Текст книги "Антология исследований культуры. Отражения культуры"

Тезис, который я выдвинул, состоит в том, что тробрианский феномен языка магии, в котором мы обнаружили маскировку осмысленной речи под личиной эзотерических и загадочных форм, согласуется с нашей теорией языка. В тробрианской магии мы вряд ли найдем хоть одно слово, действие, т. е. значение, которого нельзя было бы объяснить с помощью ассоциаций, мифологических образов или других аспектов принципа Фрэзера. Я думаю, что это не что иное, как часть универсального, глубоко человеческого отношения к словам. На основе употребления речи у людей появилось убеждение, что знание имен, правильное употребление глаголов, частиц имеет мистическую силу, которая выходит за пределы простого утилитарного применения слов в общении между людьми.

Ребенок на самом деле использует квази-магическое влияние на свое окружение. Он произносит слово, и взрослые делают то, что он хочет. Такова общепринятая точка зрения, правильность которой нет нужды доказывать дальше. В работах таких современных психологов, как Пиаже и Бюлер, или более ранних, как Уильям Штерн, можно найти богатый материал, подтверждающий ее. Однако у меня не было возможности сверять их выводы с материалом этого раздела. Я уже подчеркивал тот факт, что данная ранняя установка частично вытесняется, но все же в целом находит подтверждение в дальнейшем развитии индивидуума. Овладение реальностью, технической и социальной, развивается наряду с познанием того, как используются слова. Наблюдаете ли вы за обучением ремеслу в примитивной общине или в нашем обществе, вы всегда понимаете, что знание названия вещи – это результат знания того, как использовать эту вещь. Правильное слово для того, чтобы осуществить то или иное действие, торговую сделку, обучиться умению, обретает значение в той мере, в которой индивидуум становится способен выполнить это действие. Таким образом, вера в то, что знать название вещи значит овладеть ею, становится эмпирической истиной. В то же время она может двигаться и в направлении мистицизма. Ибо подлинный характер процесса, т. е. подлинный характер власти слова над вещью на основе мануального и интеллектуального контроля, является результатом хрупкого равновесия. С одной стороны, есть люди, которые работают руками лучше, чем говорят. Это нарушение равновесия. Простой ум, примитивный или цивилизованный, отождествляет речевые затруднения и неуклюжие выражения с умственной неполноценностью. На тробрианском языке слово tonagowa означает идиотизм и дефективную речь; а у европейских крестьян деревенский идиот – это зачастую тот, кто заикается и не способен ясно выражаться. С другой стороны, человек, способный хорошо говорить и склонный теоретизировать, может прекрасно овладеть теми словами, которые связаны с навыками ручной работы. Даже в условиях самого примитивного разделения труда человек, который может дать хороший совет, лучше говорит или даже хвастается, представляет собой то, что в более развитых сообществах называют учителем, талмудистом или бабу (baboo)[15]15
  Индус, говорящий по-английски.


[Закрыть]. Возможно, это результат не совсем правильного развития обучения или чисто наставнических способностей; но это связано с тем, на чем основана вся человеческая деятельность, – я имею в виду тот факт, что некоторые люди должны командовать, советовать, планировать и координировать. До сих я говорил главным образом об искусствах и ремеслах. Власть, которую на основе речи человек получает в управлении социальными отношениями, овладевая правовыми нормами и экономическими реальностями, вполне очевидна. Ребенок, который растет в примитивной общине и постепенно обучается тонкостям системы родства, табу, обязанностям и привилегиям детей, членов рода, представителей высших и низших рангов, начинает разбираться в социальных отношениях, усваивая социологическую терминологию. Обучение может иметь место во время церемоний инициации, большая часть которых состоит в социологическом образовании ребенка, мальчика или девочки, юноши или девушки, пока он не достигнет племенного гражданства. Но очевидно, что этому предшествует долгий образовательный процесс, в котором участвует ребенок, который может позвать, обратиться к своему ближайшему окружению, и взрослый член племени, который может должным образом обратиться к десяткам, сотням или даже тысячам людей, воззвать к ним, приветствуя и воздавая хвалу, вступить в переговоры и договариваться. Но у этого процесса есть две стороны: знание «поведения», манер, умения сдерживаться и т. п. и способность назвать, описать и предвидеть эти моменты, а также использовать нужные слова. Здесь овладение социальным аспектом и социальной терминологией идут параллельно друг другу.

