Текст книги "Югославия в XX веке. Очерки политической истории"

Глава 7
Первая мировая война. Рождение Югославии

Накануне. Национальная программа Сербского королевства накануне Первой мировой войны включала в себя два основных компонента. Во-первых, ставилась задача решения сербского национального вопроса в том виде, как его понимало руководство страны. Опираясь на традиции знаменитого «Начертания» Илии Гарашанина (1844), сербские политики считали своей целью освобождение всех территорий, населенных сербами и находившихся под властью Турции и Австро-Венгрии. В первую очередь речь шла о Старой Сербии (Косово и Метохия, Рашка), части Македонии и Боснии и Герцеговине. Это направление национальной политики – воплощение «заветной мысли сербской» – имело для руководства Сербии приоритетный характер.

Второй компонент программы был окрашен в югославянские тона. Поворотным пунктом ее эволюции в сторону «югославизма» стали балканские войны (1912–1913). Санкционированное Бухарестским мирным договором (август 1913 г.) присоединение к королевству Вардарской Македонии и Старой Сербии[73]73
  Территория Новипазарского санджака (Рашки) была разделена между Сербией и Черногорией.
  К ее руководству принадлежал и И. Скерлич.


[Закрыть] означало частичное решение сербского национального вопроса (южного его «фланга»), что не могло не повлиять на состояние умов в стране. Именно в этот момент претерпевают определенные изменения национальные предпочтения Радикальной партии. Акценты в них смещаются с юга на север, начинают явственно звучать «интегралистские» мотивы.

Наглядной иллюстрацией тому могут служить острые дебаты, развернувшиеся на заседании клуба (фракции) радикальных депутатов Народной скупщины 27 июня 1913 г. На нем обсуждались варианты развития отношений с Софией по поводу занятой сербами Вардарской Македонии (сербская армия во время Первой балканской войны освободила обширные территории в Македонии, часть из которых, согласно сербско-болгарскому договору от 13 марта 1912 г., должна была отойти к Болгарии). Руководство партии – премьер Никола Пашич, министр финансов Лаза Пачу, министр внутренних дел Стоян Протич – предложили передать спорный вопрос на арбитраж Николая II, высказав готовность подчиниться решению императора. При этом никакими гарантиями в положительном для Сербии исходе дела они, естественно, не располагали. Значительная часть членов радикальной фракции смотрела на ситуацию другими глазами. Они отказывались даже слышать о каких-либо переговорах, выступая за немедленную аннексию всех занятых сербскими войсками земель, невзирая на опасность военного столкновения с Болгарией и полагаясь исключительно на военную силу.

В разгар дискуссии слово взял Л. Пачу. Он назвал глубоким заблуждением слова иных коллег о том, что с присоединением Старой Сербии и части Македонии королевство полностью выполнило свою национальную задачу. Именно теперь, по его мнению, перед Сербией встала новая глобальная задача национального объединения с братьями – югославянами Австро-Венгрии… Впечатление от речи министра финансов было велико. По свидетельству участника заседания, профессора Лазара Марковича, «национальный горизонт Сербского королевства вмиг расширился, и взоры всех присутствовавших обратились к Адриатике, Воеводине, Хорватии, Словении»¹. И в результате, клуб радикальных депутатов огромным большинством голосов поддержал предложение правительства о передаче спорных вопросов на арбитраж Петербурга, что было равносильно одобрению его скупщиной, где радикалы имели большинство. К этому лишь добавим, что до выполнения этого решения дело, однако, не дошло, ибо два дня спустя болгарская армия напала на позиции недавних союзников – сербов и греков – у местечка Брегальница. Так началась Вторая балканская (или Межсоюзническая) война, в которой Болгария потерпела сокрушительное поражение.

