Текст книги "Дарите любовь"

Коллектив авторов
Дарите любовь

Нашим Мамам с любовью посвящается

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© ООО «ПРОЧИТАТЕЛЬ»

© Шумак Н., 2019

© Чернецкая Т., 2019

© Дорофеев А., 2019

© Чернышова В., 2019

© Лисицкая Т., 2019

© Муратова С., 2019

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2019

* * *

Авторы сердечно благодарят Екатерину Неволину – руководителя группы российской сентиментальной прозы, под мудрым руководством которой проект встает на крыло, и редактора Виталину Смирнову.

Уверенная поддержка всегда вовремя.

Истории собраны и рассказаны:

Натальей Шумак, Татьяной Чернецкой, Андреем Дорофеевым, Александром Забариным, Венерой Чернышевой, Тамарой Лисицкой, Светланой Муратовой.

В некоторых историях имена, а также другие подробности изменены по просьбам героев.

Авторы говорят спасибо друзьям, родным и знакомым, которые поддерживали команду в этом путешествии.

Покров

Дочь Алена, воинствующая атеистка, энергичная московская девчонка, дерзила маме и бабушке в постоянном режиме: утром – хамство, вечером – ехидство.

Норовила рассказать про очередной скандал с Патриархом. Про суд над каким-нибудь совершившим преступление священником.

Бабушка вздыхала от таких новостей, иногда даже плакала. А мама Алены – Наташа – злилась и орала. Чем еще больше усугубляла конфликт. Между старым, взрослым и юным поколением семьи Кузнецовых ширилась пропасть. Еще несколько лет назад была едва заметная трещинка. А теперь – огромная, глубокая, не обойти, не перепрыгнуть – ну просто каньон.

Так и жили.

Не то чтобы Наташа была воцерковленной, сильно верующей прихожанкой, которая выстаивает службы несколько раз в неделю. Она забегала в Храм неподалеку от дома дважды или трижды в году. Торопливо ставила свечи, не задумываясь, у каких икон, и сматывалась.

Бабушку подводили дрожащие ноги. Но она пока справлялась, ходила каждую субботу, иногда еще и в воскресенье или на праздники. Сидела на скамеечке у входа, крестилась, кланялась, в ящик для пожертвований опускала смятые сотенные купюры. Изредка, на свой день рождения или Пасху, могла положить пять сотен. В целом – пенсия старушки была законной частью общего семейного бюджета. Она от нее отрезала себе не больше тысячи в месяц на карманные расходы.

И переживала, что внучка ее и Наташу не то что не уважает, а в грош ломаный не ставит.

Со временем бабушка изобрела собственный способ взаимодействия с занозистой Аленой – не трогать. Ни о чем не просить. Только здороваться по утрам. Это как-то понижало градус напряжения, по мнению старушки.

Анна Ивановна поздно родила дочь Наташу – когда ей было уже под сорок. Теперь, в свои почти восемьдесят, она бодрилась. Густо мазала морщинистые губы бесцветным блеском, убирала под косынку остатки волос. Косынок у нее было две – будничная и праздничная. Одна – белая, другая – белая с красной тонкой каймой.

Наташа носила, не снимая, старый золотой крестик на тонкой цепочке. Анна Ивановна обзавелась деревянным, из монастыря Матронушки, на простом черном гайтане. Родом она была из Тульской области и Святую старицу Матрону почитала своей личной заступницей. Могла пожаловаться иконе. Разговаривала, когда дочь и – упаси Боже – внучка не слышали.

Ближе к полудню четырнадцатого октября, после праздничной службы, Анна Ивановна не без труда, с отдыхом, взгромоздилась на свой четвертый этаж (дом без лифта – то-то старикам зарядка).

Умылась. Попила святой воды, которую взяла с собой в маленькой пластиковой бутылочке. И решила приготовить шарлотку. Дачи у Кузнецовых не было. Но соседка иногда делилась яблоками или овощами. А Наташа помогала их оболтусам с математикой. Это с дочерью она общий язык найти не могла, а с чужими детьми легко-запросто. Объяснить самое сложное – с юмором, что называется, на пальцах – умела.