Если бы позволяло место, я мог бы бесконечно говорить об этой стороне вопроса. Возьмем, например, проблему права в вербальном и прагматическом аспектах. Здесь значимость слова, связующая, или обязывающая сила формул, находится в самом основании порядка и надежности в человеческих отношениях. Считаются ли брачные обеты таинством или это просто правовой контракт – а в большинстве сообществ они носят двойственный характер – сила слов в установлении постоянных человеческих отношений, священный характер слов и их социально санкционированная нерушимость абсолютно необходимы для существования социального порядка. Если правовые формулы, если обещания и контракты не считались бы чем-то большим, чем flatus vocis[16]16
  Колебание голоса (лат.).


[Закрыть], то социальный порядок прекратил бы свое существование как в развитой цивилизации, так и в примитивных племенах. Средний человек, не важно, цивилизованный он или примитивный, отнюдь не социолог. Он не стремится, да и не может осознать истинную функцию глубокой веры в святость правовых и сакральных формул и их созидающую (creative) силу. Но у него должна быть эта вера; она усвоена им в процессах, посредством которых он становится частью организованных институтов своего сообщества. Чем сильнее эта вера, тем сильнее становится то, что может быть названо элементарной честностью и правдивостью граждан. Иногда в жизни человека речь может стать наилучшим инструментом, чтобы скрыть его мысли. Но есть и другие аспекты – право, договоры, формулы таинств, клятвы, – где сложный аппарат, неизменно основанный на мистических и религиозных идеях, развивается в каждом обществе как необходимый продукт разработки правовых и моральных норм и отношений.

Этого должно быть достаточно, чтобы высказать предположение: есть вполне реальная основа для веры в мистическую и непреложную силу слов. Человек подымается над своими животными, анатомическими и физиологическими особенностями, надстраивая над ними свою культуру сообща со своими сородичами. Он овладевает своим окружением, потому что может работать с другими и при помощи других. Речевое общение, начиная с ранней зависимости ребенка от своих родителей и вплоть до развитого использования полноценного гражданства, научной речи, слов-команд может служить коррелятом данного процесса. Знание нужных слов и выражений, более развитых речевых форм дает человеку силу, выходящую за рамки его физических сил. Но эта сила слов, это кооперативное использование речи, должна исходить из убеждения, что произносимое слово священно. Тот факт, что слова увеличивают силу человека, не будучи ограничены прагматической эффективностью, основан на вере в мистическое влияние слов.

Очевидно, это социологическое объяснение веры в мистическое влияние слов представляет собой реинтерпретацию теории Дюркгейма о том, что мистицизм – это не что иное, как выражение веры в зависимость человека от общества. Но я думаю, что и сама теория Дюркгейма представляет собой своего рода мистический акт веры – в действительности она есть нечто большее, чем переделка гегелевской доктрины Абсолюта, которая внедряется во все более и более организованное общество. То, что я пытаюсь изложить здесь – это реинтерпретация Дюркгейма в эмпирических терминах. Основная концепция Дюркгейма состоит в том, что нужно учитывать огромное число явлений культуры, веры и эмоциональной сферы, поскольку человек зависит от себе подобных, а эта зависимость порождает определенные установки и мнения, что, по-моему, глубоко верно. Там, где Дюркгейм, так сказать, «сходит с рельс», его здравая концепция сводится к очень узкой формуле непосредственного эмоционального опыта толпы, а также влияния феномена толпы на индивидуума. Он сам персонифицирует общество и применяет эту персонификацию к примитивному человеку. Отсюда его простая формула: Бог – это общество, а сущность Абсолюта это не что иное, как чувство зависимости, которое человек, отравленный дионисийским влиянием религиозно возбужденной толпы, конкретизирует в сакральные создания и сущности. Нет сомнений, что churinga[17]17
  Churinda (также tjurunda) – у австралийских аборигенов // мифическое существо и ритуальный предмет, его представля– // ющий; символизирует неразрывность союза личностей – членов клана, связанных с данным существом.


