Текст книги "Антология исследований культуры. Отражения культуры"

В наших изданиях американского фольклора термины «миф» и «народная сказка» использовались неоднозначно, что вполне естественно при отсутствии четкого разграничения этих фольклорных форм. Любое современное определение мифологии ставит нас перед проблемами, которые нельзя разрешить без произвольного выделения тех или иных признаков. Если мы определяем мифы как сказки, которые объясняют природные явления и которые в этом смысле могут рассматриваться как толкования окружающего мира, мы оказываемся перед трудностью: одна и та же сказка в одних случаях имеет все признаки объяснительной, но в других начисто лишена их, являясь просто сказкой. Вот почему безоговорочное следование такому классификационному принципу неминуемо приведет нас к размежеванию сказок по генетическому признаку с причислением одних к мифам, других – к народным сказкам. Понятно, что путь этот чреват всякими сложностями.

Приняв за основной признак различения персонификацию животных, растений и физических явлений, мы столкнемся с новой проблемой. Она связана, во-первых, с отсутствием четкой границы между мифами, с одной стороны, и сказками, относимыми к магическому обиходу и воспринимаемыми как вполне реальные и недавние происшествия – с другой, и, во-вторых, – с кажущейся схожестью ситуаций, в которых оказываются люди и животные.

Аналогичная картина возникает и при определении мифа как сказки, относящейся к сфере ритуальных действий.

При таком подходе одни и те же сказки должны рассматриваться то как мифы, то как народные сказки, поскольку они встречаются и в объяснительной, и в необъяснительной версиях, описывают и животных (а наравне с ними – природные тела и персонифицированные силы природы), и людей, имеют ритуальный подтекст или лишены его. Принятие любой из этих дефиниций обязывает нас к одновременному рассмотрению обеих групп и к анализу их исторического и психологического развития вне искусственных границ, заложенных в определении. Эта трудность устраняется гипотезой, что народная сказка возникла из мифа и должна трактоваться как выродившийся миф, или противоположной – о происхождении мифа из сказки; выбрав ту или другую, мы внесем в наш анализ теоретическую точку зрения, а это именно то, что нам нужно.

Для пользы дела было бы весьма желательно усвоить индейское отношение к мифу. В сознании американского аборигена обе группы сказок почти всегда четко разграничены. Одни повествуют о событиях той эпохи, когда мир не был еще окончательно сформирован, а человек не владел всем позднейшим набором навыков и умений. Другие переносят слушателя в события последующего периода. Иными словами, сказки первой группы воспринимаются индейцем как миф, сказки второй – как история. Первые никак нельзя причислить к объяснительным. Большинство их посвящено подвигам людей и животных. С современной точки зрения порой неясно, какой характер, мифологический или исторический, имеет данное повествование. Вера индейцев в особые способности животных обогатила многие «исторические» сказки эпизодами, которые легко отнести и к мифической эпохе (животные выступают здесь как сознательные помощники людей, совершают небывалые подвиги, знакомят человека с новыми обрядами и т. п.). Можно проследить, как исторические сказки, действие которых со временем стали относить к мифическим временам, превращаются в мифологические и как возникают исторические сказки, по типу и развитию сюжета сходные с мифологическим. Между тем, туземное восприятие очень тонко улавливает несхожесть обоих типов. Отчасти это обстоятельство можно связать с древнейшей концепцией земных эпох, – примерно в том виде, как она разработана у Гесиода.

Наш аналитический подход должен учитывать, что это сугубо аборигенное различение мифологической и исторической сказок с собственно исторической точки зрения ничуть не яснее, чем – четкий в иных отношениях – водораздел между мифом и сказкой. Но встав на точку зрения индейца, мы можем соотнести мифы с понятиями, привычными для его сознания. И хотя классифицируемые таким способом сказки и мифы все равно изучаются нами как единое целое, возникает шанс избежать произвольной дифференциации с позиций современной культуры и удержать в качестве отправной аборигенную точку зрения, запечатленную в сознании сказителя мифов.

