Текст книги "Художественная аура. Истоки, восприятие, мифология"

Е. Н. Устюгова
Петербургский стиль в зеркале позитивной и негативной мифологии города

Природа эстетического переживания трудно поддается объяснению при помощи строго объективного теоретического анализа. Еще Кант выявил антиномичную специфику эстетического, не выводимого из логики и не доказуемого ее законами, говоря, что в эстетической идее содержится много невыразимого и неизреченного. Не раз предпринимавшиеся в истории культуры попытки заключить «эстетическое» в рамки рациональной методологии (от классицизма до структурализма) неизменно приводили к пониманию ограниченности таких подходов. Это говорит о том, что приемы осмысления должны сообразовываться с особенностями предмета рассмотрения. По-видимому, не только сама эстетика не в силах исключить из состава своих категорий те, которые, подобно понятиям «аура» и «стиль», окрашены образностью, неотъемлемой от воображения и впечатлений, возникающих в процессе восприятия, но и вообще гуманитарное познание, предмет которого – «выразительное и говорящее бытие» (М. М. Бахтин).

* * *

История стилевого развития культуры показывает, что появление новых стилей и затухание значимости старых, стилевые разветвления или сближения оказываются символом определенного выбора. Когда речь идет об античном, ренессансном или готическом человеке, о русскости или китайскости, о дендизме или юродстве, о стиле Петербурга или Москвы, подразумевается некий собирательный, можно даже сказать, метафизический образ субъекта культуры, вобравший в себя эмоциональные и интеллектуальные миропереживания людей (их надежды, страхи, веру, разочарования и т. п), соотнесение многих значений и контекстов. Стилетворчество – это динамичный, питающийся из многих источников процесс обнаружения границ и возможностей бытия надындивидуального субъекта культуры, направленный на установление им своей идентичности и этой ориентацией объединяющий людей в смысловую общность.

В основе остроты переживания стиля лежит оригинальность каждого высказывания, всегда новый и однократный творческий опыт субъекта, любое принадлежащее «большому» стилю явление своеобразно и индивидуально. Всякое усилие совершить осознанно формальное повторение означает бесстильность. Как пишет американский теоретик А. Данто, «Бах был в известном смысле машиной по созданию фуг, которые он делал как колбасу. Он мог бы запатентовать эту машину, и она выдавала бы такие фуги для каждого желающего. Но эти механические фуги были бы бесстильны…», а те, кто пользовался бы этим патентом, могли бы показывать стиль, но не имели бы его сами[233]233
  Danto A. Metapher, Ausdruck und Stil // Die Verklaerung des Gewohnlichen. Eine Philosophie der Kunst. Frankfurt-a.– M., S. 308.


[Закрыть].

Ауратичность стиля проявляется в его своеобразном магическом воздействии – спонтанной эманации некой невидимой сущности. В суггестивном воздействии стиля, его властном проникновении в ткань различных языков культуры нередко видели мистическую природу действия энергии натиска формы (Formdrang). О. Шпенглер называл эту скрытую энергию стилеобразования и его веерного распространения демоническим порывом, орнаментальной волей, А. Ригль – художественной волей.

В свете сказанного ауратичность, безусловно, это свойство, которое служит каналом эстетического восприятия стиля города, сгущая эстетические импульсы и их смыслы через комплекс переживаний, вовлекающих человека в состояние интимного общения и интерпретации символического пространства города. Многие города мира имеют свою ауру – Рим, Париж, Венеция, Прага, Амстердам, Лондон, Москва, Санкт-Петербург. Когда слышишь эти имена, в сознании всплывают образы, в которых города предстают как будто бы живые существа; с ними мы вступаем в интимный межсубъектный диалог, окрашенный особыми личностными переживаниями любви, симпатии или отторжения. Уникальность Петербурга состоит в том, что в силу определенных исторических, идеологических и эстетических причин, благодаря сжатой пружине времени возникновения городского центра, сложился уникальный в мировой культуре хронотоп города. Это проявилось в том, что разные архитектурные стили связались между собой, возникло единство в многообразии, гармония различного, особый тип формообразования, который свидетельствует об уникальной и неповторимой целостности стиля этого города, где классицизм и барокко проросли друг в друга, как, например, в ансамбле Дворцовой площади. Кроме того, стиль Петербурга – это и планировка города, и ансамблевый принцип его расположения, и специфическое природно-ландшафтно-архитектурное единство, и его горизонтальность и «небесная линия» (высотность). Эти факторы примиряют разные стилевые формы, господствуют над ними, подчиняя все выразительные факторы соорганизации внутри целого.

