Текст книги "Экономическая история мира. Том 2. Цивилизации Америки, Великие географические открытия и колониальное хозяйство, генезис капитализма и становление классической политэкономии, великие буржуазные революции и развитие капитализма"

Посошков, подобно многим другим мыслителям Средневековья, различает богатство вещественное и невещественное (хотя самого определения богатства не дает). Вещественное богатство, по его мнению, складывается из богатства государства (его он отождествляет с богатством казны) и богатства народа, причем последнему он отводит главное место: «.понеже не то царственное богатство, еже в царской казне лежащия казны много, нежели то царственное богатство, еже синклит царского величества в златотканных одеждах ходит, но то самое царственное богатство, еже бы весь народ по мерностям своим богат был самыми домовыми внутренными обоими богатствы еже бы весь народ по мерностям своим богат был самыми домовыми внутренными своими богатствы.».

Под невещественным же богатством он разумеет «правду», т. е. хорошее управление страной, хорошие законы, правильный суд. «Паче вещественнаго богатства надлежит всем нам обще пещися о невещественном богатстве, то есть о истинной правде. Правда отец бог, и правда велми богатство и славу умножает и от смерти избавляет, а неправде отец диавол, и неправда не токмо вновь богатит, но и древнее богатство отончевает и в нищету приводит и смерть наводит». В общем здесь в несколько примитивной форме заложена вполне рациональная мысль об необходимости создания благоприятных условий для роста материального богатства к которым, бесспорно, относятся и хорошее управление, и правильный суд. Так это, собственно, и понимает Посошков. Он пишет о «правде» как необходимой предпосылке возможности устранения скудости и умножения богатства в стране: «.без истребления обидников и воров и разбойников и всяких разных явных и потаенных грабителей никоими мерами народу всесовершенно обогатитися невозможно».

Эта мысль о тесной связи между богатством страны и государством проходит через все сочинения Посошкова. Никакой экономический подъем, по его мнению, невозможен без искоренения «неправды», понимаемой весьма широко и заключающейся как в недостаточной образованности населения, так и в неправедном судействе, или в купеческих и ремесленных обидах, разорении крестьянства и т. п. Вообще эти понятия – «богатство» и «правда» (экономика и право) – неразделимы для Посошкова.

Именно поэтому он резко критикует состояние правосудия в стране. Тогда как даже «бусурмане суд чинят праведен», в России, где «вера святая, благочестивая и на весь свет славная», власть «судная никуды негодная, и какие указы его императорскаго величества ни состоятся, вси ни во что обращаются, но всяк по своему обычаю делают». «Все пакости и непостоянство в нас чинится от неправаго суда и от нездраваго разсуждения, и от неразсмотрительнаго правления. И разбоев, и иного воровства множество чинитца и всякие обиды содеваются в людех не от чего иного токмо от неправнаго суда. И крестьяне оставя свои домы, бегут от неправды и Российская земля во многих местех запустела, а все от неправды и от нездраваго разсуждения, и какие гибели не чинятся, а все от неправды». «Нам сие вельми зазорно» – считает он, – а потому, пока «прямое правосудие у нас в Руси не устроится и всесовершенно не укоренитца оно, то никоими мерами от обид богатым нам быть яко и в прочиих землях невозможно быть. Такождо и славы добрыя нам не нажить».

Таким образом, первопричина всех неправд по Посошкову – отсутствие порядка в правовой сфере, на ведение которого позволит разрешить как правовые, так и экономические проблемы. Тем самым Посошков и предлагает осуществить в стране правовую реформу.

Однако она возможна, по его мнению, только при условии устранения противодействия, исходящего от высших классов русского общества, которые «привыкли обижать людей» и поэтому «всячески будут препинати» изменениям в этой сфере, «дабы не весьма им от праваго суда притиснутым быть, и того ради всячески будут тщатися дабы им по прежнему мочно было убогих и маломочных разорять». В отсутствии хорошего суда заинтересованы и чиновники, поскольку «неправда в них велми въкоренилась и застарела. И от мала даже и до велика все стали быть поползновенны ко взяткам». Вообще, Посошков, пожалуй, один из первых, кто увидел и поставил еще только нарождающуюся, но уже вполне серьезную проблему бюрократизма, справедливо отмечая, что без решения этой проблемы никакая судебная реформа невозможна. Он приводит немало примеров неисполнения распоряжений центральной власти, заявляя, что «всякие дела государевы и неспоры и сыски неправы и указы его императорскаго величества недействителны; ибо вси правители дворянскаго чина своей братье знатным наровят. А власти имут и дерзновение токмо над самыми маломочными людми, а нарочитым дворянам не смеют и слова воспретителнаго изрещи, но как кому что угодно, так то и чинят и за тем всякие дела и неисправны суть».

