уверена, что все его доводы грешили бы предвзятостью. Спектакль заставил меня задуматься. Слушая Дон Жуана, я спрашивала себя, все ли девушки в зале понимали его слова. Разве речь Дон Жуана их не касалась? Его откровения отстояли на тридевять земель от любовных признаний Ронсара – велеречивых, с розою в руке – или от утонченной, куртуазной, рыцарской и сдержанной любви мадам де Лафайет. Девиц, воспитанных на «Принцессе Клевской», солдафонский язык Дон Жуана, коим он рассуждал о любви, мог ужаснуть. Как в XVII веке во Франции молодые придворные дамы воспринимали сентенции Дон Жуана? Уверена, что сидящие в зале салонные жеманницы ушам своим не верили – они, приложившие столько усилий, чтобы коренным образом изменить поведение мужчин! Наверняка они были поражены и шокированы речами, вложенными в уста Дон Жуана.

Его доводы вызывали беспокойство: он сравнивал любовь с войной, где царила «жестокость» и где «господин» шаг за шагом «наступал», чтобы в конце концов «восторжествовать над сопротивлением» молодой женщины; в результате ей предлагалось «сложить оружие». Это была защитительная речь в оправдание насилия в любви! Не слишком идиллическая и успокоительная картина, если говорить о способности мужчин покорять женщин.

Это реалистичное и прямолинейное описание любви вполне могло испугать и встревожить присутствовавших на спектакле юных девственниц, если только не заставить тешиться фантазиями о грубом мужчине без стыда и совести, таком, какого представил Тирсо де Молина в своем «El Burlador»[30]30
  «El burlador de Sevilla y convidado de piedra» – «Севильский озорник, или Каменный гость» (исп.).


[Закрыть], которым и вдохновлялся Мольер! Антипод классическим канонам «порядочного мужчины». Но противоположность всегда привлекает!

И наконец, в завершение истории, финальная сцена была проникнута откровенной эротикой и шла в ореоле «восторгов, слез и вздохов»…

Но вернемся к моему Александру. Я задавалась вопросом: почему столько женщин? Откуда такое неутомимое опьянение? Что за аппетит великана, сошедшего со страниц сказки Шарля Перро? Когда я вспоминала пьесу и дерзкий диалог Дон Жуана с его отцом, то невольно думала о бунте Александра против своего родителя и вообще против всего, что его угнетало: императора, Бенкендорфа, правительства, цензуры, литературных противников, Булгариных всякого рода и так далее; против всего, что было нелепым: архаичных правил, мещанской морали. Однако, как ни парадоксально, он был приверженцем Порядка и похвалялся махровым национализмом!

Богохульство Дон Жуана, его мятеж против Господа напоминал протест и мятеж Александра против смерти. В его поведении сквозило и желание бессмертия, и некоторая отстраненность от мира, в котором он жил. Его дерзость и вызывающие манеры делали его похожим и на вольнодумца XVII века, и на свободомыслящего бунтаря XVIII. Александр был так же смел, мужественен и безрассуден, как и его двойник, вот только он не играл, а действительно бросал вызов.

Дон Жуан богохульствует. С беспредельной бравадой он насмехается над статуей Командора, дает ей руку, точно зная, что она увлечет его в бездну, в могилу – именно так поступал Александр в своих битвах. Его поступки – это отражение нетерпеливого стремления к полной свободе; он постоянно пребывает в лихорадочной нервозности, которая толкает его на ссоры с первым встречным; этот страстный, непрекращающийся поиск наделяет Александра героическим ореолом, которого раньше я в нем никогда не подозревала; оказывается, мой супруг – необыкновенный человек!

Две фигуры – Дон Жуана и Александра – слились в едином существе, и оно было вечным мятежником человечества. Когда я вспоминаю, каков был финал жизни Александра, то задаю себе один вопрос: не пытался ли он в своих дуэлях соперничать с Богом?

Конечно, Бог обрек его на Смерть, но он не желал этого знать, ибо хотел сам и только сам назначить ей час; он сам примет решение, а не эта глупая Смерть, которая косит без разбора, не заботясь ни о времени, ни о месте. Он презирал ее, ибо она слепа и бездумна; она и сама не представляет, на ком останавливает выбор, и не делает ни малейшего усилия, чтобы узнать, кого увозит на своей лодке по Ахерону.