Аура архитектуры обращена, прежде всего, не к концентрированному оптическому созерцанию, как произведения искусства, а к тактильному восприятию, через привычку, постепенно вырабатываемую и внедряющуюся в порядок повседневной жизни людей. Кроме того, архитектура предназначена для коллективной жизни и, соответственно, коллективного восприятия, что меняет тип восприятия: не реципиент «входит» в произведение, а произведение проникает в его жизнь, сообщая ей надличностные и внеутилитарные смыслы. При этом, конечно, сохраняется и возможность ее индивидуального визуального созерцания как эстетически значимого произведения. Таким образом, аура архитектурного стиля наполняет пространство города атмосферой, в которой устанавливаются особые, не прагматические отношения между людьми.

Еще одним важным источником ауратичности стиля города является его историческая судьба. Исторический город является местом зарождения и свершения значимых исторических событий. Удаленные от реальности настоящего события окружаются ореолом подлинности прошлого, будучи запечатленными вещественно в архитектуре, памятных местах, монументах, которые становятся артефактами прошлого. Наполняя жизненное пространство последующих поколений памятью былых переживаний исторических трагедий, страстей, побед и поражений, эти артефакты несут в себе потенциальную возможность присутствия Большого времени и его переживания. Это присутствие истории в реальности повседневной жизни, то есть воскрешение прошлого в историческом воображении становится возможным благодаря магии ауры исторического города и его памятников, в восприятии которых осуществляется «… двойная операция – обнаружение предметов без практического применения и отказ подыскивать им такое применение»[234]234
  Гумбрехт Х. У. Производство присутствия: чего не может передать значение. М., С. 126.


[Закрыть], ощущение бескорыстной радости от соприкосновения с ними.

Стиль города соединяет природу и культуру, создавая новое ощущение и того и другого. Лондонские туманы, запах венецианских каналов, серо-желтый цвет Сены; плутающие, поднимающиеся и ниспадающие московские улочки – все эти признаки, ставшие неотъемлемыми оттенками ауры этих городов, образовались благодаря особому природно-культурному единству, через ауру которого воспринимается стилевое единство города.

Под воздействием ауры городского стиля возникает целостное впечатление, многозначная связь смыслов, символов, визуальных образов, складывающаяся в представление о городе как живом существе, со своей судьбой, атмосферой, душой и духом. Ансамбль этих переживаний запечатлевается в душе воспринимающего как состояние интенсивной концентрации всех способностей его восприятия и остается в памяти как часть его собственной биографии. Таким образом, горожанин сам становится будто бы частью целостного организма города, а стиль его жизни зачастую оказывается выражением стиля города. Понятие «гений места» выражает эту биографическую связь творческой личности с городом, когда возникает впечатление, что именно этот город стал почвой, питавшей вдохновение и направленность творческой энергии, что творец и город связаны общей судьбой.

* * *

Для понимания противоречивой судьбы Санкт-Петербурга в истории культуры понятие ауры города имеет существенное значение. Несомненность ценности Северной столицы России для мировой культуры на протяжении всех трехсот лет его существования сопрягалась с амбивалентностью образов его восприятия – одновременного притяжения и отталкивания, от восхищения до испепеляющей критики, от признания уникальности и высочайшей гармоничности его стиля до представления его беспочвенным и формальным европейским симулякром, от преклонения перед его креативным духом до его неприятия как источника воздействия, подавляющего все живое. От любования жизненной силой его надвременной красоты до желания преодолеть его «безжизненную музеефицированность» энтузиазмом модернизации. Казалось бы, очевидно, что стиль Санкт-Петербурга предъявлен со всей убедительностью, гармоническим совершенством и законченностью, присущим только истинным художественным произведениям, но тогда почему в восприятии многих поколений гостей и жителей города его аура воздействовала так по-разному? Почему одна и та же архитектурно-пространственная телесность Петербурга порождала столь полярные впечатления?

