Текст книги "Югославия в XX веке. Очерки политической истории"

«В югославянской проблеме, – утверждалось в нем, – хорватский вопрос играет ключевую роль. Хорватия – это одно из древнейших королевств в Европе… Хорватия со своей столицей Загребом является главным культурным центром югославян Австро-Венгрии… Вот почему главным залогом объединения югославян является вхождение Хорватии в состав единого государства. Если Хорватия станет центром „собирания“ югославян, то все остальные югославянские земли (включая, естественно, и Сербию. – А.Ш) будут идти в ее фарватере. И, действительно, она ведь является естественным „связующим звеном“: на востоке с Сербией, на западе со словенскими землями, на юге с Боснией и Герцеговиной. Срединное географическое положение повышает значение Хорватии в контексте общеюгославянской проблемы»⁷⁹. И т. д., и т. п., и пр.

Присовокупим к тому и деятельность Комитета в Америке, который с помощью американских югославян намеревался не только обосновать «программу объединения», но и (как малая группа эмигрантов) обрести массовый источник своей легитимности, а также обеспечить постоянную финансовую поддержку, что значило бы – выйти из-под опеки сербов; сформировать отдельные добровольческие части для участия в войне на стороне Антанты, каковые в будущем могли бы стать фундаментом его «собственной» армии, а сам бы он получил признание союзных держав как временное правительство созданного на землях бывшей Австро-Венгрии югославянского государства⁸⁰…

Такие амбиции хорватских и словенских деятелей не радовали сербский кабинет, который трактовал роль Югославянского комитета (основанного, кстати, по инициативе сербов и на сербские же деньги⁸¹) совсем по-иному. Премьер Сербии Пашич не желал признавать эту эмигрантскую организацию в качестве единственного представителя австро-венгерских югославян. Полагая «попечительство» над сербами, хорватами и словенцами Дунайской монархии прерогативой исключительно своего правительства, он пытался низвести Комитет до роли всего лишь одной из его внешнеполитических (пропагандистских) структур. Да и Европа на сей раз отказалась признать полномочия «нелигитимного» органа, поддерживая официальные связи с сербскими политиками на Корфу.

Несмотря на провал попыток Югославянского комитета выйти в политико-организационном плане «из тени» сербского правительства, данный «инцидент» четко высветил разницу в подходах к югославянскому объединению сербов королевства, с одной стороны, и хорватов и словенцев, с другой. Эта разница проявилась хотя бы в проектах политического устройства будущей «общей родины». Если сербы выступали за единое и унитарное государство с областным самоуправлением, то хорваты и словенцы требовали его глубокой федерализации и даже дуализации (по типу австро-венгерской модели). Подобного рода различия «отравляли» отношения между обоими политическими факторами юнионистского движения и, кроме того, свидетельствовали о двух совершенно отличных друг от друга трактовках идеи «народного единства» или «югославизма».

Эта идея «работала», осмелимся утверждать, только при наличии общего врага – Вены или Будапешта. В условиях же отсутствия конфронтации с внешним неприятелем она теряла свой позитивный заряд, превращаясь в утопию – слишком уж по-разному видели политические представители сербов и хорватов со словенцами место своих народов в будущей совместной и свободной «упряжке». Да и на саму эту «упряжку» они смотрели нередко совершенно разными глазами.

По словам того же Чиркова, «вопрос о создании „Великой Югославии“ рисуется в представлении многих государственных и политических деятелей Сербского королевства „Великой Сербией“, в то время как значительная часть хорватов, безусловно, играющих передовую роль в пропаганде раскрепощения южных славян (выделено нами. – А.Ш.), готова видеть в Сербии лишь благоприятный, в настоящее время, этап для осуществления своих собственных национальных домогательств»⁸². Подобную мысль подчеркивал и другой весьма компетентный эксперт – князь Трубецкой: «Несомненно, что тяготение некоторых частей Австро-Венгрии к Сербии обуславливалось, главным образом, ненавистью к венскому правительству. Как только последнее сойдет со сцены, вместо тяготения к Сербии может возникнуть присущее каждому маленькому племени стремление утвердить свою самостоятельность»⁸³. Как видим, «мина замедленного действия» была заложена под здание единой Югославии еще до ее появления на политической карте Европы…

Итак, можно констатировать, что наличие общего «внешнего врага» и было тем важнейшим фактором, который «цементировал» единое определение как сербов, так и хорватов со словенцами, в пользу югославянского объединения, а также делал «югославизм» притягательной вроде бы для всех идеологией… Весной 1915 г. таким «внешним неприятелем» становится Италия, и именно она (а точнее – ее глобальные геополитические притязания) не только способствовали укреплению на время войны единого сербо-хорвато-словенского блока, но и, осмелимся предположить, вообще сделали возможным то, что произошло в Белграде 1 декабря 1918 г.

