Текст книги "Тайный дневник Натальи Гончаровой"

Мать с самого начала взяла верхние ноты! Она подготовила прием на высшем уровне.

– Добрый вечер, Наталья Ивановна, мое почтение; для меня всегда в радость увидеть вас и ваших прелестных дочерей. Добрый вечер, Наталья Николаевна, как ваше самочувствие? С каждым разом, что я вас вижу, вы расцветаете все ослепительнее. Добрый вечер, сударыни.

В этот вечер мать была особенно элегантна; казалось, она подготовилась к императорскому балу. Несмотря на свои сорок четыре года, она была действительно великолепна и выглядела лет на десять моложе; легко было представить, как в свое время она разбивала сердца. Очарованная, словно юная девушка, комплиментами Александра, она ответила:

– Благодарю, Александр Сергеевич, вы слишком снисходительны и заставляете меня краснеть!

У меня мелькнула безумная мысль: а не был ли Александр влюблен и в мою мать? Она весьма соблазнительна, а разница у них всего четырнадцать лет, в то время как со мной тринадцать. Все было возможно! Та неприязнь и даже отвращение, которые она ему выказывала, – не скрывали ли они подавляемую любовь?

В честь его визита мать приготовила роскошный буфет: пышно убранный стол украшали три изумительных канделябра, разделяя его на три части. В центре каждой возвышались графины с редчайшей водкой, французское шампанское «Вдова Клико» и крымские вина.

Когда Александр вдруг заметил бутылки ценнейших вин с виноградников графа Воронцова, то не смог сдержать улыбки. В 1828 году он очень, очень близко сошелся с ослепительной графиней Елизаветой Воронцовой…

Мать не стала скаредничать; стремясь произвести впечатление на гостя, она устроила настоящее пиршество деликатесов: черная икра, красная икра, осетрина, гигантские крабовые клешни с Камчатки и даже особо ценимое в России блюдо – устрицы!

И наконец, чтобы окончательно покорить Александра, она раздобыла по немыслимой цене и непонятно, каким чудом, три исключительные бутылки французского вина: великолепная первая – бордо 1811 года, именуемое «легендарным годом, годом кометы», потому что в тот год виноградники Бордо произвели невероятное вино, какое рождается лишь раз в столетье; вторая, бургундская, была «Шамбертеном», любимым вином Наполеона, скорее всего, оставленная владельцем во время его поспешного возвращения во Францию; что до третьей, это был «Шато Лафит», который обожал король Людовик IV. Когда Александр увидел эти сокровища, он был уже сильно под хмельком; он бросил на них утешающий взор и продекламировал:

 
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
(…)
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов…
 

Чтобы не смущать его, мы не стали намекать, что он странным образом беседует с бутылками.

– Вы позволите? – спросил Александр, завладевая бутылкой шампанского «Вдова Клико».

– Прошу вас, сударь, – со сдержанным весельем в голосе ответила мать.

Затем, приподняв полы своего платья, она грациозно опустилась в глубоком придворном подобострастном реверансе, каким фрейлины приветствуют своего повелителя и господина, и целомудренно прикрыла глаза.

Я ожидала, что Александр подыграет ей, куртуазно сказав: «Прошу вас, дражайшая Наталья Ивановна, поднимитесь». Но он, основательно выпив, ничего подобного не сделал… Зато опытной рукой снял с пробки мюзле и обратился к нам с вопросом:

– С хлопком или без?

– С хлопком… – хором воскликнули мы.

Под давлением газа пробка вырвалась, устремилась вверх и отскочила от потолка. Мы, все четверо, зааплодировали.

Александр в порыве вдохновения продекламировал:

 
Освободясь от пробки влажной,
Бутылка хлопнула; вино
Шипит…
 

* * *

– По такому случаю, – поучала меня мать, – наденешь платье из черных кружев, которое мы купили на прошлой неделе, оно с огромным декольте и подчеркивает твою идеальную грудь. Ты должна постоянно быть у него перед глазами… ни один нормально устроенный мужчина не должен устоять! – игриво закончила она.