Аура Петербурга несет ощущение непостижимости и магического воздействия при визуальной ясности его обобщенного стилевого образа. Существует устойчивое впечатление, будто главное, что образует жизнь и судьбу этого города, не дано явно, это невозможно наблюдать, а только догадываться. С конца XVIII века восприятие Санкт-Петербурга не задерживается на уровне непосредственного созерцания, а выливается в текст вокруг его данности, который складывается на основе эстетического и мифотворческого воображения, питавшегося идейной противоречивостью и запутанностью русского самосознания, для которого Петербург – камень преткновения, болевой центр самоопределения национальной идентичности. Эстетическая аура петербургской архитектуры переплетается с аурой его мифологии, порождая странные образы симбиоза прекрасного и страшного, энергии жизнеутверждения и смерти. Хотя каждому из этих противоположных ощущений можно найти причинные объяснения, настоящая природа подобной амбивалентности остается загадкой. Сила противоречивой ауры Петербурга такова, что об этом городе не могут говорить объективно, магия его воздействия притягательна, она возбуждает воображение, эмоционально волнует, но ускользает от логического объяснения, поэтому споры о феномене Санкт-Петербурга бесконечны, и их неразрешимость только стимулирует их продолжение, вовлекая новые поколения.

Вместе с тем можно обнаружить внутреннюю эволюцию тематики, эмоционального градуса и ценностных векторов этой долгой дискуссии. Ее развитие обусловлено изменением исторических, социальных, культурных контекстов, в которых протекает наше национальное самосознание. На каждом новом витке развития контекстуальности открываются новые горизонты видения образа города. Так, перестала пугать «умышленность» города, ужасы физиологии Петербурга, образ «города на костях» уже не столь болезненно воспринимается сегодня, когда сторонами центральной антиномии оказываются сохранение визуального облика города-музея и потребности практического функционирования современного мегаполиса.

Любые общественные объективации – продукты конструирования мыслящего и волевого субъекта – в контексте культуры способны к саморазвитию, в ходе которого они могут приобретать новые значения. Какими бы ни были устремления разных поколений властителей страны и города, они одновременно питали городскую культурную среду, но и поглощались и трансформировались ею, благодаря чему Петербург приобретал качество саморазвертывающегося историко-культурного текста. Ю. М. Лотман отмечал, что «город как генератор культуры представляет собой котел текстов и кодов, принадлежащих разным языкам и разным уровням». Благодаря этому качеству, названному им «семиотическим полиглотизмом», «город-механизм» постоянно рождает заново свое прошлое, которое получает «возможность сополагаться с настоящим как бы синхронно»[235]235
  Лотман Ю. М. Символические пространства // Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб., С. 325.


[Закрыть]. Таким образом, его различные смысло-образы, перекликаясь и дополняя друг друга, предстают не в ракурсе необходимости, однозначности, «ставшести», а в ракурсе возможности, смыслотворческой интерпретационной потенциальности, которая более всего открыта для эстетического восприятия. В то время как материя форм стиля Петербурга сохраняла на протяжении времени свою устойчивость и самотождественность, его аура пульсировала и мерцала, возбуждая творческое воображение к созданию разнообразных мифологических и художественно-образных интерпретаций.

В значительной степени противоречивость восприятия образа Петербурга кроется именно в несовпадении самодостаточного эстетизма ауры архитектуры города как произведения искусства, ауры его мифов, рождавшихся в поле социальной истории, и ауры художественного текста города, возникшего на их почве. Силу воздействия ауры этого города можно трактовать в ницшеанском смысле понимания эстетического как единства и борьбы двух противоположных начал: аполлонического и дионисийского. Идиллическая красота, гармонический порядок архитектуры города-мечты, грезы о рае, о совершенстве и осознание иллюзорности этого образа – искажение ужасом, необузданной экспрессивностью реальной жизни.