Итак, Анна Ивановна взялась за тесто. Потом помыла и стала нарезать яблоки тонкими дольками. По кухне распространялся тонкий, кисло-сладкий аромат. Крупные желто-зеленые яблоки с пятнышками и червяками на вкус были невероятно хороши. Хотя, мысленно покапризничала Анна Ивановна, кислинка могла бы быть и полегче.

Упала икона Матронушки на полке. Бам! Не на пол – на стол. Анна Ивановна в такие моменты грешила на электрички. Платформа была от дома Кузнецовых в пяти минутах быстрой внучкиной ходьбы.

Но вроде бокалы и кружки не звенели, как изредка бывало, если особенно тяжело груженный состав проползал ночью.

Анна Ивановна вернула икону на полку и почувствовала внезапную тяжесть на сердце.

Села на табурет. Осмотрелась. Сначала подумала, что помирает. Что ее время пришло. Потом поняла, что нет, но груз становился все весомей. Начало ломить в висках.

– Алена!

Анна Ивановна осознала это, угадала.

– Алена! Аленушка…

Заплакала, проковыляла умыться. Трясущимися руками набрала номер своей подружки, уже десять лет как удалившейся от мира в монастырь в глубинке. Там она, бывшая фармацевт, трудилась травницей. Похудела почти на тридцать килограммов, передумала помирать и слыла если и не старицей, то особенной монахиней. Тонким ручейком к ней тянулся народ. За сборами лекарственными и советами, душевной поддержкой.

Анна Ивановна дозвонилась сразу же. С первой попытки. И, захлебываясь, стала говорить. Подружка, Верка, впрочем, уже давно Мария, сказала, что сама почитает и даже Елизавету попросит, про которую говорят, что особенной силы молитвенница она. И свечи поставит.

Анна Ивановна положила трубку. Она несколько минут тяжело, словно камни ворочая (язык не слушался), читала молитвы к Матронушке, к Богородице.

Сегодня утром, когда ставила свечи за внучку, дочь, нескольких родственников, за подружку, которой звонила, и записочку за их здравие подала, никаких предчувствий не было.

Аленка была крещеной. Кто ж их – младенцев – спрашивает? Отнесли, когда еще годика девочке не было. И хотя внучка активно, даже сердито уверяла, что не верит, это не мешало бабушке молиться о ней.

– Аленушка.

К часу дня старушке стало легче. Она выглянула в окно. Золотая, невероятной красоты осень царила во дворе. Разлапистые клены и дурные московские тополя шелестели листьями самых нарядных оттенков. Неделю не было дождя. И пестрый ковер на газоне, на дорожке шуршал, радовал глаз. Выглядел чистым, ярким.

Анна Ивановна смотрела во двор. Ей казалось, что сверху на пятиэтажки опускается прозрачный светящийся платок. Огромный, но вместе с тем невесомый и согревающий.

Анна Ивановна пошла и еще раз умылась, поправила свою праздничную косынку и взялась за шарлотку. Ничего, думала она. Ничего. Вернутся обе девочки домой, а у них угощение. Шарлотки и сладкая выпечка в целом ей всегда удавались.

Бабушка поняла, что почти мурлычет, настроение поднялось. Шарлотка стояла в духовке.

Из остатков теста, немного изменив его, добавив муки и корицы, Анна Ивановна решила слепить пару маленьких кексиков с изюмом.

В замке провернулся ключ. Для Наташи еще рано. Она ушла заниматься с соседским парнем, который в этом году школу заканчивает. И обещала, что провозится с ним до пятнадцати, не меньше. Так они договорились. Что в выходной три, а то и четыре урока подряд. На неделе обоим некогда. В лучшем случае один час в середине недели выкраивают.

Дверь открылась. Кто-то тяжело, с сопением, ворчанием переступил порог. Анна Ивановна отряхнула руки от муки и пошла в прихожую.

Растрепанная Алена с синяками и ссадинами на лице стояла не одна. Рядом высился тощий, похожий на гвоздь, мужчина лет пятидесяти.

Анна Ивановна взялась обеими руками за голову. Но не заголосила, не зарыдала. Взглядом окинула внучку, потом незнакомца, потом снова внучку.

Алена откашлялась и хрипло проговорила:

– Баб, надо бы капюшон зашить, его порвали. Ты поможешь?

Анна Ивановна окончательно пришла в себя.