– Ты должна заставить заговорить свое божественное тело… Мужчины, как тебе еще не раз представится случай удостовериться, увы, часто понимают единственный язык – язык плоти, и их лексикон крайне убог: они ограничиваются пустыми словами и избитыми, а то и примитивными выражениями. Внимательно понаблюдай за их приемами обольщения: по большей части они сводятся к совершеннейшим банальностям и повторам: сначала мужчины притворяются, будто их интересуют твои занятия, потом делают вид, что их особо привлекают твои мысли, и, наконец, они начинают делать комплименты твоему телу, потому что именно оно и есть предмет их вожделений! Все точно как переходы в опере…

– Что вы хотите сказать?

– Ну, они проигрывают тебе четыре темпа: анданте, адажио, аллегро и фортиссимо.

– Если я правильно поняла, маменька, то едва я почувствую, что началось крещендо… я должна сказать ему: сударь, модерато, пианиссимо и, если он слишком настойчив, финал!

И мы дружно расхохотались… в унисон!

– Александр, несмотря на всю свою славу поэта и романиста, редкий ловелас, и теперь ты должна повернуть все так, чтобы добыча превратилась в охотника! Говори с ним о чем угодно; если тебе не хватает воображения, расспрашивай о его жизни, путешествиях, о том, что он пишет, о его романах и стихах… Спроси, как к нему приходит вдохновение, как он придумывает своих героев, подсматривает ли он их в обычной жизни. Тебе следует знать, Наталья, что мужчины обожают, когда ими интересуются. Им очень нравится, когда их расспрашивают о них самих, они лелеют свое эго; чем больше они говорят о себе, тем умнее себе кажутся.

Мать явно извлекла пользу из своего долгого и богатого жизненного опыта.

И действительно, Александр, обронив пару общих мест о своих поездках, стал неистощим и неутомим, когда речь пошла о его литературном творчестве.

* * *

Когда он заметил редчайшую бутылку бордо, то взмахнул ею над головой и, благоговейно на нее глядя, отчеканил:

 
Но ты, Бордо, подобен другу,
Который, в горе и в беде,
Товарищ завсегда, везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!
 

Все зааплодировали, а мать, в полном восхищении, посмотрела на Александра и спросила:

– Вы сейчас импровизировали, Александр Сергеевич?

– Нет, Наталья Ивановна, это строки из моей драмы «Евгений Онегин».

– Это замечательно, – проговорила мать, – и удивительно к месту.

Про себя я подумала, что, когда Александр поднесет ей еще несколько стихов… и стаканчиков, она наверняка будет покорена не только бордо, но и его харизматической мощью.

Пушкинская магия действовала безотказно, и я, как и все женщины, слушающие Александра, была покорена и очарована.

Мать продолжила:

– Возможно, я навела вас на мысль, что вам здесь не рады; если таково было ваше впечатление, то вы ошиблись; но, прежде чем окончательно отдать вам руку Натальи, я обязана проявить всю возможную предусмотрительность…

– Я прекрасно это понимаю, Наталья Ивановна.

– Как вам известно, князь Мещерский также искал руки Натальи.

Мать с дерзкой уверенностью произнесла ложь, проверить которую не представлялось возможным.

– Я не единожды принимала князя Мещерского, – продолжила мать, – чей древний благородный род восходит еще к татарским ханам. И кстати, – сделала паузу мать, и далее я услышала от нее необычайный рассказ о тайне, которую она всегда скрывала: историю ее истинного происхождения.

– Знайте, государь мой Александр Сергеевич, – торжественно промолвила она, – что в девичестве я была Загряжской; это имя, скорее всего, ничего вам не говорит, но мой отец был князем Иваном Александровичем Загряжским, выходцем из старинной татарской семьи.

Мы с сестрами, потрясенные и изумленные, слушали ее рассказ, словно детскую сказку.

Наконец-то мать раскроет нам секрет своего рождения, который она всегда ревностно хранила. Одно это граничило с чудом, потому что всякий раз, когда мы касались запретной темы, она впадала в ярость.

Но она уже свела близкое знакомство и с бордо, и с бургундским. Мать с трудом выбралась из кресла, чтобы устроиться перед Пушкиным; эти несколько шагов стоили ей сверхчеловеческих усилий, но она сдюжила. Прежде чем снова заговорить, она, дабы придать себе сил, опрокинула еще стаканчик, пристально посмотрела на Александра и со слезами промолвила:

– Я всего лишь бастард… благородного рода, конечно, но настоящий бастард!