События мифологической сказки относятся к необозримо далекой эпохе и не могут повторяться в нашем мире; вместе с тем рассказчик не исключает воссоздания мифологической обстановки в отдаленном будущем. Но с перенесением человека в мир мифических вещей, продолжающих свое бытие в каких-то неведомых уголках нашего мира, миф опять превращается в реальность. Именно так мифологические существа становятся персонажами исторических сказок или местного предания. Человек, который исчез и через некоторое время объявился в селении буффало, с аборигенной точки зрения – герой исторической сказки, хотя люди буффало с той же точки зрения – мифические существа. Новичок, прошедший посвящение у духов тайного мужского союза и физически похищенный ими, по возвращении домой рассказывает соплеменникам историю, в которой фигурируют дары мифических существ. Человек, выйдя из состояния транса, близкого к смерти, сохраняет общение с мифическим миром призраков, несмотря на разрешение вернуться к обыденной жизни в родном ему мире.

Отсюда видно, что наличие мифологических персонажей еще не делает повествование мифом в индейском понимании. Удаленность события во времени и пространстве – вот что, скорее, придает ему мифологический колорит в глазах индейца.

Эти наблюдения показывают, что изучение исторических истоков мифа и современной сказки зависит от исследований самого широкого спектра. Предметом наших изысканий должны стать типология и процесс распространения всего корпуса сказок и мифов. А историческая их реконструкция обогатит нас материалом, который позволит разглядеть действующие здесь психологические механизмы.

Не могу согласиться с Бастианом и Вундтом[32]32
  Wundt W. Völkerpsychologie. Bd. 2. Teil. 3. Leipzig, 1909. S. 62.


[Закрыть], для которых выяснение истоков сказки – дело более или менее второстепенное. Они объясняют это тем, что параллельное возникновение и последующее распространение сказочных сюжетов происходит под влиянием сходных психологических процессов, которые можно изучить на современном материале. Но мне неясно, как преуспеть в этом, не признав, что классификация, всецело опирающаяся на психологические или иные допущения, сама по себе есть историческое следствие. Основанный на ней метод никогда не давал удовлетворительных результатов именно ввиду произвольности и внеисторичности этих допущений. Использование для психологической реконструкции не одной, а двух и более классификационных схем такого рода приводит в каждом случае и к разным результатам. Но мы по-прежнему утверждаем, что констатация типологических изменений должна обосновываться реальными историческими доказательствами (когда они доступны) и выводами, учитывающими характер распространения сходных данных (когда неприменим иной метод). Здесь, как и по отношению к другим этнологическим проблемам, необходимо признать принцип множественного развития сходных явлений. Геометрический орнамент может появиться из схематизированной реалистической формы или из непосредственного обращения к простейшим техническим мотивам; полуреалистическая форма может трактоваться и как копия с натуры, и как более ранний геометрический орнамент; то и другое может быть результатом заимствования и развиться в новые линии. Ритуал может оказаться и драматургическим осмыслением мифа, и древним обрядом, с которым связали миф, и подражанием чужеземному ритуалу. Априорные основания, указывающие на исходную точку всякого локального развития, здесь отсутствуют, ибо современные формы могли возникнуть любым из перечисленных путей или на их перекрестке при действии в каждом отдельном случае разных психологических механизмов. Вот почему мы утверждаем, что вся наша работа должна опираться на индуктивное изучение следствий.

Но результаты этих исследований не отменяют другой проблемы, требующей нашего пристального внимания. Персонажи мифологических сказок живут лишь в человеческом воображении и разительно отличаются от всего повседневного. Полуживотные-полулюди, ожившие руки, ноги и прочие части тела; диковинные существа, то уменьшающиеся, то вырастающие на глазах, разрубаемые и заново срастающиеся, поглощаемые чудовищами и все же невредимые… Все это – традиционные атрибуты и сказки, и мифа, где любая небывальщина в порядке вещей.

Человеческое воображение неисчерпаемо, так что удивляться многообразию мифологических персонажей и их приключений не приходится. Но наряду с этим многообразием собранный нами материал обнаруживает множество сквозных черт, обладающих такой поразительной устойчивостью, что их никак нельзя объяснить случайным совпадением. Это привлекло внимание многих исследователей, которые пришли к выводу, что подобные черты, общие мифам и сказкам самых разных народов, суть коренные элементы мифологии, и задача в том, чтобы установить происхождение наиболее типичных из них.

Порой кажется, что большая часть нынешних научных споров доказывает, что мы не способны разграничить два вышеозначенных направления исследований – изучение исторического развития сказки, с одной стороны, и изучение истоков тех сюжетов и представлений, которые являются общими для всех или большинства мифов, – с другой.