Говоря о новых мотивах, зазвучавших в национальной программе правящей Радикальной партии примерно с 1913 г., должно сказать, что в сербском общественном мнении югославянская идея, согласно которой сербы, хорваты и словенцы объявлялись «тремя племенами одного народа», начинает пользоваться популярностью уже после «майской революции» 1903 г. Особый отклик мысль о единстве югославян нашла в среде учащейся молодежи и интеллектуалов, главным рупором которых стал журнал «Српски Книжевни Гласник» («Сербский литературный вестник»), возглавлявшийся известным литературным критиком и общественным деятелем Йованом Скерличем. Скерлич и его единомышленники, полагая главным критерием любой нации наличие единого языка, рассматривали все населенные югославянами территории на Балканах (несмотря на разделяющие их государственные границы) единым национально-языковым пространством, где обитал единый же «трехименный народ»². Эта «языковая» теория нации вела свое начало еще от Досифея Обрадовича – известного сербского просветителя конца XVIII – начала XIX в.

Однако, несмотря на популярность югославянской идеи в «образованных слоях» сербского общества, в партийно-политических кругах она довольно долго не встречала особых симпатий. Программные документы большинства партий пестрели заклинаниями о необходимости решения «прадедовской задачи сербского освобождения и объединения». Лишь в программе Независимой радикальной партии*, принятой в 1905 г., упоминалось о важности «поддерживать дух югославянского единства»³. Военные успехи Сербии и ее территориальные приобретения в 1912–1913 гг., как уже говорилось, во многом изменили обстановку в стране. Теперь и ее политический истэблишмент, а не только общественные круги, стал задумываться о судьбе «братьев с того берега Савы, Дрины и Дуная».

Вместе с тем, не стоит абсолютизировать и переоценивать значение такого «поворота» сербских политиков. Югославянский аспект сербской национальной программы (при существовании-то Австро-Венгрии) носил идеальный характер и не имел «ничего общего с конкретной государственной политикой»⁴. Накануне Первой мировой войны в белградских коридорах власти о нем не было принято говорить вслух. Приоритет отдавался более жизненным целям[74]74
  В литературе есть, однако, и другая точка зрения: «После дворцового переворота 1903 г. и избавления от экономической и политической зависимости от Австро-Венгрии внешняя политика Белграда становилась все более энергичной и направленной на объединение всех южных славян под властью династии Карагеоргиевичей» (Шимов Я. Австро-Венгерская империя. М., 2003. С. 454)… Вряд ли с ней можно согласиться, а особенно с упоминанием про «всех южных славян».


[Закрыть]. В новых же, сложившихся после балканских войн, условиях в разряд таковых выдвигались задачи освоения и обустройства только что присоединенных областей. А это требовало времени. «В наших интересах, – говорил Н. Пашич после заключения Бухарестского мира, – чтобы Австро-Венгрия просуществовала еще лет 25–30, дабы мы смогли так „переварить“ наши новые территории на юге, что вопрос об их принадлежности уже никогда и никем не мог быть поставлен заново»<sup>5[75]75
  В свете данного и аутентичного высказывания Пашича, весьма конъюнктурными выглядят утверждения одного из современных авторов: «Первая мировая война началась конфликтом монархии и независимой Сербии (провоцировавшей Габсбургов в расчете на поддержку России)». И снова: «Сербия постоянно (выделено нами. – А.Ш.) провоцировала Вену в надежде на „русский штык“» (Романенко С.А. Югославия: кризис, распад, война. Образование независимых государств. М., 2000. С. 35, 314)… Однако, никаких фактических доказательств, подкрепляющих эти пассажи, в работе нет. Ее мы коснемся еще не раз, а здесь приведем свидетельство очевидца, подтверждающее тезис сербского премьер-министра: «Все политические партии соглашались с тем, что, в первую очередь, необходимо выиграть время – для того, чтобы Сербия, хотя и увеличенная, но крайне ослабленная в балканских войнах, смогла прийти в себя и реорганизоваться. Все со страхом смотрели на Вену и Будапешт, где все отчетливее звучали призывы решить балканскую проблему в этот тяжелейший для Сербии момент, пока Россия, как о том откровенно говорилось в Думе, была еще не готова к войне» (Штрандман В. Балканске успомене. Београд, 2009. С. 242). Потому Пашич и давал понять В.Н. Штрандтману, что «в своей уступчивости перед австрийскими требованиями Сербия пойдет значительно дальше, чем те пределы, о которых друзья ее могли смело и открыто ей говорить». Так и произошло – «сделанная Европой оценка сербского ответа на ультиматум говорит сама за себя». И, думается, уже одно это ясно доказывает, что Пашич «искренне не хотел войны, а Сербия ее боялась, не будучи вовсе подготовленной» (Архив внешней политики Российской империи. Ф. Политархив. Д. 532 (1914 г.). Л. 311–311 об. (В.Н. Штрандтман – С.Д. Сазонову, 26 июля 1914 г.)).


