Текст книги "Убийство со взломом"

– Мне есть дело. До того, что из этого выйдет потом.

Он поглядел ей прямо в глаза.

– Ты не можешь этого сделать, Питер, – прошептала она.

– Слушай, что она говорит, – прохрипел Эппл.

– Ты не такой злодей, Питер. В тебе нет такой злобы. Ни к другим, ни даже к себе самому.

Дженис тихо плакала, не сводя с него глаз. И он чувствовал, как в душу его проникает ясность и чистота. Ее слезы всегда так действовали на него – ошеломляли, вымывали из него всякое зло, потому что слезы ее исходили из самой потаенной ее глубины, оттуда, где опять начинал рушиться, распадаясь на части, ее мир. И на большее у него не хватило духу. Он опустил револьвер.

– Я любил тебя, Дженис.

Она кивнула, и опять, и опять молча, без слов. Приближался звук сирены.

– Уходи, Питер, – прошептала Дженис – Уходи. Прошу.

Выйдя, он положил нож рядом с кексом и поспешил к задней двери. Возле окна он задержался. Сирена захлебнулась где-то возле самого дома. Кружок света обшаривал безлистные деревья, подъездную дорожку. Эппл подошел к двери; обеими руками он держался за бок, за то место, куда пихнул его ногой Питер, но Дженис, делая руками яростные и настойчивые жесты, приказала ему идти наверх и не показываться. Хлопнули дверцы машины, и Дженис услышала этот звук, как услышал и ее муж. Она быстро вытерла рукавом глаза, выхватила пальто из шкафа. Стук в дверь. Она открыла, впуская патрульных; покачивая головой, она изображала смущение, по-видимому объясняя, что звонок был случайным, извиняясь за нелепый вызов.

Через несколько минут бега в длинном пальто задыхающийся Питер был уже на причале Пенна реки Делавэр, напротив огней Джерси на другой ее стороне. Перед ним струилась черная вода, и ветер сдувал капли пота с его лица. Здесь, на берегу, на этом историческом месте силами надежды воздвигался город. Позади маячили приземистые кирпичные строения стоявших впритык друг к другу домов, а дальше виднелись Ратуша и стеклянные коробки современных небоскребов. Ему придется – и это он знал – возвращаться назад, ища дорогу среди узких кривых улочек, думая, как выпутаться из неразберихи, в которой очутился, все как следует распланировать и по крайней мере рассказать жителям Филадельфии то, что стало ему известно. Городу надо все знать о себе, и он был готов поведать ему ту часть истины, которой владел. Это был единственный путь, и только так можно было продолжать жить. Он был все еще ужасно сердит, уязвлен до глубины души и мучился сознанием собственной вины. И можно было доставить себе пускай маленькое, но удовольствие, размахнувшись, швырнуть револьвер как можно дальше в темную вздувшуюся пучину. Швырнуть с резким выдохом, с усилием, моментально отозвавшимся болью в плече. И боль эта была приятна.

Эпилог

Питер Скаттергуд сидел в одиночестве в углу старинного Молитвенного Собрания, в большом и строгом зале в окружении белых стен и неструганого дерева, в месте, где в течение нескольких веков поколения квакеров искали ответы на свои вопросы в напряженной и благоговейной тишине богослужения. Здание Молитвенного Собрания располагалось в рощице за кирпичной стеной на углу Четвертой и Арч-стрит. И вот теперь ветреным и сырым апрельским утром, когда дождь порывами начинал хлестать по окнам, омывая их влагой, Питер сидел неподвижно в полумраке, куда не достигал дневной свет, сидел на жесткой деревянной скамье, молча пытаясь найти ответ, решить, что же с ним было такое, что приключилось с ним за восемь недель до этого дня, как мог он так потерять себя для тех, кого он любил, и для себя самого, чтобы наставить заряженный револьвер на Дженис и Джона Эппла. Другие прихожане, обменявшись рукопожатиями с пресвитерами, как то полагалось в конце воскресного собрания, давно разошлись. Никто ни словом не перемолвился с ним. Питер сидел, наклонившись вперед, к передней скамье, как делал всегда, как только у него возникали проблемы, требовавшие обдумывания. Он чувствовал себя усталым и отяжелевшим, ставшим на год старше, изменившимся за прошедшую зиму. Как раз этим утром он искоса поймал в зеркале свое отражение и увидел не себя, а кого-то, немного смахивавшего на его отца, – лицо человека постарше, с морщинами возле глаз и выражением умудренности, опыта.

