Текст книги "Дарите любовь"

Весенняя ворона в феврале

Дело было лет пятнадцать назад в феврале. Вела я дочь на занятия танцами. Она брыкалась и куролесила. Но я уже почти за шиворот тащила ее навстречу грации и пластике. Не сдавалась. На повороте к ДК моя красотка вкопалась в сугроб, ухватилась руками за низкий железный заборчик. И показывает телом, машет головой. Мол, посмотри!

– Какая… Ох.

Поворачиваю по указанному курсу. Но не вижу ничего особенного. Серый подтаявший сугроб на газоне. Из него торчит высокая покрытая льдом конструкция. Часть клумбы скорее всего. На краю сидит ворона.

– Где? – спрашиваю я. Дочь вздыхает и показывает ладонью на городскую крупную птицу. Пыльный цвет крыльев и груди. Кое-где торчащие перья. Будто она взъерошилась слегка. Внушающий трепет клюв, даже на вид стальной. Крепкие лапы. В бусинках глаз – блеск.

– Смотри же!

Ворона странно покачивалась корпусом. Резким взмахом раскрывала хвост. Схлопывала. То ли хрюкала, то ли всхлипывала. Гортанный негромкий звук, потом щелчок клюва. Снова, как веер в руке красавицы – расправляется и слегка покачивается глянцевый хвост.

– Мама. Она поет! – объяснила мне, непонятливой, дочь. Я проморгалась. Мол, где? Кто?

Ворона что-то пробулькала. Пробормотала. Хрипло и негромко фыркнула. Веер хвоста развернулся во всю ширину, собрался узкой полоской. Ветер перебирал перья на горле и крыльях. Февральский, пронизывающий насквозь, мокрый – казалось, что он гладит ворону по голове, спине. А она под этим движением воздуха – импровизирует. Крылья шевельнулись, вновь плотно собрались. Ворона понимала, что появились слушатели. Но пела не для публики. Для себя любимой и для приближающейся весны.

– Пошли. Мы опаздываем! – строго сказала я и потащила ребенка прочь от птицы к ступеням входа в Дом культуры.

– Мама! Эх, мама, – пробормотала дочь. – Ты не понимаешь. Она такая красивая! Она чудо!

Ворона громко и подбадривающе каркнула нам в спины. Выразила полное согласие с этим фактом.

Врач

Дедушка одной из моих подруг был врачом. Прошел войну. Окунулся в нее в сорок первом. Оттрубил всю – от звонка до звонка. В сорок пятом закончил подполковником, командовал большим госпиталем.

В мирной жизни был счастлив. Но из-за принципиального неуступчивого характера большой карьеры не сделал.

Впрочем, к пациентам он относился внимательно. Они звонили в выходные. Являлись домой. Заходили утром, на ночь глядя, в праздники.

Ждали его и в больнице.

Подруга, назовем ее Арина – помнит, как за полночь в кабинете дедушки дома горит лампа. Он пишет и читает, работает. А в шесть утра уже звонит будильник. В полвосьмого старый врач всегда в отделении, на боевом посту.

Был ли он счастлив в личной жизни? Да. Верная соратница – жена, замечательные дети и внуки.

Он, конечно, слишком мало отдыхал. И незадолго до смерти говорил внучке о том, что надо бы съездить в Ялту. Его давно туда звали дети друзей. Приглашали в любой момент, с кем он только захочет. В этой южной семье дедушка кого-то спас.

Он был уникальным диагностом.

Подруга с гордостью показывала мне фотографии. Вот она сидит у дедушки на коленях. Вот она рядом с ним в парке. Он уделял малышке не так много времени. Всегда был занят, нарасхват. Но их игры в шахматы, их походы на выставки, их беседы о книгах она хранит в памяти, как драгоценность.

Дедушка был классическим врачом старой школы. Читал литературу по-английски и по-немецки. Мог ввернуть в речь латинскую поговорку. Процитировать Гете в оригинале.

Любил хорошую шутку. Сам не пел, но слушал с удовольствием. И народную музыку, те же застольные песни и классику. Когда получалось – при поездках в Ленинград или Москву, обязательно выбирался в оперу.

