Текст книги "Плоды земли"

Глава XI

Исаак едет, пока не доезжает до ржавчика, тут он останавливается. Ржавчик, – дно у него черное, маленькая лужица воды неподвижна. Исаак знает, на что она годится, наверное, в жизни своей он не пользовался никаким другим зеркалом, кроме такого ржавчика. Что ж, сегодня он нарядно одет, в красной рубахе, и вот он достает ножницы и подстригает себе бороду. Этакий фат, этот мельничный жернов, неужели он и впрямь решил прифрантиться и расстаться со своей пятилетней железной бородой? Он стрижет, стрижет и посматривает в зеркало. Разумеется, он мог бы проделать эту работу сегодня и дома, но он стеснялся Олины, довольно уж и того, что под носом у нее надел красную рубаху. Он стрижет и стрижет, кусочки бороды падают на зеркало. Лошадь не стоит, ему приходится прервать свой туалет и считать его законченным. И что ж! Он чувствует себя положительно моложе. Черт его знает, отчего это, но положительно, он стал как будто стройнее. Потом едет в село.

На следующий день приходит почтовый пароход. Исаак встречает его на утесе, возле пристани торговца, но Ингер не видно. Господи, пассажиров много, и взрослых и детей, но Ингер нету. Он отошел назад и присел на утес, теперь сидеть здесь уж незачем, он пошел к пароходу. С борта на берег продолжали выгружать ящики, бочонки, сходили люди, бросали почту, но Исаак не видел своих. Зато он увидел женщину с маленькой девочкой, стоявшую у двери в трюм, но женщина эта была красивее, чем Ингер, хотя Ингер и не была безобразна.

Что такое – да ведь это же и есть Ингер!

– Хм! – кашлянул Исаак и устремился наверх. Они поздоровались.

«Здравствуй», – сказала она и протянула ему руку, немного озябшая, побледневшая от морской болезни и путешествия, а Исаак только стоял молча и под конец выговорил:

– Да, да, погода хорошая!

– Я тебя видела вон там, но не хотела выставляться вперед, – сказала Ингер. – Ты приехал сегодня в село? – спросила она.

– Да. Хм!

– Вы все дома здоровы?

– Да, спасибо.

– Вот это Леопольдина, она гораздо лучше меня перенесла дорогу. А это твой папа, поздоровайся с папой, Леопольдина.

– Хм! – поспешно сказал Исаак, он чувствовал себя так чудно, он был точно чужой среди них.

– Видишь на лодке швейную машину, это моя. И потом, у меня еще есть сундук.

Исаак пошел, пошел более чем охотно, матросы нашли ему сундук, но машину Ингер пришлось разыскивать самой. Это был красивый ящик незнакомой формы, с круглым верхом и ручкой – швейная машина в этих-то местах! Исаак навьючил на себя сундук и машину и посмотрел на свою семью.

– Я скоренько сбегаю наверх со всем этим, а потом приду за ней, – сказал он.

– За кем? – улыбаясь, спросила Ингер. – Ты думаешь, такая большая девочка не умеет ходить сама?

Они пошли на гору, к лошади и телеге.

– У тебя новая лошадь? – сказала Ингер. – И телега с сиденьем?

– Понятно. Да, что я хотел сказать: не хочешь ли закусить немножко? Я захватил с собой.

– Уж когда выедем в поле, – ответила она. – Как думаешь, Леопольдина, ты можешь ехать одна?

Но отец не допустил:

– Нет, она может упасть под колеса. Сядь ты вместе с ней и правь сама.

Они поехали, а Исаак пошел сзади.

Он шел и смотрел на сидевших в телеге. Вот Ингер и приехала, чужая с виду и по платью, нарядная, без заячьей губы, только с красным рубчиком на верхней губе. Она перестала шепелявить, это было самое замечательное, говорила совсем чисто. Бахромчатый серый с красным шерстяной платок удивительно шел к ее темным волосам. Она обернулась в телеге и сказала:

– Хорошо, если б у тебя было с собой одеяло, вечером ребенку будет, пожалуй, холодно.

– Пусть она наденет мою куртку, – сказал Исаак, – а когда въедем в лес, так там у меня положено одеяло.