[Закрыть] или национальный флаг, крест или полумесяц, играют важную роль в кристаллизации человеческих отношений. Но во всех этих феноменах материальной символизации, которые зарождаются во взбудораженной толпе, ведущую роль играют необычайные преувеличения. Мне кажется, что Дюркгейм сделал из своей теории карикатуру, когда написал самую большую работу об элементарных формах религиозной веры.

Влияние общества, или, как я предпочитаю говорить, влияние культуры – т. е. всех институтов сообщества, различных традиционных механизмов, таких как речь, технология, и формы социального взаимодействия, – это влияние на индивидуума постепенно усиливается в процессе формирования. Под этим процессом формирования я имею в виду воздействие традиционных культурных ценностей и норм на становление человека. В какой-то степени суть моей теории культуры, как я написал в моей статье «Культура» (Encyclopaedia of Social Sciences), состоит в приведении теории Дюркгейма в соответствии с терминами бихевиористской психологии.

Вернемся к нашему предмету. Установив двойственный характер языкового развития – сакрального и профанного, мистического и прагматического – каждого индивидуума, мы обнаружим в каждой культуре традиционные различия между данными аспектами человеческой речи. Другими словами, начав использовать язык в манере, которая является одновременно и магической, и прагматической, и пройдя постепенно через стадии, в которой магические и прагматические аспекты смешиваются и колеблются, индивидуум обнаружит в культуре некоторые кристаллизованные, традиционно стандартизованные типы речи наряду с языком науки и технологии, с одной стороны, и языком заклинаний, молитв, магических формул, рекламы и политической риторики – с другой.

Итак, если моя теория справедлива, мы должны найти в нашей собственной культуре, равно как и в другой, эти два полюса языковой эффективности, магический и прагматический. Так ли это? Очень хотелось бы сделать отступление на тему современной теории магии, но я могу привести лишь два-три беглых предположения. Возможно, лучшим примером магического использования слов послужит то, что можно назвать прямым внушением. Куэ (Coué) разработал методику и теорию, основанную на этом феномене. У меня записаны целительные формулы тробрианской магии, которые точно соответствуют принципам школы Нанси.

 
Она проходит, проходит,
Кости твои больше не ломят,
Язвы на твоей коже проходят,
Большая черная болезнь твоего живота проходит,
Она проходит, она проходит…
 

Или же возьмем нашу формулу огородной магии:

 
Я сметаю, сметаю, сметаю прочь.
Гусениц я сметаю, я сметаю прочь;
Болезнь растений я сметаю, я сметаю прочь;
Насекомых я сметаю, я сметаю прочь…
 
 
Я сдуваю, я сдуваю, я сдуваю прочь.
Гусениц я сдуваю, я сдуваю прочь;
Болезнь растений я сдуваю, я сдуваю прочь;
Насекомых я сдуваю, я сдуваю прочь…
 

Читатель может без труда найти документальное подтверждение этой точки зрения из части VII.

Если вместо анализа теории Куэ, основанной на научной точке зрения, мы обратимся к мнению христианской науки, в основе которой вера в то, что, утверждая здоровье, благосостояние, порядок и счастье, вы достигаете всего этого, а отрицая их, позволяя овладеть вами дурным мыслям, вы навлекаете болезнь, то увидим очень близкую параллель с практикой тробрианского колдовства, и, осмелюсь утверждать, примитивного колдовства вообще. Однако я должен оставить эту тему для докторской диссертации какого-нибудь молодого антрополога, ищущего параллели между современной и примитивной дикостью; я могу предсказать, что его ожидания будут вознаграждены сверх всякой меры. Если бы нам захотелось познакомиться с современным медицинским шарлатанством, можно было бы рассмотреть знаменитый электрический ящик и сопутствующее магическое многословие; можно также рассказать об универсальных методах лечения холодной водой, свежим воздухом, реальным и искусственным солнечным светом, уделив особое внимание рекламе. Но здесь достаточно только упомянуть их.

Все это приводит нас, по-видимому, к самой развитой области современной словесной магии, области рекламы. Психологию рекламы широко используют. Одним из наиболее влиятельных психологов является профессиональный рекламист – сотрудник рекламной фирмы. Тонкий и остроумный анализ словесной магии, сделанный Дороти Сейерс в ее детективном романе Murder must advertise, даст дополнительный материал для докторской диссертации на тему рекламного бизнеса. Реклама современных специалистов по косметике, в особенности созданной моей соотечественницей Хеленой Рубинштейн или ее соперницей Элизабет Арден, дает интересный материал, в особенности при сопоставлении с формулами тробрианской магии красоты, приведенными в главе XIII в «Argonauts of Western Pacific» и главе XI из «Sexual Life of Savages».