Бабушка держала дом. Дедушка был его знаменем.

Бабушка отвечала за скатерти, семейные обеды, чистоту и красоту, за уют и тепло. Дедушке показывали дневники. Его сдвинутых бровей боялись как огня. При этом он ни разу не замахнулся на детей или внуков, уж не говоря про шлепнул… Он вообще не повышал голос в семье. А на работе или собраниях, если его кому-то удавалось довести – да, случалось. Потом дедушка об этом очень жалел.

В шестьдесят пять, после сильного конфликта с молодым главным врачом, старик ушел на пенсию, в поликлинику.

В шестьдесят девять пошел на очередной вызов. На лестничной площадке почувствовал себя плохо, не успел подняться к заболевшему ребенку. Сел на ступеньки, закрыл глаза.

На лице не было гримасы боли. Легкая улыбка твердо сжатых губ. Правая рука в кармане пальто сжимала блокнот с рабочими пометками. Куда зайти, что написать. Старик уже не полностью полагался на память.

Внучка показывала мне эту книжицу в темно-коричневом кожаном переплете. Небольшую, исписанную убористым почерком. Много сокращений и примечаний.

Одна из последних записей: «цв Арине. Др.».

Хотел купить ее любимые нарциссы. В выходные собирались праздновать день рождения.

На похороны пришло невероятно много людей. Дедушка столько сил отдал городу, что родным его считали в сотнях семей.

Арина мало плакала. Она не успела признаться дедушке в нескольких шалостях. И жалела об этом. А еще не удалось посоветоваться насчет будущей профессии. Арина колебалась, кем ей стать – врачом или преподавателем английского языка, как бабушка.

После похорон какая-то красивая женщина, которую девочка не узнала, стиснула ее в объятиях, жарко шептала в макушку, что глаза-то совершенно его… Глаза-то дедушкины!

Да. Правда. Шоколадные, блестящие, в густых черных ресницах. Как скажут художники – миндалевидной формы. Сказывалась, видимо, промелькнувшая в роду княжеская грузинская кровь.

Арина стала врачом. Замечательным. И тоже любит блокноты для записей. Конечно, не черные или коричневые, простые, строгие, а красные, розовые. Иногда со стразиками, ленточками. В конце-то концов – мы девочки, можем себе позволить…

Сын Арины вырос, вымахал, уехал – сам поступил на бюджет, в крутой столичный вуз. Она парня в выборе профессии поддерживала. Но вот что-то екало, покалывало, словно недопетая любимая песня затихла. А надо же до конца. Иначе неправильно!

В сорок два Арина забеременела.

Многие близкие уговаривали пойти на аборт. Мать, ты с ума сошла?! Куда? Зачем?

Она не спорила. Делала ремонт в детской. Сын-то жил в Москве, в общаге. Арина клеила на стены единорогов и принцесс и смеялась над собой.

Малышка родилась в срок, легко. Упрямо сдвинула бровки. Распахнула шоколадные глаза.

Ну, вылитый дед! Удивились в семье. Невероятно похожа.

Красотке и пяти не исполнилось – читает! Не так давно разговаривали с Ариной – она хохочет. Говорит, что мелкая всем игрушкам предпочитает фонендоскоп. Мамин вытаскивает. Выслушивает кукол. Старших родственников ловит и тоже обследует.

В сердце мамы в такие моменты позванивают невидимые колокольчики. А глаза дедушки на портрете больше не кажутся строгими, словно вот-вот засмеется.

Дедушка

Прекрасно помню тот февральский вечер.

Я вышел на пробежку в районе 22.00, погода была не ахти – ветер вперемешку с мокрым снегом. Натянув шапочку почти на глаза, я рванул через слякоть в ночную мглу. По плану на этот вечер стояло 12 км. Два круга вдоль ул. Крылатские холмы.

Бежать в такую погоду удовольствие ниже среднего, но бодрая музыка в наушниках и отсутствие прохожих скрашивают прохождение дистанции. В конце первого круга я увидел перед собой что-то или кого-то. Какая-то неясная тень, неверные очертания в мутноватом свете облепленных снегом фонарей.