* * *

О позиции сербов в отношении итальянских претензий речь уже шла. Здесь следует остановиться на реакции на них хорватской и словенской эмиграции, да и вообще югославянского населения Австро-Венгрии. Она была однозначно негативной, если не сказать враждебной. В доказательство чего приведем ряд свидетельств.

Так, в поденной записке Министерства иностранных дел России за 25 марта 1915 г. бесстрастный канцелярист оставил следующие строки: «Министр иностранных дел (С.Д. Сазонов. – А.Ш.) принял хорватского деятеля Супило и не скрыл от него, что, вероятно, державам придется пожертвовать в пользу итальянских притязаний многими надеждами славянского населения на Адриатическом побережье. Слова эти, – читаем далее, – произвели на Супило удручающее впечатление, и он приложил все старания для того, чтобы разъяснить министру обоснованность словенско-хорватско-сербских вожделений»⁸⁴.

3 апреля того же года посол России в Риме А.Н. Крупенский сообщал в Петроград: «Прямые сообщения и прибывший в Рим доктор Мандич (Анте Мандич – член Югославянского комитета. – А.Ш.) извещают о сильном движении, вызванном в южном славянстве полемикой печати по адриатическому вопросу». При этом, по словам посла, «южные славяне заявляют, что могут допустить лишь уступку отдельных пунктов или побережья Венецианского залива, но не целых территорий со славянским населением»⁸⁵.

И, наконец, 28 апреля посланник Сербии в Петрограде М. Спалайкович ознакомил российского министра с телеграммой Пашича, полученной накануне. «С тех пор, – писал сербский премьер, – как нам стало известно, что значительная часть наших соплеменников и их земли будут жертвованы Италии, я стал получать весьма серьезные сведения о том, что среди сербов, хорватов и словенцев в Австро-Венгрии царит большое возбуждение. Их предводители просили меня самым энергичным образом протестовать против этого и поставить в известность заинтересованные державы, что эти народы охотнее согласятся остаться под властью Австро-Венгрии, чем быть присоединенными к Италии. Далее эти народные предводители, – подчеркнул в заключение Пашич, – поклялись организовать и вести жестокую борьбу с итальянской армией, если она явится к ним в виде завоевательницы»⁸⁶. Вот так – не больше, не меньше. И подобных примеров можно привести массу.

Встает, однако, вопрос – откуда такое озлобление против Италии, и почему, как явствует из телеграммы Пашича, югославяне Австро-Венгрии охотнее остались бы под властью Вены и Будапешта – своих давних «угнетателей», чем перешли бы под власть Рима. Парадокс какой-то? Между тем, парадокса здесь нет и тени, все предельно ясно и логично.

Дело в том, что основной целью хорватов и словенцев, как мы уже не раз упоминали, было объединение в единое целое хорватских и словенских земель, чего они, решись «адриатический вопрос» в духе планов Рима, добиться вряд ли смогли бы. Вспомним содержание Лондонского договора в части нас интересующий: «независимая» Хорватия без Далмации, подлежавшей включению в состав Италии, и даже без своего, хорватского, приморья[85]85
  Ф. Супило говорил А. Трумбичу, что «если Хорватия останется изолированной (т. е. независимой. – А.Ш.), то Италия проглотит нас как макароны» (Цит. по: Митровић A. Србија у Првом светском рату. Београд, 1984. С. 171).


[Закрыть]. Вопрос же о каком-либо самоопределении словенских земель в документе вообще не ставился. Для хорватов и словенцев, таким образом, реализация договора означала бы консервацию того национально-территориального расчленения их земель, против которого они со всей страстью боролись. Причем в новых условиях земли эти рассекались бы уже государственными границами, а отнюдь не внутренними, как в Австро-Венгрии, – здесь они все же входили в состав одного, хотя и построенного на принципе дуализма, государства[86]86
  Кроме территориального аспекта, надо иметь в виду и то, что по австрийской конституции 1867 г. признавалось равноправие народов в сфере культуры и языка. Австрия была официально провозглашена многонациональным государством, и ее славянским народам удалось добиться немалого – от печати на родном языке до, минимум, школ, а кое-где гимназий и даже высших учебных заведений… Италия же являлась моноэтническим государством и не пошла бы на такие уступки славянам. В том была еще одна из причин «италофобии» далматинцев (хорватов и сербов) и словенцев.


