Текст книги "Антология исследований культуры. Отражения культуры"

Все это типично для неразвитого личного ума, затерявшегося в безбрежном мире, который невозможно познать известными уму методами: он использует странный дар языка, чтобы сплести паутину майи, или иллюзии, чтобы произвести собственный предварительно-условный анализ действительности и потом посчитать его окончательным. Привязанность к иллюзии закреплена в западном индоевропейском языке, и путь избавления от иллюзий для Запада заключается в том, чтобы расширить границы познания языка, выйти за пределы индоевропеизма. В этом заключается «мантра-йога» западного сознания, следующий шаг, который он сейчас уже готово сделать. Возможно, наиболее подходящим для западного человека будет начать развивать ту «культуру сознания», которая приведет его к великому озарению.

Опять-таки, посредством такого рода понимания языка достигается гораздо большая сплоченность людей. Ведь научное изучение самых различных языков – не обязательно говорить на них, достаточно проанализировать их структуру – есть урок единства, братства как универсального человеческого принципа – братства «Сынов Манаса». Этот процесс заставляет нас преодолеть границы отдельных культур, национальностей, физических особенностей, называемых «расами», и обнаружить, что в своих языковых системах, хотя эти системы весьма различны, в их организации, красоте и гармонии и в их редкостной тонкости и проницательности в области отражения действительности, все люди равны. Этот факт независим от уровня развития материальной культуры, от варварства или цивилизованности, морали и нравственности, что больше всего удивляет культурного европейца, что шокирует его, что для него – как горькая пилюля! Но это правда; грубейший дикарь может неосознанно безо всяких усилий использовать настолько сложную, разносторонне разработанную и интеллектуально сложную языковую систему, что для описания механизмов ее функционирования нашим лучшим ученым умам требуется целая жизнь. Манасическая плоскость и «высшее эго» было дано всем, и эволюция человеческого языка была завершена и распространена в своей гордой полноте повсеместно по планете во времена куда более древние, чем все цивилизации, остатки которых ныне покоятся в земле.

Лингвистические знания позволяют понять многие прекрасные системы логического анализа. Посредством него мир, рассмотренный с разных точек зрения иных социальных групп, считавшийся нами враждебным, становится понятным на новом уровне. Враждебность обращается в зачастую многое проясняющую новизну взгляда на вещи. Возьмем, к примеру, японцев. Отношение к ним с точки зрения политики, проводимой их правительством, предполагает что угодно, только не братство. Но подход к японцам с точки зрения их эстетики и научного восприятия их языка в корне меняет картину. ЭТО и означает установить родство на свободном от национальных предрассудков уровне духа. Одной из очаровательных моделей этого языка является то, что в предложении может быть два разноуровневых подлежащих. Нам привычна мысль о двух типах ДОПОЛНЕНИЙ к нашим глаголам, обозначающих немедленную и несколько более отдаленную цель, или прямое и непрямое дополнение, как их обычно называют. Кажется, нам никогда не приходила в голову мысль о возможности такой же структуры по отношению к ПОДЛЕЖАЩИМ. Однако эта идея осуществлена в японском языке. Два подлежащих – назовем их подлежащее 1 и подлежащее 2 – маркируются частицами wa и ga, и на диаграмме их можно изобразить в виде линий, идущих от каждого подлежащего и сходящихся в одном сказуемом, в то время как наше английское предложение имеет всего одну линию, идущую от одного подлежащего. К примеру фраза «В Японии много гор» звучала бы так: «Япония₁ гора₂ (суть) много»[29]29
  «Суть» (are) стоит в скобках, потому что значение «много» выражается одним глаголоподобным словом. Обычно японцы не употребляют множественного числа.


[Закрыть] или «Япония, с точки зрения ее гор, многочисленна». «Джон длинноног» звучало бы как «Джон₁ нога₂ (суть) длинный». Эта модель придает слогу краткость, выразительность и в то же время большую точность. Вместо нашей расплывчатой фразы «в Японии много гор» японец четко разграничивает, что «много гор» может означать, что в стране наиболее распространены невысокие горы, а может означать, что горы, которые выше обычных применительно к данной стране, нераспространены. Мы видим, как логическое использование этой модели позволяет японцам производить компактные научные операции с идеями, если, конечно, преимущества этой модели будут правильно разработаны.