Волнующая воображение аура Петербурга возникает в переплетении этих начал. Впервые это почувствовал и художественно выразил А. С. Пушкин в поэме «Медный всадник», связав воедино оду красоте Петербурга с образом конфликта властной воли Петра, непокорной ей природной стихии и жизни «маленького» человека. Как и в истории культуры, в которой были периоды преобладания либо аполлонизма, либо дионисийства, так и в петербургской истории они не сосуществовали параллельно, а сталкивались, оттеняли и усиливали друг друга, поочередно доминировали и, в конечном счете, в современном восприятии города сошлись в образе ауры Петербурга как уникального творения искусства, культуры, жизни, человеческих судеб, истории, природы. Восприятие стиля Петербурга как целостности происходит через посредство восприятия его интегративной эстетической ауры, сводящей образы Аполлонизма, Дионисийства и Творения.

По мере угасания актуальности исторических мифов возрастала эстетическая значимость архитектурного образа города. Фактически только в XX веке (т. е. со времени завершения истории Петербурга как имперской столицы и с осознанием утопичности петровского социально-политического замысла) красота и оригинальность стиля города были по-настоящему оценены и нашли всеобщее признание. Эстетическая аура Петербурга утверждает его статус уникального произведения культуры, уменьшая со временем в его восприятии доминирование негативной мифологической ауры. Таким образом, следует говорить об эволюционирующей диалектике мифологической (дионисийской) и архитектурной (аполлонической) ауратичности Петербурга. Обе эти интенции отражали и обусловливали друг друга, поэтому именно характер их сближения-расхождения и станет предметом нашего рассмотрения.

* * *

Ауратическое воздействие петербургских мифов продлевалось благодаря их перевоплощению в художественную мифологию, лишенную социальной прямолинейности и однозначности. Приписывание городу черт демоничности или божественности, темной или светлой магии зарождалось на социально-антропологическом уровне в определенных исторических контекстах, но окончательное выражение получало в эстетических и художественных образах, которые формировали в последующих поколениях установку на восприятие города как субъекта духа, воли, действия.

Центральными темами, вокруг которых складывалась петербургская мифология, были темы времени, искусственного и естественного, природы и культуры, власти и свободы – сопровождая всю историю развития города, они переплетались между собой, составляя целостный художественно-мифологический текст города.

Для всякого мифического сознания характерно сосредоточение на теме рождения и смерти, начала и конца. Петербургский миф рождался в контексте времени интенсивного исторического, социального, культурного самоопределения России. В нем можно обнаружить как корни, идущие из народного сознания, так и идейные корни, отражавшие борьбу идей русской интеллигенции об историческом пути страны. В народном мифе смешивались восхищение чудом внезапного рождения «из тьмы лесов, из топи блат», надежды на свершение чуда прекрасного будущего (и последующей обиды из-за несбывшихся ожиданий), но и опасение перед непонятностью и ненадежностью всего чудесного. В русских сказках часто встречается сюжет о чуде возникновения города за одну ночь, что вызывает удивление, но и недоверие, как к чему-то эфемерному, что может так же внезапно исчезнуть. Миф прекрасного будущего, которое неведомым образом наступит, питал веру русского народа и в XX веке (образ этой веры особенно выразителен в произведениях А. Платонова). Но все же русской ментальности ближе эволюционность, традиционность устоев и структур мышления, крутые повороты истории приводят ее в замешательство, рождают недоверие и пробуждают дурные инстинкты. В народном сознании истинно то, что традиционно, а Петербург очевидно нарушал традицию и потому всегда оставался для простого народа непонятным, чужим, пугающим.