[Закрыть]</sup>.

Кроме того, немалое значение для руководства Сербии имели отношения с Черногорией. Поделив между собой освобожденные пределы Новипазарского санджака (Рашки), два сербских королевства наконец-то соприкоснулись своими границами. В начале 1914 г. между ними, в тайне от Австро-Венгрии и при одобрении России, начались переговоры о более тесном сотрудничестве в военной, финансовой и дипломатической областях. О том же, насколько важнейшим для Пашича в тот момент был диалог о реальном сближении Сербии и Черногории в сравнении с довольно абстрактными лозунгами югославянского единства, свидетельствовал и российский посланник в Белграде Н.Г. Гартвиг. Донося 7 апреля в российский МИД об установленном контакте, он сообщал: «Пашич находил желательным оставить ныне в стороне все заботы о „неосвобожденных еще сербских братьях и целом югославянстве“, а подумать о мероприятиях, которые на деле скрепили бы узы единокровных народов (т. е. сербов и черногорцев. – А.Ш.)»⁶.

Итак, очевидно, что даже в условиях югославянского идейного «крена» Н. Пашич – этот (вспомним оценку Л.Д. Троцкого) «абсолютный властитель Сербии»⁷ – продолжал в своей реальной политике отдавать приоритет решению насущных «внутрисербских», назовем это так, задач. Югославянская же перспектива лежала для него далеко за сербским горизонтом. И вряд ли вообще предполагал старый сербский премьер, которому в год начала войны исполнилось 70 лет, что он и современное ему поколение политиков окажутся не только свидетелями, но и действенными участниками югославянского объединения. Саму возможность реализации этой идеи он, казалось, добровольно «отдавал» в руки будущих генераций. Но история распорядилась по-иному. Сараевский выстрел зажег европейский пожар[76]76
  Приведем еще один пример явной натяжки, подчиненной современной конъюнктуре: выстрел Гаврилы Принципа в Сараево представлен в одной из работ «актом международного терроризма» (.Вяземская Е.К. Босния и Герцеговина: их место и роль в европейских конфликтах начала XX в. // В «пороховом погребе Европы». М., 2003. С. 353).


[Закрыть]. Все смешалось…

Проба пера. Нишская декларация. С началом войны «югославянский вопрос» был открыто поставлен сербским правительством, что нашло свое отражение в Нишской декларации, принятой Народной скупщиной 7 декабря 1914 г.[77]77
  С началом войны король, правительство и Народная скупщина переехали в город Ниш, ставший временной столицей Сербии.


[Закрыть] В документе торжественно провозглашалось: «С непоколебимой уверенностью в решимость всего сербского народа до конца отстаивать свое Отечество и свободу, королевское правительство в настоящий судьбоносный момент считает своей главнейшей и единственной задачей – способствовать успешному завершению этого великого вооруженного противостояния, которое с самого начала стало одновременно и борьбой за освобождение и объединение всех наших еще несвободных братьев сербов, хорватов и словенцев»⁸.

По мнению ряда историков, Нишская декларация явилась следствием тех интегра-листских тенденций, которые проявились в политической жизни Сербии еще в предвоенные годы, а также отражением настроений самого Пашича и руководства Радикальной партии⁹. Несомненно, в таких утверждениях имеется доля истины, однако для более глубокого проникновения в суть югославянской программы сербских властей во время Первой мировой войны есть смысл обратиться к иным, а не только чисто идеологическим, мотивам ее обнародования, а также реконструировать тот военно-политический и дипломатический «расклад сил» в Европе и на Балканах в первый период противостояния, на фоне которого и шла работа по ее выработке…