Как только мы приступаем к научному неуклонному ИЗУЧЕНИЮ языка, мы обнаруживаем в наиболее непривлекательных людях и культурах красоту, эффективность и научные средства выражения, неведомые западным индо-европейским языкам и менталитетам. На алгонкинских языках говорят люди весьма простые, это индейцы – рыбаки и охотники, но они – чудо анализа и синтеза. Одной из грамматических красот, характерных именно для них, является обвиатив. Это означает, что в их языке местоимения имеют четыре лица, а не три, или, с нашей точки зрения, два третьих лица. Это позволяет компактно описывать сложную ситуацию, для чего нам приходится прибегать к громоздким фразеологизмам. Давайте обозначим третье и четвертое лицо, добавив к местоимениям цифры 3 и 4. Алгонкин мог бы рассказать историю про Вильгельма Телля следующим образом: «Вильгельм Телль позвал своего₃ сына и сказал ему₄ принести ему₃ его₃ лук и стрелу, которые₄ он₄ затем ему₃ принес. Он₃ заставил его₄ стоять смирно и положил на его₄ голову яблоко, а потом взял свой₃ лук и стрелу и велел ему₄ не бояться… Потом он₃ выстрелом сбил его₄ с его₄ головы, не причинив ему₄ вреда». Такое языковое средство сильно помогло бы нам в юриспруденции, позволив описывать сложные правовые ситуации, не прибегая к выражениям типа «часть первой части» или «вышеупомянутый Джон Доу, со своей стороны» и т. д.

Чичева, язык, родственный зулу, на котором говорит не имеющее письменности негритянское племя, которое живет в Восточной Африке, имеет два прошедших времени; одно для обозначения событий, происшедших в прошлом, результат или влияние которых наблюдается в настоящем, и второе для событий, происшедших в прошлом, и не имеющих отношения или не воздействующих на настоящее. События прошедшего, зафиксированные во внешних проявлениях, отделяются таким образом от событий, сохранившихся только в памяти. Следовательно, перед нами открывается новый взгляд на ВРЕМЯ. Обозначим цифрой 1 первое прошедшее и цифрой 2 второе прошедшее. А теперь укажем особенности речи чичева. Я пришел₁ сюда, я пошел туда; он болел₂, он умер₁; Христос умер₂ на кресте, Бог создал₁ мир. «Я ел₁» означает, что я не голоден – «Я ел₂» означает, что я голоден. Если вам предложат пищу и вы ответите «Нет, спасибо, я уже поел₁», то это будет нормальный ответ, если вы скажете «Нет, спасибо я уже поел₂», то это будет оскорблением. Теософ, говорящий на чичева, может использовать 1 время рассуждая об инволюции монад в прошлом, что привело мир в современное его состояние, и 2 время, говоря о, к примеру, давным-давно существовавших планетарных системах, эволюция которых завершилась и они к настоящему времени распались. Если он будет говорить о реинкарнации, он использует 2 время для событий, происшедших в прошлых воплощениях, говоря только о самих событиях, но если он станет говорить о карме, то потребуется 1 время. Может быть, это примитивное племя владеет языком, который, будь они философами или математиками, выдвинул бы из их рядов наиболее выдающихся мыслителей о ВРЕМЕНИ.