Новая направленность развития России воспринималась болезненно, а русское общество всегда (и теперь, как и прежде) оказывалось не готово к ответу на вопросы: почему, куда и зачем? Петр I воспринимался как пассионарий-одиночка, поэтому всю ответственность за поворот русской истории возложили на него и его детище – Санкт-Петербург, даже имя которого в народном сознании ассоциировалось не со святым хранителем, а с именем царя-реформатора. Глубинной погруженности Москвы в русскую традицию и территорию противопоставлялся город-маргинал на краю земли, обращенный не вовнутрь, а вовне, в чужой мир. Миф о городе без истории и традиции, возникшем из одного истока и вдруг, а не выраставшем постепенно из почвенной глубины вошел в мифологию вместе с эсхатологическим образом ожидания предсказанной внезапной гибели, исчезновения столь же чудесным образом, как и возникновение.

На исходе третьего столетия жизни Петербурга обнаружилась парадоксальность его исторической характеристики. С одной стороны, это – коренящееся в петербургской мифологии представление о Петербурге как городе без истории, а с другой стороны, несомненная историческая значимость Петербурга, двести лет существовавшего в качестве столицы Российской империи. Более того, в последнее время стало популярным представление о гиперисторичности «старого Петербурга», будто бы «законсервировавшего» историю, на основании чего ценность города определяют исключительно через его статус историко-культурного памятника. Эти полярные суждения сходятся в одном – в выводе о нежизнеспособности Петербурга, а это значит, что аура негативного мифа «Петербургу быть пусту» продолжает воздействовать, хотя и в новом обличье.

Но все же аура негативного мифа петербургской истории сегодня блекнет по сравнению с его культурно-эстетической аурой. Разрастание культурного пространства города происходило по образу исторической вертикали, вокруг которой совершались творческие приращения петербургского текста. Сегодня кажется очевидной ложность мифа о внеисторичности Санкт-Петербурга, отражающая незрелость нашего исторического сознания. Ведь в стремлении Петра I включить Россию в европейскую цивилизацию было желание расширить само содержание отечественной историчности перенесением ее в масштабы европейской и мировой истории. Об этом говорят те имена-образы, которыми с самого начала наделялась новая столица – «Северная Пальмира», «Петрополь», «Новый Рим», «Новый Амстердам», «Северная Венеция». Творческий замысел города опирался на диалог «этого мира» (современного, настоящего) и «другого» мира, укорененного в историко-культурной традиции, но не отечественной, а европейской.

Историчность Петербурга проявлялась как в его соотнесенности с европейской традицией и в осознанной преемственности античного классического наследия, так и в том, что его создание по образу идеального города было своего рода утопическим проектом, устремленным в будущее. Во всяком случае, петровский проект был рассчитан на долгое историческое развертывание в последующие времена – многие архитектурные замыслы, проходя историческую, культурную, эстетическую корректировку, реализовывались спустя десятилетия – так было, например, с Зимним дворцом, Адмиралтейством, Биржей, Казанским собором.

Двойственность исторической ауры Петербурга определяется той выдающейся ролью, которую сыграла в его судьбе архитектура, представлявшая его одновременно и как жизненное пространство и как культурный текст. С одной стороны, архитектурная организация городской среды конкретно-исторична, так как онтологизирует в настоящем жизненное пространство. С другой стороны, телесность архитектурной формы надысторична, она как будто встает на пути обновления жизни, что усиливается классической ориентацией петербургской архитектуры. Поэтому, хотя историческая судьба города была насыщена событиями, складывается впечатление, что это не повлияло на стилевой облик архитектуры Петербурга, как будто он принадлежит не реальной истории, а какой-то метафизической процессуальности, запечатленной в образе классической красоты. Культурно-символическая содержательность архитектуры имеет векторы из прошлого (проекта) в настоящее (реализацию) и в историческое и культурное будущее, а из будущего и настоящего – в прошлое. Такая разнонаправленность порождала различное отношение к архитектурной классичности Петербурга – она воспринималась то как связующая нить с греческой античностью, то как насилие государственной воли над личностью и природой, то как образ спасения перед лицом социальных катастроф, то как искусственная преграда на пути осуществления стихийности русской души, то как живая форма культурного творчества перед лицом разрушения, деформации, девальвации культурных форм и ценностей.