Навстречу мне то ли шагал, то ли конвульсивно семенил нетвердой поступью какой-то человек. Визуально это воспринималось очень странно: казалось, что он почти что бежит, но в то же время словно бы еле движется, пародируя походку то ли пьяного, то ли больного, то ли бомжа.

В довершение ко всему одет он был очень своеобразно – старый пуховик, то ли слишком большие, то ли на кончики пальцев надетые свисающие пустыми концами варежки, низко наклоненная «в землю» голова, словно человек боится или не хочет поднять глаза на окружающий мир.

Несуразно, немного дергано двигаясь, он шел навстречу. Ни авоськи с бутылкой, ни сумки с продуктами. Странно-упрямо набычась, этот слабый и немощный человек куда-то шагал мелкими семенящими шажками. Через несколько секунд мы поравнялись, и я уже мчался дальше.

Почему-то мне запомнился этот старик.

На следующий вечер, ровно в то же время и в том же месте я вновь повстречал его. В этот раз я уже узнал его и еще издалека присмотрелся внимательнее. На ногах его были… кроссовки. Старенькие, разношенные, надетые поверх толстых теплых носков кроссовки. И тогда я понял, что это.

ОН БЕЖАЛ!

Бежал в своем ритме. В своих силах. Глядя себе под ноги подслеповатыми слезящимися глазами, то ли не желая, то ли не имея достаточно сил поднять голову и смотреть вперед. Он бежал свой вечерний кросс.

Поверите, нет ли – в этот момент спину закололи мурашки. Ногам стало горячо, и я вдруг почувствовал мощный прилив сил. И, нарушая план, невольно ускорился, повысив темп.

Шло время.

День за днем, в любую погоду в одно и то же время я встречал его одинокую нелепую фигурку на своем маршруте. Он стал своего рода талисманом для меня. Каждый раз, видя его упорное непоказное мужество, с которым он выходит на «пробежку», я ощущал мощный внутренний подъем и прилив сил. Я вдруг понял, кого могу считать для себя главным открытием этой зимы – этого дедушку лет 80, который идет вперед, несмотря на то, что при первом взгляде кажется, что и ходить-то он толком уже не может.

Постепенно, встречая его на разных точках своего маршрута, я составил примерное представление о дальности его забегов – не знаю, как раньше, но сейчас он проходит порядка 7-10 км за вечер. По Крылатским холмам. В снег, дождь, ветер и жару.

И знаете, что я вам скажу?

Вчера он шагал уже значительно быстрее, чем в тот первый раз, когда я увидел его. И уже несколько недель, встречая дедушку, я вижу его глаза. Он почти разогнулся. Он смотрит вперед. Я не решаюсь отвлекать. Не хочу подходить к нему и приставать с дурацкими расспросами. Я только мысленно каждый день желаю ему здоровья и сил. И благодарю.

Живи долго, дедушка.

Ты один из самых лучших спортсменов, которых мне доводилось видеть в жизни.

Джинсы

Никто и никогда не смог бы назвать Таню добренькой. Довольно резкая, колючая – ей не сладко жилось на одной территории с родителями мужа, а она не умела хитрить, прогибаться. И молча глотать чужие подколки тоже не получалось… Таня понимала, что и сама далеко не всегда права. Но продолжала идти по накатанной. Душевности и тепла в обеих семьях такая двойная неуступчивость не прибавляла.

Но к счастью, у молодых получилось отделиться. Они отремонтировали гостевой домик на задворках, устроили кухню, соорудили душ и туалет. Таня отдраила каждый квадратный сантиметр. Полы сверкали. На подоконниках и полках ни пылинки. Приблудный кот и тот выглядел так, словно на выставке куплен. Глаза щурил довольно. Шерсть блестела. Молодые зажили своим умом, по собственным правилам, порой криво и глупо. Но…

Как только перестали толкаться рядом с родителями – конфликты между свекровью и снохой пошли на убыль. Так прошло несколько месяцев. Атмосфера разрядилась. Молодые даже сделали вылазку в гости к родителям Саши с пирогом. Их приняли. Угощение съели. В ответ отдарились кастрюлей и ложками. И дело стало налаживаться шаг за шагом.