[Закрыть].

Как видим, прежний их статус представлялся многим югославянским политикам «меньшим злом» по сравнению с грозящей итальянской оккупацией. Не зря тот же А.Н. Крупенский доносил из Рима Сазонову: «Планы Супило… и вообще славянская идея имеют для них (югославян. – А.Ш.) смысл лишь под условием недробления словенских и хорватских земель, иначе большинство населения решительно станет за временное господство Австрии и даже Венгрии, приняв добровольное участие в борьбе против Италии»⁸⁷.

И консул Чирков в своей депеше также отмечал: «Югославянский комитет полагает, что всякое расчленение югославянских национальных территорий не только задерживало бы развитие югославянского единения, но возвратило бы стремящиеся к нему народы к австрийской системе плачевного существования и лишь бы дало новый повод к бесконечным конфликтам и международным осложнениям»⁸⁸. Он сообщал и о своих попытках сгладить антиитальянские настроения участников Второго югославянского конгресса, призвать их к умеренности в оценке адриатических планов Италии – члена антигерманской коалиции, как ни как. В какой-то степени это ему удалось, и «весьма жгучий для югославян итальянский вопрос не был включен в текст резолюции съезда». Вместе с тем, «обойти этот вопрос в речах делегатов югославянских организаций не представилось возможным, ибо в виду наличия у Комитета (Югославянского. – А.Ш.) уверенности в конечной и недалекой уже победе России и ее союзников, австрийское засилье не представляется столь угрожающим их единению как итальянские аспирации на Адриатическом побережье»⁸⁹.

Итак, очевидно, что геополитические претензии Рима оставались на протяжении всей войны сильнейшим «раздражителем» не только для политиков – югославян, но и для хорватского и словенского общественного мнения как за океаном, так и на родине – в Австро-Венгрии. Необходимость защиты населенных соплеменниками территорий от притязаний Италии настоятельно толкала хорватских и словенских деятелей к союзу с

Сербией и укрепляло их определение в пользу всеюгославянского проекта. В создании «Югославии» они видели единственную возможность для завершения процесса национально-политической консолидации хорватских и словенских земель и гарантию таковой. Не зря центральный пункт резолюции конгресса в Питтсбурге звучал более чем определенно: «Объединение югославян должно являться главной жизненной целью каждого серба, хорвата и словенца… причем всякого, кто под каким-либо предлогом стал бы препятствовать этому единению, должно рассматривать как врага славянского народа»⁹⁰. Последний намек достаточно прозрачен… Италия, таким образом, сама того не желая, становилась важнейшим внешним катализатором юнионистского движения югославян.

Вместе с тем, подчеркнем еще раз существеннейшую деталь – союз хорватских и словенских политиков с сербскими властями носил объективно временный характер, чему очередное свидетельство мы находим в записке Чиркова. Так, характеризуя члена Югославянского комитета из американских хорватов Анте Бьянкини, «как убежденного и весьма деятельного поборника идеи освобождения югославян от австро-мадьярской опеки», консул, тем не менее, вынес из бесед с ним «неизгладимое впечатление весьма существенного перевеса его убеждений в сторону, заметно уклоняющуюся от принципа полного единения югославян под сербским началом», а именно – в сторону «крайне национальных собственных стремлений хорвато-словенской группы»⁹¹. Зоркий глаз российского наблюдателя подметил также и общее «сдержанное отношение к Сербии, доминирующее в здешнем (северо-американском. – А.Ш.) югославянском движении», равно как и отрицательную реакцию на него «местных сербов», полагающих, что эту «сдержанность» надобно приписать «исключительно давлению хорвато-далматинцев, делающих удачную ставку на Сербию»⁹².