Уже 5 августа, т. е. буквально через несколько дней после трансформации «локального» австро-сербского конфликта в общеевропейскую войну, министр иностранных дел России С.Д. Сазонов посоветовал Пашичу пожертвовать известными территориями в сербской Македонии (восточной ее частью до реки Вардар) в пользу Болгарии для обеспечения хотя бы благожелательного нейтралитета последней в войне. По свидетельству поверенного в делах России в Сербии В.Н. Штрандтмана, премьер соглашался на некоторую коррекцию сербско-болгарской границы, полагая возможным провести ее «по ближайшему к Вардару с восточной стороны водоразделу». Мало того, из разговора с ним дипломат вынес убеждение, что «в случае получения Сербией Боснии и выхода к Адриатике она в своих уступках пойдет дальше»¹⁰.

Давление союзников, их требования территориальных уступок «соседке» заставили сербских политиков задуматься и о собственных контрпретензиях. 29 августа заместитель Пашича по министерству иностранных дел Йован Йованович подчеркнул настоятельную необходимость разработки целостной программы, «в связи с вопросом о компенсации Болгарии». Когда же сутки спустя в адрес сербского кабинета последовал уже совместный англо-русско-французский демарш аналогичного содержания (уступки Болгарии в Македонии с обещаниями возмещения в другом месте), Пашич в ответ заявил, что «Сербия была бы расположена уступить часть своей территории после победоносной войны держав Тройственного согласия, когда они диктовали бы условия мира и дали бы возможность получить сербо-хорватские территории с прилегающим побережьем»¹¹. Налицо, как видим, известная подвижка в сторону возрастания территориальных требований (по сравнению с претензиями только на Боснию и Герцеговину с выходом к морю), но это еще не всеюгославянский формат.

Таким образом, можно заключить, что поначалу сербское правительство в принципе было готово обменять часть своей Македонии на территориальные приращения на западе и севере – т. е. в Боснии и Герцеговине и Хорватии, но обязательно с гарантированным выходом на Адриатическое побережье. С точки зрения геополитики, здесь все ясно и логично. Сербия – это единственное на Балканах государство, не имевшее свободного выхода к морю, что делало его положение крайне уязвимым, – изо всех сил держалась за долину реки Вардар, представлявшую собой единственный удобный выход к Эгейскому порту Салоники. В условиях же активизации попыток дипломатии стран Антанты привлечь нейтральную Болгарию к участию в войне на своей стороне и обещаний ей обширных компенсаций в Македонии, что сопровождалось усилением давления на Сербию, в Нише выдвигали свои контртребования – обеспечить протяженный выход к Адриатике. Разница между болгарскими и сербскими «аппетитами» заключалась в том, что для удовлетворения Болгарии требовалось согласие Сербии, для сатисфакции же последней – окончательная победа держав Антанты в войне, поскольку Сербия претендовала уже на австро-венгерские владения – Боснию и Герцеговину, Хорватию, Далмацию. Потому и соглашались сербы на этот «обмен» только после победоносной войны, хотя союзники настаивали на немедленном согласии Ниша на передачу вожделенных македонских земель Софии.

Интересны объемы компенсационных притязаний Сербии в первый месяц войны – они неопределенны, весьма противоречивы и неполны (то Босния, то сербо-хорватские территории Австро-Венгрии, но и то, и другое с побережьем – это главное; о словенских землях упоминаний вообще пока нет). Оно и понятно, ведь интегральная югославянская программа только разрабатывается – для ее подготовки и аргументации правительство привлекло крупных специалистов в сфере этнографии, лингвистики, истории: Йована Цвийича, Александра Белича, Йована Радонича, Слободана Йовановича¹²…

А тем временем представители Антанты вели активные переговоры с другим кандидатом в союзники – Италией, о позиции которой следует сказать особо, имея в виду ту роль, какую «итальянский фактор» сыграет в истории объединительного движения югославян в годы войны.