– У тебя припасено в лесу одеяло?

– Да. Я не взял его сразу с собой на случай, если вы сегодня не приедете.

– А! Что ты мне сказал? Мальчики, значит, тоже здоровы?

– Да, спасибо.

– Я думаю, они очень выросли?

– Да, не без того. Нынче сами сажали картошку.

– О-о, – сказала мать, улыбаясь, и покачала головой, – неужто они уж умеют сажать картошку?

– Элесеус мне до этих пор, а Сиверт вот по этих, – сказал Исаак, показывая на себе.

Маленькая Леопольдина попросила есть. И что за красивенькая малютка, чисто божья коровка в телеге! Она говорила нараспев, на непонятном тронгеймском наречии, кое-что отцу приходилось даже переводить. Лицом она вышла в мальчиков, карие глаза и овальные щечки, которые все трое унаследовали от матери; дети вышли в мать, и слава богу! Исаак немножко стеснялся своей маленькой дочки, стеснялся ее маленьких башмачков, длинных, тоненьких ножек в шерстяных чулках, короткого платьица; здороваясь с незнакомым папой, она присела и подала ему крошечную ручку.

Въехали в лес и сделали привал, все стали есть, лошади задали корму.

Леопольдина бегала по вереску с куском в руке.

– Ты не очень изменился, – сказала Ингер, глядя на мужа.

Исаак отвернулся и ответил:

– Ну, тебе так кажется. А вот ты стала страх какая шикарная!

– Ха-ха-ха, ну нет, я уж теперь старуха, – сказала она шутливо.

Нечего скрывать, Исаак чувствовал себя неуверенным, точно стыдился чего-то. Сколько лет его жене? Наверное, не меньше тридцати – то есть не может быть больше, никак не больше. Хотя у Исаака была настоящая еда, он сорвал ветку вереска и стал жевать эту ветку.

– Что это – ты ешь вереск! – смеясь, воскликнула Ингер.

Исаак отбросил ветку, сунул в рот кусок хлеба, отошел к лошади и поднял ей передние ноги с земли. Ингер с изумлением следила за этой сценой и увидела, что лошадь встала на дыбы.

– Зачем ты это делаешь? – спросила она.

– Она такая смирная, – сказал он про лошадь и отпустил ей ноги. Для чего он это сделал? Должно быть, ему непреодолимо захотелось. А может, он хотел этим скрыть свое смущение.

Потом двинулись дальше, и все трое некоторое время шли пешком. Подошли к хутору.

– Что это такое? – спросила Ингер.

– Это участок Бреде, который он купил.

– Бреде?

– Называется Брейдаблик. Здесь большое болото, но насчет леса плохо. – Они еще поговорили об этом, пройдя Брейдаблик. Исаак заметил, что телега Бреде все еще стоит под открытым небом.

Но вот девочка захотела спать, и отец бережно поднял ее на руки и понес.

Они все шли, Леопольдина скоро заснула, тогда Ингер сказала:

– Давай завернем ее в одеяло и положим в телегу, пусть спит там, сколько хочет.

– Ее там растрясет, – возражает отец и несет девочку дальше. Они минуют болота и опять въезжают в лес, Ингер говорит:

– Тпру! – Она останавливает лошадь, берет ребенка от Исаака и просит его переместить сундук и швейную машину, чтобы Леопольдину можно было положить на дно телеги: – Ничего ее не растрясет, что за глупости!

Исаак устраивает все, закутывает дочку одеялом и подкладывает ей под голову свою куртку. Потом едут дальше.

Муж и жена идут и говорят о том о сем. Солнце долго не садится, погода теплая.

– Олина – где она спит? – спрашивает Ингер.

– В клети.

– А! А мальчики?

– Они на своих постелях в горнице. Там, в горнице, кровати, как было, когда ты уезжала.

– Я все смотрю на тебя, ты точь-в-точь такой же, какой и был, – говорит Ингер. – Сколько тяжестей, небось, перетаскали эти твои плечи, а, видно, не ослабели.

– Не-ет. А что это я хотел сказать: так тебе сносно жилось все эти годы? – О, Исаак был так взволнован, он задал этот вопрос и весь трепетал.