К впечатлениям Чиркова присовокупим и отрывок из донесения российского посланника в Буэнос-Айресе Е.Ф. Штейна от 21 ноября 1916 г., где он сообщал об опасности раскола в югославянской ассоциации Аргентины, поскольку многие ее православные члены «подозревают Центральный, направляющий все всесербское движение, Югославянский комитет в Лондоне в своекорыстных планах в пользу одной лишь Хорватии и вообще католических австро-венгерских земель, и в некоторой игре в прятки с нынешним законным сербским правительством»⁹³. Что ж, русский дипломат абсолютно прав. Как мы уже видели, имели место и «игра в прятки», и «своекорыстные планы», ради выполнения которых она, собственно, и затевалась.

Так, заглушаемая «трескотней» официальной риторики и взаимных заверений в «братстве-единстве», неслышно тикала та самая мина хорвато-сербских противоречий, которая, после более чем семидесятилетних тщетных попыток ее разрядить, рванула на наших глазах. Но это случилось спустя три четверти века после описываемых событий. Тогда же, при наличии внешнего неприятеля, объединительный процесс удалось-таки довести до конца – о чем мы скажем чуть позже, а пока обратимся к политике сербского правительства в изгнании и его взаимоотношениям с Югославянским комитетом.

Маневры сербов. Военная катастрофа, постигшая Сербию, заставила Н. Пашича внести в сербскую национальную доктрину соответствующие коррективы. В новых условиях на первый план выдвигалась задача освобождения страны от оккупантов, а также сохранения ее территориальной целостности (в прежних границах) при любом исходе войны. В телеграмме в МИД от 12 декабря 1915 г. князь Трубецкой писал, что «Пашич высказал убеждение, что союзники не бросят Сербии, которая решилась связать свою судьбу с державами Согласия, и что лично он верит в победу последних. Но даже если бы, как некоторые думают, война закончилась вничью, он надеется, что в этом случае Сербия сохранит свою территорию[87]87
  Относительно надежд Пашича на то, что союзники «не бросят Сербии», и она сможет «хотя бы» сохранить свою территорию, Раймон Пуанкаре записал 28 декабря 1915 г.: «Бриан докладывает совету министров, что Веснич (Миленко Веснин – посланник Сербии в Париже. – А.Ш.) несколько раз обращался к союзникам с просьбой обещать Сербии ее независимость и целостность ее территории. Но Англия и Италия не обнаруживают склонности дать последнюю гарантию; они желают выждать событий и щадить Болгарию» (Пуанкаре Р. На службе Франции. Воспоминания. М., 1936. Кн. 2. С. 202). И это уже во время «Сербской Голгофы»! О политике Рима, в свете сказанного выше, говорить не приходится – от него вряд ли можно было ожидать чего-то иного. Лондон же «щадил Болгарию», несмотря на провозглашенные им «первоначальные цели войны», в числе которых предполагалось «полное восстановление национальной независимости и целостности Бельгии и Сербии» (см.: Ллойд Джордж Д. Правда о мирных договорах. М., 1957. Т. 1. С. 33)… К слову заметим, что Россия и Франция целостность Сербии гарантировали сразу.


[Закрыть], а союзники возьмут на себя ее долги (за поставки военных материалов. – А.Ш.)»⁹⁴.

Параллельно с этим реанимировались и «прежние» югославянские лозунги. По словам сербского историка Н. Поповича, «если в предыдущий период (1914 – октябрь 1915 г.) о сербском или югославянском вопросе размышляли и рассуждали в контексте борьбы за новых союзников, то теперь сербское руководство открыто и недвусмысленно поставило его перед правительствами союзных держав – причем самым непосредственным образом и на высшем уровне⁹⁵»[88]88
  Именно этот вопрос был главным предметом переговоров Пашича и принца-регента Александра Карагеоргиевича в Париже и Лондоне, а затем одного премьера в Петрограде. Визиты сербских лидеров во Францию, Англию и Россию состоялись сразу же по завершении эвакуации разбитых сербов на остров Корфу, весной 1916 г.


[Закрыть]. «Возвращаясь» к политике «югославизма» и не желая делить с кем-либо руководство юнионистским движением, сербское правительство, как уже отмечалось, весьма ревниво отнеслось к стремлению Югославянского комитета играть в нем самостоятельную политическую роль, равно как и к настойчивым попыткам ряда его членов наделить теперь уже Хорватию «правом» считаться новым югославянским Пьемонтом («столицей будущей Югославии, – подчеркивалось в памятном мартовском „меморандуме“ Комитета, – должен стать Загреб, а не Белград»)[89]89
  Некоторые авторы, однако, считают, что только «в конце 1916 г. глава Югославянского комитета Анте Трумбич… обратился к Англии, Франции и Италии с заявлением о том, что Хорватия имеет такое же, как и Сербия, право стать „Вторым Пьемонтом“» (см.: Романенко С.А. Югославия: кризис, распад, война. Образование независимых государств. С. 323).