Каждой стычкой Александр напоминал ей о своем существовании; если она хочет завладеть им, то пусть имеет в виду: он не абы кто… Он официально заявлял ей, что каждая дуэль была отмечена печатью его ослепительного пребывания на Земле. Так он доказывал себе, что сам себе хозяин. Его дуэли не были попытками самоубийства – они были его решениями, проявлением его воли; и ни Бог, ни его сообщницы-Парки не имели к ним никакого отношения. «Бог навязывает мне рождение, но я выбираю свою судьбу», – злорадно думал Александр. Поступая подобным образом, он утверждал вечность своего существования. Увы, ну почему он вступил в конфронтацию с Жоржем? Враги Александра, и Булгарин среди прочих, обвиняли его в том, что он строит из себя романтического героя по примеру своего кумира Байрона: оба бросали вызов смерти и смело шли ей навстречу; в каком-то смысле они одержали победу, сами распорядившись своими жизнями и навсегда оставшись в памяти потомков.

Александр устал от своего существования; на его долю пришлось слишком много страданий, бед и неудач. Тучи сгущались, жизнь становилась невыносима. Он по собственной воле решил положить ей конец этой дуэлью, которой он желал и чей неизбежный исход он предчувствовал.

Данзас, его секундант, по минутам описал мне произошедшее. Наблюдая за всем с обостренным вниманием, он пришел к выводу, что в поведении Александра в тот момент не было ничего, отданного на волю случая. Таково конкретное, фактическое и неоспоримое доказательство того, что Александр сознательно и обдуманно выбрал момент, когда он навсегда покинет столь милую его сердцу землю России.

Александр, Хозяин Часов, завладел стрелками, став Хозяином Времени, он высмеял Смерть и провел Бога. Я нашла фантастическую и очень смешную сказку, которую один из его почитателей – верх иронии! – прислал ему за несколько дней до кончины; она была озаглавлена «Бог, Смерть, Дьявол и Пушкин». Сказка была данью почтения пушкинскому вызывающему отношению к смерти.

Он не знал меры ни в чем: от дочери кабатчика, родившей ему ребенка, до великосветских княгинь – он прошелся по всем. Кстати, своего потомка он достойно обеспечил, но тот, увы, так никогда и не узнал имени своего знаменитого отца.

Поговаривали, что даже императрица не осталась равнодушна к его чарам. Во всяком случае, Александр чуть чувств не лишался всякий раз, когда ее видел, – она совершенно его обворожила.

Оправданно ли сравнение его с Дон Жуаном, которое не выходило у меня из головы? Возможно, моя ревность и нетерпимость не давали мне увидеть истину? Конечно, Дон Жуан был циник, жуир, эпикуреец, смутьян и развратник, в то время как Александр был фигурой трагической в своем отчаянном стремлении к абсолюту, в поиске той идеальной женщины, которую он ждал, но так никогда и не встретил.

Разумеется, его любовные победы грешили легкомыслием и ветреностью, но они казались такими ребяческими и невинными, что еще немного – и я готова была все ему простить. Странный Александр, бросающий вызов смерти, то есть Богу! А может, в глубине души он был верующим? Не был ли агностицизм, который он выставлял напоказ в кругу друзей, лишь данью обстоятельствам? Этакой модной позой? Способом утвердить свою независимость, проявить социальное фрондерство? Если только своими вызовами он не упрекал Бога в том, что тот создал его с такой неблагодарной внешностью. Господь позабыл о нем, и он мстил!

Да, мой Саша был трогательным; навязчивое желание овладеть всеми незнакомками представляло собой род недуга. Это походило на бесконечный бег; от чего он бежал? От чего пытался ускользнуть? Хотел ли увериться в своей способности обольщать? Старался ли отыграться за свои физические недостатки по сравнению с придворными красавцами? Стремился ли доказать, что, вопреки всему, обладает превосходящими мужскими достоинствами?

* * *

– Саша, откуда это навязчивое стремление покорять?

– Я не стремлюсь покорять, я просто хочу нравиться; все хотят нравиться; таково присущее любому из нас преувеличенное представление о собственном «я»; мужчины хотят нравиться женщинам, женщины мужчинам, дети родителям, слуги своим господам и так далее…

– Слово «нравиться» ни о чем не говорит; вы принимаете себя за Мольера?

– Почему за Мольера?

– Это он сказал: «Хотел бы я знать, не является ли правилом всех правил желание нравиться».

– Знаю, знаю, это не слишком оригинально. Расин сказал приблизительно то же самое: «Главное правило – это нравиться и волновать».

