Текст книги "Дарите любовь"

Она-то и сразила Егора наповал.

Впоследствии никто не мог понять: как и почему эта девушка вдруг набралась смелости и сделала то, что сделала. Не бывало такого раньше, не ожидали от нее такого и сейчас. Но факт остался фактом – после одного из концертов на городской площадке к Егору подошла рдеющая пунцовым Ира и выпалила: «Здравствуйте, я Ира, вы не хотите прийти петь в наш воскресный хор?»

Точки зрения по дальнейшим событиям у различных свидетелей их знакомства расходятся, но в одном все единодушны: белая скромница Ира на удивление быстро прибрала Егора к рукам. Провернуто все было настолько эффективно и молниеносно, что даже у самых восторженно почитающих ее скромность и застенчивость друзей вдруг появилось сомнение, так ли уж нежен и невинен этот цветок, как всегда им казалось?

В общем-то, наверное, сомнение было небеспочвенным, так как незадолго до знакомства Егора и Иры Оля как-то жаловалась в компании друзей, что ее несмышленая скромница-подруга связалась с каким-то взрослым дядькой и, вопреки всем назидательным увещеваниям своей более опытной по этой части товарки, все никак не собирается с ним порвать. И только после того как в воскресном хоре появился молодой сильный баритон, Ира переключила внимание на более достойного кавалера. Что и говорить, Егор был парень высокий, красивый, активный, да еще и юный – на четыре года младше ее. Не имея большого опыта по части близкого общения с противоположным полом, он неожиданно для самого себя очень быстро оказался в теплых мягких объятиях Иры…

История развивалась настолько стремительно, что даже Миша успел заметить только знакомство и предфинальную стадию, когда, заехав к родителям после работы, поинтересовался: где Егор?

– А Егор у Иры… – флегматично протянул папа.

Через месяц молодые поздравили родителей с тем, что скоро те станут бабушками-дедушками. Егору было девятнадцать, Ире – двадцать три.

Конечно, со свадьбой помогли. Хоть и Ира работала, и Егор подрабатывал. Организовали и отдельное жилье – однокомнатную квартирку в пяти минутах пешком от родителей.

На свадьбе Миша напился до зеленых чертиков, но вел себя прилично и своих комментариев по поводу случившегося не давал. Во-первых, понимал, что брат уже подрос и многое в их отношениях начало меняться – не в сторону ухудшения, но в сторону большей автономности и независимости младшего. А во-вторых, потому что сейчас уже было поздно что-либо говорить, теперь оставалось лишь надеяться, что жизнь все сама расставит по местам.

Так что нечего тут было Мише сказать. Только и выругался дома, перед тем как отключиться:

– Дурак.

Зажили небогато, но в гармонии. Грех жаловаться. Родители помогали во всем, в основном, конечно, Егоркины – у Иры были две младшие сестры и мама, работавшая упаковщицей на местном заводике и имевшая весьма скромный заработок.

И вдруг Егор огорошил новостью: тайком от всех он поступил в музыкальное училище. Признался потом родителям в довольно оригинальной мотивации: было обидно, что Ира поет лучше его. Взяли сразу на второй курс. Единственный за всю историю абитуриент, который набрал десять баллов по сольфеджио. Все уже понимали – хочет развиваться по музыкальной линии. Институт бросил, а музыкой начал заниматься с нечеловеческим упорством. Вопреки себе самому, мелкому семилетке времен музыкальной школы, теперь он часами занимался, играл, пел. На стене их маленькой квартирки появились портреты композиторов, особенно Егор уважал Вивальди, аж пятерых по всему дому разместил.

Родилась дочка Даша. Неожиданно для всех и в первую очередь для себя самого молодой родитель довольно быстро почувствовал себя любящим отцом, души в своей малышке не чаял и начал думать о будущем уже по-взрослому. Пришлось забросить спорт. Похудел, осунулся. Музыку, однако, не оставлял, хоть зарабатывать на этом поприще для молодого семейного человека, занятого к тому же учебой, было очень непросто. Он приближался к своей цели маленькими шагами, но с пути не сворачивал.

Однако что-то, кажется, пошло не так.

Егор начал чувствовать растерянность. Сперва легкую, на уровне странной грусти, точно чего-то не хватало. Потом стало появляться ощущение какой-то потери. Словно что-то большое и прекрасное дали в руки подержать и вот, когда ты уже готов был считать его своим, неожиданно забрали навсегда.