[Закрыть].

20 апреля 1916 г. в своей первой публичной речи престолонаследник (и верховный главнокомандующий) Александр Карагеоргиевич по-военному прямолинейно обрисовал амбиции сербской стороны: «Мы будем бороться за Великую Сербию, которая объединит всех сербов и югославян». Столь значительная разница в подходах заставляла сербских политиков весьма длительное время воздерживаться от каких бы то ни было официальных шагов в сторону Югославянского комитета.

И лишь более года спустя (20 июля 1917 г. на острове Корфу) представителями сербского правительства и Югославянского комитета была подписана компромиссная Корфская декларация, в которой стороны однозначно высказались за создание единого государства сербов, хорватов и словенцев. Почему же только теперь Пашич пошел на сближение с Комитетом и установил с ним официальные контакты?

Все дело в том, что самым коренным образом изменились внешнеполитические обстоятельства. Речь идет о крахе в феврале-марте 1917 г. царской России – главного союзника и опоры Сербии. До Февральской революции Пашич, предполагавший, что именно Россия сможет в конце войны поставить перед союзными державами австровенгерский вопрос во всем его объеме (быть или не быть монархии Габсбургов, а если быть, то в каком виде) и защитит при этом жизненные интересы королевства, не желал связывать себя какими-то посторонними обязательствами. Когда же Россия фактически «вышла из игры», то есть «с тех пор, как русский голос потерял свой вес и значение в решении международных проблем, стало очевидным, – писал он престолонаследнику в начале августа 1917 г., – что остальных наших союзников – Францию, Англию, а тем более Италию, меньше всего заботят сербские интересы»⁹⁶.

Что же сербам оставалось делать в такой ситуации? Только одно – последовать рекомендации военного представителя при главнокомандующем французской армии, генерала Михайло Рашича тому же Александру Карагеоргиевичу от 20 марта 1917 г.: «Не надо себя обманывать, Ваше Высочество. Сейчас, когда мы потеряли опору в лице русского императора Николая, нам надо действовать самим»⁹⁷. И Пашичу пришлось перестраиваться на ходу: в лице Югославянского комитета был найден новый союзник, а Корфская декларация имела целью поставить перед правительствами стран Антанты австро-венгерский вопрос теперь уже от имени нового политического тандема. Кстати, в октябре 1918 г., в беседе с Г. Уикхем-Стидом сербский премьер прямо заявил, что «он подписал Корфскую декларацию только для того, чтобы произвести впечатление на европейское общественное мнение»⁹⁸.

Следует также отметить, что Корфская декларация сербского правительства и Югославянского комитета явилась своеобразным ответом на так называемую Майскую декларацию Югославянского клуба австрийского рейхсрата, принятую 30 мая 1917 г. В документе, зачитанном председателем Клуба, одним из лидеров Словенской народной партии Антоном Корошецем, ставилась задача объединения всех территорий империи, населенных словенцами, хорватами и сербами, в самостоятельный государственный организм с теми же правами, какими располагали Австрия и Венгрия под скипетром Габсбургов (подробнее о его содержании будет сказано ниже)… А, кроме того, не была ли Корфская декларация и неким превентивным шагом. Ведь в начале 1917 г. упорно ходили слухи о предстоящей в Сараево коронации молодого императора Карла I Габсбурга югославянским королем. Опасаясь, как бы со сменой монархов[90]90
  21 ноября 1916 г. на 86-м году жизни скончался император Франц-Иосиф I.


[Закрыть] дело не дошло до преобразований, повышающих внутренний статус югославянских областей, сербское руководство стремилось сыграть на опережение.