 
Я смягчаю, улучшаю, отбеливаю.
Твою голову я смягчаю, улучшаю, отбеливаю.
Твои щеки я смягчаю, улучшаю, отбеливаю.
Твой нос я смягчаю, улучшаю, отбеливаю.
Твое горло я смягчаю, улучшаю, отбеливаю.
Твою шею я смягчаю, улучшаю, отбеливаю…
 

Язык тробрианской магии кажется более простым, более прямым и более честным, но обладает всеми существенными особенностями хорошей рекламы. Некоторые формулы могут попасть под действие закона о честной рекламе:

 
Одна красная краска моих товарищей,
Она увяла, она пожухла…
Одна красная краска, моя красная краска,
Она чистая, она бодрая, она сверкает,
Моя красная краска.
 

Такую фразеологию не сможет себе позволить француз Коти, если он захочет покритиковать губную помаду, которую производит компания Эразмик из Лондона. Но подобные импликации можно повсеместно найти в современной рекламе.

Наряду с рекламой, современная политическая риторика в изобилии содержит чисто магические элементы. Некоторые из наименее привлекательных политиканов заработали себе титулы магов или заклинателей. Такие лидеры, как Гитлер или Муссолини достигли своего влияния главным образом благодаря силе слов, которая сочеталась с силой действий, они знали, как возбуждать страсти толпы. Более того, современное социалистическое государство, будь оно красное, черное или коричневое, довело искусство рекламы до необычайных высот. Политическая пропаганда, как ее называют, стала делом гигантского рекламного агентства, в котором простые словесные конструкции призваны гипнотизировать иностранца и гражданина, внушая им веру в то, что достигнуто нечто великое.

Таким обвинительным актом в адрес современной дикости я должен закончить эти отрывочные заметки, которые нельзя оценивать на том же уровне, что и всю работу. По-моему, изучение употребления современного языка наряду с магической речью примитивных народов принесет богатые плоды. В основе основ словесной магии лежит то, что я назвал «креативной метафорой магии» (часть IV, раздел II). Под этим я понимаю веру в то, что повторное произнесение определенных слов способно создавать означаемую ими реальность. Думаю, если мы сведем всю магическую речь к ее первичным основам, то обнаружим простой факт: человек, который якобы обладает мистической силой, обращается к ясному голубому небу и повторяет: «Идет дождь; темные облака собираются; потоки бурлят и орошают иссохшую землю». Или в другой раз он смотрит на темное небо и повторяет: «Солнце прорывается сквозь тучи; солнце сияет». Или он повторяет во время болезни, как Куэ: «Каждый день и с каждым разом становится все лучше и лучше». Таким образом, сущность словесной магии состоит в утверждении, которое ложно, которое находится в прямой противоположности с контекстом реальности. Но вера в магию дает человеку убеждение в том, что это ложное утверждение должно стать истинным. Как глубоко это коренится в эмоциональной сфере, в способности человека к фантазиям, в его непреоборимой надежде и оптимизме, знают те, кто знаком с магией, а также с посвященной ей теоретической литературой. В другом месте я определял магию как институционализованное выражение человеческого оптимизма, конструктивных надежд, побеждающих сомнение и пессимизм.