Разумеется, Таня не перестала быть кактусом, но выпустила пару робких бутонов. Вот-вот расцветут. А ее ехидная свекровь начала поглядывать на сноху с другой точки зрения… Сын-то счастлив. С этой, непонятной, не такой, как надо, как хочется, но… счастлив. Ох.

О модных драных джинсах Таня задумалась давно, но купила их только во время короткой поездки в Москву. И не на рынке, в фирменном магазине. Перемерила двадцать пар, прежде чем идеально, классно сели дико дорогущие, словно именно на нее пошитые, бледно-голубые, с тонкой тесьмой на карманах. Искусно протертые коленки радовали глаз. Таня натянула штаны, вышла вечером с мужем пройтись по парку. Как же она себе нравилась. Такая модная и особенная! Дело было чуть больше десяти лет назад. Город небольшой. Драные джинсы в нем никто не носил. Решительно никто. Эти были первыми.

Таня чувствовала себя почти голливудской звездой. А что? Стройная блондинка, светлоглазая, красивая. Да, некоторые люди в парке на нее и Сашку пальцами показывали. А дорогие модные штаны на какой-то момент даже смутили ее саму. Стоят ли таких денег? Будут ли радовать дальше? Но тут им встретились знакомые девочки из колледжа. Обновку оценили. Стали Таню крутить, охать и ахать, со всех сторон восхищенно рассматривать… Таня расслабилась.

И хотя позже свекровь от одного взгляда на эти штаны взялась за сердце, потом за голову и громко обвинила невестку в отсутствии вкуса, Таня не обиделась. В конце концов, молодежь всегда вытворяет то, что старшее поколение не хочет или не может по достоинству оценить.

Когда через неделю Таня зацепилась штанами за проволоку у забора и надорвала карман, она не слишком сильно расстроилась. Да, у свекрови стояла в зале швейная машинка. Можно было попросить разрешения и застрочить самостоятельно. Но Таня принципиально старалась не пользоваться вещами родителей Саши. Так что она сложила джинсы в пакет и после работы заскочила в Дом быта.

Пожилая мастер, с натруженными руками, в толстых очках, взяла за ремонт кармана какие-то копейки. И попросила зайти через неделю. Раньше она занята. Еще вздохнула, мол, кем работаешь, лапушка? Медсестрой… Ага.

Таня крутилась по делам, сама чуть не забыла про вещичку, сданную в мастерскую. Но в воскресенье они с Сашкой собрались в кино. Как же без модных драных джинсов? Забежала после работы. Мастер встретила с улыбкой. Предложила зайти за занавеску, померить. Таня удивилась. Зачем? Подумаешь, карман.

У мастера глаза блестели. Она явно хотела похвастать работой. Таня задернула ткань и, оставшись в уголке, приспособленном под примерочную, развернула свои штаны…

Не заорала только потому, что от спазма горло перехватило. На каждой дырище, на каждой дыре и даже на крохотной дырочке были любовно пришиты заплатки. Джинсовые. Голубые. Из ткани попроще, погрубей. Пристрочены зигзагом. Таня шумно дышала, вдох-выдох. Чтобы хоть как-то успокоиться. А пожилая мастер за занавеской негромко ворковала. И вот для взбешенной Тани этот звуковой поток постепенно оформился в слова.

Мол, девочка такая трудяга, медсестричка. Надо же помочь. Ну она и расстаралась от чистого сердца. Так что благодарить ее не надо. Ей приятно побаловать молодежь. Иногда. Вот как сегодня. У нее-то у самой три сына. Дочки не было. Никогда. А если бы и была, то точь-в-точь, как Таня. Наверное. Если бы повезло, конечно.

Таня скомкала штаны в пакет. Вышла. Она еще не знала, что скажет. Хотелось выть и обзываться. Но… все грубости и резкости, так и не успев вылететь, растаяли. Глаза мастера горели ярче звезд. А теплая улыбка освещала всю мастерскую. Еще и согревала. Женщина была уверена, что осчастливила. И наслаждалась этим фактом. Таня кивнула. А то. Еще как. Два раза.