Самый первый вопрос связан с эволюцией сказки. Последнее время мы недооценивали проблему древнейшей фазы развития американских мифов и сказок, занимаясь, главным образом, их трансформацией в сравнительно недавнее время. И первым шагом к индуктивному изучению развития сказки должен был стать анализ процессов, наблюдаемых в настоящее время, который в свою очередь позволил бы приступить к реконструкции более ранних периодов. Вот почему основная работа последних лет связана с поиском всех доступных версий в разных районах, который положил начало и некоторым теоретическим разработкам.

Примерно четверть века назад Дэниел Бринтон утверждал, что сходство ирокезских и алгонкинских мифов обусловлено не трансмиссией сюжетов, а единством человеческого сознания. С тех пор собран огромный материал, позволяющий разглядеть вполне четкие линии трансмиссии, так что сейчас вряд ли кто возьмется защищать теорию Бринтона. За детальным изучением трансмиссии у племен Северо-Тихоокеанского побережья и краткой констатацией общего сходства сказок навахо и северо-западных племен последовал ряд аннотированных изданий однородного материала из самых разных регионов Америки. Роль распространительного процесса выявлена, между прочим, в исследованиях д-ра Лоуи о ключевых темах американской мифологии и д-ра Уотермена – об объяснительном элементе американских волшебных сказок.

Необходимым условием дальнейшего осторожного продвижения признаны два правила[33]33
  Boas F. Dissemination of Tales Among the Natives of North America // Journal of American Folk-Lore [далее – JAF]. Vol. 4 (1891). P. 13–20.; Wundt. Op. cit. Bd. 2. Teil. 3. S. 62; Van Gennep A. La formation de légendes. 1910. P. 49.


[Закрыть].

Правило первое: сказка, как и формула ее распространения, признается прямым следствием исторического контакта лишь при такой разработанности сюжета, которая исключает независимое происхождение органически несвязанных его элементов. Примером подобного сюжета может служить «Волшебное бегство», где в превращении предметов, бросаемых через плечо беглеца (когда камень становится горой, гребень – лесной чащей, бутыль масла – огромным водоемом) присутствует комбинация весьма разнородных деталей. Трудно предположить, что такой набор эпизодов сложился в каждом регионе самостоятельно.

Правило второе: убедительным доказательством трансмиссии является географическая ее непрерывность, и это условие тем важнее, чем проще структура сказки. Следует допустить, что структурно более простые сказки имеют и более широкое распространение. Следует допустить также, что некогда широко известные сказки со временем оказались в забвении, а с ними забылись и каналы непрерывного их распространения в данном ареале. Это допущение не должно, однако, ставить под сомнение наши методологические принципы. Мы хотим найти бесспорное доказательство трансмиссии, а не только намек на ее возможность или правдоподобие, и потому ратуем за осторожный подход.

Анализ распространения сюжетов требует отработанных средств их идентификации, а это в свою очередь – емкой терминологии. Отсюда и попытка вычленить ряд ключевых слов, позволяющих легко распознавать сказочные персонажи и эпизоды, и здесь велика заслуга Фробениуса, Эренрайха, Лоуи и Крёбера[34]34
  Frobenius L. Im Zeitalter des Sonnengotts; Fhrenreich P. Die Mythen und Legenden der Südamerikanischen Urvölker und ihre Beziehungen zu denen Nordamerikas und der Alten Welt. P., 1905. S. 34-59; Lome R.H. The Test-Theme in North American Mythology // JAF. Vol. 21 (1908). P. 101; Kroeber A.L. Catchwords in American Mythology // Ibid. P. 222; см. также: Waterman T.T. The Explanatory Element in the Folk-Tales of the North American Indians // Ibid. Vol. 27 (1914). P. 1–54.