К этому можно добавить, что если Фрейд определял функцию магии как «всесилие мысли» (Allmacht der Gedanken) и пытался найти корни магической деятельности в тяге к фантастическому, то эта точка зрения требует серьезной коррекции – коррекции, которую может предложить наша теория. Это связано с тем, что человек – и это необычайно важно – никогда не идет по запасному пути магической речи или деятельности для бесполезного фантазирования, которое сводит на нет всякое действие. Организованная магия всегда появляется в тех областях человеческой деятельности, где опыт убедил человека в его бессилии. Благодаря развитию техники человек завоевывает одну область деятельности за другой, а магия отступает, уступая место науке и технике. Мы больше не используем магию в сельском хозяйстве, не привлекаем с ее помощью стаи рыб и не улучшаем траекторию бризантного снаряда с помощью заклинаний. Аспекты человеческой деятельности, которыми можно управлять с помощью физики, химии и биологии, контролируются системами, основанными на логике и опыте. И даже в примитивных обществах находим реализацию этих достижений в рыболовстве, охоте и сельском хозяйстве, где человек действует с помощью инструментов, своих рук и интеллекта; там же, где человек знает, что его мысль бессильна, то там и только там он обращается к магии. Магия – это не вера во всесилие мысли, а скорее признание ограниченности мысли, точнее, ее бессилия. Магия, в особенности, словесная, возникает на основе речевого употребления, являясь только преувеличением одного аспекта этого естественного употребления. Более того: ритуальная магия и словесная магия, это вовсе не противоположности бесполезного фантазирования. В подтверждение этого аспекта магия оказывает интегрирующее влияние на индивидуальный дух. Благодаря тому, что это интегрирующее влияние связано также с организующей силой, магия становится также эмпирической силой. Фрейдовская концепция магии как разновидности порочной мании величия отводит ей место в области культурной патологии. Теория Фрэзера о том, что симпатическая магия происходит из-за ошибочной ассоциации идей, объясняет только симпатический принцип, подчеркивающий креативную метафору магии, и не принимает во внимание необычайную организующую роль магии. А точка зрения Дюркгейма, что сущность магии, т. е. mana, или магическая сила, есть не что иное, как персонифицированное общество, объясняет одно магическое отношение, призывая нас принять другое.

По моему мнению, магия исполняет глубоко позитивную функцию в организации мероприятия, пробуждая в индивидууме надежду и веру. Наряду с этим магическая вера, несомненно, развивает силы, которые проявляются в разрушительном воздействии, в особенности, в колдовстве и черной магии. В истории культуры каждый феномен имеет свои конструктивные и разрушительные стороны, организующие функции и воздействие, которое приводит к упадку, вызывает распад. Культуры не просто возникают и развиваются. Они также разлагаются, умирают или гибнут. Функциональная антропология не является магией; это не показной оптимизм или реабилитация культуры. Одна из ее обязанностей, в широком культурном смысле, состоит в том, чтобы показать, что дикость и суеверия существуют не только в примитивном обществе. Если мы настаиваем на том, что есть «белые» аспекты магии наряду с черными, то это делается скорее для того, чтобы выявить нечто не вполне признанное и описанное в антропологической литературе и в практической оценке фактов. Не считая работы Фрэзера «Задача Психеи» (которая была переиздана как «Адвокат дьявола»), конструктивная сторона магии признана недостаточно; и даже теперь она встречает энергичную оппозицию – и что особенно примечательно – со стороны современного теолога[18]18
  Ср. критику моих взглядов деканом Инджем (Inge) в его заключительной статье в Science, Religion and Reality (ed. by Joseph Needham).


[Закрыть].

Раздел VI. Социологические функции магии как дополнительный источник понятности заклинаний

Итак, в предыдущем отступлении я старался подчеркнуть организующую функцию магии. Теперь ее можно продемонстрировать на тробрианском материале и показать, как эта сторона магических явлений оказывает прямое воздействие на фразеологию заклинаний. Прислушаемся еще раз к тробрианскому магу, когда он обращается к духам и животным, растениям и почве. Согласно вере туземцев, заклинание – это вид речевого общения между магом и его адресатами. Маг говорит, а объекты, к которым он обращается, отвечают. Слова входят в вещи – иногда даже окружающий мир дает знать, что слова обрели сущность вещи: Kariyala, «магическое знамение», пробуждает гром, и на горизонте появляется молния (см. гл. III, 4). Но вот однажды мы понимаем, что когда маг обращается к животным и растениям, когда он бросает свои слова в почву и клубни, люди верят, что эти слова оказывают воздействие, затем мы понимаем, что именно благодаря этой вере они обретают силу. На кого же они оказывают воздействие?