Как известно, после открытия военных действий в Европе Италия не выступила на стороне своих «партнеров» по Тройственному союзу (Германии и Австро-Венгрии), а объявила о нейтралитете, искренность которого мало кого могла обмануть, ведь статус нейтральной державы позволял ей, выждав время, выяснить у воюющих сторон, какую цену готова предложить каждая из них за сохранение нейтралитета или потенциальное военное содействие. Опираясь на провозглашенный принцип «sacro egoismo» («священный эгоизм»), итальянское правительство в первые же дни войны вступило в параллельные переговоры как с представителями государств Антанты, выговаривая себе лучшие условия для возможного вступления в войну, так и со своими номинальными союзниками – Центральными державами – о будущих компенсациях за нейтралитет (согласно статьи VII Тройственного союзного договора от 1887 г.)… Начиналась долгая и рутинная «игра» в нейтралитет, что и понятно, поскольку ставки были слишком высоки, чтобы ошибиться или продешевить, – именно со вспыхнувшей войной в Риме связывали все надежды не только на осуществление своих национальных стремлений, но и на удовлетворение широких геополитических вожделений.

Как вспоминал Антонио Саландра (премьер-министр Италии в 1914–1916 гг.), «мы были убеждены в том, что не должны пропустить благоприятный случай, какой в течение столетий больше не повторится, чтобы вернуть себе всю нашу национальную территорию, создать сухопутные и морские границы, закрытые для обычных вторжений, возвысить Италию до настоящей великой державы, что означает нечто иное, чем приобретение скромного клочка земли, с границами, плохо обозначенными в географическом и языковом отношении»¹³.

Речь шла о присоединении к Италии Трентино (Южного Тироля) и Триеста – областей с преимущественно итальянским населением и более того о создании «сухопутных и морских границ, закрытых для обычных вторжений» (расшифровать подобную казуистику можно так: претензии на Истрию, Далмацию и часть албанского побережья), что превратило бы Адриатику, как в достопамятные времена римских императоров, в итальянское «mare nostro». А поскольку на пути завершения процесса национальной консолидации итальянских земель стояла Австро-Венгрия, то вектор стратегического выбора Рима предугадать было нетрудно. Тот же Саландра писал: «Италия никогда не получит такой благоприятной оказии для сведения счетов с Австро-Венгрией»¹⁴.

И выбор был сделан. Причем довольно скоро. Решение примкнуть к Антанте Консульта приняла во второй половине сентября 1914 г. Но это было лишь принципиальное решение, не более. Впереди союзников ждали долгая «торговля» и многочисленные согласования в четырехугольнике Рим-Париж-Лондон-Петроград относительно конкретных условий его «материализации». В такой ситуации вопрос о будущей принадлежности югославянских территорий Австро-Венгрии (словенских земель, Истрии, Хорватии, Далмации) становился центральным в различных дипломатических комбинациях.

Сама Италия, наряду с требованием обеспечить себе решающее преобладание на северном и особенно восточном побережье Адриатики, уже в сентябре 1914 г. выдвинула идею автономии или независимости Хорватии, что создало бы, по мнению ее авторов, идеальные условия для единоличного господства Рима в своем «внутреннем море». «Мы не можем, – писал за месяц до смерти (16 октября 1914 г.) министр иностранных дел Антонио Сан-Джулиано, – переменить кошмар австрийской угрозы на кошмар славянской угрозы, и для этого нам нужны твердые гарантии»¹⁵. В качестве таковых и предполагалось создание «независимого» Хорватского государства и сужение до минимума уже обещанного союзниками Сербии выхода к морю.

Миланская газета «Secolo» подчеркивала по этому поводу: «Лучше иметь в качестве соседей два маленьких государства (т. е. Сербию и Хорватию. – А.Ш.), чем одно, которое включает оба маленьких. При наличии преимущественно антиславянской Албании, с одной стороны, и католической антисербской Хорватии – с другой, мы установили бы выгодное равновесие в Восточной Адриатике»¹⁶. Геополитические мотивы итальянского правительства очевидны – не допустить возможного объединения югославянских областей Австро-Венгрии, в крахе которой в Риме были кровно заинтересованы, с родственной по языку Сербией, чьи притязания на выход к Адриатике объявлялись «славянской угрозой».