– Чей? Твой или нашего гостя?

– Его Сан Саныч зовут. Мы сегодня познакомились.

– Давайте я погляжу.

Анна Ивановна протянула руку к куртке гостя и добавила строго:

– А вы пока вымойте руки и идите на кухню.

Мужчина шумно вдохнул воздух.

– Вкусно пахнет. Печете?

– Да. И вы как раз вовремя.

Алена открыла Сан Санычу дверь в санузел (у Кузнецовых он был совмещенный и все равно довольно тесный), шагнула к старушке и обняла, всем телом прижалась. Пристроила пострадавшее лицо к виску Анны Ивановны, засопела.

– Что случилось? Я очень напугалась.

– Я тоже. Но… там оказался Сан Саныч, и… все хорошо.

– Где там?

– В Ромашкове. Я к Ленке ездила.

Ленкины родители жили на отшибе, у полей и леса.

В ванной шумно сопел мужчина. Лилась вода. Анна Ивановна постучала в дверь и каркающим голосом посоветовала взять любое полотенце. Белое, желтое или розовое. Все чистые. Она их утром только повесила.

– Угу.

Он вышел, занял собой, хоть вроде и тощий, весь их узкий коридор. А внучка, наоборот, улизнула в ванную.

Анна Ивановна пошла впереди гостя и вдруг спохватилась:

– Тапочки! Я не предложила вам тапочки. Но… боюсь, у нас нет подходящего размера.

Кузнецовы, может, и не были самыми красивыми женщинами в мире, но гордились маленькими ножками. Даже у рослой крепкой Аленки лапка хоть и была больше бабушкиной и маминой, но меньше, чем у всех ее подруг. Тридцать шесть с половиной.

А Наташа и сама Анна Ивановна, пока ноги не испортили возрастные шишки-узлы, обе носили тридцать пять с половиной. Почти тридцать шесть. Это при том, что роста обе среднего, не Дюймовочки.

Задребезжал телефон. Анна Ивановна показала гостю стул, сказала, мол, извините и ответила.

В трубке послышался сильный, совсем не старый голос Веры. Подруга говорила, что Анне несказанно повезло. Матушка Елизавета не только сама помолилась, но еще и монахинь позвала. Вместе впятером почитали. И она думает, что все будет хорошо.

Тут подругу отвлекли – травница работала с утра до ночи как пчелка, буквально минуты свободной не имела. Она попрощалась, сказала – с Богом – и отключилась.

Анна Ивановна увидела, что Сан Саныч смотрит на нее настороженно, с недоумением.

– Молились, значит. За вас и за внучку?

Бабушка честно кивнула.

– Да. Такой страх накатил, такая жуть. Ну я и сама, и Веру, вернее Машу, попросила.

– Угу. Понял.

– А что случилось-то? Я же вижу, но…

В кухню ворвалась Алена. Уселась на другом конце стола, с ногами, как любила. Она переплела короткую растрепанную косу. Обработала ссадины йодом и теперь напоминала какого-нибудь вояку из боевика, который лицо красит перед битвой.

– Я сама расскажу.

Поссорилась с Ленкой, пошла назад на электричку одна. И не через поселок. Решила срезать. Торопыга.

Ясный день. Светло. За поворотом, когда она уже углубилась в лес, встретились двое. Напали сразу, без лишних слов. Но она каким-то чудом вырвалась. Минус шапка и сумка. Даже не помнит, как и когда их уронила или отняли. Припустила бегом. Через елки, кусты. Показала на свое расцарапанное лицо. Выскочила на параллельную тропу.

А они следом…

Анна Ивановна понимала, что все закончилось хорошо. Вот же внучка рядом, на кухне. И не рыдает. Но сердце колотилось как бешеное.

Алена бежала и понимала, что не успеет. Впереди открытое поле. Догонят точно.

Показалось еще, что словно дымка какая-то.

– Прикинь, Ба, за мной эти козлы топают, несутся. Совсем близко. А я вижу, красотища. И свет особенный. Будто отфотошопили.

Сан Саныч же всегда ходил на электричку привычным маршрутом. В этот раз тоже. Но вдруг остановился. Не понял, почему. Захотелось свернуть, сделать крюк. Благо время позволяло.