Присутствие Александра становилось до крайности стеснительным. Мы-то привыкли к случавшимся моментам ее опьянения, часто совместным с отцом, но впервые она позволила себе подобную сцену при постороннем. Рыдания заглушали ее голос:

– Да, – повторила она, – я всего лишь бастард. Мою мать звали Ефросинья Ульрика фон Липгарт, она родилась в одна тысяча семьсот шестьдесят первом году, и если я особо это упоминаю, то потому, что она покинула меня очень рано, уйдя в тридцать лет; мне было всего шесть, когда я стала сиротой. Мать всегда скрывала от нас настоящее имя нашей бабушки. Единственное, в чем мы могли быть уверены, – та отличалась редкой красотой, иначе как бы князь Загряжский приметил ее и влюбился. Впрочем, и, глядя на мать, я видела достойную ее наследницу.

– В семнадцать лет она вышла замуж за барона Морица фон Поссе, от которого год спустя родила дочь, названную Иоганной Вильгельминой, или попросту Жанеттой.

В тысяча семьсот восемьдесят втором году моей матери был двадцать один год, и тогда же решилась ее судьба.

На одном из приемов их чете представили блестящего лихого полковника Ивана Александровича Загряжского, и между ними мгновенно вспыхнула взаимная страсть. Через некоторое время однажды вечером она сказал мужу, что поедет повидать сестру. По такому случаю она надела длинную меховую шубу, села в сани со своей поклажей и проехала две версты. Вдруг она велела кучеру остановиться; появилась другая упряжка, она перенесла туда все сундуки и сбежала навсегда, оставив свою дочь Иоганну, которой было три года; она никогда ее больше не видела; она ушла к своему любовнику Ивану Александровичу…

Она захотела развестись с бароном Поссе, но тот в разводе отказал; последовал долгий судебный процесс, тянувшийся полгода, пока в конце концов она не выиграла дело.

Я родилась в тысяча семьсот восемьдесят пятом, моей матери Ульрике было двадцать четыре года, но, поскольку официального развода она еще не получила, они с отцом заключили тайный брак.

Как я уже сказала, мать умерла очень молодой. Ей было всего тридцать лет. Отец, обладавший практическим складом ума и привыкший не останавливаться ни перед чем в этой жизни, посмел обратиться к своей первой жене, Александре Степановне Загряжской, и просто попросить ее заняться моим воспитанием!

Так я осиротела во второй раз. Александра приняла меня и вырастила вместе со своими двумя дочерями, Софией и Екатериной. Нам пожаловали высочайшую милость: все трое, мы стали фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. К несчастью, у ее величества был любовник, Алексей Охотников, и он увлекся мною. Императрица немедля отослала меня прочь.

Дабы избежать двусмысленности своего положения, я, подчинившись царящим в обществе правилам, вышла замуж за Николая Гончарова, – со вздохом закончила мать.

Рассказ завершился, сменившись мертвой тишиной, нарушаемой только позвякиванием бокала Александра.

Плач матери стих, она полностью пришла в себя.

Случившееся заставило меня задуматься; когда, намного позже, в своем забытьи я видела себя Федрой, то была недалека от истины: между моей бабушкой Ульрикой, моей матерью Натальей Ивановной и мной самой было нечто общее: поразительная красота Загряжских стала печатью бед в наших жизнях и навлекла на нас проклятие. Оно уже поразило три поколения; я спрашивала себя, не сходно ли оно с предсказанием от 18 марта 1314 года, когда Великий магистр тамплиеров Жак де Моле, взойдя на костер, бросил Филиппу Красивому и папе Клименту V, как и всем их приверженцам, проклятие, прозвучавшее как анафема: «Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!»

Мать продолжила, теперь уже спокойно и с поразительным самообладанием:

– Вы легко поймете, дражайший Александр Сергеевич, что я могла отдать предпочтение князю Мещерскому, который также ведет свой род от татарских ханов… Как гласит старая французская пословица, «Bon sang ne saurait mentir»[15]15
  От доброго дерева добрый и плод (франц.).


[Закрыть].

– Конечно, – отвечал Александр, – я прекрасно вас понимаю, но давайте отдадим должное этому редчайшему бордо, – добавил он, щедро наполняя ее бокал и не забыв себя самого…

Мать снова заговорила:

– К тому же мой отец приходился деверем графине Наталье Кирилловне Разумовской, что, разумеется, делает мою мать невесткой графини, – заключила она, залпом опрокидывая то, что Александр ей поднес. – Вы следите за моей мыслью, Александр Сергеевич?