Это не почва и духи, не паук и не полная луна. Это туземная вера, которая не связывает нас непосредственно. Но – и это имеет важнейшее значение для социолога – они на самом деле оказывают воздействие на самого мага, на его свиту и на всех, кто работает с ним. Это социологический контекст, который имеет важнейшее значение для изучения магии, поскольку это непрямое воздействие слов на психологию и физиологию туземного организма и на всю социальную организацию, которое, возможно, дает необходимый ключ для понимания природы магического значения. Связанное с туземной верой, оно вооружает нас, истинным ответом на вопрос: что нужно делать, переводя магические слова?

Слова, которые предназначены для вещей, у которых нет ушей, попадают в уши, для которых они не предназначались. Это и есть воздействие магии на сообщество, использующее ее, воздействие, которое формирует ритуал и язык, оказывающий воздействие на выбор магических предметов, жестов и слов. Мы задавались риторическим вопросом, произносит ли маг просто монолог, когда бормочет заклинания над травами в хижине, обращается к духам, заклиная клубни, или деревца, или участок? Теперь нам ясен ответ. Когда человек бормочет, напевает сам себе, работая для своего удовольствия, работа не пострадает, если он будет молчать. Но если маг прекратит свое одинокое бормотание, то последует полная дезорганизация работы всей общины.

Читатель, внимательно прочитавший предшествующие главы, вполне поймет все и не нуждается в дальнейших аргументах. Мы видели, как на каждом шагу маг и его искусство формируют главную организующую силу в огородном хозяйстве. Мы также видели, что towosi – это вождь, начинающий и проводящий последовательные действия, так как он владеет mana, которая в конечном счете присуща словам. Но прежде чем он сможет использовать слова, он должен иметь соответствующую матрилинейную родословную и получить владение магией от своего предшественника в соответствии с ритуалом. Этот процесс представляет известные трудности, в которые мы не будем здесь входить; но суть в том, что маг должен точно выучить слова, подчиняться всем табу, получить официальное одобрение предшественника, обычно после подношения церемониальных даров.

Насколько все это связано со словами магии? Этот вопрос можно прямо свести к более элементарному: как хорошо знают эти слова и заклинания члены общины? Дело в том, что каждый член общины знает каждое заклинание; что почти все, включая детей, знакомы с текстом всех заклинаний и считают их повторение важнейшей частью, не только большого церемониального действа, которое ими сопровождается, но всей деятельности вообще.

Может быть, будет лучше всего проиллюстрировать этот социальный, экономический и общекультурный контекст заклинаний на примере первой формулы, которая нам встретилась. Эта формула произносится в доме мага, когда он предлагает духам кусочки пищи. Исполнение само по себе носит очень частный характер, далекий от всей остальной общественной активности и не совсем подходящий для воздействия как на души туземцев, так и для организации их поведения.

Однако рассмотрим, что произошло раньше; прежде всего нужно приготовить и предложить духам кусочки пищи. Мужчины дважды специально ходили на берег, чтобы добыть рыбу. Эту рыбу они предлагали магу в качестве платы ula’ula; само это слово означает как «церемониальную плату», так и «жертвоприношение духам», и указывает на то, что дар приносится и духам, и магу. А сам маг в тот же день утром ходил собирать магические травы, из которых он приготавливает магическую смесь. Тем временем, мужчины подготовили свои топоры для ритуального благословения.

Таким образом, вся община участвует в приготовлениях к этому важнейшему действу – произнесению двух следующих друг за другом формул (1 и 2). Сам обряд является, так сказать, целью всей предыдущей деятельности, а также условием всей церемонии, которая проводится поутру на огородах.

Когда все подготовлено, маг уходит в свой дом, а другие огородники разбредаются. Более того, не принято, чтобы кто-то находился с ним в доме, хотя младший брат или племянник по материнской линии могут помогать во время обряда, а также делают это один-два раза, когда обучаются магии.

Но хотя маг и общается с духами наедине, и затем он насыщает травы и топоры при помощи важнейшего магического средства – заклинания vatuvi, вся община знает, что происходит под соломенной крышей хижины мага. Его голос, хотя он и не выкрикивает слова, можно услышать в радиусе трех-четырех дюжин футов, и его слышат обитатели ближайших домов. Они слышат, как он обращается к духам. Они знают, что он общается с ними, предлагая дары и говоря им слова. Они готовы понять, что теперь благословение духов вызвано теми, кто однажды овладел магией. Традиции царят над всей деревней. Towosi становится теперь представителем длинного ряда предков, сначала он обращается к ним всем одновременно, а потом называет их по имени. Одни слова подтверждают его права, другие отмечают важность wasi, т. е. сделки, с помощью которой доставляется рыба; или ula’ula, дара и жертвоприношения, говорится и о предстоящей магии. «Завтра мы пронижем наш огородный участок» («мы» включает духов, мага и всю общину).