Ингер ответила, что да, она не может пожаловаться. Между ними начался чувствительный разговор, Исаак спросил, не устала ли она и не хочет ли лучше ехать.

– Нет, спасибо, – сказала она. – Только я не понимаю, что это со мной сделалось; после этой морской болезни я все время точно голодна.

– Тебе хочется поесть?

– Да. Если только это не очень нас задержит.

О, эта Ингер, она, наверно, не сама была голодна, а хотела покормить Исаака, ведь он испортил себе закуску веткой вереска.

И так как вечер был светлый и теплый, а ехать еще с добрую милю, они принялись опять закусывать.

Ингер вынула из сундука пакет и сказала:

– Вот я тут привезла кое-чего мальчикам. Пойдем за кусты, там солнце!

Они вышли за кусты, и она показала подарки: красивые подтяжки с пряжками для мальчиков, тетрадки с прописями, обоим по карандашу, обоим по перочинному ножичку. Себе она везла замечательную книгу:

– Ты только посмотри, здесь написано мое имя, молитвенник! Это подарок директора на память.

Исаак вполголоса восхищался каждой вещью. Она показала несколько маленьких воротничков, принадлежавших Леопольдине, и дала Исааку черный шарф, блестящий, как шелк.

– Это мне? – спросил он.

– Да, тебе.

Исаак осторожно взял в руки и погладил.

– Красивый, правда?

– О, красивый! В таком можно объездить весь свет! – А пальцы у него стали такие чудные, так и прилипали к этому чудесному шелку.

Вот уж Ингер и нечего показывать, но, укладывая пакет, она сидела, вытянув вперед ноги, так что видны были ее чулки с красными каемками.

– Хм. Это, должно быть, городские чулки? – спросил Исаак.

– Да. Это городская пряжа, только я сама их связала – на спицах. Это очень длинные чулки, выше колена, вот, посмотри…

Немного погодя она услышала свой собственный шепот:

– А ты… ты весь такой же… каким был!

Через некоторое время они опять едут, Ингер сидит в телеге и держит вожжи.

– Я привезла с собой пакетик кофею, – говорит она, – только нынче вечером тебе не придется попробовать, он нежареный.

– Ничего! – отвечает он.

Через час солнце село и стало свежо, Ингер хочет слезть и идти пешком.

Вдвоем они плотнее укутывают Леопольдину одеялом и улыбаются тому, что она так долго спит. Муж и жена опять тихонько переговариваются на ходу. Как приятно слушать речь Ингер, никто не говорит чище, чем она сейчас!

– У нас теперь не четыре коровы? – спрашивает она.

– Ох, нет, больше, – гордо отвечает он, – у нас восемь.

– Восемь коров!

– Да, вместе с быком.

– А вы продавали масло?

– Как же. И яйца.

– У нас и куры есть?

– Само собой. И свинья.

Ингер по временам до того удивляется, что не может опомниться и на минутку останавливает лошадь:

– Тпру!

А Исаак гордится и старается еще больше ее огорошить:

– А Гейслер-то, – говорит он, – знаешь Гейслера? Он был у нас недавно.

– И что ж?

– Он купил у меня медную гору.

– Ну? Что за медная гора?

– Из меди. Она вон там, наверху, на северной стороне озера.

– А-а. Так ты же, наверное, не много за нее получил?

– Как бы не так! Не такой он человек, чтобы не заплатил как следует.

– Сколько же ты получил?

– Хм. Ты не поверишь, – целых двести далеров.

– И ты их получил? – восклицает Ингер и опять останавливается на минутку: – Тпру!

– Получил. И за участок выплатил давным-давно, – сказал Исаак.

– Нет, ты прямо какой-то необыкновенный!

Поистине, приятно было удивлять Ингер и превращать ее в богачку; поэтому Исаак прибавил, что у них нет никаких долгов, ни торговцу и никому другому.

И у него припрятаны не только Гейслеровы двести далеров, но и еще сверх того, еще целых сто шестьдесят далеров. Так что он уж и не знает, как им благодарить бога.