Чрезвычайно показательным и весьма значительным для характеристики поведения Италии является то обстоятельство, что ее откровенное стремление стать единственной региональной сверхдержавой, сопровождаемое политикой раскола, по выражению той же газеты, «империалистического сербского блока», мирно уживалось с инструкциями Сан-Джулиано своим дипломатам в столицах государств Антанты… «получить гарантию, что Сербия будет вместе с Италией продолжать войну против Австро-Венгрии вплоть до ее гибели»¹⁷. Что ж, политика «священного эгоизма» набирала силу. Своего пика она достигнет весной 1915 г., в момент самой интенсивной «торговли» Италии с новыми союзниками, но основные ее контуры без труда прослеживаются уже спустя два месяца после начала войны.

* * *

Слухи о переговорах Италии с Антантой, а также идея Рима о независимости Хорватии вызвали у сербского руководства немалое беспокойство. Потому-то и поторапливал все тот же Й. Йованович маститых ученых с выработкой программы югославянских притязаний Сербии, ибо, по его словам, «в некоторых дипломатических кругах, с подачи Италии, уже начинают говорить об автономной Хорватии, в состав которой вошли бы собственно хорватские земли, Словения и часть Далмации, а, может быть, и какая-то часть Боснии»¹⁸. В тех условиях искомая программа должна была стать серьезным контраргументом сербского правительства в его дипломатической борьбе с претензиями Италии в столицах союзных держав.

3 октября 1914 г. сербская королевская миссия в Петрограде представила в российский МИД памятную записку – телеграмму Пашича от 28 сентября того же года. «Хотя еще не наступило время обсуждать вопрос о том, какому государству какая часть территории должна принадлежать после окончательной победы над неприятелем, – писал премьер сербскому посланнику в Петрограде Мирославу Спалайковичу, – все-таки считаю нужным заблаговременно обратить ваше внимание на наши претензии, дабы вы могли руководствоваться ими для себя лично в разговорах в дипломатических кругах о претензиях других государств (прежде всего Италии и отчасти Румынии. – А.Ш.). Теперь я это делаю вкратце, а позже пришлю вам более подробные инструкции с историческими данными о сербо-хорватских землях, на которые претендуем. Если война окончится так, как мы предполагаем, и Австро-Венгрия будет окончательно побеждена, то…». И далее он рисует границы государства, в состав которого должны войти Воеводина, Славония, Хорватия, Далмация и Словения, т. е. все югославянские земли Дунайской монархии, без Триеста и Истрии, которую «можно было бы поделить с Италией, если бы последняя немедленно выступила против Австро-Венгрии»¹⁹.

Итак, перед нами программа югославянского объединения (правда, пока еще как бы «для служебного пользования»), абсолютно идентичная той, что будет официально обнародована два месяца спустя в Нишской декларации.

Вместе с тем следует заметить, что Пашич отнюдь не являлся столь наивным политиком, чтобы всерьез полагать, будто, сформулировав программу югославянского объединения, Сербия тем самым прочно обезопасила себя от итальянских претензий на Восточно-Адриатическое побережье. Он хорошо понимал, что Италия для государств Тройственного согласия была фактором стратегическим, а потому отдавал себе отчет в том, что желая «купить» военное содействие Рима для усиления своих позиций против Вены, Лондон, Париж и Петроград вполне могли пойти навстречу его геополитическим притязаниям. Допуская такую возможность, сербский премьер подготовил «запасной вариант». И в случае, если державы Антанты поддержали бы предложение Италии о создании буферного хорватского государства, он потребовал бы включить в состав Сербии Боснию и Герцеговину, Далмацию, а также Срем, Славонию и Лику (т. е. часть Воеводины и населенные в основном сербами области Хорватии)²⁰. Как видим, выход к морю был бы обеспечен Сербии и в этом случае…

Здесь остановимся и зададимся вполне резонным вопросом – что же произошло за те два с небольшим месяца, с сентября по декабрь 1914 г., т. е. с момента выработки сербским правительством программы югославянского объединения до ее официального обнародования в Нише.