Или возьмем к примеру язык кер д’ален, на котором говорит живущее в Айдахо небольшое индейское племя с таким же названием. Вместо нашей простой категории «причина», основанной на элементарном «заставляет его (это) делать так», грамматика кер д’ален требует от носителей языка разграничивать (что, разумеется, они делают автоматически) три каузальных процесса, определяемые тремя каузальными глагольными формами: 1) рост, или созревание по внутренне присущей субъекту причине; 2) дополнение или приращение, привнесенное извне; 3) дополнительное приращение, т. е. нечто, инспирированное процессом 2. Так, чтобы сказать «это сделалось сладким», они употребят форму 1, описывая сливу, ставшую сладкой в результате созревания, форму 2 – для кофе, в который насыпали сахар, и форму 3 – для оладьев, облитых сиропом, сделанным из растворенного сахара. Если бы это племя обладало более высокой культурой, его мыслители могли бы трансформировать ныне неосознаваемую грамматическую модель в теорию триадической каузальности, пригодной для научных исследований, что явилось бы существенным вкладом в арсенал научного инструментария. МЫ могли бы искусственно имитировать такую теорию, но мы не могли бы ПРИМЕНИТЬ ее, поскольку у НАС нет привычки проводить такие разграничения естественным образом в повседневной жизни. Концепты основываются на естественной речи, на разговорах, которые мы ведем каждый день, и лишь потом ученые могут попробовать применить их в своих лабораториях. Даже релятивность имеет такой же фундамент в лице индоевропейских языков (и некоторых других) – то, что эти языки, говоря о времени, используют много слов, имеющих отношение к пространству.

Язык имеет еще большее значение в других психологических факторах на различных уровнях, не имеющих отношения к современному лингвистическому подходу, но крайне важных в таких областях как музыка, поэзия, литературный стиль и восточная мантра. То, о чем я до сих пор говорил, лежит в плоскости манаса в более философском смысле, «высшего бессознательного» или «души» (в том значении, которое придавал этому слову Юнг). То, о чем я собираюсь говорить в дальнейшем, относится к «духу» (в том смысле, какой придавал этому слову Фрейд), «низшему бессознательному», манасу, который является «убийцей действительности», плоскости кама, эмоций или, скорее, чувств (Gefühl). Если рассматривать взаимоотношения на уровнях Nama-Rupa и Arupa, то этот уровень бессознательного духа располагается на другой стороне Nama -Rupa от Arupa, и Nama на уровне лексем является в определенном смысле связующим звеном между этими крайностями. Следовательно, дух в психологии – то же, что фонемный уровень в языке, структурно имеющий отношение к нему не так, как Nama или лексемность, не используя ее в качестве строительных блоков, как словообразование использует фонемы (гласные, согласные, аксаны и пр.), но связан как чувственное содержание фонем. Существует универсальный, Gefühl – подобный тип соединения опытов, который выявлен в условиях лабораторного эксперимента и, судя по всему, является независимым от языка – в основе своей одинаковым для всех индивидуумов.

Если бы вселенная не была иерархически упорядочена, можно было бы сказать, что эти психологические и лингвистические эксперименты противостоят друг другу. В психологических экспериментах человек проводит ассоциации с восприятием яркого, холодного, острого, твердого, высокого, легкого (в значении веса), быстрого, заостренного, узкого и т. д. в длинных рядах понятий, сопоставляя их друг с другом; и напротив, восприятия темного, теплого, мягкого, пластичного, тупого, низкого, тяжелого, медленного, широкого, пологого и пр. в другой длинной серии понятий. Приходит на ум, имеют ли СЛОВА сходство с этими ассоциативными понятиями, но обычный человек способен ЗАМЕТИТЬ отношение к словам только в том случае, если существует связь с такими рядами ассоциаций в гласных или согласных звуках слов, а когда имеет место отношения контраста или конфликта, оно остается нераспознанным. Если человек замечает отношения подобия, это является знаком чувства литературного стиля или того, что часто достаточно небрежно называется «музыкой» слов. Распознать отношения конфликта гораздо более сложно, это связано с освобождением себя от иллюзий и, хотя это совсем «непоэтично», это является истинным движением к Высшему Манасу, к более высокой симметрии, чем та, что представлена физическим звуком.