Они заговорили о Гейслере, Ингер рассказала, как он потрудился для ее освобождения. Это прошло не так-то для него гладко, он долго приставал к директору и был у него много раз, Гейслер писал даже самим государственным советникам или каким-то другим начальникам, но это он делал за спиной у директора, и когда директор узнал, то очень рассердился, как и можно было ожидать. Но Гейслер его не испугался и потребовал нового допроса, нового суда и все такое. И тут уж королю пришлось подписать.

Бывший ленсман Гейслер всегда хорошо относился к этим двум людям, и они часто думали, за что бы это; он делал все за простую благодарность, это было прямо непонятно. Ингер говорила с ним в Трондъеме, и все-таки не поняла его.

– Он никого другого в селе не хочет знать, кроме нас, – объяснила она.

– Он так сказал?

– Да. Он зол на здешнее село. Я, говорит, им покажу – селу-то!

– Так.

– И они, говорит, пожалеют, что остались без меня.

Они выехали на опушку и увидели впереди свой дом.

Построек стало больше, чем прежде, они были красиво выкрашены, Ингер не узнавала места и резко осадила лошадь:

– Да ведь это же не… не у нас! – воскликнула она.

Маленькая Леопольдина наконец проснулась и тоже встала, она совсем выспалась, ее спустили на землю, и она пошла.

– Мы туда едем? – спросила она.

– Да. Хорошо тут?

У домов двигались маленькие фигурки, это были Элесеус и Сиверт, поджидавшие приезжих; они побежали навстречу, Ингер так озябла, такой на нее напал кашель и насморк, что отозвался даже на глазах, они наполнились влагой. «На пароходе так простужаешься, видал ты, до чего можно застудить глаза!»

Но, подбежав ближе, мальчики вдруг остановились и вытаращили глаза. Мать свою они позабыли, а маленькую сестрицу никогда не видали. Но папа – его они узнали только, когда он подошел совсем близко. Он остриг свою длинную бороду.

Глава XII

Теперь опять все хорошо. Исаак сеет овес, боронит, заглаживает его катком.

Маленькая Леопольдина прибегает и просится покататься на катке. Вот выдумала – покататься на катке! Она такая маленькая и ничего не понимает, братья ее лучше знают, на папином катке ведь нет сиденья.

Но папе приятно, что пришла маленькая Леопольдина и что она такая доверчивая, он говорит с ней и просит ее аккуратно ступать по полю, чтоб не набрать земли в башмачки.

– Да что это, на тебе, кажется, сегодня голубенькое платьице? Покажи-ка, ну да, конечно, голубенькое! И поясок и все такое. Ты помнишь большой пароход, на котором приехала? А машины видела? Ну, а теперь иди домой с мальчиками. Займитесь чем-нибудь.

После отъезда Олины Ингер впряглась в свою работу по дому и на скотном дворе. Она, пожалуй, несколько преувеличивает свою чистоплотность и из стремления показать, что она желает придать другой оборот делу, и, действительно, прямо необыкновенно, какая во всем произошла перемена, даже стекла в землянке у скотины начисто вымыты и стойла подметены.

Но это было только в первые дни, в первую неделю, потом она понемножку стала отставать. В сущности, весь этот парад на скотном дворе был совсем не нужен, можно было лучше использовать время, Ингер так многому научилась в городе, и следовало бы извлечь выгоду из этой науки. Она снова взялась за прялку и ткацкий станок и правда, стала еще мастеровитее и проворнее, чересчур уж даже проворна, ох ты! Особенно когда на нее смотрел Исаак; он не понимал, как это человек может так шибко двигать пальцами, длинными, красивыми пальцами на большой руке. Но в разгаре одной работы Ингер вдруг бросала ее и переходила к другой. Правда, у нее теперь стало больше дел, чем прежде, и большой кругозор, может быть, она стала теперь и не так уж терпелива. В ней как будто поселилось какое-то беспокойство и подгоняло ее.

Вот взять хоть бы цветы, которые она привезла с собой. Луковицы и отводки, маленькие растеньица, о них тоже надо было позаботиться. Окошка стало мало, подоконник слишком узок для цветочных горшков. Исааку пришлось сделать ей маленькие ящики для бегоний, фуксий и роз.

А кроме того, одного окошка и вообще было мало; что значит одно окно для целой горницы!