Дни завертелись бурные, они проносились в вихре света и споров, а Питер вдруг самым невероятным образом вырос в популярнейшую фигуру. Ведущие новостей уже намертво прилепили к его фамилии несдираемые определения, говоря о «воинственном Питере Скаттергуде», «временно лишенном полномочий заместителя окружного прокурора, утверждающем…» и так далее. И этими смешными трансформациями его личности перемены не ограничивались, потому что город теперь с отвращением и осуждением поглядывал на лица всех участников недавнего захватывающего скандала. Невиновных не было, и теперь никто не мог выйти сухим из воды. Питер прижал руки к лицу и закрыл глаза. В пятницу он получил от окружного прокурора официальное уведомление о снятии с должности. В понедельник его допросят в окружной антикоррупционной юридической комиссии о подробностях его связей с Винни. Банк сообщил ему, что начинает процедуру лишения его права выкупа дома на Деланси-стрит за долги.

Он сидел неподвижно, пытаясь понять, как могли окончиться подобным образом лучшие его надежды. В тот вечер он чуть не убил Дженис и ее любовника – и это было, как он решил, моментом истины: он этого желал и был к этому близок настолько, насколько может быть к этому близок человек, так и не нажавший на курок. Он искал тогда справедливости, как его и учили. Все прочие пути казались гибельными, и он позвонил Карен Доннел, репортерше из «Инквайерера», которая, к счастью, в тот вечер задержалась на работе. Стоя на холодном ветру, он вкратце объяснил, что хочет поговорить с ней, и она отнеслась к этому с некоторой опаской, вполне естественной, когда официальное лицо звонит журналисту и говорит, что хочет поделиться информацией. Но все же она согласилась встретиться с ним через час в одном из общественных мест. Она его выслушает, сказала она, но обещать ничего не может. Он достал из машины папку с делом Каротерса и встретился с ней на автобусной станции «Грейхаунд», где среди спящих путешественников и бездомных бродяг и изложил ей проделанную мэром и Хоскинсом аферу, рассказал о настоящем отце Тайлера Генри, все рассказал. Он назвал ей Вестербека и порекомендовал позвонить ему, чтобы тем самым обеспечить арест Геллера. Это должно было стать концом его юридической карьеры в городе, но журналистку это, видимо, никак не взволновало. Он швырнул на скамейку дело. «Вот, – сказал Питер. – Возьмите».

На следующий день, вскоре после того, как Питера известили, что он отстраняется от своих обязанностей, немедленно и без заработной платы, выяснилось, что детектив Вестербек сличил «пальчики» Геллера с найденными в квартире отпечатками и арестовал Геллера. Тот, как вскоре стало ясно, совершенно потерялся и в заснятом на видео признании описал убийство Джонетты Генри. Телевизионные каналы, как того и следовало ожидать, падкие до скандалов, вскоре раздобыли копию видео и прокрутили ее в новостях.

Тем же вечером Питер обзвонил с полдюжины отелей на Бермудах, от всей души надеясь, что Берджер еще не приударил за очередной официанткой, не разругался тем самым с женой и не улетел с Бермудов в результате этой ссоры. В конце концов за потрескиванием телефонных помех и гудением проводов он услышал Берджера, которому и выложил все, что произошло.

– Будет трудно найти работу, – сказал Берджер.