Для нашего утверждения важно то, что язык, посредством образования лексем, позволил говорящему лучше осознать некоторые туманные психические ощущения; благодаря ему появилась осведомленность на более низких ступенях, чем та, которую занимает он сам: сила природы магии. Существует искусство йогов используя силу языка оставаться независимыми от низших духовных реалий, не принимать их во внимание, то выделять их, то совсем удалять из общей картины, формировать оттенки значений слов согласно их собственным законам, вне зависимости от того, соответствует психическое кольцо звука ему или нет. Если звуки соответствуют, психическое качество звука увеличивается, и это может быть замечено неспециалистом. Если звук не соответствует, психическое качество изменяется совместно с языковым значением, вне зависимости от того, насколько возрастает несоответствие звуку, и этого непрофессионал не замечает.

Так, звуки [a] (как в слове «father» – отец), [o], [u] в лабораторных условиях ассоциируются с ощущениями тепла-темноты-мягкости, а [e] (англ. а в слове «date» – дата), [i] (е в слове «be» – быть) – с серией светлый-холодный-острый. Согласные также порождают ассоциации, что можно предположить, принимая во внимание самые наивные представления о сути дела. Происходит следующее: когда слово акустически созвучно своему собственному значению, мы замечаем это, как в английском «мягкий» (soft) и в немецком (sanft). Но когда происходит обратное, никто этого не замечает. Так немецкое zart (нежный, мягкий, ласковый) имеет такое «острое» звучание, несмотря на звук а, что для каждого, кто не знает немецкого языка, оно вызывает ассоциации яркого-острого, но для немцев оно звучит МЯГКО – и, возможно, тепло, темно и пр. Еще более яркий пример – английское слово «deep» (глубокий). Акустические ассоциации связывают это слово с «реер» (заглядывать) и с такими несуществующими словами как «veep», «treep», «queep» и пр., т. е. ассоциации с ярким, острым, быстрым. Но лексическое значение этого слова в английском языке относится совсем к другому кругу ассоциаций. Этот факт полностью отвергает объективное звучание слова, заставляя его субъективно «звучать» мягко, тяжело, тепло и пр., как будто наличествующие в нем звуки действительно вызывают такие ассоциации. Это позволяет избавиться от иллюзий, если непоэтический, лингвистический анализ вскрывает такой «клинч» между двумя «музыками», одной более ментальной, а другой – более физической, если можно так выразиться. Манас способен не принимать во внимание принадлежащее физическому плану, равно как он способен не принимать во внимание, уравнивает ли звук х овцу и автомобиль. Он может создавать части своих собственных моделей на основе опыта таким образом, что они искажают иллюзии и способствуют их появлению, или опять-таки высвечивая и структурируя научные теории и исследовательский инструментарий.

Патанджали определяет йогу как полное прекращение активности изменчивой психической природы[30]30
  Перифраз Брэгдоном «Йога Сутры», см.: Claude Bragdon. An Introduction to Yoga. New York, 1933.


[Закрыть]. Мы уже убедились в том, что активность состоит главным образом из личностно-общественных реакций, проистекающих на неизведанных тропах моделей, берущих начало на уровне Arupa и функционирующих выше или за фокусом сознания отдельной личности. Уровень Arupa находится вне круга сознания не потому, что он отличен по своему существу (как была бы, к примеру, пассивная сеть), но в силу того, что личность фокусируется – из-за эволюции и привычек – на упомянутой выше активности изменчивой психической природы. Снижение этой активности и избавление от этого фокусирования, хотя и требует сложной, длительной и строгой тренировки, приводит, согласно многочисленным заслуживающим доверия источникам, как западным, так и восточным, к колоссальному росту, расширению, просветлению и очищению сознания; ум начинает функционировать с немыслимой быстротой и точностью. Научное изучение языков и лингвистических принципов по крайней мере позволяет несколько приблизиться к этому уровню развития интеллекта. В понимании огромной языковой модели содержится частичное снижение фокусировки на активности изменчивой психической природы. Подобное описание имеет даже терапевтический эффект. Многие неврозы возникают из-за постоянного перерабатывания системы слов, а от этого пациента можно избавить, если показать ему процесс и модель.