– И еще вот что, – сказала Ингер, – у меня нет утюга. Мне нужен утюг, чтоб приглаживать швы, когда я шью белье и платье, а то нельзя сделать настоящего шва; хоть какой-нибудь утюг, да нужен.

Исаак обещал заказать кузнецу в селе выковать замечательный утюг. О, Исаак готов был сделать все, готов был исполнить все требования Ингер, потому что, это-то он понимал, она многому научилась и стала совсем особенная. И речь у нее стала другая, лучше, благороднее. Она уж никогда не кричала ему по-старому:

– Иди поешь! – Теперь она говорила: – Пожалуйста, пойди покушай! – Все стало по-другому. В старину он отвечал самое большее:

«Ладно» – и работал еще с добрый час прежде, чем пойти. Теперь он отвечал:

«Спасибо!» – и шел сейчас же. От любви умный глупеет, иногда Исаак отвечал:

«Спасибо, спасибо!» Но, конечно, все стало по-другому, и не слишком ли уж по-благородному они начинали жить? Когда Исаак говорил «навоз» или выражался на обычном наречии землепашца, Ингер, «ради детей», поправляла: «Удобрение».

Она заботилась о детях, учила их всему и двигала вперед; крошка Леопольдина преуспевала в вязании крючком, а мальчуганы – в письме и школьных науках, таким образом, они не попадут в сельскую школу неподготовленными.

Особенно ученым стал Элесеус, маленький же Сиверт был, попросту сказать, недалек, лентяй, шалунишка, он даже осмелился развинтить что-то на маминой швейной машинке и настругал стружек со стульев и со стола подаренным ему перочинным ножиком. Ему пригрозили, что отнимут перочинный ножик.

А кроме того, в распоряжении детей были все животные на хуторе, а у Элесеуса вдобавок еще и цветной карандаш. Он пользовался им очень осторожно и неохотно давал брату, но с течением времени все стены покрылись рисунками, и карандаш укорачивался с угрожающей быстротой. В конце концов Элесеус оказался вынужденным посадить Сиверта на паек и давать ему карандаш только на один рисунок по воскресеньям. Это не совпало с желаниями Сиверта, но Элесеус был не такой человек, чтоб с ним можно было торговаться. Не то чтобы Элесеус был сильнее, но руки у него были длиннее, и в драке он был увертливее. А Сиверт-то! То он находил в лесу выводок куропаток, один раз рассказал про какой-то необыкновенный комок из живых мышей и страшно важничал, а в другой раз – про форель в реке ростом с человека, но это были чистые выдумки, он не прочь был выдать черное за белое, это – Сиверт-то. Но, впрочем, в остальном был славный малый. Когда у киски появились котятки, это он приносил ей молоко, потому что она уж очень фыркала на Элесеуса, и Сиверту не надоедало стоять и смотреть в ящик, в этот домик, кишевший крошечными лапками.

А куры, которых он наблюдал ежедневно, петух с конской гривой и ярким оперением, курицы, которые разгуливали по двору, переговариваясь между собой и поклевывая песок, или вдруг принимались страшно оскорбленно кричать, когда снесут яйцо.

А потом старый баран. Маленький Сиверт стал очень образован по сравнению с тем, что было раньше, но он не мог сказать про барана: «Господи, у него совсем римский нос!» Этого он не мог сказать. Зато Сиверт знал больше: он знал барана еще с тех пор, как тот был ягненком, понимал его, составляя с ним одно, был его родня, равное ему существо. Однажды какое-то мистическое первобытное впечатление мелькнуло в его сознании, он никогда не забывал этой минуты: баран щипал траву, вдруг он поднял голову и перестал жевать, а только стоял смирно и смотрел. Сиверт невольно посмотрел в том же направлении – нет, ничего примечательного. Но тут Сиверт сам почувствовал в душе что-то необыкновенное, словно он смотрит в Эдемский сад!