Шмыгнула носом, вздохнула, обняла мастера. Сказала спасибо. И вышла на улицу. В пакете лежали джинсы, на которые она копила деньги несколько месяцев. Нет, не так.

В пакете лежали джинсы, за которые взяли три копейки, как за строчку на кармане. А на самом деле любовно провозились вечер, если не два. Подбирая и пристрачивая. Заплатки были еще и простеганы. Чтобы уже точно никакого шанса оторваться, протереться в ближайшие годы.

Я видела эти штаны. Таня сохранила их на память. Говорит, что надевает, если хочет вспомнить сияющий взгляд мастера, и в них она становится такой сказочной доброй красавицей, что прямо сил нет. Сразу хочется ей сдаться. Без всяких войн. Так что это почти медитативные или волшебные штаны. По пустякам Таня ими не пользуется. Работают безотказно.

А драные джинсы, только уже классику, синие, она купила года через два. Когда родила дочку Сашеньку.

Свекровь малышку обожает.

Дурак

Миша встретил брата у подъезда, выходя из дома.

Теплый июньский вечер еще не отошел, и Миша был полон надежд многое успеть сегодня. Сбегая вниз по лестнице, на каждом этаже он выглядывал в окно, снова и снова любуясь собственным внедорожником, пусть не новым, но своим!

В тридцать лет Миша успел уже чего-то достичь в этой жизни. Что бы там ни говорили про неравные стартовые условия и как бы велик ни был разрыв между обычными ребятами и детьми богатых родителей, но, с определенной степенью допущения, можно было утверждать, что каждый из нас действительно хозяин своей судьбы. И даже не имея «мохнатой лапы» и авторитетного папы за спиной, в эпоху неокапитализма времен начала «нулевых» любой желающий имел шанс обустроить свою жизнь более-менее сносно.

Миша смог. У него была квартира – пусть не в престижном районе столицы, пусть съемная «однушка», но свое, отдельное жилище. У него была машина – да, не «Лендкрузер» последней модели, всего лишь десятилетний «Форд Эксплорер», но большой, полноприводный, с роскошным кожаным салоном, климат-контролем и автоматической коробкой передач.

Жизнь еще не удалась, но уже прогнулась под его энергичным напором, и будущее сулило самые оптимистичные перспективы. Миша, что называется, поднимался. Двигался вперед и вверх.

У Миши были родители и брат Егор. Вообще говоря, Мише повезло – за его плечами стояла прекрасная семья, и сам он хорошо понимал, что своим относительным жизненным успехом обязан ей. Не потому, что ему помогали и щедро финансировали – возможности семейного бюджета и связей родителей были ограничены. Никаких глобальных жизненных прорывов тебе не светит, когда папа – инженер-испытатель, а мама – инженер-программист на небольшом подмосковном оборонном предприятии. Но! Не имея больших денег и контактов на высшем уровне, родители смогли дать Мише нечто большее. Он был умен, хорошо воспитан, спортивен, уверен в себе и прекрасно образован. Такой набор качеств позволял молодому мужчине двигаться к успеху, наслаждаясь свершившимися победами и не сомневаясь в грядущих. Рано или поздно он получит все, что хочет.

Брат Егор рос под стать Мише.

Что бы вы ни подумали про этих парней, глядя на преуспевающего Михаила, скорее всего, это оказалось бы неправдой. Вы бы увидели крепкого молодого мужчину на внедорожнике и его младшего брата, братишку, как принято было тогда говорить. И если бы вы решили, что это – типичные криминальные элементы из маленького подмосковного городка, – вы бы оказались в числе большинства глубоко заблуждающихся наблюдателей, что немудрено. Ибо суть, как известно, заключается не в форме, а в содержании.

Выскочив из подъезда, могучий Миша едва не врезался в широкую грудь брата Егора.

По меркам последних месяцев, эта случайная встреча была большой удачей. Миша уже не первый год жил в Москве, сперва в общаге во время учебы в вузе, а после и в съемной квартире, наведываясь домой лишь изредка – навестить родителей или, как сегодня, забрать какие-то документы. И брата видел нечасто. А здесь повезло – не разминулись. Хоть Егор и жил относительно недалеко от родителей, но – семья, жена, дочка, домашние дела – где уж тут двум братьям совпасть одновременно в одной точке пространства.