– Ты мне найдешь, – ответил Питер. – Идет?

До него донесся смех Берджера.

– А с Дженис как у тебя? – спросил Берджер.

– Вчера вечером застал ее в постели с одним парнем, а у меня в руке был револьвер, так что я их обоих и шлепнул.

– Ну да, надо думать, – с издевкой произнес Берджер.

А на следующий день, едва в газетах появилась статья Карен Доннел, пространно цитировавшая анонимного заместителя окружного прокурора, мэрия заявила, что прокуратурой скрывается информация, доказывающая, что оба убийства совершены Вэйманом Каротерсом. Выступивший с этим заявлением чиновник призвал к «немедленному и полному раскрытию скрываемых фактов». Контрзаявление не заставило себя ждать, и, наплевав на чины и звания, прокуратура начала бюрократическую атаку на мэра и его службы. Хоскинс зачастил на телевидение, где стал рассказывать с экрана о расследовании. Фамилия Питера не упоминалась. Окружной прокурор, не очень опытный в общении с медийными гуру, решил все же опять появиться перед общественностью и, нацепив на свой жезл еще один свежий скальп, продолжить свое карабканье вверх по политической лестнице.

Разнюхать, что анонимный источник Карен Доннел и Питер – одно и то же лицо, для медийных ищеек было проще простого, они тут же задались вопросом, почему отстранен от должности тот, чьими стараниями и была добыта ценная информация, и уже днем Питер держал речь возле здания Ратуши и, кутаясь в теплый шарф и воротник пальто, обдавая облачками пара журналистов и аппаратуру средств массовых коммуникаций и юпитера, чей слепящий свет заставлял его щуриться, будто он смотрел на солнце, вновь излагал все по порядку, силясь объяснить, как случилось, что молодая чернокожая женщина Джонетта Генри, чьи желания были так типичны: безопасность, жизненная перспектива для ее ребенка, женитьба на способном юноше, была убита мужчиной, на каком-то этапе потерявшим разум, мужчиной, боготворившим того, кого общественность недавно выбрала в лидеры, и как эта трагедия была усугублена простой оплошностью полиции и внезапной вспышкой болезненной ярости Вэймана Каротерса, и как мэр и его приспешники, запаниковав, решили скрыть правду.

Рассказанная им история была суровой и печальной, и газеты вкупе с телевидением не одну неделю занимались тем, что мусолили ее, подтверждая вновь и вновь ее искренность, чем приводили в отчаяние мэра, заставляя его то отступать, то нападать, выдвигая встречные обвинения, говоря, что «этот полоумный Питер Скаттергуд» сбрендил на почве разрыва с женой и неудачи собственного брака. Неожиданно стали известны и тайные отношения Питера с Винни. В результате проведенного расследования всплыли многочисленные аферы Винни; партийные боссы, ставленники мэра, прерывали свои дела, донося на Винни и свидетельствуя против него, тем самым жертвуя толстяком ради того, чтобы опорочить Питера. Неожиданное появление Винни вызвало новую серию расследований, и обнаружились новые скандалы, которые косвенно бросали тень и на Питера, особенно когда раскрылось, что Винни получил 25 тысяч отката за свою роль посредника при закупке тысячи бракованных радиопередатчиков. Когда стало известно о том, что молодой латинос-полицейский, усердный прихожанин и отец четверых детей, серьезно пострадал в результате того, что пытался вызвать себе подмогу по одному из этих передатчиков, от Винни все отвернулись, он остался в полной изоляции и только и мог, что недоумевать, какую злую шутку сыграла с ним вдруг обратившаяся к нему спиной судьба. Обвинения против Винни вызвали и слухи о грозящих Питеру дисциплинарных взысканиях со стороны Государственной юридической коллегии, и он действительно получил официальное уведомление о начатых предварительных расследованиях.