Посошков считает, что государю неизвестно о многих злоупотреблениях, что сильные люди ему «докладывают непрямо, но. толко слово у него, вели-каго государя, изо уст вытянут, да и делают, что хотят», поэтому в крайнем раздражении он замечает: «Откуду ни посмотришь, нет у великаго государя прямых радетелей, но все судьи криво едут».

Именно поэтому Посошков возлагает огромные надежды на судебную реформу, рассчитывая при ее помощи поднять уровень нравственности чиновников. «И естьли бы господь бог помощь свою низпослал к нам, еже бы из судей и из фискалов и ис прочиих правителей древнюю страсть неправды искоренить, то всякое бы дело не токмо царское, но и мирское споро бы было. И о сем аз мню, аще и самыя жесточайшия казни вышшим и нижшим судьям чинить, а древняго уложения не изменить и всем делам новаго регула не учинить, то не можно и правде в приказных делах состоятись. Видим мы вси, как великий наш монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию не много, он на гору аще и самдесят тянет, а под гору милионы тянут, то како дело его споро будет? И аще кого он и жестоко накажет, ажно на то место сто готово».

Все это Посошков вполне испытал сам, о чем он неоднократно пишет в своих произведениях. Он вспоминает, например, как чиновниками был высечен его слуга и отнята у того лошадь, так и пропавшая. Посошков даже не стал обращаться в суд, поскольку «тут суда не сыскать». Нужен правый суд, восклицает он, «дабы никто к богу не воздыхал и на суд поречения бы никакова не наносил и чтоб богу никто не жаловался, но всякому б человеку суд был правой и всякой вине решение б чинить на земле, а до небесного судьи не допустить бы.

И аще суд у нас в Руси устроитца праведной и приступ к нему будет близостной и нетрудной, то никто никого суду божию предавать не будет, но кийждо по вине своей и суд и награждение примет на земли». Посошков описывает другие случаи незаслуженной обиды, замечая, что даже если он – «не весьма последний человек, а суда не сыскал. Как же сыщет суд кто мизирнее меня? Только что об обидах своих жалуйся на служивой чин Богу».

Вообще правосудию Посошков отводит едва ли не самое важное место в жизни общества: «Я по своему мнению судное дело и управление судейское вельми поставляю высоко, паче всех художеств, на свете сущих. И того ради никакому человеку, не токмо малосмысленному, но и самому разумному не подобает судейства или начальства искать, но всячески от него отрицатися, понеже весьма тяжелоносно оно».

Роль судьи у Посошкова поднимается до духовно-религиозных высот: «Бог правда, правду он и любит. И аще кто воахощет богу угодити, то подобает ему во всяком деле правда творити. Наипаче всех чинов надлежит судьям правда хранити не токмо в одних делах, но и в словах лживо ничего не говорити, но что прилично к правде, то и говорить, а лживых слов судья никогда б не говорил.

Понеже судья судить имянем царским, а суд имянуется божий, того ради всячески судье подобает ни о чом тако не старатися, яко о правде, дабы ни бога, ни царя не прогневити.

Буде судья суд поведет неправой, то от царя приимет времянную казнь, а от бога вечную не токмо на теле, но и на души казнь вечную понесет А буде же судья поведет суд самой правдивой и нелицеприятный по самой истинне яко на богатаго и славнаго, тако и на самаго убогаго и безъславного, то от царя будет ему честь и слава, а от бога милость и царство небесное».

Несправедливому судье, как думает Посошков, не поможет ни пост, ни молитва, потому что он «уподобится лживому диаволу». Постоянно судья должен молиться о помощи Бога при исполнении своих обязанностей, «дабы от недознания своего правого не обвинить, а виноватого не оправити».