Несмотря на то, что младший вырос почти на голову выше, любой сторонний наблюдатель безошибочно определил бы старшинство. Особенно в тот день. Двухметровый Егор сейчас, казалось, выглядел даже ниже старшего брата – голова понурая, взгляд потухший. Худощавый и плечистый, он стоял у входа в подъезд, ссутулившись и глотая дешевое пиво из стеклянной полулитровой бутылки.

– О, здорово! – бодро поприветствовал Миша братишку.

Егор грустно улыбнулся и обнял старшего брата.

Миша сделал шаг назад и оглядел Егорку. Скептически сощурился и осторожно спросил:

– Как дела?

Егор ответил просто:

– Хреново.

Это был плохой ответ. Очень плохой. Очень-очень плохой в случае, когда его выдавал известный бодряк и живчик Егор.

Миша все знал и прекрасно понимал. Непроизвольно поежился, но для вида нахмурился:

– Чего так?

И уже почувствовал сам – действительно хреново. И хреново настолько, что Егор даже не пробует создать хорошее впечатление.

Егор неопределенно пожал плечами.

– Я теперь все чего-то хожу, грустный и ненужный. Пью вот…

– А зачем же… Ну ты же мужчина, брат. Пить не надо, не выход это!

Миша решительно забрал бутылку из рук Егорки и вылил ее содержимое в траву, с нажимом глядя в глаза младшему. Что-то защемило внутри у самого Миши, точно он сделал что-то непоправимое и нехорошее, хотя и правильное формально. Братишка опустошенно посмотрел на него и безразлично заметил:

– Чего вылил-то… Забрал бы себе, сам бы выпил. Пиво нормальное, денег стоит… А у меня теперь ни денег, ни пива…

– Я тебе отдам сейчас!

– Не надо, – Егор равнодушно махнул рукой, – я тогда пойду и еще куплю…

– Совсем тяжко?

– Ты знаешь… Вот говорят, что мужчина должен быть твердым, со стержнем внутри и все такое. А я понял, что нет у меня его, стержня этого. – Егор говорит это негромко и монотонно, точно все сказанное не играет для него самого ровным счетом никакой роли. – Я слабый человек. Сломался и все. Не будет больше ничего у меня хорошего…

– Эй, эй! – Миша силится встряхнуть брата. – Ты что? Ну всякое бывает. Ты ж и не такое видывал. В морской пехоте служил. Черный пояс по карате. Ты же боец!

Егор вежливо улыбнулся, но в глазах его сквозила апатия.

– Видывал и не такое, а вот такого не видывал… Пойду я… Бывай…

Миша не знал, что ответить, и просто молча обнял брата на прощание. Егор поплелся в подъезд, а Миша сел в машину и закурил.

Больно.

Крепкая братская дружба – это не просто расхожее выражение. Такая дружба существует, и Миша с Егором всегда, сами о том не задумываясь, прекрасно иллюстрировали это на своем примере. Четырехлетняя разница в возрасте не мешала им держаться вместе. Игры – общие. Походы в лес, на речку – вдвоем или с друзьями, но непременно вместе.

Когда еще Егорке было года два с половиной, случалось, что родителей дома ночью не оказывалось. Мама с папой, например, зашли к соседям, когда ребята уже улеглись спать в своей комнате. Если Егор просыпался ночью и начинал вдруг плакать, шестилетний Миша пел ему колыбельные. Просто вспоминал какие-то строчки из песен и стихов и начинал тянуть их на протяжный всем известный мотив «баю-баюшки-баю». Братишка успокаивался и засыпал, а Миша какое-то время еще продолжал петь, все тише и тише, чтоб уж наверняка.