Как бы то ни было, заявление, сделанное на Корфу, стало для Пашича не более чем следствием изменившейся политической конъюнктуры. Далее него он не пошел, но продолжал маневрировать. А потому не кажется чем-то удивительным резкий «вираж» сербского премьера в сторону от «согласованной» с югославянами линии в начале 1918 г., когда США и Великобритания высказались за сохранение Австро-Венгрии (речь Д.Ллойд Джорджа в Палате общин 5 января и знаменитые «Четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона“). Реагируя на этот шаг, Пашич срочно дал команду сербским дипломатическим представителям в Лондоне и Вашингтоне поднять вопрос о Боснии и Герцеговине, дабы обеспечить Сербии хоть что-нибудь в той ситуации. «Если наши союзники требуют исправить ошибку Германии от 1871 г. по Эльзасу и Лотарингии, – писал он 22 января посланнику в США Любе Михайловичу, – то имеются еще более веские причины требовать отмены аннексии Боснии и Герцеговины и предоставления сербскому народу права на самоопределение. Как можно поддерживать восстановление справедливости для Франции и молчаливо не замечать ту несправедливость, с которой поступили по отношению к сербскому народу в Боснии и Герцеговине, и оставлять его в рабстве… В рамках такого подхода постарайтесь убедить американское руководство, чтобы оно выступило по крайней мере за наказание нарушителя Берлинского трактата, если все же полагает, что монархию Габсбургов следует сохранить… Данный разговор постарайтесь провести так, чтобы всем было ясно, что это только ваше личное мнение и чтобы о нем не разнеслись слухи, так как наши братья могут вознегодовать, услышав, что Босния и Герцеговина может освободиться, а они будут вынуждены оставаться под Австрией… Наши братья стоят на позиции – все или ничего. Эта позиция эгоистична, поскольку требует, чтобы и другие страдали, когда страдают они»¹⁰⁰.

Югославянские же деятели, считавшие, что отделение Боснии и Герцеговины от Австро-Венгрии привело бы лишь к резкому ослаблению в ней славянского элемента и, следовательно, к уменьшению шансов на благоприятный исход в борьбе за автономию югославянских областей в рамках империи (в случае ее сохранения), упрекали Пашича за то, что, качнувшись в сторону «Великой Сербии»[91]91
  Термин Великая Сербия многозначен. Здесь под «Великой Сербией» и «великосербством» мы подразумеваем всесербскую разновидность национальной программы руководства Сербии, т. е. вариант присоединения к королевству только сербских (или считавшихся тогда таковыми) территорий Австро-Венгрии. В данном случае – это Босния и Герцеговина. Термин же «Великая Сербия» в югославянском контексте (вспомним высказывания Г.В. Чиркова и Александра Карагеоргиевича) следует понимать как стремление к реализации лозунга «Сербия – Пьемонт югославян», т. е. к созданию единого и унитарного югославянского государства с центром в Белграде… Обширный материал о происхождении и значениях понятия «Великая Сербия», а также злоупотреблениях им в политических целях, представлен в сборнике научных трудов «Велика Србија. Истине, заблуде, злоупотребе» (Београд, 2003).


[Закрыть], он нарушил югославянскую солидарность¹⁰¹. Для того же такая постановка вопроса являлась чистой абстракцией. Отнюдь не «Великая Сербия» или «Югославия» была той главной дилеммой, стоявшей перед сербским правительством и его премьером в условиях войны – особенно после выхода из нее России, как об этом нередко утверждается в исторической литературе. Сохранится (а если да, то в какой форме) или распадется Австро-Венгрия – вот как она формулировалась. А это, естественно, зависело от общего хода военных действий и от решимости союзников.

Не случайно на заседании сербского кабинета 14 июля 1917 г. констатировалось: «От успехов союзных войск зависит, сможем ли мы выполнить три пункта нашей программы – во-первых, сохранить Сербию; во-вторых, объединить все сербские земли; в-третьих, объединить все югославянские земли»¹⁰². По точной оценке Н. Поповича, эти три пункта прямо соотносились с тремя возможными исходами войны – поражением, половинчатым успехом и полной победой¹⁰³… Еще в апреле 1916 г., во время визита Н. Пашича в Петроград, кадетская «Речь», затронув вопрос «о границах и пределах будущей сербской территории», указывала: «Насколько ясно принципиальное решение этого вопроса – в широких рамках этнографического расселения сербского племени, настолько же неясно его практическое решение. Оно всецело зависит от меры нашего военного успеха, прежде всего общего, а затем и частного – на Балканах»¹⁰⁴.