– Да, да, вполне, – заверил Александр, прилагавший титанические усилия, чтобы не запутаться в извивах сложной и, как мы далее увидим, весьма разветвленной генеалогии Натальи Ивановны.

Если наше фамильное имя считалось старинным, несмотря на стремление матери перекроить генеалогическое древо, дабы доказать благородство его корней, у нас не имелось ни многовекового титула, ни какого-либо состояния, способного прельстить любого воздыхателя.

Меня их согласие не обмануло, но пришлось принять его, как и положено милой послушной дочери.

Чтобы не поддаться этому мрачному фарсу, я в свою очередь разыграла комедию, изобразив юную романтическую девицу, идущую под венец с давно желанным Прекрасным Принцем.

Александр снова наполнил вином два больших бокала; бордо окончательно взяло над ним верх.

– Должна вам сказать, – снова заговорила мать, впадавшая во все большее возбуждение, – что наше семейство обеднело и лишилось прежнего блеска, однако мы очень гордимся нашими славными предками; мы не соперничаем, дабы узнать, которая из ветвей нашего рода пустила более глубокие корни в историю, но мало кто знает, что мой кузен был меценатом, помогавшим одному музыканту и спасшим его от денежных неурядиц; в благодарность музыкант посвятил ему одну из своих самых знаменитых композиций: струнный квартет Разумовского опус пятьдесят девять, а Андрей Кириллович Разумовский – мой дядя по мужу, музыканта же звали… – она сделала паузу, заставив нас застыть в ожидании, – звали Людвиг ван Бетховен.

– Поразительно, фантастично! – вскричал Александр, наполняя себе два больших бокала вина; покончив с бордо, он перешел на знаменитое бургундское. – Когда мне доводится наслаждаться столь бесподобными винами, я всегда обращаю внимание на год, когда они были разлиты по бутылкам, и стараюсь вспомнить, что же я в тот год делал. Возьмем ваше бордо одиннадцатого года: мне тогда было двенадцать лет, и то время еще свежо в моей памяти. Мой дядя Василий отвез меня из Москвы в Санкт-Петербург. Я был счастлив покинуть свое семейство и сделал это без всяких сожалений. Я не осмеливался оглянуться на свое прошлое из страха, подобно библейской жене Лота, обратиться в соляной столб.

Я сдал экзамены в Царскосельский лицей; оценки мои были средними или посредственными, но благодаря моим исключительным познаниям в русской и французской литературе меня выбрали в числе первых тридцати восьми учеников; хотя, положа руку на сердце, должен признать, что мой отец был близким другом тогдашнего директора Василия Федоровича Малиновского, что весьма упрощало дело.

Я начал занятия в лицее девятнадцатого октября одиннадцатого года; на открытии нас приветствовал император. Там я познакомился с моими друзьями Антоном Дельвигом, Вильгельмом Кюхельбекером и Иваном Пущиным, будущими декабристами. Но это уже другая история!

Что до этого «Шамбертена 1799», то таков год рождения замечательного поэта, и я надеюсь, что он этот год обессмертит! – добавил Александр, чокаясь с матерью.

Мы с сестрами были очарованы; мы завороженно слушали, уносясь в мир безудержной игры воображения.

Неожиданно Наталья Ивановна, урожденная Загряжская, перестала быть нашей матерью, а превратилась в живой миф. Мы возвели ее в ранг исторического персонажа.

– Так вот, а я, – расхохотался Александр, – должен со всем смирением признаться, что не являюсь татарским ханом, но величайший царь земли русской, Петр Первый, принял и выбрал в фавориты моего прадедушку африканца Абрама Ганнибала. А вот его отец был ни много ни мало абиссинским князем, так что видите, дражайшая Наталья Ивановна, наши предки, можно сказать, стоят на одной доске! Я также с гордостью могу сообщить вам, что мой род восходит к двенадцатому веку и ведется от некоего Радши или Рачи!

Мы готовы были, затаив дыхание, слушать продолжение, как дети вечером, когда няня рассказывает им захватывающую историю, но внезапно останавливается со словами: «А теперь спите крепко, мои дорогие, остальное узнаете завтра!»