Продажности судей в Московском государстве ужасался еще Ю. Крижанич, когда писал, что «Несть адда диво что на Москве есть тако много воров и разбоев, и людоморства; но паче есть диво, како еще люди праведны могут на Москве жить. В Царьграде есть людей з двое толико, сколько их есть на Москве: и народы и веры много различные и соврежные: и море есть у граду, да есть лехко и мертвеца скрыть в воде, и злодейцу убежать по воде же. А однако же целы годы премияют да ся в Царьграду не услышит ни лавка вломлена, ни храм выграблен, ни ин каков разбой. А на Москве ни неделя не минет без таковых вестей». Крижанич, как и Посошков, ссылается на опыт судопроизводства Турции, полагая, что проблема эта может быть решена улучшением денежного вознаграждения судей.

Идеи Посошкова относительно возможности исправить существующее положение дел и «искоренить неправду» вполне созвучны представлениям того времени: он, как и Крижанич, как и Петр, уверен, что для этого вполне достаточно добиться большей строгостей в отношении чиновников: «Всем судьям и приказным людям задать страх великой и жестокой, чтобы никто сверх указного числа ни от какова дела сверх работных указных денег никаких гостинцов не принимали б». По его мнению, «аще судей малых и великих не казнить и великими штрафы их не штрафовать, то и правое изложение учиня правды и праваго суда уставить будет невозможно. А аще ради установления правды правителей судебных и много падет, быть уже так. А без урону я не чаю установится правде, а прямо рещи, и невозможно правому суду установитися, аще сто другое судей не падет: понеже у нас в Руси неправда вельми застарела. А не таким страхом не чаю я того злаго корения истребить: аще бо кая и земля вельми задернеет и дондеже того тернии огнем не выжгут, то не можно на ней пшеницы сеяти: тако и в народе злую застарелость злом надлежит и истребляти. А аще не тако, то, по моему мнению, не токмо в судех, но и во всяком правлении правды не будет». Так, по его мнению, было бы хорошо, если бы особый чиновник, пользующийся доверием государя обходил все тюрьмы и расспрашивал всех колодников, «не чинят ли кому какова нападка и излишней волокиты, и не осудили ль кого не против даннаго им изложения, и не взял ли кой судья или подьячий излишняго взятка?»

Впрочем, сам по себе взгляд на взятку у Посошкова не столь однозначен. В принципе он считает вполне правомерным получение вознаграждения чиновниками «от рублеваго дела до многотысячнаго» «по своей работе». Его возмущает лишь неумеренность и неупорядоченность в этом деле. Для борьбы со всеми этими злоупотреблениями Посошков предлагает ввести в систему принцип установления судьям не определенного жалованья, а дифференцированной платы: «А судьям и всем приказным людем государево жалованье денежное и хлебное надлежит оставить, чтобы в том жалованье казна великаго государя напрасно не тратилась. Я чаю что судьям и приказным людем на всякий год тысяч десятка по два-три исходит, а пропадает оно даром, ни за одну деньгу гинет, потому что они немного делают даром, а аще бы и даром делали, то что великому государю прибыли?» Судьи и приказные люди должны получать «оклад с деле, по чему с какого дела брать за работу. И так надобно усудить чтобы ни самаго малаго дела не обойтить, чтобы никакого дела даром не делали и брали б самое праведное по распоряжению». По его мнению, плата должна уменьшаться в том случае, когда условленная работа чиновника не поспеет к определенному сроку, «а буде же гораздо заволочит, то и всея своея лишится мзды». Представления подобные этому, впрочем, живучи и до сих пор. Как здесь не вспомнить нечто подобное в предложениях Г. Попова, предусматривающих возможность открытого получения чиновниками вознаграждения.

Впрочем, ничего нового в подобных предложениях не было и тогда. Те же Судебники XVI в. прямо регламентировали, что должны были «имати. в суде от рублевого дела на виноватом» бояре, дворецкие, казначеи, дьяки и пр.

Да и сами заботы о «правде судейской» ведут свое происхождение из того же XVII в. Жесткая регламентация процесса судопроизводства была одной из важнейших задач того же Соборного Уложения 1649 г., да и более ранних судебников. Продажным судьям грозили и денежною пеней, и «торговою казнью».