[Закрыть]. Конечно, создание удовлетворительной системы ключевых слов требует более глубоких изысканий, чем имевшие место доселе, хотя и они во многом расширили наше представление о движении сказки. Собранный материал дает надежду, что в дальнейшем могут быть намечены и границы ареалов распространения. Некоторые из сюжетов известны на обширных пространствах континента. Так, сюжет о Незадачливом хозяине – слуге, позаимствовавшем чудесную силу своего господина и попытавшемся ему подражать, – распространен от Нью-Мексико по всему востоку Северной Америки и не встречается, кажется, только в Калифорнии и на арктическом побережье. Более или менее сходный пример – история Катящегося камня (который настигает и удерживает преступника до тех пор, пока его не освобождают звери), не получившая, правда, такого распространения к югу и северу, как предыдущая. Если сказка о Незадачливом хозяине известна на всем побережье Британской Колумбии, то сюжет о Катящемся камне не достиг Тихоокеанского побережья, хотя нечто близкое ему обнаружено в некоторых районах Калифорнии. Некоторые сказки, известные главным образом в районе Прерий (Great Plains), частично распространились вдоль торговых путей к Тихому океану и были зафиксированы в изолированных поселениях от Британской Колумбии до Калифорнии к югу. К этой сюжетной группе принадлежит рассказ о Танцующих птицах, почти полностью истребленных неким хитрецом, когда они, по его просьбе, плясали зажмурясь. Сюда же относится и история Потопа, повествующая о создании новой земли силами уцелевших животных. Спасшись на плоту, они поочередно ныряют, пока ондатра не возвращается с горсткой ила, из которого и сотворяется новая земля. Этот сюжет известен в очень обширном регионе Великих Озер и встречается в узнаваемой форме в нескольких местах по Тихоокеанскому побережью. Из той же группы и сказка о Звездных мужьях. Две засыпающие во дворе девушки, видят на небе пару звезд и мечтают заполучить их себе в мужья. Наутро их мечта исполняется: одна звезда принимает вид жениха-красавцам, другая – урода. В конце концов девушки возвращаются на землю. Этот сюжет распространился по всему континенту – от Новой Шотландии до Западного Плато, острова Ванкувер и Аляски. Из других сюжетов этого региона отметим «Мальчика-Кровинку» (который появился на свет из комочка запекшейся крови и вырос в могучего героя), «Выброшенного» (другого мальчика, отвергнутого родителями, вскормленного на стороне и впоследствии тоже героя), «Похищение Солнца» и многие другие.

Сказки второй группы распространены преимущественно на Западе и встречаются на широких пространствах Плато и Тихоокеанского побережья; некоторые из них, впрочем, пересекли горы и получили известность в Восточных Прериях. Среди них – сказка о звере, который забавляется с собственными глазами и в конце концов теряет их, о восхождении на небо по лестнице из стрел, о споре Бобра с Дикобразом (в ходе которого Бобер уговаривает Дикобраза поплавать, а Дикобраз Бобра – залезть на скалу) и т. п.[35]35
  Waterman. Op. cit. P. 1–54.


[Закрыть]

Третий ареал распространения выделяется на основании своеобразной миграции легенд Юго-Запада и бассейна Миссисипи, не имеющих аналога в северной части континента.

Чем интереснее распространение сюжета, тем большего внимания требует сказка. Широко распространенный сюжет о Незадачливом хозяине можно подразделить на несколько типов, соответственно приключениям героя. На Северо-Тихоокеанском побережье рассказывают, как он, хлопая себя по лодыжкам, изводит оттуда стайку лососевых мальков, в районе Плато – как добывает еду, тыча острым орудием в некую часть собственного тела, в Прериях – как превращает в пищу древесную кору, и едва ли не всюду – как ныряет за рыбой с насеста[36]36
  Boas F. Tsimshian Mythology // Annual Report of the Bureau of American Ethnology [далее – ARBAE], 31st (1916). P. 694 f.


[Закрыть]. Несомненно, что новые находки и дальнейшее изучение странствующих сюжетов позволит нам куда точнее определить и ареалы их распространения. Наибольшие затруднения вызывает пока отсутствие материала по Юго-Востоку и региону пуэбло.

Эренрайх[37]37
  Ehrenreich P. Op. cit.


[Закрыть] сделал попытку применить эти сопоставления к Южной Америке и Старому Свету, но многие его примеры не отвечают вышеозначенным методологическим установкам и потому не вполне убедительны, хотя я охотно допускаю движение сказок на всем пространстве между Югом и Севером континента. Более серьезные сомнения вызывают у меня примеры, предложенные Денхардтом[38]38
  Dähnhardt O. Natursagen. Leipzig. Bd. 1-4, 1907-1912. (Примечания даны в указателе к этим томам.)


[Закрыть] и Фробениусом[39]39
  Frobenius L. Die Weltanschauung der Naturvölker. Weimar, 1898.