– «Волновать» куда интереснее, такова ваша стратегия, не так ли? Но, Саша, я говорю с вами не о литературе или ваших достоинствах писателя, которые очаровывают ваших читательниц. Можно подумать, вам недостает признания; я имею в виду ваше отношение к женщинам.

– Но мы же все стремимся покорять, и вы первая, Наталья.

– Нет, мне это совершенно без надобности; я-то красива! – дерзко сказала я. – А вот вам приходится возмещать.

– Откуда такая жестокость?

– А вы разве не жестоки со всеми вашими похождениями?

– Я хочу нравиться, чтобы другие меня приняли, а также потому, что я боюсь одиночества.

– Наконец-то искреннее начало исповеди… Продолжайте, продолжайте, сын мой, я вас слушаю!

– Не смейтесь, я ведь не имею внешности Аполлона, но опытным путем я установил, что мой шарм неплохо срабатывает.

– На самом деле, говоря вашими же словами, вы постоянно ищете признания; признания вашего таланта, вашего положения в обществе и при дворе, вашей мужской состоятельности. Только слабые мужчины пытаются успокоиться на этот счет. Такое впечатление, что вы вечно соревнуетесь.

– Чего вы хотите, не так легко избавиться от своей натуры, от преувеличенного представления о собственном «я»!

– Всякий раз, когда я слышу слова «натура», мне на память приходит басня Лафонтена.

– Какая именно?

– Эта ужасная и жестокая басня «Лягушка и скорпион». Лягушка спасает тонущего скорпиона, помогая ему перебраться через реку. В тот момент, когда они добираются до берега, скорпион смертельно жалит лягушку, а, когда та спрашивает у него: «Почему?», скорпион отвечает: «Такова моя натура!»

– Не вижу связи с нашим разговором, – сказал Александр.

– Подумайте хорошенько и увидите, – ответила я.

Эта бесконечная чехарда с женщинами была сродни пресловутому «развлечению» Паскаля. Александр был живым его воплощением: его лихорадочность, амурные истории, дуэли, игра, охота, поэзия, весь его романтический мир в сущности сводился к отчаянным попыткам обмануть судьбу; именно такое определение и дает автор «Мыслей» и «Писем к провинциалу» понятию «развлечение». Возможно, действуя подобным образом, он пытался избавиться от мыслей о главных проблемах существования человека – о Боге и о Смерти. О чем он думал, мечась от добычи к добыче? Надеялся ли найти ту, которая соединила бы в себе все качества, какими он наделил женщину своей мечты? Я могла бы ответить ему:

– Но ведь я она и есть! Вы искали меня, вы так желали меня, и вы наконец меня нашли!

Александр упорно, наперекор всему, лепил в своем кипучем воображении образ этой фантасмагорической женщины – если только, будучи эстетом, не искал Идеал Красоты.

Как-то на званом вечере одна женщина поразила его своими познаниями в классической литературе. Она была красива, с головокружительным сладострастным бюстом, в облаке экзотических духов. Александр в мечтах мгновенно унесся с ней в дальнее странствие! Другая прочла ему несколько выбранных наугад стихотворений Байрона и с восторгом рассказывала о славном и трагическом конце поэта. И вот Александр душою умчался туда и тоже сражался, защищая тот же идеал: свободу греческого народа от турецкого гнета. Байрон испускал дух у него на руках… Александр уже сочинял новую романтическую трагедию, прекрасная незнакомка смотрела на него, и он уже был влюблен! Но любимым предметом его охотничьих устремлений были холодные и умные красавицы вроде госпожи Карамзиной, в которую он влюбился, будучи еще совсем юным, или баронессы фон Крюденер с ее статью мраморной статуи. О ком же думал он, когда писал эти строки:

 
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума…
 

Умом он превосходил свою добычу; обширность его познаний производила ожидаемый эффект; его речь неожиданно начинала струиться, как мелодия, слова превращались в музыкальные ноты, он больше не говорил, а ворковал!

И сдержанная поначалу красавица мало-помалу оттаивала, одаривая его первой улыбкой; затем несколько ловких намеков на ее притягательные прелести вызывали у нее румянец. И наконец, в духе Ронсара, прославляющего великолепие расцветающей розы, которую, однако, вскорости погубит время, он заговаривал о неизбежном увядании ее юной красоты…

Сравнение с цветком, который распускается, вянет и умирает, отличалось редкой банальностью. И он не забывал в энный раз продекламировать:

– Et rose, elle vécut ce que vivent les roses / L’espace d’un matin[31]31
  Стансы Малерба «Утешение г-ну Дюперье по случаю кончины его дочери».
  И роза нежная жила не дольше розы – Всего одну зарю. (перевод с франц. М. З. Квятковского)


[Закрыть].