Я вдруг увидела, как вокруг меня закружился веселый хоровод. Они все держались за руки: мой дед Иван Александрович Загряжский, его дочь, моя мать Наталья Ивановна и еще загадочная Ульрика, моя бабушка, а также графиня Разумовская, ее невестка, а значит, моя двоюродная бабушка; князь Разумовский и Людвиг ван Бетховен тоже вступили в круг; внезапно они все замерли: появились царь Соломон и царица Савская; наконец, к ним присоединился Александр Сергеевич Пушкин. Они веселились, пили, пели и производили невообразимый шум!

Мать внезапно пришла в себя и обратилась к Александру:

– Вы понимаете, что князь предоставлял все гарантии, которых я желала, а главное, соответствовал трем критериям.

– Каким же, Наталья Ивановна? – заинтересовался Александр.

– Я скажу вам позже.

Перейдя на философский тон, отмеченный глубокой мудростью человека, имеющего немалый жизненный опыт, она заявила Александру:

– Я поняла, что титул князя и его огромное богатство не составят счастья моей дорогой Натальи! Я уже готова была дать окончательное согласие, когда осознала, что дочь не будет счастлива…

Меня всякий раз потрясала неколебимая самоуверенность матери. Кто мог бы заподозрить, что мы были практически разорены?

Мать, которой явно было не под силу управлять имуществом, и отец, расточительный, как та Стрекоза из басни, растранжирили наше состояние. Мы были подобны мелким французским дворянам, разоренным Французской революцией; мы жили воспоминаниями об улетучившейся славе и о былых временах.

– Я отдаю вам предпочтение, – с царственным величием молвила мать, – потому что вы поэт и писатель. Рядом с вами Наталья, едва распустившийся бутон, расцветет, я в этом уверена…

– Благодарю вас, Наталья Ивановна, за честь и доверие, коими вы меня милостиво удостоили, – ответил он.

– И однако, – чуть смущенно заговорила мать, пытаясь выбирать выражения, – мне бы хотелось, чтобы душа моя была совершенно спокойна, а потому, дабы не описывать все мои сомнения, я решила, что достойнее будет ознакомить вас с тремя вопросами, на которые я попросила бы вас дать письменный ответ. Соблаговолите простить мне столь постыдную предосторожность, но лишь тогда я буду совершенно умиротворена и спокойна.

И мать задала следующие три вопроса:

«ВО-ПЕРВЫХ: полагаете ли вы себя способным, несмотря на свое столь разгульное прошлое, о котором всей Москве ведомо до мельчайших подробностей, сделать счастливой такое чистое дитя, как Наташа?

ВО-ВТОРЫХ: позволит ли ваше материальное положение удовлетворять запросы Натальи, привыкшей ни в чем не знать нужды и достойной находиться в высших кругах русского общества?

В-ТРЕТЬИХ: не двусмысленно ли ваше положение в отношении правительства? Не состоите ли вы под надзором полиции?»

Александр в ответ не сказал ни слова; ледяным тоном он спросил свое пальто, шляпу и трость, после чего обронил:

– Сударыни, позвольте откланяться.

И ушел, оставив нас потерявшими дар речи от изумления.

Должна ли я была понять, что Александр подал нам знак: «fine della commedia[16]16
  Конец комедии (итал.).


[Закрыть]»?

8. Коммерческие переговоры

Между матерью и Александром вновь начались коммерческие переговоры; на «торги» была выставлена я ‒ ибо следует называть вещи своими именами. Я казалась себе красивой молодой кобылкой, вроде тех, которыми торгуют на воскресных деревенских ярмарках, куда когда-то водил меня отец.

Александр, как опытный купец, уже прикинул на глаз качество товара: оценил грудь, одобрил длину ног, снова надолго задержал взгляд на ягодицах и изгибах тела, на лице и глазах. Короче, он провел осмотр будущего имущества, с нетерпением ожидая часа вступить в права собственности.

Пока заключалась сделка, псевдоаристократический глянец Александра пошел трещинами; его прекрасные светские манеры и продуманные жесты растаяли, как московский снег по весне. Что до моей матери, то ее изысканный рафинированный язык сменился говором заправской торговки овощами.