Можно было бы, конечно, увидеть в идее равного и правого суда «буржуазное равенство». Однако обоснование равенства здесь совершенно иное: «В суде у царя, яко у бога, нет лица ни богату, ни убогу, ни силну, ни маломочну, всем суд един, и то стал быть суд божий». Фактически, Посошков лишь выражает общие настроения многих челобитных предыдущего века. Так в челобитной Алексею Михайловичу во время московского восстания 1648 г. мы читаем: «…Мы все от народа просим еще униженно твое царское величество, чтобы ты. обещание вспомнить захотел, ибо среди всех черных людей слышится возмущение и мятеж от неправд, которые им от сильных и ближних людей, и дьяков, и воевод в уездах и в городах причиняются. Ты должен, напротив, повелеть всех неправедных судей искоренить, неразумных сместить и на их место выбрать справедливых людей, которые бы за свой суд и за службу пред богом и пред твоим царским величеством отвечать могли. А если нет, тогда твое царское величество должен указать всяким людям самим всех служащих и судей назначать своими собственными средствами и для того людей выбирать, которые бы их по старине и по правде ведать могли, и от сильных людей насилия оберегать. Этим твое царское величество от всякого лишнего труда настолько облегчится, что твое царское величество с полным спокойствием свое царское дело править бы мог.».

Другим злом для России Посошков считал медленность решения дел, волокиту, продажность и недобросовестность судей и приказных. Правительство старалось принимать меры в отношении чиновников, пыталось помочь жертвам чрезмерно медленного решения процессов, однако все старания правительства устранить это зло заканчивались ничем.

Посошков осуждает судей за беспричинное и длительное содержание колодников в тюрьме, приводя множество конкретных примеров такого рода, как в случае с двумя плотниками, брошенными в новгородскую тюрьму за отсутствие паспортов, один из которых умер через год и другой был освобожден лишь по истечении двух лет. «Иного, – пишет он, – посадят на час, да забудут, то он в забвении просидит и год места.». От такого «неуправления судейскаго велми много в мире пакостей и разорения чинитца и погибают многие напрасно; ибо многия в заключении сидя з голоду и от всякия нужды умирают безвременною смертью».

Посошков требует скорого «вершения» дел и считает правильным, чтобы за «малыя вины» людей вообще бы не сажали в тюрьму, в случае же признания действительной серьезной вины не откладывать казни преступников, приговоренных к смертной казни. Здесь он, однако, лишь повторяет содержание указа «О недержании и присужденных к казни преступников в тюрьме более месяца» 1683 г.

В то же время борьба с бюрократизмом и волокитой не была следствием гуманности Посошкова, она, скорее, диктовалась экономическими соображениями – слишком много арестантов по тюрьмам напрасно хлеб едят. «Худая судьям похвала, что колодников много держат, но то самая честная похвала, чтоб ни одного колодника не было. Поэтому, чтобы избежать лишних трат, он предлагает в случае превышения срока содержания колодника виновного судью обязать «кормить того колодника, своим хлебом».

Именно экономическими соображениями он руководствуется в своих предложениях не лишать людей свободы за многие преступления. «В старом Уложении напечатано еже сажать в некоторых делах за вину в тюрьму года на три, на четыре и больше, и та статья мне возмнилась весьма непристойна…Чем посадить в тюрьму, да морить лет пять или шесть, то лучше приложить ему наказание или инаго какого штрафу, а дней жития человческаго терять не надобно. Человек на воле будичи иной подле себя и посторонних человек пять-шесть или больше может прокормить, а в тюрьме сидячи и себя прокормити не может, но вместо червя будет хлеб есть и во тлю претворить без прибытку» – заявляет Посошков. К тому же уменьшение числа колодников позволило бы употребить здания, назначенные для тюремного заключения, для более полезных целей.

Та же идея – по поводу волокиты в отношении челобитчиков. Посошков требует добиться строжайшего приказа подьячим, «чтобы челобитчиков отнюдь долго не волочили». Если, говорит он, вместо праздного шатания челобитчики будут заниматься своим делом – купецкие люди купечеством, мастеровые своим рукоделием – «от того в народе пополнение будете».