Верил ли Пашич в то, что Австро-Венгрия обязательно развалится, и что победа будет полной? Вряд ли[92]92
  К примеру, в конце июля 1917 г. Пашич писал престолонаследнику из Парижа: «Мы не должны упускать из вида в нашей национальной работе следующее… Во время всех своих встреч, которые я имел с видными личностями, замечается сильная депрессия духа, и, соответственно, все избегают говорить о вопросах, не стоящих непосредственно в повестке дня. Сейчас никто не размышляет о том, что будет с Австрией – исчезнет ли она окончательно или только уменьшится в размерах. Ранее я никогда не слышал от французских политиков иного мнения, чем то, что Австрию следует уничтожить. Теперь же раздаются голоса о сохранения Австрии и „равновесии“ европейских держав, как мне говорил глава Национального собрания Дешанель. Ситуации в данный момент такова – вера в полную победу над Германией ослабла, но надежда на то, что она все-таки будет просить мира у наших союзников, сохраняется» (Дипломатска преписка српске Владе. 1917. Крагујевац, б/г. С. 193).


[Закрыть]. Отсюда – и его мгновенная реакция на ход англо-американской дипломатии. Когда же союзники, наконец, определились в своем решении «разменять» Дунайскую монархию на несколько (много)национальных государств, сербский премьер вернулся к своему «югославизму». Как видим, его линия была очень гибкой. Стремясь при любом «раскладе» обеспечить прежде всего интересы Сербии и сербского народа, он в зависимости от изменений международной обстановки колебался от «великосербства» до «югославизма» (вспомним здесь и его более раннюю подстраховку – разрабатывая в конце сентября 1914 г. интегральную югославянскую программу в противовес панадриатическим замыслам Италии, Пашич, как было показано, готовил и «запасной» – всесербский вариант)…

Оценивая деятельность Николы Пашича на завершающем этапе Первой мировой войны, приведем мнение авторитетнейшего сербского историка С. Йовановича – автора блестящего эссе о нем: «После краха царской России он пришел к заключению, что без сотрудничества с югославянами империи Сербия сама не в состоянии поднять австро-венгерский вопрос. Пойдя же в этом направлении, он все более убеждался в том, что единства всех сербов нельзя добиться ни в какой другой форме, кроме Югославии. Его попытка поставить вопрос о Боснии и Герцеговине объяснялась дипломатической ситуацией, которая объективно способствовала сохранению Австро-Венгрии и делала весьма сомнительной возможность югославянского объединения. Но как только все изменилось, и обстановка стала благоприятствовать объединению, Пашич поспешил к ней приспособиться»¹⁰⁵.

Кстати, забегая вперед, должно заметить, что упрекавшие сербского премьера в нарушении так называемой «югославянской солидарности» деятели Лондонского комитета сами были отнюдь не безгрешны. Так, 14, 24 и 30 октября 1918 г. Анте Трумбич, через британскую военную миссию, направил тайные инструкции активисту югославянского Народного веча в Вашингтоне дону Нико Гршковичу, где требовал издействовать… интервенцию США, вкупе с последующей оккупацией ими «главных пунктов в Далмации, Истрии, Хорватии и Словении. При этом важно, чтобы ни итальянские, ни сербские войска не были употреблены, чего можно добиться только авторитетом Соединенных Штатов»¹⁰⁶. Где же здесь «принципы Корфу»?[93]93
  Очевидно, что приведенные данные противоречат утверждению немецкого историка X. Зюндхаузена, будто «Трумбич видел в Корфской декларации „Магна харту“ югославянского объединения» (Зундхаузен X. Историја Србије од 19. до 21. века. Београд, 2009. С. 253).


[Закрыть] Перед нами – все те же «игры в прятки» с сербами, подтверждающие тщательно скрытую за «югославянской» ширмой одну из констант в стратегии Комитета: желание до поры до времени их использовать («удачная ставка на Сербию») для дальнейшей реализации «собственных крайне национальных стремлений хорвато-словенской группы», как, помнится, подчеркивали русские дипломаты. Но, это к слову.

Маневры югославян Австро-Венгрии[94]94
  Параграф написан А.И. Филимоновой


[Закрыть]. Основанный в эмиграции из югославянских подданных Австро-Венгрии Югославянский комитет до декабря 1915 г., главным образом, опирался на сербское правительство, однако после его эвакуации на Корфу, хорватская часть комитета резко поменяла позицию: теперь главным было решение хорватского вопроса. Супило еще в июне 1915 г. предлагал Трумбичу переименовать Югославянский комитет в Хорватский комитет.