Были коровы, которых на каждого из детей приходилось по две, большие, медлительные животные, такие добродушные и ласковые, что маленькие человечки в любую минуту могли их поймать и погладить. Была свинья, белая и очень представительная при хорошем уходе, прислушивающаяся ко всем звукам, чудачка, помешанная на еде, щекотливая и пугливая, как девчонка. И был козел – в Селланро всегда жил старый козел, когда один помирал, другой занимал его место. Поискать еще такого козлиного выражения, какое бывает у козла! Как раз нынче под его присмотром находилось очень много коз, но когда ему надоедала и прискучивала вся его компания, тогда он ложился, задумчивый и долгобородый, настоящий праотец Авраам. А потом вдруг вставал на колени и мекал на коз. За ним всегда тянулась струя острого запаха.

Повседневная жизнь на хуторе идет своим чередом. Когда редкий путник, пробирающийся через горы, проходит мимо и спрашивает:

– И хорошо вы тут поживаете? – Исаак отвечает, и Ингер отвечает:

– Да, спасибо тебе на спросе!

Исаак все работает и работает, по всем своим делам он совещается с календарем, следит за фазами луны, сообразуется со сменами времен года и работает. Он проложил довольно порядочную дорогу через спуск к низине, так что может ездить в село на лошади и в телеге, но чаще ходит пешком и тогда несет козий сыр или кожи, кору, бересту, масло, яйца и продает все эти товары, а вместо них покупает другие. Летом он не часто ездит, между прочим и потому, что дорога от Брейдаблика и дальше необычайно плоха. Он просил Бреде Ольсена тоже подправить немножко дорогу, и Бреде обещал, но так и не сдержал слова. А больше просить Исаак не хочет. И предпочитает таскать тюки на собственной спине. Ингер тогда говорит:

– Я не понимаю, что ты за человек, как ты все это выносишь!

А он выносил все. Сапоги у него были такой феноменальной величины и тяжести, с подметками, подбитыми железом, да еще ремни к ним он приколотил заклепками. Уже одно то, что человек мог ходить в таких сапогах, казалось чудом.

В один из своих походов в село он встречает несколько групп рабочих на болоте, они складывают кучки из камней и ставят телеграфные столбы. Частью – это жители здешнего села, Бреде Ольсен тоже с ними, хотя он выселился на хутор и должен бы заниматься землепашеством.

– И как это он успевает! – думает Исаак. Надсмотрщик спрашивает Исаака, не продаст ли он телеграфных столбов. Нет. Даже за хорошую цену? Нет. О, Исаак стал немножко сообразительнее, научился разговаривать. Если он продаст столбы, у него только прибавится немножко денег, несколько лишних далеров, а лесу-то у него не будет, так какая же ему от того выгода?

Подходит сам инженер и повторяет предложение, но Исаак отказывается.

– У нас и у самих есть столбы, – говорит инженер, – но удобнее взять из твоего леса, чтоб не возить издалека.

– Мне и для себя-то не хватает бревен, – говорит Исаак, – я собираюсь строить лесопилку, да нет амбара, нет служб.

Тут вмешивается Бреде Ольсен и говорит:

– Будь ты такой же, как я, Исаак, ты продал бы столбы.

Долготерпеливый Исаак посмотрел в упор на Бреде.

– Еще бы!

– Как так? – спросил Бреде.

– Но я не таков, как ты, – сказал Исаак. Кое-кто из рабочих фыркнули на этот ответ.

Ну да, у Исаака были особые причины немножко осадить соседа. Он как раз сегодня видел на брейдабликском поле трех овец, и одну Исаак сейчас же признал, ту, лопоухую, что утащила Олина.

– Пусть себе Бреде пользуется овцой, – подумал он, идя своей дорогой, – пусть Бреде с женой разбогатеют на одну овцу!

А лесопилку он тоже все время держал в мыслях, это-то правда, и даже по последнему зимнему пути привез домой большую круглую пилу и необходимые принадлежности, которые торговец выписал для него из Тронгейма. Теперь эти машинные части лежали в сарае, смазанные льняным маслом для предохранения от ржавчины. Часть бревен для запруды он тоже свез и мог начать строить здание в любое время, но все откладывал. Он сам не понимал почему: стал он уставать, сдавать, что ли? Для других в этом не было бы ничего удивительного, ему же самому казалось невероятным. Голова, что ли, у него ослабела?