Посошков предлагает разные способы избежать «волокиты»: это и ежедневный пересмотр судьею всех колодников, и установление сроков окончания работы для подьячих и т. д. Судья должен действовать так, «чтобы дело не лежало без делания, чтобы даром и единаго дня не пропустить, чтоб дела какова ис той росписи не вершить, и, слушав, чинить решение немедленно, дабы людие Божии в излишних волокитах напрасно не мучились».

С этой целью Посошков в своем «Отеческом завещании» специально рассматривает обязанности приказных людей. Посошков разрабатывает и предлагает правила об окончании дела к положенному сроку, о ведении памятной книжки, об исполнении данных челобитчикам обещаний и т. п. Это выгодно и самим приказным людям, поскольку они тем самым приобретают одновременно и хорошую репутацию, и материальную выгоду. Посошков не одинок в таких рассуждениях. Те же мысли мы встречаем, например, у Татищева. Обвиненный Демидовым во взяточничестве он, оправдываясь перед Петром, говорил, что это лишь подарок за хорошо сделанную работу. Иначе смотрит на это Петр, который, в отличие от Посошкова и Татищева, видевших в подарках средство для ускорения судопроизводства, считал их делом опасным: «Позволить этого нельзя, потому что бессовестные судьи под видом доброхотных подарков станут насильно вымогать». К тому же «для доброго судьи служба есть священный долг, причем ему и в мысль не приходит временная корысть, и что ты делаешь из мзды, то он делает из добродетели».

Посошков понимает, что проблемы улучшения состояния правосудия на Руси следует искать не только в нравственной порче чиновников, но и в отсутствии правосознания у народа. Купцы обманывают в торговле, низшие слои общества склонны к праздности и лени, разбоям и грабежам – с горечью замечает он. Однако единственной панацеей здесь он видит введение самых строгих мер: «Какая казнь будет вору, такая ж казнь будет и солдатам кои вдали да молчали. А буде из болынаго дому из боярскаго кто сворует что, то того дому всем дворовым, кои вдали да молчали, такая же казнь, и кои и не вдали, а того ж дому, и тех кнутом бить колико указано будет. А буде кой сотской или пятидесятской, уведав за кем воровство, да умолчит, то горше вора приимет муку и казнь лютейшую и пр… буде кто ведая о разбойниках да утаит, тому будет смертная казнь».

Посошков предвидит сложности и ожидает сопротивления со стороны крестьян при попытках заставить их ополчиться против разбойников, поэтому он требует, кроме наказания кнутом, всех тех, которые не пойдут на помощь, заставить вознаградить жертв разбоя за понесенную потерю.

Нельзя сказать, что правительство не понимало важности борьбы с этим злом. Тюрьмы были переполнены, суды работали неустанно, однако существовали объективные причины того, что усилия властей не достигали цели. Одной из причин этого было то, что многое в русской истории определялось чисто естественными, географическими причинами. В отличие от Запада, где все проблемы между народом и государством решались на ограниченных площадях и поэтому в конечном итоге сводились к усовершенствованию внутренней стороны общественной жизни, на Руси стремились к внешнему расширению пространства взаимодействия народа с государством. Как писал Н. Алексеев: «Западная история следовала принципу социальной интенсификации, мы же шли путем экстенсивным. На Западе, если государство давило, можно было придумать только один исход: усовершенствовать государство и ослабить давление. У нас государство давило по необходимости, но мы не стремились усовершенствовать государства, а уходили от него в степь и в леса. Государство настигало ушедших – они опять уходили дальше».

«Снимая таким образом с русской истории романтический флер, – замечает Н. Алексеев, – мы должны сказать, что определяющими силами ее были, с одной стороны, силы, организующие государство, силы порядка, с другой, – силы дезорганизующие, анархические, внешне выражающиеся в различных проявлениях русской смуты. Особенностью русской истории является то, что смута эта не была попыткой организации вольницы в пределах государственного порядка, но представляла собою вечный выход ее из государства в дикое поле и в темные леса. Уход от государства есть первостепенный факт русской истории, который физическое свое воплощение нашел в казачестве и свое нравственное оправдание – в различных политических воззрениях, оправдывающих бегство от организованных политических форм общественной жизни».