Вспомнилась тряпка или «тляпля», как брат называл ее, будучи совсем малышом. Это была самая необходимая деталь в Егоркиной кроватке. Замусоленный кусок марли, без которого братишка отказывался засыпать, капризничал и непременно требовал свою «тляплю» – а всего-то однажды кто-то случайно уронил ее на постель Егору, а он сграбастал ее маленькими ручонками, прижал к лицу, да и заснул. Так и привык к ней. Бабушка однажды приехала погостить, увидела «тляплю», постирала, просушила, дала Егору – а он взял ее, белоснежную, накрахмаленную, едва ли не хрустящую, понюхал-пощупал и ну давай реветь, не то, мол, отдавайте мою настоящую!

Сидя за рулем, Миша непроизвольно улыбнулся своим воспоминаниям.

Сейчас Егору двадцать шесть, и он больше похож на Добрыню Никитича, чем на того забавного малыша. А ведь был он смешным и кривоногим карапузом. Ростом даже ниже среднего (вымахал резко только лет в четырнадцать – но зато сразу едва ли не на полметра за год!). На старых черно-белых детских фотографиях остался тот Егорка, «карасик», как называла его бабушка за пухлые губы. Миша любил нюхать его макушку – детская голова, как известно, пахнет очень приятно. Когда плакал, предавался своему детскому горю настолько самозабвенно, что любо-дорого было смотреть: рыдал сладко, горячо, лобик его мгновенно становился влажным, а на шее проступала синяя венка. Почему-то это зрелище настолько трогало и умиляло, что Миша, стыдно сказать, будучи сам еще малышом, иногда специально доводил брата до слез, чтобы потом схватить в охапку, погладить, пожалеть, почувствовать, как сладко обрыдали шею, и попросить прощения. Егорка был добрый и доверчивый, поэтому прощал, мирился сразу и обнимал брата.

Чего ему всегда было не занимать, так это неуемной энергии. Егор пребывал в вечном движении. Бегал, прыгал, ходил колесом. Даже когда болел и находился на строгом постельном режиме, спрашивал у мамы разрешения хоть две минуты постоять на голове. В остальное время вытворял всевозможные акробатические трюки без ограничений.

Увлекся боевыми искусствами и лет с шести вечно крутился в спортивных секциях – сперва просто так, потом – с определенными и все более серьезными успехами. В этом помогало и природное упрямство – кто-то даже обозвал его однажды «ослом упертым». Ежели что в эту голову втемяшивалось, то выбить не было уже решительно никакой возможности, через что Егор чаще страдал, чем торжествовал, но со временем упертость приобрела черты настойчивости. Когда он ставил перед собой какую-то цель, то уже не останавливался до тех пор, пока не достигал ее.

Рано проявился музыкальный талант. Егора отдали в музыкальную школу по классу скрипки, и до сих пор Миша вспоминает маленького увальня с огромным, кажется, больше чем он сам, скрипичным футляром, плетущегося на уроки. Заниматься, по правде говоря, не любил, и занятия пропускал частенько, и домашней частью работы не перегружался – там, где надо было играть час-два, ограничивался пятнадцатью минутами. Случалось, что заучивал произведение, сыграв его с листа раз-другой буквально за пять минут до начала уроков – преподаватели это знали, не одобряли, но не могли не отдать должное таланту и музыкальным способностям. В хоре музшколы пел солистом. Любил и просто погорланить дома, глотка у него была луженая, что порой раздражало брата, но заткнуть этот фонтан музыкальной энергии не в силах был никто. Он все время что-то выкрикивал, подпевал телевизору, подтягивал радиоприемнику, распевал, запевал, мелодекламировал – да все что угодно, лишь бы не молчать!

За несколько лет обучения талант Егора проявился в полной мере. Он играл на разных инструментах – фортепиано, скрипка, гитара, барабан, начал сочинять первые песни.

Миша закончил школу и поступил в московский вуз. Рано утром просыпался, шел на автобусную остановку и ехал в Москву на учебу.

В это время Егор решил укрепить ноги, откопал какую-то программу утренних приседаний и, со все более четко проступающей у него в последние годы скрупулезной педантичностью, приступил к выполнению. Каждое утро, еще затемно, Егор просыпался и тут же начинал приседать рядом с кроватью. В течение полугода Миша слышал, как звонит будильник Егора (сперва на десять минут раньше Мишиного, потом на пятнадцать, двадцать, тридцать – и последний месяц сорок!), как тихо брат сползает с кровати и, мерно дыша, флегматично начинает долгую безостановочную серию приседаний. Даже авторитетный и безусловно горячо обожаемый Егором по всем меркам старший брат понимал – такое под силу далеко не всем, братец-то крутой растет.