Он прошел метров двадцать назад и вывернул к полю, по которому улепетывала Алена. Как зайчик, подумал он. Как зайчик, которого гонят волки.

– Баб, у них был нож.

– И?

Сан Саныч полез в карман, достал, положил на стол.

– Отнял. Ну и накостылял им, само собой. Сбежали. Мне ж за ними не гнаться. Решил внучку вашу до платформы проводить. А она вцепилась, как клещ. Что ей страшно. Вот и… даже к вам, домой.

Анна Ивановна не встала на колени. Не принялась целовать разбитые, грубые, в мозолях руки внучкиного спасителя.

Она просто чуть прикоснулась к ним своими двумя морщинистыми сухими лапками. Потом обняла мужчину как родного.

Отстранилась. Перекрестила. Сказала с глухой решимостью:

– Веру. Ох. Машу попрошу вас в ее помянник внести. Чтобы утром она о вашем здравии молилась. И сама тоже буду. Что я еще могу, дура старая? Чем вас отблагодарить?

– Баб!

Подорвалась с места Алена, ломая торжественность момента.

– Баб! Шарлотка горит!!!

Позже после короткой суматохи они соскоблили темную корочку по бокам немного пострадавшей выпечки. И ели вкуснейший на свете пирог. Пили чай с молоком. Потом явилась Наташа. Увидела лицо дочери, но начать орать не успела. Анна Ивановна утащила дочь в комнату, торопливым шепотом все объяснила.

Наташа пробовала совать Сан Санычу деньги. Он обиделся.

Анна Ивановна посадила дочь штопать капюшон защитника. Собрала ему с собой кексы, половину шарлотки. Положила пару пачек чая.

Спросила – что еще?

Бедно, хоть и тепло одетый-обутый в довольно чистое, но латаное-перелатаное, он смущался и отнекивался.

Позже все вместе ели овсяную кашу. Ничего, что поверх сладкого, – хорошо пошла. Анна Ивановна из комнаты еще раз хотела набрать Маше. Но подружка была занята. И поговорить, рассказать не получилось.

До платформы Сан Саныча отправилась провожать Наташа.

Перед сном Алену уже глубоко ночью затрясло. Она замерзла, стала плакать. Анна Ивановна хлопотала. Завернула в одеяло, дала чаю с малиной. Села рядом. Обняла.

Внучка пищала, скулила и жаловалась, как ей было страшно. Бабушка, сама ребенок войны, хорошо понимала девочку. Очень хорошо. Пару часов сидели в обнимку.

Анна Ивановна рассказывала про свою маму, про не вернувшегося с войны папу – прабабушку и прадедушку Алены. Про жизнь в пятидесятые. Как решила стать учительницей.

Как познакомилась, когда думала, что ее поезд уже ушел, со своим мужем. Алена не перебивала. Она смутно помнила, что дедушка-водитель давным-давно погиб в аварии, но что спас при этом беременную женщину с ребенком, нырял в реку за тонувшей машиной – не знала.

Когда Алена заснула, Анна Ивановна унесла чашку. Поблагодарила Матронушку за помощь, все же оглядываясь на дверь, не услышит ли Наташа, не решит ли дочь, что у матери крыша едет. На сердце было тепло. И это мягкое, робкое чувство сохранилось следующим утром.

Кузнецовы не просто стали меньше ругаться – почти совсем прекратили. По оценке Алены, процентов на семьдесят.

P. S. Сан Саныча они больше не видели. Так волновались, что в суматохе не спросили фамилию, адрес, телефон.

И ничего не удалось о нем узнать. Алена искала в Ромашкове. Пыталась расспрашивать людей, но глухо. То ли он назвался ненастоящим именем, то ли жилье снимает. Поэтому даже с помощью участкового не смогли ничего выяснить про спасителя.

Алена не стала верующей. Но цеплять бабушку прекратила. Наташа ездила в монастырь к Матронушке, попала на послушание. Мыла, чистила, мела. Вернулась на подгибающихся от усталости ногах, но в хорошем настроении. Привезла маме платок с изображением Святой.

Соседский пацан Димка замечательно все сдал, поступил в Бауманку.

О! Алена научилась печь шарлотки, хлеб и кексики с лепешками. Теперь грозится освоить торты и печенья.