Глядя на них, я видела перед собой лишь двух алчных барышников, которые рядились, багровея от напряжения, постоянно перебивая друг друга и время от времени переходя на крик; каждый твердо намеревался взять верх; казалось, они торгуются в каком-нибудь жалком трактире. Каждый следовал своей стратегии; Александр стремился ускорить свадьбу. Он устал ждать. Ему мнилось, что прошлая целая вечность после нашей первой встречи на уроке танца. Он хотел побыстрее закончить «дело»… по его собственному элегантному выражению!

Мать же всеми доступными и невообразимыми способами старалась оттянуть наложение уз Гименея. Она томила его на медленном огне и нагромождала препятствия перед вратами счастья Александра. То она ссылалась на курс лечения, хотя сама понимала, насколько неубедителен сей довод; потом заявила, что ей необходимо на некоторое время уехать в деревню, чтобы продать семейное имущество, которое она недавно унаследовала, и, наконец, исчерпав все смехотворные уловки, она просто уперлась. Ей не нравилось, что выбор пал на Александра Пушкина; пусть его известность ей льстила, эстетически он совершенно не походил на искомый для меня идеал, а главное, его политическое положение внушало сильнейшее беспокойство. Этот союз, навязанный жизненной необходимостью, был мезальянсом.

Мать вела себя с Александром скорее как грозная деловая женщина, нежели как будущая теща. Она принимала себя за французскую аристократку XVII века: говорить о деньгах означало работать, что знати категорически возбранялось, иначе это стало бы нарушением священных традиций, и король лишил бы виновных всех привилегий.

– Видите ли, Александр, – говорила она, подчеркнуто растягивая каждый слог и переходя на тон жеманный и до крайности манерный, – мы сейчас переживаем временные денежные трудности!

Матери было стыдно. Она намеренно употребила этот выражение: ей было отвратительно признаваться, что наших доходов ни на что не хватало и мы отчаянно нуждаемся в деньгах.

– Мы ожидаем поступления доходов с земельной аренды из наших поместий, но нам пришлось столкнуться с весьма прискорбным запаздыванием!

Мать грезила вслух, наивно полагая, что Александр проглотит эти небылицы. Он пристально и недоверчиво посмотрел на нее с серьезным и сочувствующим видом, затем сказал просто и холодно:

– Я понимаю ваши затруднения, Наталья Ивановна: сколько вам надобно? Мне хотелось бы облегчить ваше положение, какую сумму вы желали бы, чтобы я вам одолжил?

Названная сумма оказалась непомерной; Александр постарался не выказать своего изумления. Тем не менее он подчинился этому шантажу; мать никогда не вернет ему долг.

– Помимо того, – уточнил Александр, – не беспокойтесь о приданом, мы перевернем традиции с ног на голову: приданое предоставит будущий муж! – завершил он со смехом.

С неожиданной дерзостью, несмотря на только что свершившееся финансовое чудо, мать вместо радости напустила на себя вид усталый и безнадежный.

Она желала продемонстрировать Александру, что всю жизнь приносила себя в жертву, экономила на всем, дабы преподнести дочери королевский подарок, который она давно себе воображала и безмерно желала: огромный роскошный стол, заваленный платьями, изящным дамским бельем, кружевами, лентами, разными безделицами, не говоря уж о перинах, простынях, подушках, скатертях и салфетках, расшитых золотой вязью, сплетающейся в инициалы НГ.

– Увы, – пожаловалась она, – за неимением средств я не могу щедро одарить мою дорогую дочь.

Я с восхищением наблюдала, как мать обильно льет крокодиловы слезы на свой корсаж. Александр уже все понял.

Сохраняя полную невозмутимость, он лишь процедил сквозь зубы:

– Мы позаботимся о приданом!

Мать не унималась: чувствуя себя в невыгодном положении, она решила переиначить дело, собрав целый букет слабостей «претендента» Александра.

– По правде говоря, Александр Сергеевич, до меня дошли совсем не радостные сведения.

– Что случилось?

– Мне сообщили, что ваше состояние оставляет желать лучшего и не сможет обеспечить Наталье достойную жизнь; я узнала, что у вас лишь десятый класс в «Табели о рангах», где их всего-то четырнадцать. Вы в самом хвосте списка! – заявила мать с продувным видом.

– У меня украли два ранга, – запротестовал Александр.