Виделись братья уже значительно реже. Миша закончил учебу, начал работать, приезжал домой не каждый день, а тут и Егорка поступил. Однако при каждой удобной возможности все равно собирались и вдвоем, и с общими друзьями.

Учебой в своем институте Егор увлекался не шибко-то, но зато продолжил занятия музыкой. Сперва сколотил собственную рок-группу и начал петь песни собственного сочинения. Стал известен среди сверстников не только как спортсмен-каратист, но и как высокий голосистый красавчик с электрогитарой.

Выступил на рок-фестивале, занял призовое место. Часто давал концерты в городе, под каковое дело бронировались места в каком-нибудь кафе, куда приходили друзья и почитатели. Потянулись девушки. Но душа его была чиста, а сердце свободно, и потому дальше коллективного песнопения в компаниях под гитару дело не заходило. Пока однажды на одном городском концерте он не встретил Иру.

Ира была классической «подружкой второго плана». Главной же была Оля – похожая на небольшой дубовый бочонок брюнетка, преисполненная чувства собственной значимости и неотразимости, на том этапе своей жизни только-только забросившая институт и подрабатывавшая торговлей в пивном ларьке. Считая себя душой компании и прямо-таки светской львицей, она дежурно много рассказывала о своих кавалерах, поклонниках и просто случайных знакомых, не устоявших перед великой силой ее красоты, что вызывало некоторые смешки за спиной, так как в целом ни внешность ее, ни интеллект поводов верить в такие рассказы не давали. Однако девушка она была не злая, подпеть под гитару любила и репертуар знала, поэтому вполне вписывалась во временами весьма разношерстные собрания молодежи. Кроме того, у нее была подружка Ира, ради одного присутствия которой на вечеринках можно было бы потерпеть и двух-трех таких Оль.

Безусловная ценность Иры для общества заключалась в ее внешности и в ее голосе. К числу условных недостатков можно было отнести невероятную застенчивость.

Именно поэтому Олю активно приглашали на разного рода тусовки, куда она со снисходительной улыбкой приводила и свою скромную подружку.

В общем, Ира была практически полной противоположностью Оли, и слава богу, что та не замечала, какой интерес ее подопечная вызывает у ребят.

Ира преподавала в детской музыкальной школе, по воскресеньям вела кружок вокала для взрослых в городском Доме культуры и пела, надо сказать, просто волшебно. Когда в компании ей удавалось преодолеть свою скромность и, поддавшись уговорам, вдруг запеть – казалось, что во всем мире замолкают орудия, а херувимы небесные склоняются с облаков и прислушиваются к звону серебряных колокольчиков, что в унисон Ире переливались в душах ребят.

В такие моменты даже Оля умолкала и слушала Иру, не забывая под конец ее пения громко воскликнуть:

– Эх, вот почему у меня альт, а у Ирки сопрано! Нам вместе петь и не получится никогда! А так было бы здорово сейчас, если б мы могли дуэтом!

Надо сказать, что петь вместе у девушек не получалось не по причине наличия у Оли альта, а, скорее, в силу его отсутствия, но скромная Ира об этом если и задумывалась, то виду не подавала, краснела, нежно улыбалась своей подруге и окружающим, после чего вновь уходила в раковину своей застенчивости, просто украшая пейзаж своим присутствием.

А украшать было чем.

Крестьяне про таких говорили с почтительным уважением: «Бе-е-елая!» Она действительно была блондинкой с длинной пшеничного цвета косой. Невысокой, слегка полноватой, но не толстой. Пухлые губы и по-детски круглые щеки. Большие серые чуть сонные глаза. Вызывающая всеобщее уважение грудь. Было в ее облике что-то фарфорово-пасторальное, точно в богине молочного животноводства, сочетающей в себе черты пастушек, доярок и их жвачных подопечных разом.