Еще при Иоанне Грозном на самих жителей была возложена обязанность преследовать разбойников, ловить, судить и наказывать их. Однако ответом на меры власти был рост числа «гулящих» людей, усиление казачества, появление большого количества разбойничьих шаек. Грабежи и разбои стали обычным явлением в жизни Руси. «Человек, – замечает С. М. Соловьев, рисуя картину состояния России накануне реформы Петра I, – привыкал к случаям насилия, грабежа, смертоубийства; привычка пагубная, ибо ужасное становилось для него более не ужасным, и при этом относительно своей безопасности он привыкал полагаться или на собственную силу, или на случай, а не на силу общественную, правительственную, и легко понять как вследствие этого ослаблялось в нем сознание общественной связи: он привыкал жить в лесу, а не в обществе, и вести себя сообразно этому. На Западе в Средние века завидит путник замок, возвышающийся на скале, и трепещет: это разбойничье гнездо; в Москве в XVIII в. чем выше и обширнее был дом, тем опаснее он был для прохожего, не потому чтобы сам владелец дома, боярин или окольничий напал на прохожего и ограбил его, но у этого знатного боярина или окольничего несколько сот дворни, праздной и дурно содержимой, привыкшей кормиться насчет каждого встречного, будь это проситель к боярину или просто прохожий».

Одной из главных причин этого, по мнению Посошкова, являлась поддержка разбойников со стороны довольно значительной части сельского населения. Исходя из этого он предлагает устроить строжайший контроль над всеми жителями деревень и городов, самую строгую паспортную систему. Сотские, пятидесятские и десятские должны были бы иметь надзор, «чтобы никто и из высоких персон без ведома своих сотских или пятидесятских никуды не отъезжали, а куда кому случится ехать, чтобы у сотских или у пятидесятских своих брали за их печатьми отпускныя письма и в тех письмах описывали именно, куды кто поехал и за каким делом, и на коликое время поехал и людей с собою колико взял и кого имяны». Посошков желает, чтобы люди всех сословий наблюдали друг за другом и доносили на тех, которые без ведома своих пятидесятских ездят куда-либо или оставляют свои дома ночною порой. Он предлагает целый ряд мер для наказания недобросовестных пятидесятских и сотских, надеется на контроль над контролем и на разные меры поддержания авторитета этих сотских и т. п.

Такого рода идеи Посошкова, безусловно, наивны и утопичны. Ограничение личных свобод граждан, как и прочие действия правительства, не могли привести к реальному успеху, поскольку преступность имела более глубокие корни, но, в то же время, вредила экономической деятельности, тому самому «богатству», о котором так беспокоился Посошков. К тому же это удаляло страну от правового порядка, поскольку исходило из идеи презумпции виновности. Наконец, сам же Посошков обвинял чиновников в «неправде», а ведь сотские, пятидесятские и десятские принадлежали к тем элементам общества, что и судьи; поэтому неясно, почему они должны были быть добросовестнее при исполнении обязанностей, чем последние.

Власти понимали это и достаточно активно искали средства по наведению порядка в стране и защите населения от произвола приказных людей, своеволия и самодурства судей и чиновников, прежде всего, в области законодательства стремясь найти оптимальное соотношение между преступлением и наказанием, а также исправить систему судопроизводства, нуждавшуюся в более четких юридических нормах,

Однако меры эти не приносили результата. Число преступлений не уменьшалось, оставалось весьма значительным число жалоб на несправедливость решений судей и произвольность действий администрации. Этим потоком жалоб оказался захлестнутым даже Петр, и, сознавая, что даже при самой энергичной работе, невозможно вникнуть во все дела, он создает Сенат, вводит различные учреждения и должности для наблюдения за правильным ходом дел и добросовестным исполнением чиновниками их обязанностей.