Он понял, что не прожил свою молодость. Признаваться в этом себе, родителям и близким не хотел. Но сердцем понимал.

Начал пить. Приходил домой поздно. Раз, другой заночевал у друзей.

Ира рыдала. Звонила родителям Егора. Прибегала жаловаться. Смотрела на свекровь большими, полными слез глазами грустного теленка, и та сама приходила в негодование, устраивала сыну выволочки и все больше времени посвящала бытовой помощи молодой семье и непосредственно самой Ире.

Миша наблюдал происходящее относительно издалека, но по мере сил подключался и участвовал. Однажды вечером примчался утешать Иру, пока искал и вызванивал брата. Сердце сжалось, так было ее жалко. Ира плакала и даже, кажется, на груди у Миши. В смешанных чувствах, кипя негодованием к брату и сочувствием к его жене, обнял и погладил ее, отчего она разрыдалась сильнее и прижалась к нему.

Аккуратно отстранившись, Миша начал снова набирать номер Егора, но тотчас дверь открылась, и блудный брат зашел в прихожую.

– Егор, ты что, совсем охренел? Половина второго ночи, мы тебя тут все ищем, Ира вся уже в истерике.

Егор растерянно пожал плечами и пробормотал:

– Я с ребятами встречался.

– С ребя-а-атами… от тебя во-о-одкой пахнет… – рыдала Ира.

– А что от меня, шахматами должно пахнуть? – огрызнулся Егор, вызвав новую порцию слез жены. – К тебе вон твоя Оля придет, и вы сидите до утра, хрень всякую обсуждаете, мужиков-подружек-сплетни. А мне и поговорить не о чем…

Миша начал отчитывать Егора, прямо при Ире. Та практически ничего не говорила, плакала, только иногда с горьким упреком выдавала порцию каких-нибудь жалоб.

– Да что ж вы все! – вскричал Егор и тоже заплакал.

– А ты-ы… ты-ы-ы-то чем недоволе-е-ен! Я тебя жду-у-у, ты шляешься-а-а, – рыдала Ира и начинала перечислять многочисленные претензии к мужу.

– Ира… мне двадцать лет! – пробормотал Егор, и Миша вдруг увидел растерянного мальчишку, который вдруг по дурости ли, по неопытности ли оказался один против всего мира.

Жена, с которой не о чем поговорить.

Родители и старший брат, всегда решительно выступающие в ее защиту и постоянно упрекающие в неподобающем поведении.

Постоянные трудности с деньгами.

Проблемы, о которых он никогда не подозревал и которых не хотел. Необходимость быть взрослым, в то время как не успел побыть молодым.

И постоянное чувство вины за все сделанное неправильно и не сделанное правильно.

Где-то внутри царапнуло от жалости к брату, но очередная порция рыданий и упреков Иры плотным покрывалом накрыла еще не оформившееся чувство.

Только и пробормотал себе под нос:

– Дурак.

Заперлись с братом на кухне, поговорили. Обещал взяться за ум и остепениться. Довольно быстро, надо сказать, обещанное исполнил. Стал тише и задумчивее.

А время шло, и все шестеренки в этом скрипучем механизме потихоньку притирались. Подрастала дочка. По-прежнему часто гостили у родителей Егора.

Ира ластилась к свекрови, называя ее протяжно «мамуууля». На семейных праздниках за столом пели дуэтом, Егор подпевал своим дамам, но не особенно часто – чтобы не «забивать» их своим мощным вокалом.

Закончил музыкальное училище. И снова всех огорошил: ухожу, мол, в армию служить. Никаких отсрочек мне не надо, второго рожать пока не будем, хочу Родине долг отдать.

Миша хмыкнул. Как всегда, младший выкидывал какое-то коленце, ставя всех в известность задним числом.

Были проводы. Ира рыдала и обнималась с «мамулей».

Приезжая в редкие увольнительные, измученный Егор в основном спал. Остальное время сидел с дочкой на коленях. Любовался женой. Рассказывал, как сильно поумнел в армии. Понял, что они – самое дорогое, что есть у него. Понял, как скучает по ним, и не понимает, как жил бы без них. Фотографию дочки всегда таскал с собой.

Родители успокоились. Дела семейные у младшего налаживались.

Месяца за три до Егоркиного возвращения Ира начала ездить куда-то на подработку в Москву. Сдавала Дашку «мамуле» и уезжала до вечера. Иногда оставалась ночевать где-то у тетки в столице. Пока однажды кто-то не сказал, что до автобуса в Москве ее провожает какой-то мужчина средних лет. Кажется, она и не скрывала особо.