Все это возвращает нас к мысли, затронутой в 1 части этого эссе, к мысли о том, что типы родства языковых моделей, которые можно вычленить в любом языке, являются искаженным и колеблющимся, бледным, лишенным субстанции отражением КАУЗАЛЬНОГО МИРА. Как язык состоит из дискретных сегментаций образования лексем (Nama -Rupa) и организованной системы моделей, причем последняя имеет больше характер фоновых знаний, менее очевидный, но более универсальный и более простой, неразложимый, так и физический мир может быть совокупностью квазидискретных единств (атомы, кристаллы, живые организмы, планеты, звезды и т. д.), не до конца понимаемых в качестве таковых, но скорее неожиданно возникающих из поля частных происшествий, которые сами собой являют копию модели и порядка. Именно за штакетником этого забора, вне пределов которого можно найти ХАРАКТЕРИСТИКИ ПОЛЯ, томится современная наука. Как физика проникает вглубь атома, так дискретные физические формы и силы все более и более растворяются в отношениях чистой модельной структуры. МЕСТО видимого единства, например, электрона, становится неопределенным, прерванным; единство появляется и исчезает из одной структурной позиции в другую структурную позицию, как фонема или любое другое моделированнаое лингвистическое единство, и, можно сказать, оно расположено НИГДЕ между позициями. Ее локус, который первоначально считался и анализировался как постоянно изменяющийся, становится при более тщательном изучении не более чем альтерацией; ситуации «актуализируют» ее, ею управляет структура, находящаяся за пределами датчиков измерительного щупа, трехмерное пространство исчезает, вместо него – «Arupa».

Наука не может пока понять трансцендентальную логику такого положения дел, поскольку она еще не освободилась от иллюзорных необходимостей обычной логики, которая является лишь нижним ярусом грамматической модели западной арийской грамматики; необходимость в субстанциях, которые являются лишь субстанциями в определенных синтаксических позициях, необходимость в силах, привлекательностях и пр., которые являются лишь необходимостями в глаголах в некоторых иных позициях и т. д. Наука, если она выживет в наступающей тьме, следующим своим шагом сделает постижение языковых принципов и сбросит с себя бремя этих иллюзорных языковых необходимостей, которые очень долго считались субстанцией самого Разума.

Исследование мифологии и фольклора

Боас Ф.
Мифология и сказки североамериканских индейцев[31]31
  Journal of American Folk-Lore. Vol. 27 (1914). P. 374–410.


[Закрыть]

За истекшие 20 лет сформировалось и постепенно вышло в свет весьма обширное собрание сказок североамериканских индейцев. До этого в научном обороте уже было несколько публикаций такого рода: сказки эскимосов, записанные при участии аборигенов еще первой трети XIX в. и изданные на их языке X. Ринком в Гренландии, сказки аталасков Северо-Западной Канады (коллекция Э. Петито), сказки понка (коллекция Дж. О. Дорси), несколько сказок сиу (коллекция Стивена Р. Риггса) и, наконец, сказки кламат (коллекция А. Гатшета). Сюда же надо добавить и материал, вошедший в «Библиотеку аборигенной американской литературы» Д. Бринтона. Инициаторы всех упомянутых изданий стремились к адекватному воспроизведению сказки, что выгодно отличает их труды от литературных обработок Скулкрафта, Коля и других. По объему же они значительно превосходят все, что можно найти в миссионерских отчетах и записках о путешествиях и географических открытиях.

На сегодняшний день имеются относительно полные собрания сказок самых значительных племен, и, хотя материал этот ни в коей мере не охватывает всего континента, мы вправе утверждать, что для более детального ознакомления с предметом кое-что сделано.

Имеются два типа коллекций. Первый представлен записями, выполненными на английском и других европейских языках под прямую диктовку аборигенов или через переводчика. Среди прочих научных учреждений США в этом направлении много поработали Бюро американской этнологии, Американский музей естественной истории, Музей естественной истории Филда (Колумбийский музей Филда) в Чикаго и (в течение нескольких лет) Институт Карнеги (Вашингтон). Обширный материал был опубликован в «Журнале американского фольклора» и более ранних выпусках «Американского антрополога» и «Американского журнала древности и Востока». Собрания другого типа содержат записи, выполненные под диктовку аборигенов или самими аборигенами на их родном языке и отредактированные при подготовке к публикации. Они составляют небольшую группу.