В связи с возникновением и усилением политической активности эмигрантских кругов католические иерархи буквально бросили клич «В эмиграцию!». Видному хорватскому священнику и теологу Франу Барацу, осуществлявшему связь между представителями политических партий Хорватии, членами Югославянского комитета и главой сербского прессбюро в Женеве, удалось добиться большего успеха в этом направлении.

В конце августа 1915 г. Барац впервые прибыл в Швейцарию и провел переговоры с членами Комитета. Он подчеркнул, что Партия права А. Старчевича считает абсолютно необходимым рассчитаться с Австро-Венгрией и обратить симпатии к Сербии. Тогда же Барац выразил позицию хорватского католического духовенства: по его словам, «кроме нескольких иезуитов, которые сами не являются хорватами, все хорватское духовенство мыслит национально». Он особо отметил, что «прогрессивные» представители католического клира объединились и с помощью загребского священника С. Риттига влияют на архиепископа в национальном направлении¹⁰⁷.

Затем на встрече с главой сербского пресс-бюро Б. Марковичем Барац выдвинул два требования, «важных для хорватского народа»: коронация Петра Карагеоргиевича в Загребе как хорватского короля, второе – «увеличение значимости хорватского бана назначением его из числа королевской династии с титулом „прорекс“ и всеми соответствующими прерогативами». По вопросу внутреннего устройства будущего государства Барац требовал возможности создания в нем наряду с единым центральным парламентом областных саборов и областных правительств. Маркович, напротив, высказался за «широкую компетенцию центрального парламента с тем, чтобы у государства была широкая унитарная база». Тем не менее, из этой беседы Барац вынес убеждение, что «сербы в новом государстве не будут стремиться к доминированию», «все спорные вопросы будут решаться на основе договоренностей», а «государство будет устроено на федеративных принципах, в нем будет уважаться хорватская традиция», «хорватский суверенитет и право на самоопределение»¹⁰⁸.

На завершающем этапе Первой мировой войны судьбу югославянской идеи решали три фактора: сербское правительство на Корфу, Югославянский комитет в Лондоне и Югославянский клуб австрийского парламента в Вене.

Первое заседание имперского парламента в Вене в период войны состоялось в конце мая 1917 г. Всего число югославянских депутатов в венском парламенте составляло 37 человек, из них 23 были словенцы, 12 хорватов и 2 серба. Депутаты Далмации, Истрии и словенских земель, сразу после прибытия в Вену для участия в работе первого заседания, основали Югославянский клуб. 30 мая 1917 г. этот клуб обнародовал документ, известный под названием Майская декларация Югославянского клуба. В декларации указывалось, что «нижеподписавшиеся народные представители, объединившиеся в Югославянском клубе заявляют, на основании принципа национальностей и хорватского государственного права, о своем стремлении к объединению всех земель в монархии, населенных словенцами, хорватами и сербами в единое самостоятельное, свободное от господства любых иностранных народов и основанное на демократических принципах государственное образование под скипетром Габсбургско-Лотарингской династии»¹⁰⁹. Декларацию подписали: А. Корошец, М. Лагиня, К. Верстовшек, В. Спичич, О. Рибарж, В. Равнихар, Е. Ларц, И. Продан, Й. Гостинчар, М. Бречич, Й. Погачник, Л. Погачник, М. Чингрия, А. Грегорчич, Я. Крек, Ф. Янкович, И. Шуштершич, А. Дулибич, Й. Биянкини, А. Трешич-Павлович, Ф. Демсар, Й. Перич, Й. Смодлака, Ф. Яклич и др.

Еще не так давно многие ученые расценивали Майскую декларацию как качественно новую ступень в борьбе за решение национального вопроса югославянских народов Австро-Венгрии, подчеркивая, что «она преодолела прежнюю великохорватскую концепцию и своей югославянской программой на базе триализма ставила под вопрос всю дуалистическую организацию монархии». Поэтому в условиях 1917 г. Майская декларация, якобы, означала крупный вклад в идею югославянского объединения и являла собой начало движения, завершившегося созданием Государства СХС 29 октября 1918 г.¹¹⁰ Считалось, что для большинства подписавших Майскую декларацию формула «под скипетром Габсбургско-Лотарингской династии» оставалась «только фразой, не наполненной конкретным политическим содержанием и использовавшейся для агитации широких масс населения, так, чтобы избежать преследования властей» (к этой группе относились священники В. Спинчич, Ю. Бьянкини, политики О. Рибар, В. Равнихар, Й. Смодлака)¹¹¹.