Эффект был гарантирован! По этому поводу кто-то написал: «Первый, кто сравнил женщину с розой, был гением, второй – дураком».

Чтобы закрепить свой триумф, Александр, предложив предмету своего интереса самой выбрать тему, разыгрывал свой коронный номер: он импровизировал стих. Дама была покорена, победа обеспечена!

* * *

Когда Александр являлся на бал, начинался истинный спектакль. Он превратил обольщение в искусство. Согласно твердо установленному церемониалу, он заходил в зал, как маленький петушок, приподнимался на шпорах, чтобы казаться выше, большими шагами пересекал открывшуюся перед ним сцену, устремив глаза на горизонт, словно хотел присоединиться к ожидавшим его друзьям.

Казалось, он ни на кого не обращает внимания; однако, не замедляя шага, он выискивал и подмечал свои будущие жертвы. Потом приостанавливался, медленно оборачивался, обводил взглядом собравшихся, и подобно беркуту устремлялся на свою добычу!

Не имело значения, была ли то робкая юница, впервые вышедшая в свет, замужняя дама, чинно сидящая рядом с супругом, графиня в поиске приключений, респектабельная княгиня, еще не утерявшая привлекательности, путешественница в ожидании отъезда…

Каждая женщина была завоеванием, грядущим увлечением, возможной музой. Александр никогда не смотрел на избранную мишень; непринужденно, с отсутствующим видом он делал вид, что ищет свободный стул, вздыхал и располагался рядом с ней! Но предварительно он любезно кланялся и с чуть заметным движением головы изображал приличествующую улыбку, знак признательности, принятый между аристократами. Затем представлялся, словно все не знали, кто он, и заводил беседу:

– Прошу прощения, сударыня, но я очень плохо вижу вдаль, не князь ли это Мещерский с графиней Фикельмон вон там?

Молодая женщина со всей готовностью начинала тянуть шею, пытаясь разглядеть искомую пару. Каков бы ни был ответ, за ним следовала весьма уместная шутка, а за ней остроумное замечание касательно до смешного замысловатого платья одной из присутствующих дам. Избранница, чувствуя, что вступает в тайный сговор, выражала радость соучастницы. «Улыбка – это победа» – таков был девиз Александра!

Он постоянно находил повод сравнить собеседницу с Татьяной, героиней поэмы «Евгений Онегин». Таким образом ему представлялся случай продекламировать отрывок; дама была польщена и очарована: знаменитый поэт Пушкин читал ей свои стихи, как тут было не растаять?

Она буквально упивалась его словами, то и дело кивая в знак согласия. Голос Александра становился более низким, мягким и глубоким. Он играл им, словно рассказывал ребенку сказку, чтобы тот легче заснул. Таков был его классический образ действий. Он уже оценил свои шансы на успех и восприимчивость собеседницы; предваряя благосклонный прием, он уже успел украдкой назначить ей свидание.

Все более завороженная, она даже не слышала больше стоящего за ее спиной мужа, окликающего ее с властным и раздраженным видом; не оборачиваясь, она сухо бросала ему:

– Поговорим об этом позже!

Я наблюдала за Александром, он импровизировал стихи, прославляющие красоту его избранницы, все более ослепленной; он прекрасно замечал производимый им эффект. Его речи уже не предназначались красавице, казалось, он опьяняется собственными словами, обращаясь к вымышленному, фантасмагорическому существу; он впадал в транс. Обольститель Александр жил в другом мире, для него все дело было в риторических экзерсисах.

Он покорял женщин с беспечным изяществом, тонкостью, легкостью, я бы даже сказала, с непринужденностью. Он мимолетно касался, прилеплялся и упархивал одним взмахом крыльев. Глагол «порхать» идеально его описывал! Постоянное стремление обольщать было его второй натурой; он жил им, оно было частью его самого. Хотя он продолжал посылать мне совершенно банальные письма и чудесные, незабываемые стихи, в которых он лишь изменял имена, я точно знала, что во время своих поездок он, как истинный лепидоптерофил – в просторечии коллекционер бабочек – накалывал на свои булавки все встречающиеся ему разновидности, выбирая наиболее редкостные: дочек князей или графов, для которых он приберегал самые пламенные послания, но даже служанки были предметом его охоты. Откуда эта лихорадка профессионального Дон Жуана?