Благодаря всему этому каждый деревенский житель понимает, что слова, которые производят столь мощное воздействие, может произнести не кто иной, как истинный маг, тот, кто отвечает мистическим условиям истинного знания и полного соблюдения табу.

Анализ социологических аспектов следующего заклинания (см. часть VII. М.Ф. 2, А), которое в этом случае произносится сразу же после формулы 1, показывает нам, что и здесь в списке предшественников и в мифологических аналогиях маг утверждает традиционное право. И в первых словах благословения, и в предвидении изобилия (ст. 3), в декларации его магической силы и власти, которую он приобретает, говоря от первого лиц и смело выкрикивая благословения и заклятия, маг полностью берет в свои руки судьбу огородов.

Я должен повторить, что туземцы знают все заклинания. И хотя ни один непосвященный туземец не осмелится произнести магическую формулу, если только он потенциально не предназначен для этого по рождению, я обнаружил, что нет ни одного человека в Омаракане, который не знал бы текста, который относится к официальной магии общины. Большую часть формул они слышат хотя бы раз или два в году. К ним относятся все те формулы, что звучат при всех на огородах: формулы 3-6, распеваемые во время публичной части большого инаугурационного обряда, и формулы 10-11, которые относятся к церемонии kamkokola. Насколько я знаю, формулы магии роста, произносимые над каждым полем, приходят послушать значительное число людей, хотя в данном случае и не требуется официального посещения. Но существуют и другие способы, с помощью которых запоминают формулы. Во-первых, в каждой общине есть несколько человек, которые открыто и официально обучаются магии: кроме самого огородного мага, заклинаниям обучаются его младшие братья и племянники по материнской линии. Нередко и старшие члены семейства, которые по некоторым причинам не практикуют занятия магией, тем не менее, хорошо ее знают. Так, в Омаракане, кроме Багидо’у, старый вождь То’улува достаточно хорошо знал магию, хотя из-за плохой уже памяти никогда не мог произнести заклинание с начала до конца. То же можно сказать о двух или трех tabalu из соседней деревни Касана’и. Так, Токолибеба, Квайвайа и старый Мтабалу, когда еще был жив, знали каждое слово в каждой формуле. В Омаракане старый Молубабеба знал заклинания и повторял их в присутствии своего сына Токулубакики, который раз или два помогал мне, переводя заклинания. Кроме того, оба младших брата Багидо’у, Товесе’и и Митаката, уже знали их. И, конечно, каждый из них был волен в частном порядке комментировать ту или иную часть магии своим родственникам и друзьям. Вспомним, что нет никакого табу вообще на разглашение тайны магии или на произнесение заклинаний для себя – при условии, что у вас есть на это наследственное право. Таким образом, магия проникает, так сказать, повсюду, и практически все в деревне знают ее. Мы знаем также, что бывают официальные случаи, когда сам практикующий маг может произнести заклинания вслух, в частности, во время погребения какой-либо важной персоны.

Теперь можно приблизиться к реальной проблеме: как переводить магическое заклинание, как передать значение того, что кажется лишенным значения, или, по крайней мере, непонятным словом. Мы начнем с того, о чем я уже говорил, а именно, слова магии знакомы всей общине, их уже слышали или, по крайней мере, знают и могут оценить. Поэтому несмотря на требования потаенности и жесткой монополии на использование, заклинание является, в описанном выше смысле, предметом внимания тех, для кого оно предназначено.

Насколько это может помочь в решении нашей проблемы? Если слова заклинания важны и значимы не только для духов и магических сил, но и для самих туземцев, то ясно, что словесная субстанция заклинаний находится в соответствии с ментальностью туземцев. Произнося формулу, маг говорит от имени каждого огородника. Он выражает то, что чувствует каждый огородник, на что он надеется. Но магия по своей сути, можно сказать, по своей физиологической сущности, есть выражение надежды и веры, потребности морально цельного отношения к будущему.