[Закрыть]. Так, если Денхардт указывает в Северной Америке группу сказок о Вороне, освободившем Солнце из круглого короба, у чукчей – о Вороне, скрывающем Солнце под языком, и находит сходные эпизоды в венгерских сказках, то отсюда не следует еще, что перед нами во всех случаях один и тот же сюжет. Чукотские и венгерские сказки имеют много сходства, и я склонен предположить, здесь есть промежуточные связи. Чукотский сюжет вставлен в Воронов цикл, сам же Ворон своим выдающимся местом в фольклоре чукчей обязан, по-видимому, влиянию племен Северо-Западного побережья или параллельному развитию этого мотива в Северо-Восточной Азии и Северо-Западной Америке. Но, на мой взгляд, сходство здесь не так велико, чтобы говорить об общем истоке.

В еще большей степени касается это предполагаемой связи меланезийских и американских сказок. Фробениус, который выдвинул наиболее веские доказательства их родства, особо отмечает равно меланезийский и североамериканский мотив лестницы из стрел между небом и землей. Полагаю, однако, что мотив этот недостаточен для доказательства общности происхождения всех использующих его сюжетов. К тому же расстояние между этими регионами столь велико, а полное отсутствие промежуточных связей – столь очевидно, что здесь вряд ли можно пойти дальше констатации формального сходства. Не может убедить меня в обратном и сюжет о Невидимом Крючке (записан Кодрингтоном), общий для Меланезии и Северо-Западной Америки и, безусловно, весьма разработанный. Акула похищает рыболовный крючок. Рыбак, сбившись с пути, попадает в акулье селение и встречает там тяжело больного человека, которому не может помочь ни один шаман. Заметив во рту у больного свой крючок, рыбак извлекает его и тот исцеляется. В этой сюжетной формуле мы встречаем широко распространенное представление об оружии духов, которое невидимо для смертных, и оружии смертных, невидимом для духов; где бы ни встречалось такое представление, развитие сюжета не знает помех. Четкая психологическая мотивация сюжетных ходов «Невидимого крючка» заметно отличает эту сказку от «Волшебного бегства», фабула которого распадается на ряд фактически бессвязных эпизодов. Поэтому даже совпадение сюжетной формулы нельзя признать убедительным подтверждением исторической связи при отсутствии географического контакта.

Повторяю: дело не в сопоставимости сказок, а в обосновании их исторической связи.

Трансмиссия между Старым и Новым Светом доказана существованием там и здесь серии параллельных сложных сюжетов. Самые примечательные из них – «Волшебное бегство», а также сюжеты о Женском острове (или о зубастом влагалище) и о великане, чья голова кишит не паразитами, а лягушками. Регион бесспорного влияния Старого Света ограничен той зоной Северной Америки, юго-восточную границу которой образует условная линия Калифорния – Лабрадор. К юговостоку от нее следы такого воздействия едва заметны. То, что сказки, широко распространенные в Старом Свете, зафиксированы лишь на малой части американского континента, говорит об их движении с Запада на Восток, а не наоборот. Но утвердившись на этом, не забудем, что каждый следующий шаг обязывает нас к величайшей осторожности.

Часть сказок является общим достоянием более ограниченного региона, куда входит побережье Берингова моря и прилегающие сюда районы Азии и Америки. Некоторые сюжеты имеют явно американское происхождение. Более обширные разыскания в этом районе позволили бы воссоздать и более многостороннюю картину взаимоотношений Старого и Нового Света. Заслуживает внимания и развитие аналогий, предложенных Эренрайхом, Денхардтом, Фробениусом, хотя доводы, которые они до сих пор выдвигали, не кажутся мне убедительными. Сюжеты о похищении Солнца и сотворении Земли, о которых я уже упоминал, о девушках-лебедях (сбрасывающих на берегу свое оперение, принимающих человеческий образ и заставляющих героя-похитителя взять их в жены) известны и в Америке, и в Европе, и в Азии. Они имеют ряд вариантов, но в структуре их не видно той сложности, а в географическом распространении – той непрерывности, которые доказывали бы внутреннее родство.

Укажем также на возможность контакта между Америкой и Старым Светом через острова Тихого океана. Об этом говорят данные, недавно опубликованные Р. Б. Диксоном[40]40
  Dixon R.B. The Independence of the Culture of the American Indian // Science. 1912. P. 46–55.


[Закрыть] и фон Хорнбостелем[41]41
  Hornbostel E. von. Über ein akustisches Kritеrium für Kulturzusammenhange // Zeitschrift für Ethnologic Bd. 43 (1911). S. 601-615.


[Закрыть], который нашел сходные элементы в музыкальных системах Старого и Нового Света и не видит возможности объяснить это иначе, чем историческими связями. Сказки индейцев, впрочем, никаких убедительных подтверждений тому не дают.