Крах личной жизни Питера, разумеется, живо интересовал газетчиков, потому что во всем этом деле красной нитью прослеживались любовные неудачи и распавшиеся любовные связи. И разумеется, каждый желал проникнуть в сознание мэра, до разразившегося скандала признанного человеком достойным, способным править городом увлеченно и энергично, в соответствии с принципами добропорядочности. Всех интересовало, можно ли по-прежнему считать мэра достойным человеком, не опорочило ли его сокрытие отцовства и простила или же не простила его жена. В хронике показывали мэра и его семейство, хмуро направлявшихся на воскресную службу, и сопровождались кадры комментариями пресс-секретарей мэра и его адвокатов, рассуждавших на тему процесса. Всех интересовало также, любил ли мэр Джонетту Генри или же испытывал одно лишь влечение при виде тела, запомнившимся Питеру обнаженным, распростертым на постели в квартирке, что в Западной Филадельфии.

Негритянское сообщество к произошедшему отнеслось двояко – половина с определенным недоверием воспринимала обвинения, выдвинутые против мэра Питером и другими белыми, вторая же половина негодовала на то, что так быстро оказалась обманута. Сотрудники мэра, делавшие все, чтобы вернуть ему доверие избирателей, напустились на Хоскинса, доказывая, что инициатором сокрытия обстоятельств убийства был именно он, так как домогался власти и собирался участвовать в уже начавшейся борьбе за высокий пост, который освобождал ввязавшийся в политику окружной прокурор. Но либо эти обвинения были чересчур голословны, либо Хоскинс имел слишком много союзников в среде юристов-республиканцев, только обвинения все вскоре отпали. Поговаривали, что Хоскинс уйдет в отставку, после чего ему будет предложена выгодная должность в одной из частных юридических компаний – подальше от греха, пока окружной прокурор еще не проник в Сенат. Тем временем Хоскинс по-прежнему мелькал на завтраках в роскошных отелях центра города, на обедах в особняках на Риттенхаус-сквер и на загородных уик-эндах на Мэйн-Лайн. По-видимому, он избежал суда общественности.

Что касается Каротерса, то он был обречен на бесконечное ожидание бесчисленных судебных процессов над ним. Никто не считал его фигуру значительной, и общественное мнение им не интересовалось. Когда открылось, что Каротерс не является отцом Тайлера, то через адвоката Стайна стало известно, что Каротерс ужасно опечалился, пришел в полное уныние и не хочет ни с кем разговаривать; дело заключалось в том, что Каротерс успел полюбить мальчика, а теперь его лишали отцовства. Вскоре после этого Каротерс оказался втянут в очередную тюремную драку, в которой ему проткнули легкое. В общем, как понимал Питер, человек этот теперь пропадал и ничего хорошего его не ожидало.

Питер поднял голову. Ряды пустых скамеек, казалось, сдвинулись, чтобы молча наблюдать его со всеми его грехами. В этом самом зале он некогда обвенчался с Дженис. Он все еще надеялся, что обручальное кольцо в один прекрасный день вернется к нему, завернутое в папиросную бумагу, отправленное по почте бандеролью, но, видимо, Кассандра не дала себе труда об этом позаботиться. Питеру она больше не звонила, и когда он наконец вернулся к себе домой, магазинные счета – эти призрачные деньги – все еще валялись на столе в кухне и на полу.