Ноябрь 1914-го был отмечен для Сербии коренным ухудшением ситуации на военном и дипломатическом фронтах. Австро-венгерские войска под командованием генерала Оскара Потиорека в середине месяца перешли в наступление, заставив сербов отступить. Началась Колубарская битва (17 ноября – 15 декабря), крупнейшее сражение на Балканах в годы Первой мировой войны. Военное положение королевства из-за огромного дефицита боеприпасов становилось критическим – солдатам нечем было отвечать на шквал артиллерийского огня противника. Сербы оставили Валево, Обреновац; к концу месяца пал Белград. Параллельно союзная дипломатия усиливала давление на Пашича, склоняя его пойти-таки на территориальные уступки Софии и заручиться ее помощью. Сербское правительство отказалось вознаградить «изменницу славянской солидарности Болгарию в тот момент, когда Сербия истекает кровью в борьбе за победу славянского дела»²¹. О критичности момента свидетельствовал и тот факт, что начальник Главного штаба сербской армии воевода Радомир Путник предложил правительству подумать о возможности заключения сепаратного мира с Веной (если только это «предложение» не оказалось искуснейшей интригой многоопытного Пашича с целью оказания теперь уже контрдавления на союзников)…

В Париже, Лондоне и Петрограде «встрепенулись» – снаряды через Грецию и ту же Вардарскую долину начали поступать в Сербию. Особую роль в деле помощи Нишу сыграла Экспедиция особого назначения во главе с капитаном первого ранга М.М. Веселкиным – русские транспорты доставили по Дунаю десятки тысяч зарядов для сербской полевой артиллерии<sup>22[78]78
  Приведем здесь любопытный факт, показывающий объемы русской помощи сербам по Дунаю – полугодовой опыт перевозок показал, что количество грузов, переброшенных транспортами Экспедиции, значительно превышал перевалочные мощности сербского порта Прахово, как и вывозные возможности железнодорожной ветки оттуда в глубь Сербии (одноколейка Прахово – Заечар) (см.: Черников И. Гибель империи. М., 2002. С. 603–604).


[Закрыть]</sup>… Медленно до того отступавшие сербы, реорганизованные и снабженные всем необходимым, вдруг, на противоходе, перешли в контрнаступление, прорвав вражеский фронт. Этот успешный прорыв, начавшийся 3 декабря, завершился 15-го числа освобождением Белграда. Второе с начала войны австро-венгерское вторжение в Сербию было отбито.

И вот в разгар самых ожесточенных боев с неприятелем, 7 декабря, сербский парламент принимает документ о необходимости освобождения и объединения всех сербов, хорватов и словенцев. Одно это обстоятельство, как представляется, уже свидетельствует о том, что характер принятого решения не мог не зависеть от военно-политической конъюнктуры. Не секрет ведь, что в противоборстве с Австро-Венгрией сербский премьер рассчитывал на югославян Габсбургской монархии как на своих потенциальных союзников, национальное движение которых неминуемо привело бы к ее внутреннему ослаблению.

По воспоминаниям очевидца, декларация о военных целях королевства приобрела общеюгославянскую «упаковку» лишь после того, как Пашича убедили в том, что «это поможет Сербии в войне, ибо вызовет выступление югославянских и иных славянских народов Австро-Венгрии»²³. По оценке сербского исследователя С. Скоко, югославянская программа сербского правительства, содержавшаяся в Нишской декларации, – это «прежде всего мина для разрушения Австро-Венгерской монархии, заложенная в тот момент, когда никто в мире еще и не помышлял о возможности ее распада»²⁴.

Кстати говоря, такая трактовка знаменитого документа особой популярностью в сербской исторической литературе не пользовалась. Мы уже отмечали, что Нишская декларация рассматривалась многими авторами как логичное политическое воплощение тех югославянских тенденций, «какие еще до войны проявились в политической жизни Сербии и, в частности, – в верхах правящей Радикальной партии»²⁵. С этим, однако, не вяжется тот известный факт, что в первоначальном проекте декларации отсутствовало всякое упоминание о «словенском племени»; оно было внесено в документ буквально в самый последний момент, после вмешательства известного словенского интеллектуала и поборника югославянского единства Нико Жупанича и его разговора с Пашичем…

Подведем промежуточный итог. К концу 1914 г. интегральная югославянская программа королевства была сформулирована. Нишская декларация, несмотря на все явные и скрытые мотивы ее одобрения, стала «краеугольным камнем» официальной юнионистской политики Сербии военного времени. Однако сразу же следует указать и на одну ее особенность чисто утилитарного свойства. Политика эта, по крайней мере в начальный период войны, в немалой степени являлась: во-первых, средством «защиты» сербского руководства от давления союзников – чем больших уступок требовала Антанта в пользу болгар в Македонии, тем дальше на северо-запад, «к заветному морю», простирались контрпретензии сербов; во-вторых, геополитическим «противовесом» Сербии панадриатическим устремлениям Италии, наглухо запирающим ей выход к побережью; и, наконец, ее военно-пропагандистским инструментом в условиях прямого противоборства с Дунайской монархией.