Когда свекровь спросила ее, все ли в порядке, Ира равнодушно пожала плечами. Женщине не требуются слова, чтобы все понять в такой ситуации. Тогда мама Егора села и тихо заплакала.

Ира тихонько опустилась рядом и стала гладить ее по плечу:

– Ну мамуууля, ну что ты! Не плачь! Я вам буду разрешать видеться с Дашей…

Когда Егор узнал, что Ира от него уходит, промолчал. Потом спросил:

– А почему так?

Улыбнулась бесстрастно и вежливо:

– Просто разлюбила.

– Хорошо, уходи. Я тебя так любил, как никто никогда любить не будет.

Ира сморщилась:

– Дурак.

Имущество не делили, споров не возникло. Все оставил ей. Отношений не выясняли. Егор не хотел и не мог с ней разговаривать. Через маму «добывал» дочку. Тем более что первое время Ира охотно сдавала ее «мамуууле» и ездила в Москву.

С мужчиной этим роман ее был недолгим. Уже через месяц она забеременела от молдавского работяги, приехавшего сюда на заработки. Тот переехал жить к ней, благо теперь у нее была своя квартира.

А Егор тихо страдал.

Жизнь поблекла, и он не видел своего места в ней. Не хотелось и искать. Куда-то пристроился работать. Где-то с друзьями виделся. Как-то существовал.

Отец супил брови и молчал. Мама утешала:

– Егорка, у тебя еще столько всего, вся жизнь впереди, будет и любовь настоящая, вот поверь!

Егор безжизненно смотрел ей в глаза:

– Настоящая любовь у меня уже была, мама…

Тогда и встретились у подъезда с братом.

Мише было грустно. Но как помочь младшему, он не знал. Уныние – самый страшный из грехов.

Но Егор переживал не уныние. Это было какое-то другое чувство. Точно всю твою жизнь в мгновение ока каким-то невидимым рубильником поставили на «паузу» и все, что у тебя осталось – это твое прошлое.

Теперь он просто аккуратно обследовал уголки своей памяти, сортируя и бережно лелея воспоминания о тех временах, когда жил по-настоящему.

Там была та Ира, которую он любил, и он был с ней. Засыпая, Егор хотел, чтобы она ему приснилась, и не хотел просыпаться, когда это случалось.

Занятия музыкой не оставил и песни сочинял, но теперь это были другие мелодии и совсем другие тексты. Записал одну из них в домашней студии. Так и назвал – «Память».

Работа с компьютером помогала отвлечься и по-новому погрузиться в творчество. На многие вечера и ночи компьютер стал его главным другом.

И как-то однажды наткнулся в Сети на сайт с однофамильцами. Из чистого любопытства набрал свою фамилию и увидел Машу. Стройная, высокая девушка с задумчивым взглядом. Повинуясь неожиданному импульсу, написал ей, приложив свое фото. Она ответила.

Теперь уже доподлинно неизвестно, сыграла ли необходимую в таких случаях роль их относительная удаленность друг от друга – Маша жила в Коломне, другой конец Московской области, но как-то так вышло, что их осторожное общение приняло ту ненавязчиво-приятную форму, когда ты вдруг ловишь себя на мысли, что ждешь вечера, чтобы прийти домой, сесть за компьютер и написать ей.

Оказалось, что оба переживали не самые веселые времена. Маша не посвящала в детали, но было видно – обожглась. Никого сейчас не ищет, просто иногда хочется общения. Ничего друг от друга не ожидая, они аккуратно обходили свои душевные раны, проводя время в легких, ни к чему не обязывающих разговорах. Однако каждый вдруг заметил, что за непритязательной формой их бесед кроется интересное содержание. Это был не пустой треп о погоде и сплетнях. Как-то быстро ребята выяснили, что читают одинаковые книги и слушают одинаковую музыку.

Обсуждая тот или иной вопрос, обнаруживали удивительное единодушие в своем к нему отношении.

Два однофамильца нашли друг друга крайне интересными. Так и вышло, что через несколько месяцев Егор задумал съездить в Коломну и познакомиться с Машей вживую.

Брат улыбнулся, узнав о его намерении, и веско сообщил:

– Услышь и запомни, друг мой! Если однажды ты встречаешь в Интернете глубоко понимающего и интересного тебе человека, ни в коем случае никогда не ищи с ним встреч в «реале». Так ты избежишь разочарований и потери хорошего виртуального собеседника.