Замечательный по своей красоте город возник и существует, хотя замысел Петра не реализовался как социально-политический проект, Россия не стала европейской державой, а Санкт-Петербург – европейской столицей. Петр дал шанс, который не осуществился, не превратился в действительность. Эта неудача как будто сняла с города возложенную на него вину за движение в направлении, не совпадавшем со старой российской ментальностью. Его простили и стали относиться к городу как к произведению архитектуры и памятнику несбывшихся проектов. Теперь в ауре Петербурга можно почувствовать притягательную ноту обаяния утраченных иллюзий и грусти о несбывшихся надеждах. Утопия не осуществилась! Но этот город существует и как памятник великой утопии и как свидетельство того, что существует истина истории, которая всегда действительна, что существование сильнее сущности, что даже неосуществленная утопия продолжает окрашивать своим светом ставшую реальность. Скрытая от глаз современников в XIX веке аура красоты города стала ощутима и значима в наше время.

Сохранение визуального облика Петербурга, чистоты его стиля оказалось в центре всех ведущихся сейчас дискуссий. Красота Петербурга теперь воспринимается как голос из далекого и когда-то многообещающего прошлого, магия которого особенно притягательна перед лицом неясного и неопределенного будущего. Родилась новая аура – сакральности истории (знак которой – возвращение городу исторического имени) и сакральности красоты. Петербург стал архитектурной презентацией истории, данной в ощущении, когда далекое кажется близким, превращается в переживаемый образ, проходя через механизмы эстетизации. Но как только начала преобладать эстетическая аура петербургского стиля, выводящая его за пределы жизненного пространства в художественную реальность, снова забрезжил призрак мифа петербургского безвременья. Зачем нам эта красота? Мы не знаем, как ее можно использовать. Для развития туризма – как город-музей? Осознание того, что Санкт-Петербург как произведение искусства предполагает неутилитарное отношение к себе, никак не приходит в головы чиновникам и потребителям урбанистического комфорта. Практицизм убивает эстетическую ауру, а массовое общество не впускает ее в свое сознание.

Миф неисторичности Петербурга зачастую сопрягался с мифом искусственности. Образ «умышленного города» негативно воспринимался национальным сознанием, приверженным традиции. Вопреки этому Петербург не медленно и вольно разрастался, а возник и рос по рациональному замыслу и регламентированно. В русской культуре, русской ментальности мало склонности к оформленности, упорядоченности, завершенности. Для простого человека в Санкт-Петербурге слишком много Формы и Порядка, они кажутся чуждыми и подавляющими. Противопоставление естественного, как объективно-исторического и искусственного, как произвольного, генетически субъективного, являлось одним из оснований тезиса о «нежизнеспособности» Петербурга. Образ «придуманного» города, олицетворенной воли его создателей, трактовался как искусственный императив, враждебный естественному ходу реальной и частной человеческой жизни. Геометризм, прямолинейная планировка городского пространства казались выражением казарменного порядка и чиновничьей регламентации, городу приписывались черты бездушности, холодности, чопорности. Превращение функции в субъективированную характеристику является одной из черт мифологического сознания – в данном случае здесь кроются социальные корни так называемого «отрицательного мифа» Петербурга и его «негативной» ауры.

Сегодня мы в очередной раз страдаем от нашей нелюбви к организованности, поэтому ясность и завершенность формы в современном контексте может стать и привлекательной. Красота разумной планировки, сочетание прямых улиц и закругленных площадей, чередование колонн, арок, вертикалей шпилей и горизонталей линий равновысоких домов, протяженная линеарность набережных, графика мостов и оград создают образ организованного порядка, целостности, космоса, а не хаоса, что не может не вызывать эстетического притяжения, обладает суггестией, склоняет к уподоблению. Аполлоническая красота, несущая ауру гармонии, покоя, устойчивости, в конечном счете оказалась исторически сильней, нежели ее дионисийская критика, иными словами, аура культуры как космоса, совершенного произведения оказалась сильней ауры хаоса, стихийности.