Апофеоз «священного эгоизма» и его последствия. Тем временем наступал 1915 год – год вступления в войну Италии, Болгарии и крушения Сербии. Год, показавший всю тщетность надежд на скорый конец боевых действий и лишь разогнавший обороты европейской мясорубки. Однако начало его застало сербов в обманчивом ожидании близкого мира. Блестящая зимняя победа, одержанная ими в Колубарской битве, в совокупности с военными успехами союзников на других фронтах, давали, как казалось в Нише, основания верить в скорое окончание войны.

Ожидая его, Сербия по-прежнему была готова уступить требованиям союзников – в смысле удовлетворения болгарских притязаний в Македонии – в обмен на гарантию будущего решения проблемы югославянских земель Австро-Венгрии в благоприятном для себя духе. Британский ученый и общественный деятель, поборник «югославянского дела», Джордж Тревельян писал в январе 1915 г. на родину из Софии о своем (вместе с Генри Уикхем-Стидом) пребывании в Нише и контактах с сербским руководством: «Вообще, мы можем сказать на основании многочисленных переговоров с сербами, начиная от наследника престола и до менее высокопоставленных лиц, что, чем больше заходит речь об экспансии в сторону Адриатического побережья и образования Югославии, тем более готовы сербы уступить Македонию – и последнее лишь по дружественному настоянию великих держав, являющихся ее союзниками»²⁶.

А ситуация в Европе, между тем, в корне менялась, и Сербию ожидал отнюдь не скорый мир, а тяжелейшие испытания.

К февралю военные приготовления Италии продвинулись настолько вперед, что начальник Генерального штаба генерал Луиджи Кадорна мог заверить правительство, что уже к середине апреля итальянская армия будет достаточно подготовленной для участия в войне. Оно, в свою очередь, сочло момент благоприятным для обращения к государствам – членам Тройственного согласия с предложением военного содействия, тем более что русские победы в Карпатах, как казалось, предвещали окончательный разгром австро-венгерских войск, а подготовка союзников к форсированию Дарданелл зашла достаточно далеко. Опасаясь, что Антанта сама, без помощи Италии, покончит и с Турцией, и с Австро-Венгрией, в Риме решили не терять времени и «впрячься» в союзническую военную колесницу.

В союзных столицах (в Петрограде, правда, в меньшей степени, чем в Лондоне и Париже) весьма благосклонно встретили предложение Рима о военном сотрудничестве, и переговоры об условиях вступления Италии в войну начались. 9 марта 1915 г. посол Италии в Лондоне маркиз Империали вручил сэру Эдуарду Грею меморандум с требованиями своей страны. В части, нас касающейся, документ предусматривал передачу ей почти всей Далмации до реки Нарента (Неретва) и островов к северу и западу от нее. Вопрос о будущей принадлежности адриатического побережья Хорватии и Герцеговины Рим требовал передать после войны «на решение Европы». К данным территориям, судьба которых должна была решиться позднее, меморандум относил: «В нижней Адриатике – все побережье от реки Нарента до реки Дрина, в верхней Адриатике – все побережье между бухтой Волоски на границе Истрии и северной границей Далмации»²⁷.

При соблюдении этих условий правящие круги Италии милостиво соглашались «не возражать» против раздела Северной и Южной Албании (из Центральной с портом Дуррес (Дураццо) предполагалось создать квази-независимое мусульманское государство, а порт Влеру (Валону) с прилегающим хинтерландом просто аннексировать) между Сербией, Грецией и Черногорией, причем все потенциальное сербско-черногорское побережье подлежало бы демилитаризации²⁸.