И также не видел он Дженис, несмотря на то, что процедура развода теперь шла полным ходом и даже вполне цивилизованно: Маструд и ее адвокат больше не ссорились, а сотрудничали спокойно и мирно. Но, несмотря на шелест многочисленных и неизбежных юридических документов, на новые записи, легшие в папку с фамилиями мужчин и женщин, отныне расторгающих узы брака, несмотря на все эти решения и постановления, он навсегда останется связанным с Дженис самой крепкой и самой трудной связью. После того, как всплыли делишки Питера с Винни, журналисты тут же бросились искать Дженис, любопытствуя, что это за женщина, ради которой молодой и многообещающий прокурор погубил свою карьеру. Фотограф из «Дейли ньюс» застал ее врасплох, когда она шла с работы, и ее застывшее испуганное лицо мелькнуло однажды на газетных страницах; было это на прошлой неделе, а надпись под фотографией гласила: Она не хочет говорить о скандале. Дженис позвонила ему от адвоката с уверениями, что уважает его независимость и будет и впредь ее уважать, если он в свой черед станет платить ей тем же, и он вслушивался в ее голос, стараясь уловить в нем нотки прощения. Оба они знали, что живут теперь в отдалении друг от друга, вызванном как его непростительными и опасными действиями, так и его участием во все более разгоравшемся общественном скандале. С Эпплом она больше не встречалась; она сказала ему об этом, хотя он и не спрашивал, но никакой надежды для них это в себе не несло, так как страсть их давно отгорела в муках, оставив после себя лишь пепел воспоминаний и смутную потребность не становиться окончательно чужими друг другу.

Дневной свет протянул свои лучи по широким половицам, как напоминание о том, что время толкает все и всех в прошлое, что вода и на наших глазах точит камень и что рядом с этим судьба человеческая – просто мелочь. Питер встал, сунул руки в карманы. Знакомые мирные предметы – монетки и ключи – успокаивали. Пройдя по пустому вестибюлю Молитвенного Собрания, он распахнул тяжелые широкие двери. Голову и лицо осыпало каплями дождя. В земле прорастали зеленые стебли нарциссов, и Питер вспомнил, что отец, должно быть, уже приступил к своим земледельческим трудам. Матери теперь стало лучше, она сможет помочь отцу. Под мокрыми, с набухшими почками деревьями он опять подумал о Дженис и с неожиданной страстью вдруг понадеялся увидеть ее в машине. Она ждет его, а в руках у нее, быть может, стаканчик горячего кофе. Она каким-то образом почувствовала, что он здесь. Он скользнет в машину, склонится к Дженис, поцелует ее и ощутит вкус кофе на ее губах, и она попросит его подержать стаканчик, пока она включит зажигание. Он проверит, накинуты ли у обоих ремни безопасности. И это привычное действие будет заключать в себе искреннее и полное прощение и искупление греха. Но Питер огляделся, и ему стало ясно, что Дженис рядом нет и в будущем не будет.

Вот так шел апрельским днем по сумрачному старому городу, бурлящему и заполоненному народом, Питер Скаттергуд, и ветер развевал полы его длинного черного пальто и хлопал ими по его ногам, а он шел, находя дорогу, шел мимо мест, так хорошо ему знакомых, и в эти мгновения, быть может впервые, как ему показалось, вновь стал самим собой, он вдруг вспомнил о Тайлере Генри, маленьком мальчике, ничего еще не знавшем о том, какие события завертелись вокруг него, о мальчике, который лишь позднее осознает, что это из-за него, из-за его несчастной, обреченной на гибель матери, из-за ее молодого любовника, из-за его могущественного отца бурлящий миллионный город вдруг приостановил свое движение, разглядывая его фотографии в газетах, удивленно покачивая головой от контраста между невинностью ребенка и злобой, охватившей тех, кто произвел его на свет. И пока Питер вспоминал его, выходя из-под тени моста Бенджамина Франклина, сворачивая на бульвар Независимости, один из телевизионных каналов дал кадр Тайлера Генри, заснятого в церкви Западной Филадельфии на воскресной утренней службе, Тайлера, поющего в хоре; и на миг весь город опять увидел чернокожего мальчика в тщательно отглаженном воротничке, аккуратном галстуке и алой пелеринке хориста, увидел маленький, безукоризненно изящный ротик, артикулирующий слова гимна, поющий чисто и звонко, мальчика с глазами, устремленными вверх с надеждой и доверием, которые ведомы лишь юным сердцам.