В мифе об искусственности Петербурга существует также культурный пласт, отражающий идею о «городе-симулякре», подражавшем Европе во всем, начиная с архитектуры и кончая стилем жизни. Долгий исторический процесс постепенного развития европейской истории, запечатленный в стилевых формах античной классики, готики, ренессанса, классицизма и барокко, был вписан в петербургский текст в «снятом» виде, скорее как напоминание о непережитом историческом прошлом, преемственная связь с которым в то же время должна была быть обозначена как важный контекст понимания места и предполагаемой роли столицы новой европейской империи в сообществе старых европейских стран. Следствием этого является очевидная тенденция к декоративизации классических и барочных форм в петербургской архитектуре. Им не присущи ни колоссальность античных ордеров, ни суровая масштабность французского классицизма, ни массивная грандиозность и экспрессивная динамика итальянского барокко. Воспринятые извне стилевые образы лишены печати напряженного поиска в долгом процессе становления, оттачивания и утверждения символики формы. Петербургские дворцы и соборы изящны, легки, светлы и праздничны, так как в барочных и классических стилизациях преобладает эстетическая мотивация.

В основе данного типа формообразования заложена коммуникативная направленность – передачи сообщения о своей сопричастности европейской культурной и исторической традиции. Петербургский стиль – один из выразительных примеров культурного диалогизма. Он свидетельствует о том, что сложился новый субъект культуры, артикулирующий взаимное отражение пограничных смыслов, формирование новой культурной позиционности, образующей новую целостность. Положение «между» – осознанное выражение соотнесенности и несовпадения с другими культурами и временами – формировало культурную судьбу города и порождало его специфическую коммуникативную ауру интенсивного диалога культурных символов. Попадая в поле воздействия этой ауры, человек оказывался втянутым в активную интерпретационную и идентификационную деятельность, что стимулировало достижение высокой степени ценностного самосознания и эстетической рефлексивности. Вместе с тем возрожденные образы уже прошедших европейских эпох, прежде всего античной классики, барокко и классицизма, претерпевали явные изменения и, в конечном счете, соорганизовывались между собой, составляя вместе уже новое современнное целое. Границы различных архитектурных стилей оказались проницаемыми, а их формы созвучными. Историческая поступательность стилевой эволюции европейской культуры, борьба разных стилевых эпох и их постепенное врастание друг в друга в петербургском стиле предстали в образе синхронии созданного культурного универсума – идеального города («парадиза»), каким хотели видеть Петербург.

Уникальность стилевого образа петербургской архитектуры и сила его эстетической ауры коренятся в принципе эстетической дистанцированности, одновременности присутствия и отсутствия, когда внимание концентрируется на том, что «между». Итальянские, французские архитекторы, создававшие архитектурный образ города, не слишком были отягощены ответственностью по отношению к геополитическим замыслам российских императоров, к тому же, воспитанные средой старой европейской культуры, они не могли не чувствовать невозможность и неуместность простого повторения ее великих образцов в совершенно ином историческом и культурном пространстве. Единственным разумным путем решения поставленных задач оказался путь создания эстетической утопии идеального города, разом вобравшего в себя всю многовековую историю и культуру Европы.

Трудно сказать, что проявляется в большей степени – сходство или различие петербургских барокко и классицизма с их историческими прообразами. По-видимому, именно эта энергия вненаходимости и придает петербургскому стилю его собственный характер и яркую эстетическую выразительность. В петербургском пространстве стилевая разноголосица обрела гармонию – будто бы некая эстетическая воля собрала в созвучие и усмирила своенравные характеры прошедших европейских эпох. Двухсотлетняя архитектура петербургского центра складывалась и функционировала как в значительной степени замкнутое и обособленное от жизненного настоящего образование, живущее своей внутренней эстетически самодостаточной жизнью. Но этот образ отвлеченности поддерживается эстетической интенцией целостности, аура которой удостоверяет наличие уникального петербургского архитектурного стиля, устойчивого и самососредоточенного, как полифонического порядка, а не эклектичной рядоположенности различного.