Я еще не коснулся сравнительно позднего притока европейских и африканских сюжетов. Широкое проникновение на континент европейского фольклора очевидно. Но индейские племена США и Канады, сохранившие память об аборигенном образе жизни, ясно отличают эти сказки, как имеющие вполне определенные и легко узнаваемые черты, от более древних (хотя и не всегда знают об их чужеземных истоках). Как правило, это волшебные сказки, занесенные в Америку французскими путешественниками и торговцами. Среди этого материала – бóльшая часть которого собрана лишь в недавнее время[42]42
  Большая часть этого материала опубликована в: JAF. Vol. 25-37 (1912-1914); см. также: Rand S.T. Legends of the Micmacs. N.-Y., 1894.


[Закрыть] – самыми излюбленными сюжетами оказались «Джон-медведь», «Семь голов» и т. п.

В Новой Шотландии и Квебеке, где контакты между белыми колонистами и индейцами имели длительную историю, проникновение европейских элементов в туземный фольклор намного шире – в том числе, по-видимому, из шотландских и ирландских источников. Различие между аборигенными и привозными сказками ощущается здесь и поныне (прежде всего – самими рассказчиками).

На территории южных штатов, где в контакт с аборигенами вступало и многочисленное негритянское население, индейский фольклор включает в себя не только волшебные, но и – явно заимствованные! – сказки о животных. Поскольку многие из них по типу весьма схожи с аборигенными сказками, граница между обеими группами постепенно стирается. Чужеземные детали вошли и в фольклор индейцев Юго-Востока, забывших об их происхождении. Подобная ассимиляция «звериной» сказки замечена и в изолированных поселениях других районов – например, басен Лафонтена у шусвапов (Shuswaps) Британской Колумбии и, возможно, европейских волшебных сказок – у зуньи. Отсюда мы вправе заключить, что полное амальгамирование сказочного материала происходит там, где налицо типическое сходство.

Совершенно иная картина в Латинской Америке, где туземные сказки почти повсеместно (за исключением наиболее изолированных районов) уступили место европейскому материалу. Большинство сказок, собранных в Мексике и Южной Америке, носят тот же характер и принадлежат к тем же циклам, что и сказки американских негров. Но поскольку негритянское влияние во всем этом регионе труднодоказуемо, а многое из соотносимого материала, между тем, имеет ярко выраженные европейские черты, то происхождение таких сказок предпочтительнее связать с испанским и португальским источниками. Одни из них, по всей видимости, попали в Америку во времена Конкисты, другие, завезенные в Африку португальцами и усвоенные здесь неграми, могли быть перенесены последними в Соединенные Штаты. Для окончательного разрешения вопроса о романских влияниях необходимо скрупулезно изучить испанский материал. Этой теории не противоречат данные, собранные и опубликованные в Португалии; подтверждают ее и родственные сюжеты, которые обнаружены на Филиппинах, долго находившихся под испанским владычеством. И хотя некоторые сказки этой группы, обнаруженные в Южной Азии, можно связать с ост-индскими влияниями, литературная форма сюжетов, знакомых нам по недавним публикациям, говорит скорее о позднеиспанском источнике. Весьма вероятно, что наряду с этими негры привезли в Северную Америку и близкие по типу чисто африканские сюжеты.

Среди сказок, проникших на наш континент этим путем, укажем, в частности, «Волшебное бегство». Оно попало сюда двумя потоками – более древним, который шел из Азии через Берингов пролив, и новейшим, из Испании в Южную Америку, который постепенно распространялся на Север, в результате чего оба потока слились в Калифорнии.

Трудно сказать, когда произошло наложение новоевропейского сказочного материала на древнеамериканский пласт в Латинской Америке. Судя по некоторым данным, какая-то часть этого материала оказала влияние и на американские племена, избежавшие прямого контакта с испанским культурным элементом. Так, сюжет о состязании в беге между Черепахой и Кроликом (в котором Черепаха расставляет вдоль всей дистанции своих двойников-братьев и с помощью этой уловки убеждает соперника в его проигрыше), перемещаясь к северу, достиг Орегона и Британской Колумбии. В том же направлении двигались, по-видимому, и сюжеты, обнаруженные на острове Ванкувер и в глубинных районах Британской Колумбии. В заключение скажем, что вопрос о влиянии европейских наслоений на нашу аборигенную традицию требует куда более пристального внимания.