– Да, да, вы с присущей вам меркантильностью только и стремитесь поторговаться, – насмешливо отозвалась мать. – Мне также сообщили, что вы скопили множество карточных долгов; помимо этого, царь, кажется, сомневается в вашей благонамеренности; ходят слухи о ваших сомнительных знакомствах.

– Возможно, Наталья Ивановна, но все это уже в прошлом, отныне я стал новым человеком.

К нашему немалому удивлению, Александр повернулся ко мне и продекламировал:

 
…разврата
Я долго был покорный ученик,
Но с той поры, как вас увидел я,
Мне кажется, я весь переродился.
Вас полюбя, люблю я добродетель.
 

Мы с сестрами покатились со смеху. Но к матери, хоть и изумленной шутовством Александра, быстро вернулась вся ее серьезность.

Она все еще надеялась на возможное возвращение князя Мещерского. Его кандидатура по-прежнему навевала ей грезы: дочь княжна, она сама теща князя! Она неустанно сопоставляла две возможности: князь Мещерский, то есть знатность и богатство, и Александр – бедность и известность.

Когда она оказывалась в одиночестве перед своим псише, любимым ее местом для грез и мечтаний, то снова и снова погружалась в навязчивый бред: смотрела на себя в зеркало и, обращаясь к невидимым зрителям, жеманилась подобно записной кокетке:

– Благоволите извинить меня, друзья, я очень спешу: этим вечером я ужинаю у моего сына, князя Мещерского!

Однако на стороне Александра была близость ко двору и то, что он был вхож к императору и императрице; за ним стояло множество именитых друзей. Мать решила пересмотреть свой выбор.

– Наталья еще слишком молода для замужества; к тому же я не в состоянии дать за ней приличествующее приданое, достойное нашего положения; будет разумнее еще некоторое время обождать…

Услышав такое, Александр вышел из себя, однако постарался сохранить спокойствие, приняв непринужденный вид, как если бы все сказанное его не касалось. Потеряв голову от любви, Александр разрешил эту квадратуру круга. Таким образом, деловые переговоры возобновились.

Не располагая никакими сбережениями, позволяющими устоять перед лицом столь безрассудных навязанных трат, он решил обратиться за помощью к моему дяде, который пообещал… но так никогда и не исполнил.

Дядя рассказал сумбурную историю: он владел огромной бронзовой статуей Екатерины II и утверждал, что, ежели ее растопить, можно получить сорок тысяч рублей, целое состояние! Он предварительно испросил разрешения у императора Николая Первого и получил его. Литейщик, обследовав скульптуру, расхохотался: она и десятой доли не стоила… На самом деле дядя пребывал в замешательстве: желая избавиться от скульптуры, он собирался преподнести ее в подарок будущим молодоженам. Так закончилась эта история. Но не совсем…

Переговоры временно приостановились; мать воспользовалась этой передышкой, чтобы снова попытаться отвадить Александра, потому как тем временем объявился князь Мещерский… И тут началась чехарда, как в настоящей комедии: князь явился к нам в дом, дабы оказать мне знаки внимания и засвидетельствовать нижайшее почтение матери, засим откланялся; не прошло и получаса, как решил нанести нам визит Александр! Точно как в пьесах Мольера.

Моя добродетель была для матери честью клана, для Александра – запретным плодом, а для меня – «личным капиталом». В случае ее потери проклятие пало бы на всю семью до дальнего колена, как у Атридов. Из меркантильных соображений я готова была принести себя в жертву, но лишь на алтаре бракосочетаний! Какой грех я должна была загладить? По какой причине мать отдавала меня как искупительную жертву монстру Александру? – посмеиваясь, спрашивала я себя.

Мать была реалисткой, я оставалась для нее лишь товаром, не более и не менее. В сущности, она предлагала простой обмен – мою девственность на материальное спасение семьи Гончаровых. В этой жалкой затянувшейся торговле, предметом которой я была, неожиданным образом и благодаря любопытному обороту событий Александр оказался на пути к победе. Его одолевало множество сомнений, и причин тому было немало: моя молодость, большая разница в возрасте, неотвязный образ будущей тещи, чей раздражительный характер тревожил его и заставлял колебаться. Но главное – окончательное прощание с холостяцкой жизнью; Александр спрашивал себя, должен ли он всем пожертвовать, расстаться с друзьями, с похождениями, с радостью творчества? Стоит ли ради женитьбы поступаться свободой?