Санитарка

В бытность медсестрой я работала на посту в терапии. Среди персонала была пропасть разных чудаков, но многим могла дать фору санитарка – пусть будет Анной Ивановной (на самом деле ее звали иначе).

Анна Ивановна обожала красить губы ярко. То в оранжевый цвет, то в кроваво-красный. Поредевшие после пятидесяти лет кудри кокетливо торчали во все стороны. Выпирающий животик она называла арбузиком. Под домашние тапочки носила белые носочки, чтобы меньше натирать ноги.

Полы мыла истово, шустро и достаточно качественно.

У Анны Ивановны была бурная биография. Санитаркой она стала не просто так – ни на какую другую работу не брали. Нет, не пила, не прогуливала, не бузила. Но была особой влюбчивой, взбалмошной и острой на язык. А то, что прощается миловидным юным созданиям – у взрослых или пожилых людей кажется глупостью, конфликтностью.

Однако при всех недостатках пылкой натуры Анна Ивановна была замужем и вполне счастлива. Супруг знал, что благоверную время от времени «перемыкает». И надо просто переждать этот этап, как непогоду. Пройдет.

Анна Ивановна не изменяла мужу, если вы ждете горячих подробностей. Влюбленности ее были исключительно платоническими, хоть и бурными. Она пекла очередному объекту пирожки. Вязала носки. Словом, приносила дары.

Если ее отвергали – страдала. Могла закатить бурную сцену. Собственно, поэтому и вылетала с работы. Будет ли терпеть такое сверхличное отношение директор? Нет. Особенно от вахтерши или уборщицы.

Анна Ивановна страдала не слишком долго. Встречала очередного мужчину, который западал ей в сердце. И начинала чудить.

В больнице, где я ее встретила, Анне Ивановне полюбился один из хирургов. Но в отличие от многих предыдущих избранников, он к обожанию относился благосклонно. Пирожки ел и нахваливал. От носков тоже не отказывался – пригодятся натянуть под резиновые сапоги, в лес, на дачу. На трогательные открытки с котятами и сердечками реагировал улыбкой.

Словом, роман развивался, веселил коллег, в горячую фазу конфликтов и обид не переходил. Жена у хирурга тоже попалась спокойная, неревнивая. Хоть ей сразу же доброжелатели и доложили про влюбленную идиотку…

Анна Ивановна регулярно писала заявления с просьбой перевести ее из терапии в хирургию. Заведующие плевали на просьбы в надцатый раз. И объект обожания санитарки обитал на другом этаже.

Сорокалетний хирург на ночных дежурствах хомячил горячие, специально для него испеченные пирожки с вареньем. А я, как и остальные, над историей потешалась… Из песни слов не выкинуть. Мне тоже было смешно наблюдать за развитием событий.

Как-то в выходные наши графики совпали. Напарница заболела. И на все немаленькое хозяйство мы с санитаркой остались вдвоем. Я бегала суматошно, старалась успеть все сразу. Анна Ивановна невозмутимо кормила пациентов. Убиралась. И поглядывала на мое мельтешение. В какой-то момент уже перед сном я поняла, что плохо соображаю, силы тают. А вышла на сутки. То есть с утра и до утра.

И вот, когда пациенты еще не уснули, но начинали укладываться, а мне предстояли разнообразные хлопоты (например, ночные уколы, пара клизм перед завтрашними исследованиями, еще банки для сбора мочи приготовить и разнести, вечернюю температуру отметить в историях болезней и т. д.), закружившись, я плюхнулась в раздаточной на стул. Налила себе остывшего чая. И обнаружила, что ко мне подкрадывается Анна Ивановна – с дымящимся бокалом в руке.

– Держи. С лимонником, перцем. Сейчас полегчает.

Мы с Анной Ивановной не приятельствовали. Поэтому заботе я удивилась. Поблагодарила. Отпила пару глоточков. Чай в самом деле бодрил. Термоядерный напиток, как сейчас помню. Я закашлялась, проморгалась. Поняла, что начинаю потеть.

– Ничего себе! Сейчас дым из ушей пойдет.

– Продирает? Так и надо. Ты пей, пей. Потом побежишь шустренько, все успеешь. И вот что, дай мне журнал с историями. Температуру проставлю. И список анализов. Напишу квиточки для банок.