Впрочем, тот же И. Посошков не видел в Сенате действительно авторитетного учреждения и потому предлагал «ради самыя твердости в судах и во всяком правлении, чтоб от правосудия ни много ни мало судьи не колебались. учинить особливую канцелярию, в которой бы правитель был самый ближний и верный царю». Это высшее присутственное место должно было стать, по его мнению, «оком царевым, верным оком, иже бы над всеми судьями и правителями был вящий, и за всякими правителями смотрел властительно, и никого он кроме Бога, да его императорскаго величества не боялся. А к той канцелярии приход был бы самый свободный, а сам бы тот правитель был низок и ко всяким людем был низходителен, и не тяжел бы он был, аще и не по вся дни, обаче, улуча время, по коллегиям ходил бы и смотрел, каково кто дело свое управляет, и нет ли каковыя в делах неисправности, и нет ли каких жалобщиков. Такожде, обходя судебныя места, и челобитчиков бы спрашивал, не чинят ли кому какова нападка и излишней волокиты и пр. И у всех коллегий и канцелярий прибить печатные листы с объявлением таким: буде судья или подьячий какую учинит в деле неправду, то приходили бы в ту канцелярию, то всякому лицу там будет управа. Такожде, буде кто из сильных лиц изобидит кого убогаго, или судья гражданский или военный офицер чем солдата или драгуна изобидит, а он суда на него не сыщет, то тут бы изобиженный искал бы обороны». Тем самым Посошков настаивал на учреждении некой специальной высшей апелляционной инстанции. До некоторой степени деяния Петра совпадали со стремлениями и идеями Посошкова: собственно и сам Сенат, и другие органы, такие как «кабинет», прокуратура и т. п., были как раз попытками создать что-то похожее на то, чего требовал Посошков.

Так, в созданный в начале XVIII в. «кабинет» царского величества должен был принимать все жалобы, обращения, донесения и т. п. А в начале 1722 г. для усиления наблюдения за законностью действий всех и каждого Петр учредил при Сенате должность независимого ни от кого, кроме самого государя, генерал-прокурора, в обязанности которого входило наблюдение за действиями Сената и прокурорами. Представляется, что должность генерал-прокурора ближе всего соответствовала той роли, которую Посошков отводил предлагаемой им высшей канцелярии.

Иными словами, пожелания Посошкова были исполнены, но, как оказалось, это не принесло существенных изменений в состояние правопорядка в стране, злоупотребления отнюдь не исчезли.

У Посошкова был готов, однако, ответ и на вопрос о причинах подобной ситуации – главную роль здесь играет недостаток нравственности. Причем особенно возмущает его аморализм «великородных», которые «на уложенные уставы мало смотрят: но как кто восхощет, так и делать будет по своей природной пыхе». «Лучше, – считает он, – ради уставления правды в судьи посадить из нижних чинов, а паче из приказных людей, кои в делах искусны и страх Божий в себе имут. И с ними посадить, где пристойно, и из военнаго чина, кии от службы отставлены, и из купчества, в которых острота умная есть. А буде из приказных людей в судьи выбрать некого, то бы из дворян мелких, кои остроумны и в делах искусны, и боящиеся Бога». Преимущество «низкородных» Посошков видит в том, что в случае злоупотреблений с их стороны «за них и упрашивать никто не будет, да и сами они паче высокородных боятися будут». Посему «тем низкородным судьям надлежит дать такое величество чтоб они никаковых лиц не боялись, кроме Бога да царя, и дела б все свои делали по новосочиненному его императорскаго величества указу неизменно, и от своего ума не мудрствовали бы, и ни едину черту сверх указу не прибавливали бы и не убавливали бы». Впрочем, и в этом случае одной лишь нравственности судей, даже «низкородных» недостаточно. Важно, чтобы «нарушение новоизложеннаго указа» грозило им смертью, «дабы они судили, а о смерти своей помнили».

Проявление традиционной для менталитета среднего русского человека неприязни к «великородным» проявляется у Посошкова и в требовании равного суда для всех. В главе «О воинских делах» он говорит: «И ради общежительства любовнаго аще великий наш монарх повелит суд устроити един каков земледельцу, таков и купецкому человеку, убогому и богатому, таков и солдату, таков и офицеру, ничим же отменен, и полковнику и генералу, – и чтоб и суд учинить близостный, чтоб всякому и низкочинному человеку легко бы его доступать, како на простолюдина, тако и на служиваго, – то по таковому уставу не то что офицеров, солдат изобижать, но и земледельцев не будут обидить. Аще увидят прямой правый суд, то всю прежнюю свою гордость и озарничество и обиды все отложат и будут со всеми чинами любовно обходиться, и указы его императорскаго величества не станут ничтожить; ибо тем люди, да вси изменятся. Сей же суд, мне мнится, не весьма прав, еже простолюдину о обид своей на солдата у солдата ж милости просить, а на офицера у офицера ж. Старая пословица есть: еже ворон ворону глаза не выклюнете!».