Раньше он не пугался никакой работы, но, должно быть, он стал немножко другим с тех пор, как построил мельницу на таком же большом водопаде. Он мог бы взять помощника из села, но хотел опять попробовать сам, начать на днях, Ингер подсобит ему.

Он сказал об этом Ингер:

– Хм. Не выберешь ли ты, как-нибудь часок подсобить мне на лесопилке?

Ингер подумала:

– Хорошо, если мне будет время. Так ты хочешь строить лесопилку?

– Да, так я думаю и полагаю. В голове-то я ее уж обдумал.

– Это труднее, чем мельница?

– Много труднее. В десять раз труднее, – похвастал он. – Господи помилуй, да тут все должно быть прилажено, до самого малюсенького кусочечка, а круглая пила – та должна пройти по самой середине.

– Как-то ты с этим справишься! – рассеянно сказала Ингер.

Исаак обиделся на эти слова и сказал:

– Надо попробовать.

– А нельзя найти какого-нибудь сведущего человека, который помог бы тебе? – спросила она.

– Нет.

– Ну, так значит, не справишься! – сказала она и отвернулась.

Исаак тихонько поднял руку и провел по волосам, словно медведь поднял лапу.

– Вот этого-то я и боюсь, – сказал он, – боюсь, что не справлюсь, затем и просил тебя помочь, потому что ты-то понимаешь, – сказал он.

Тут медведь попал, правда, в точку, но только это ни к чему не привело.

Ингер вскинула голову, сердито хлопнула себя по бедрам и наотрез отказалась работать на лесопилке.

– Так, – сказал Исаак.

– Уж не прикажешь ли ты мне мокнуть в реке и терять здоровье? А кто же станет шить на машине, ходить за скотиной, заниматься хозяйством и все такое?

– Ну, да ладно, ладно, – согласился Исаак.

А и помощь-то ему требовалась всего на четыре угловых столба да на два средних по обеим продольным стенам – вот и все! Неужто Ингер стала такая неженка от долгого житья в городе?

Дело же было в том, что Ингер очень изменилась и уже не столько думала о благе своих ближних, сколько о самой себе. Она пустила в ход чесальные доски, прялку и ткацкий станок, но гораздо больше любила шить на машине, когда же кузнец выковал ей утюг, она оказалась вполне вооруженной для выступления в качестве ученой портнихи. Это была ее профессия. Для начала она сшила два платьица Леопольдине. Исааку они очень понравились, и он расхвалил их, пожалуй, даже чрезмерно. Ингер дала понять, что это еще ничего по сравнению с тем, на что она вообще способна.

– Только очень уж они коротки, – сказал Исаак.

– У нас в городе носят такие, – ответила Ингер, – ты в этом ничего не понимаешь.

Исаак, стало быть, вмешался, куда не следовало, и потому намекнул насчет какой-нибудь материи для нее самой, для самой Ингер.

– На пальто? – спросила Ингер.

– Да, или какой хочешь.

Ингер согласилась получить материю на пальто и рассказала, какую ей хочется.

Но когда она сшила пальто, надо же было кому-нибудь показать его, и потому она отправилась с мальчиками в село, когда их повезли в школу. И путешествие оказалось не совсем бесполезным, оно оставило след.

Во-первых, когда они ехали мимо Брейдаблика, хозяйка Брейдаблика с детьми вышли посмотреть на проезжающих. Ингер и оба мальчика сидели в телеге и ехали, словно господа, мальчики прямо в школу. На Ингер было пальто. При виде этого в сердце хозяйки Брейдаблика впилась змея: без пальто она еще могла обойтись, она, слава богу, была неглупа; но у нее самой были дети, взрослая девочка Барбара, следующий за нею Хельге и третья Катерина – все в школьном возрасте. Разумеется, двое старших учились в сельской школе, но когда семья переселилась на болота, в этот отдаленный Брейдаблик, дети опять превратились в язычников.

– А ты захватила с собой провизию для ребят? – спросила хозяйка.

– Провизии-то? Вот, видишь сундук? Это мой дорожный сундук, который я привезла с собой домой, он полон провизии.

– Что же ты взяла?

– Чего взяла? Да свинины и мяса на варево, масла, хлеба, сыра, да закуски.