По мере накопления материала возрастали и требования к его отбору. Если прежние собиратели не уделяли особого внимания параллельным версиям и их происхождению (как показывает, к примеру, собрание Ринка, где варианты из разных регионов сведены в одно повествование), то сейчас мы стараемся добыть как можно больше вариантов – непременно от разных информантов и из нескольких районов. Это позволяет точнее зафиксировать сюжет, определить его роль в местном предании и связь с другими сказками. Вместе с тем мы на каждом шагу убеждаемся, как велико значение записи на языке сказителя – не только из-за того, что перевод неадекватен, но и ввиду неизбежных (при недостаточном знании чужого языка переводчиком) пропусков и изменений. К тому же и самый образцовый перевод не дает полного представления о литературной форме сказки, которой до сих пор почти не занимались (хотя значение ее, как я надеюсь показать ниже, трудно переоценить).

Не думаю, что материал, собранный за минувшие годы, пригоден для такого изучения в полном объеме. Точная фиксация литературной формы возможна далеко не всегда, и прежде всего из-за тех специфических трудностей, которые возникают как у исследователей – при быстрой записи под диктовку аборигенов, так и у самих аборигенов – при вынужденном перерыве или замедлении рассказа ради более точной записи. Кроме того, ввиду большого разнообразия аборигенных языков и прочих неудобств, ученые лишь в редких случаях имеют достаточную лингвистическую подготовку, что также не облегчает задачу. До последнего времени наиболее продуктивным был метод, при котором первый вариант записи выполняли сами аборигены, обученные писать на родном языке. По мере совершенствования приемов записи, совершенствовалась и форма повествования, хотя при выполнении всех записей одним лицом неизбежно некоторое однообразие. Намечалось также использование фонографа с последующей расшифровкой результатов, но собранный таким способом материал пока еще весьма скуден.

Вместе с тем опыт работы во многих регионах показал, что трудности эти не стоит и преувеличивать. Совершенно верно замечено, что и самые надежные информанты терпят неудачу при описании повседневных событий. Но те же информанты готовы в любой момент сообщить все, что, в отличие от импровизированных описаний (которые сами же они признают затруднительными), имеет строго фиксированную форму. Это наводит на мысль, что литературная форма, в которой добыто большинство сказок, вполне традиционна. Для нее характерны слабая взаимосвязь эпизодов, бедность языка, постоянные поправки и немотивированные повторы. Имеется ряд сюжетов с многократным повторением одних и тех же эпизодов, где сам характер повторов показывает, что материал известен рассказчику досконально. Повествование в большинстве случаев перемежается стереотипными формулами, произносимыми всегда одинаково, т. е. опять-таки в строго фиксированной форме.

В большинстве своем собиратели старательно выискивали «надежных» информантов. Это представлялось особенно важным там, где сказка обещала новые сведения о древних обрядах или, будучи достоянием какой-нибудь внутриплеменной привилегированной группы, демонстрировала «эзотерические» черты. В последнем случае нередко выяснялось, что сюжеты, распространенные в узком кругу, известны остальному племени лишь отчасти. Это в свою очередь наводило на мысль, что наиболее разработанные и «эзотерические» версии – всегда самые достоверные, тогда как более краткие и бытующие среди «непосвященных» – всегда искаженные. В основе такого подхода лежит мысль о статичности предания. Но она едва ли верна, ибо сторонники ее не учитывают, что эзотерические версии, бытующие в узком кругу, восходят в конечном счете к экзотерическим, знакомым каждому соплеменнику.

Статичный взгляд на фольклор сказался и в предпочтении, которое отдавали чисто индейскому материалу, не испытавшему влияния европейских или африканских элементов, и в пренебрежении позднейшими фольклорными формами, которые фиксировались далеко не так тщательно, как формы, бытовавшие до появления белых колонистов. Между тем, для изучения сказки особенно важен современный материал, который позволяет лучше понять процессы ассимиляции и адаптации, игравшие, несомненно, огромную роль в развитии предания.