Помычав и покивав, я согласилась. Отбрыкиваться от помощи не было сил.

Часа через два, когда все завершилось, было убрано, рассортировано, в нашем отделении воцарился покой.

Я разнесла последнюю банку. Поставила финальные галочки в журнале. Навела порядок в процедурной. Умылась. И приготовилась вздремнуть пару-тройку часиков на кушетке.

Ко мне снова подошла Анна Ивановна. Она тоже готовилась лечь спать на диване в холле у поста. Уже стерла помаду и широко зевала, поблескивая золотыми коронками.

Шестидесятилетняя (примерно), она выглядела старше паспортного возраста, но для поколения детей войны это нормально. Голодное детство никого не красит.

Морщинистые щеки, дряблая шея. И молодые горящие глаза. Анна Ивановна принесла мне другой бокал.

– Мята и ромашка. Успокаивает. Пей, не торопись.

– Спасибо.

Я осторожно глотала ароматный травяной чай. Анна Ивановна, зевая, сидела рядом, ждала.

Не помню, как мы разговорились. Слово за слово. Она рассказала, как, пятилетняя, с мамой и младшим братом летом поехали в гости в деревню… Угодили в самое начало войны. И в один из дней на дороге случилось то, что сильно повлияло на всю жизнь Анны.

Самолет расстреливал колонну с беженцами. Люди врассыпную мчались по полю. Мама с братиком-младенцем на руках спряталась за деревьями. Аню она звала с собой, но пятилетка упала, отстала. А потом суматошно побежала по дороге назад. Запаниковала. Замечательная мишень в красном платье.

Пули вспороли пыль в метре от нее. Самолет ушел на разворот. Аня растерянно ждала приближающуюся смерть одна на пустой дороге. Из кустов слева и справа звали бежать к ним. Но девочку как парализовало. Она застыла. Зажмурилась. Гул мотора все ближе.

Сбил с ног какой-то солдат. Притянул к себе, прижал, закрыл собой. Аня уткнулась лицом ему в грудь. Отчаяние как выключили. Спазм прошел. Девочка поняла, что может пошевелиться. Что нормально дышит.

Ощущение ткани гимнастерки под щекой, пуговица, которая вдавилась в висок. Свободной рукой девочка вцепилась в рукав мужчины. Солдат бормотал что-то успокаивающее. Пару раз сильно вздрогнул, когда пули били по дороге совсем рядом, у лица, головы.

Анна не в курсе, сколько ему было лет. Рядовой или сержант, например. Из какого рода войск. Ну, понятно, что, по идее, пехотинец. Но может быть, и связист, например.

Она не знала его имя. Ничего. Кроме памяти о гладкой застиранной ткани перед лицом. Запах пота и табака. Биение чужого сердца. И негромкий голос.

Он не погиб. Зацепило руку, плечо. Отдал девочку матери, когда фашист улетел. Кто-то наскоро перевязал его. Солдат ушел догонять своих.

Аня и мама с братиком пристроились к знакомым, их пустили в телегу. Немыслимая щедрость и доброта. Чтобы поместилась женщина с детьми – выкинули на обочину чемодан. Хозяйка барахла голосила по этому поводу. Аня, вернее Анна Ивановна, до сих пор помнит ее злые взгляды.

– Вот с тех пор я и люблю мужчин. Особенно военных.

Я уже говорила, что глаза у нашей санитарки были яркими, с огоньком? Она сказала про военных с таким чувством, весело, что засмеялись мы обе.

Замуж выскочила за офицера в отставке. И много раз влюблялась в самых разных мужчин, хоть чем-то напоминавших героя ее детства. Кто-то пах похоже, чей-то голос казался тем самым. Большая часть ее увлечений имела отношение к армии.

– Когда их угощаю, балую, вспоминаю того самого. Будто ему приятно делаю.

Я кивнула. Мне было понятно.

Больше наши дежурства не совпадали. Тем более, чтобы вот так – остаться вдвоем и поболтать. Тот хирург, о котором я вам говорила, санитарку не обижал. И платонический роман тянулся долго. Пока Анна Ивановна не оставила… Нет, не работу. Этот мир. Она умерла на дежурстве. На боевом посту. Без стонов и жалоб. Во сне.