– Ну и богато вы живете! – сказала хозяйка, а худенькие и бледные детишки ее слушали и глазами, и ушами обо всех этих прелестях.

– У кого же ты их поместишь? – спросила хозяйка.

– У кузнеца.

– Так, – промолвила тоже хозяйка. – Мои тоже скоро отправятся в школу, ну, они-то будут жить у ленсмана.

– Вот как, – сказала Ингер.

– Да, а не то у доктора или у священника. Ведь мой Бреде на короткой ноге со всею знатью.

Тогда Ингер оправила пальто и покрасивее выпустила черную шелковую бахрому.

– Откуда у тебя это пальто? – спросила хозяйка. – Привезла из города?

– Сама сшила.

– Ну вот, я так и говорю, вы там, в пустоши, того и гляди лопнете от богатства и роскоши.

Когда поехали дальше, Ингер была полна радости и гордости, а въехав в село, может быть, слишком уже явно выказала свои чувства, во всяком случае, супругу ленсмана Гейердаля весьма раздосадовало, что она явилась в пальто.

Хозяйка Селланро забыла, кто она такая, забыла, откуда приехала после шестилетнего отсутствия. Но как бы то ни было, Ингер показала свое пальто, и ни жена торговца, ни Кузнецова жена, ни учительница не имели ничего против такого же пальто и для себя, но решили пока подождать.

Вскоре у Ингер появились и клиентки. Несколько женщин пришли из-за перевала любопытства ради. Должно быть, Олина нечаянно проговорилась одной или другой. Приходившие приносили разные новости из родного села Ингер, а взамен получали угощение и могли полюбоваться швейной машиной. Молоденькие девушки приходили по две со стороны моря, из села, посоветоваться с Ингер.

Стояла осень, они скопили денег на обновы. Ингер же могла рассказать им, какие теперь на свете моды, а иной раз и скроить материю. Ингер оживлялась при этих визитах, расцвела, она была приветлива, благожелательна, и вдобавок мастерица своего дела и умела кроить без выкроек; иногда она тут же сшивала бесплатно длинные швы на машинке и передавала материю молодым девушкам с шутливыми словами:

– Ну вот, а пуговицы можешь пришить сама!

Поздней осенью Ингер получила приглашение приехать в село пошить на начальство. Это невозможно, у нее семья и скотина, разные домашние дела, а прислуги нет. Чего у нее нет? Прислуги! Она сказала Исааку:

– Если б у меня была помощница, я шила бы гораздо больше.

Исаак не понял:

– Помощница?

– Ну да, помощница в доме, служанка.

Тут у Исаака, должно быть, пошли круги перед глазами, потому что он усмехнулся в свою железную бороду и принял это за шутку.

– Да, нам следовало бы нанять служанку! – ска – зал он.

– В городе они есть у всех хозяек, – ответила Ингер.

– Так, так, – промолвил Исаак.

По правде сказать, он был не очень кроток или весел, а скорее не в духе, оттого что начал строить лесопилку и дело не клеилось. Он не мог держать столб одной рукой, а другой действовать ватерпасом и одновременно укреплять поперечины. Но вот теперь, с возвращением мальчиков из школы, дело пошло на лад. Ребятишки действительно оказались очень полезны, особенно Сиверт был молодчина по части вбивания гвоздей. Элесеус же ловчее действовал со шнуром.

После недельной работы Исаак и мальчуганы установили-таки столбы и надежно укрепили их толстыми, как балки, поперечинами. Самая трудная работа была сделана.

Лесопилка ладилась, все ладилось. Но по вечерам Исаак начал чувствовать усталость. Ведь надо было не только ставить лесопилку, приходилось делать и все остальное. Сено свезли, ячмень же стоял на корню и наливался, скоро надо жать и убирать, а там, смотришь, поспела картошка. Но Исааку здорово помогали мальчики. Он их не благодарил, это не принято среди таких людей, как он и ему подобные, но он был очень доволен ими. Иногда в разгаре рабочего дня им случалось присесть и разговориться, отец тогда словно всерьез советовался с сыновьями, за что бы им приняться раньше, а что отложить. То были минуты, переполнявшие ребятишек гордостью, и они научились хорошенько думать перед тем, как сказать, чтоб не ошибиться.