Егор услышал и запомнил, но и только. Осел упертый и есть.

В условленный час 31 мая (последний день весны) на железнодорожной станции Коломны высокая стройная девушка стояла в ожидании прибывающей электрички, на которой должен был приехать чем-то зацепивший ее молодой человек. В душе роились странные чувства – страх, тревога, нетерпеливое предвкушение встречи, и все это немного пугало. Сама того не зная, она опасалась того же, о чем намедни назидательно изрек Егору старший брат. Она не хотела разочарования и в то же время боялась очароваться. Ей нельзя было сейчас запутаться. Но она хотела пробуждения.

Узнала она его сразу. Едва завидев фигуру гостя, еще не успев различить очертания лица, вдруг поняла: влюбилась. Сразу и навсегда.

Он подошел и протянул руку:

– Привет, Маша. А вот и я.

Улыбнулся – и как будто растаяла. В последний день весны Маша поняла, что ее затянувшаяся зима закончилась.

Они гуляли по городу и спокойно, серьезно разговаривали. Точно не выходили из-за компьютеров – продолжали начатое и испытывали те же самые чувства, что и раньше на расстоянии. Разочарования не случилось. Напротив, все шло так, как и должно было, как только может идти наилучшим образом.

Погуляли по городу. Посидели в парке. Выпили кофе.

– Вечер уже скоро, пойдем домой, – просто сказала она.

Через три месяца он сделает ей предложение.

Они сыграют красивую и веселую свадьбу в Москве, где будет много друзей и близких.

Она переедет жить к нему и сразу займет свой уголок в сердце каждого – и родителей, и брата. Своим спокойным и неназойливым вниманием, мягкой теплотой и красивой улыбкой она отогреет Егора и, вслед за ним, всю его семью.

По вечерам, когда муж возвращается с работы, она будет сидеть на подоконнике с чашкой чая и смотреть на прекрасные закаты над рекой, что видны из его окна, точь-в-точь такие же, как он описывал ей когда-то по Интернету.

Она будет улыбаться этому и думать, что это очень здорово – когда людям есть о чем поговорить, подумать и помолчать. Иначе и не бывает, когда люди смотрят в одну сторону.

А он будет каждый год посвящать своей любимой стихи и в установленный час 31 мая торжественно их зачитывать.

Он скажет маме:

– Я и не знал, что такое большая любовь. Теперь она у меня есть, и я знаю, как мне повезло.

А брата спросит:

– Помнишь, ты говорил, что не надо искать встреч в реале с человеком, если он очень нравится тебе в Интернете?

Старший великомудрый Михаил усмехнется:

– Помню. Имею что сказать о себе в свое оправдание!

– Вот как? Что же?

И брат разведет руками:

– Дурак!

Звёзды Михалыча

Есть такие имена – произнесешь, и будто что-то крепкое и надежное появилось рядом с тобой. Оно не бросит, не предаст, оно спокойное и уверенное в себе. Вот Михалыч – что это? Отчество? Имя?

Неизвестные это все вещи. Поэтому звали все его Михалычем – крепкого еще мужика возрастом далеко за семьдесят. Спокойный такой мужик, немногословный. И без дурости.

Мне же всегда казалось, что знает молчаливый Михалыч гораздо больше всех нас, тридцати-сорокалетних, познавших прелести Интернета гораздо раньше прелестей и радостей самой жизни за пределами манящего монитора. Посмотрит на тебя человек, улыбнется – и видишь: знает. Что знает и о чем – не очень ясно. Но знает абсолютно точно.

Как-то вечером мы разговорились с Михалычем. Погода стояла просто сумасшедшая, даже поздним вечером ветерок не знобил, а нежно ласкал своим теплым дыханием. Дела дневные были закончены, а спать было еще рано. Мы сидели на деревянной лавке и молчали. Молчали о разном, но было хорошо. Не знаю, о чем молчал Михалыч. Я молчал просто, потому что тут ничего не скажешь. Просто хотелось жить.

– А знаешь, почему я живой? – внезапно спросил Михалыч, глядя куда-то прямо перед собой, будто бы сидел он тут совсем один.

Я не знал. Сам иногда поражаюсь, почему мы живем. Почему живые еще живы и почему умершие уже умерли. В ответ просто покачал головой.

– Мне тогда года еще не было, – начал Михалыч. И потянулся длинный, спокойный рассказ, который нельзя было прервать, потому что он полностью вплетался в колдовство этой короткой летней ночи.

Оказывается, Михалыч родился в деревне неподалеку отсюда. И родился в проклятый год, когда после нескольких лет покоя по земле нашей зашагали чужие сапоги, загорелись деревни и пошли первые похоронки.

– Я родился ранней весной сорок первого, – просто сказал он.

А уже в августе того же года в деревне расквартировались немцы. Они поделили деревню с финской частью, заняли все приличные дома, а в школе разместили штаб.

Части были тыловые, и дальше на Восток они не торопились. Они устраивались надолго, как будто решили, что теперь поселятся в России навсегда. Строили свой быт, разрушая и игнорируя быт чужой, который был у жителей деревни.

Начались и первые чистки. Партизан немцы боялись, поэтому вход в лес или выход из него приравнивался к совершению агрессии против военных. Карался соответственно – смертью. Сосед матери Михалыча, старый глухой грибник Клим так и погиб на опушке леса. Его дважды окликнули по-немецки, он не услышал. Тогда часовой расстрелял старика из автомата, улыбаясь. Тыловым частям иногда хотелось повоевать, но было не с кем.

Когда начались первые холода, незваные гости забеспокоились. Холода они не любили и привычки к ним не имели. Деревенские печки раскалялись докрасна, сжигая запасы дров.

В избе, где жил маленький Михалыч со своей матерью, квартировал рыжий финн. Русских он ненавидел, и причины у него, наверное, имелись – не забыли еще финны зимней войны тридцать девятого. Русских мужчин в деревне не было – и финны мстили женщинам, старикам и детям. Как могли, как получалось.

Печка в избе Михалыча топилась по-черному. Дымохода не было, весь дым шел в избу, грея людей теплом и калеча остатками угара.

Финн тепло любил, поэтому печка не остывала. Взрослым бы ничего, да младенцу очень тяжко. На улицу выносили его редко, чтобы не застудить. А в маленькой комнате, закопченной от дыма, – мальчик задыхался и ревел до грыжи, до крика.

Еще рыжий финн очень любил поспать. Спал он с удовольствием и ночью, и днем. Но трудно давался ему послеобеденный сон, когда Михалыч надрывался от крика во всю силу своих маленьких легких. Финн несколько раз прикрикнул на мать Михалыча, сгорбленную от работы Аську. Она покивала, побаюкала маленького – но через несколько минут воздух в горнице снова звенел от детского плача.

После третьего предупреждения финн крякнул, слез с кровати и, выхватив ревущего младенца у матери, понес во двор. Мать побежала следом.

– Ты куда его? Ты что? Миленький, ты что? – плакала мать.

Финн неторопливо открыл крышку колодца и вывесил младенца на руке над темной водой. Посмотрел на мать. Мать только губу прикусила и руки прижала ко рту, чтобы не закричать.

– А? Матка? – засмеялся финн.

Он отодвинулся от колодца и протянул малыша матери. Мать вскрикнула и потянула руки навстречу. Финн громко засмеялся и толкнул мать так, что она упала. Потом он снова на вытянутых руках подержал младенца над водой, с удовольствием глядя на Асю. Повторил все это несколько раз.

Когда мать закричала и забилась в истерике, во двор зашел немецкий офицер. Это был майор медицинской службы, квартировавший по соседству. Офицер спросил что-то у финна, рыжий нехотя ответил.

Офицер что-то приказал. Финн покачал головой. Тогда офицер достал из кобуры пистолет и передернул затвор. Финн побледнел и дрожащими руками передал младенца матери. Мать и сын приникли друг к другу, согреваясь и успокаиваясь.

Офицер звонко ударил финна по щеке и что-то приказал еще. Потом кивнул матери и вышел вместе с финном за ворота.

– Понимаешь, меня немец спас. Я жив, потому что меня защитил гитлеровский офицер, доктор, – задумчиво сказал Михалыч. – Вот как бывает, брат. Врач и человек он оказался, а не фашист.

И мы долго еще молча сидели, слушая, как кузнечики ведут свою песню, и глядя на звезды.

– А звезды в войну были, наверное, как и сейчас, – вдруг к чему-то сказал Михалыч. – У кого счастливые, а у кого – нет.

Звезды – они все видят и все знают.

Людям бы помнить хоть часть того, что помнят звезды.