Текст книги "Незримый фронт Отечества. 1917–2017. Книга 1"

Комполка зашагал к Неве, политрук за ним. Но через несколько минут их нагнал возвратившийся порученец. Вместе с ним шел танкист с обгоревшей щекой, рукой на перевязи, в комбинезоне, разрезанный рукав которого был заправлен за поясной ремень. За танкистом, к общему удивлению, топали двое в гражданских ватниках с наброшенными на них маскхалатами, таких же брюках, валенках с галошами, но в армейских касках на головах.

– Товарищ майор, вот эти товарищи, – обратился к комполка лейтенант, – ремонтировали танк, но его подбили. Теперь идут к пристани за деталями.

– Ничего не понимаю, – оглядывая странных гостей, с нескрываемым раздражением сказал Кириллов, – какой ремонт? Какие детали? Ваши документы, – протянул руку.

– Я уже смотрел, – торопился порученец, – все в порядке. Однако «гости» предъявили свои бумаги и паспорта, а Белозеров их перехватил и начал внимательно рассматривать, щурясь в меняющемся каждую секунду освещении.

Танкист, не ожидая конца проверки, морщась от боли в руке, представился:

– Командир Т-38, сто двадцать третьей танковой бригады младший лейтенант Смирнов. Полчаса назад, товарищ майор, я опробовал исправленную ребятами, – показал на спутников правой рукой, державшей шлемофон, – мою машину. Там полк пошел в наступление с вновь прибывшими танками и мне приказали поддерживать. Только двинулся, дал беглым пять выстрелов – снова гады побили траки, поцарапали весь экипаж, – двинул подвешенной рукой, решив показать куда ранило, и заскрежетал зубами от боли.

– А у бывшей пристани наши два танка подбитые, – вмешался один из гражданских, – говорят, не двигаясь, ведут огонь, а гусеницы целы. Так мы, понимаешь, хотим переставить.

Майор в недоумении обернулся, поглядел вокруг в свистящее осколками и пулями небо, и начиная, наконец, понимать, что происходит, с удивлением произнес: – Ну нет, позвольте. Кто вы такие? Как здесь оказались?

– Я, Николай Савин, – ткнул себя в грудь один из пришельцев, чумазый, с заросшим щетиной лицом, – а это напарник Сергеев Иван. Рабочие с Кировского завода. Здесь в командировке… – извинительным тоном, словно чего-то набедокурил, добавил он.

Белозеров, с улыбкой, молча передал командиру полка бумажки-командировочные в воинскую часть от дирекции завода.

Майор невольно рассмеялся:

– Ни хрена себе командировочка! Кто это мог додуматься? И как это вы можете здесь на поле боя заниматься ремонтом? Вы что, святые?

– Товарищ майор, они, повторяю, уже отремонтировали мне машину в карьере у бывшего кладбища, – танкист пока зал шлемофоном к северу. – Там их немцам совсем не видно. Но как я попытался вывести танк, фрицы рубанули и прямо по гусенице…

– А в командировку-то нас послали не сюда, а на тот берег, – перебил его Савин, – приехали, а нам говорят, танки подбитые на «пятачке», значит, здесь. Ну не тащить же их, понимаешь, обратно на правый. Легче было нам сюда переплыть. Там у машины еще парень остался.

Ничего себе «легче», подумал Белозеров. Ну, герои! Не красноармейцы, не военнообязанные. Никто их в пекло послать не мог. Ползают в этом кровавом месиве, делают дело. Ну, народ! А почему они топают по переднему краю почти километр или больше от кладбища, а не по берегу? – мелькнула мысль. Об этом он и спросил танкиста.

– Потому, товарищ политрук, что немцы обстреливают плацдарм за квадратом квадрат, мы это уже приметили, и в окопах налет можно переждать, а по пляжу и по реке бьют без продыху. А нам еще было и до берега-то метров пятьсот, никак не меньше!

– Резонно, младший лейтенант, – улыбнулся Кириллов, – ну, жмите дальше. Лейтенант, доведите, и пусть у нас на ППМ окажут помощь, – кивнул на танкиста. Когда четверо, гуськом и толкаясь, побежали, пригнувшись, вперед, тоже двинулся к Неве и добавил, – какие все же молодцы, политрук! Какие ребята! «Не тащить же, говорит, машины из огня, легче самим переплыть в огонь». Вот наши люди, Сергей… Николаевич, – и вновь помрачнел, – вот кто богу душу здесь отдает под вздохи полковых наших пукалок! Сюда бы сейчас полсотни танков с такими танкистами, тяжелой артиллерии с того берега от бумкомбината, да десяток с неба штурмовиков. Пропахали бы одновременно перед атакой… Прорвали бы мы все к чертовой матери. А то все «каппелевские атаки»… – возмущенно вырвалось продолжение монолога, прерванного танкистами. – Это же годится для экрана, а не для дубровского «пятачка». Понимаю: дан приказ наступать. Любой живой силою, но прорвать. Не останавливаться перед потерями ради цели. Согласен. Надо! Видимо, надо! Но неужели не научили доты под Койвисто? Где опыт Мерецкова и Тимошенко? Ведь их седьмую на перешейке в финскую перемололи, пока не очухались, не подготовились, не пошли железом на железо, броней на броню. Понимаю, что после Жукова генерал Федюнинский, теперь вот Хозин, во что бы то ни стало, хочет к празднику прорвать блокаду, накормить народ, сделать подарок и ленинградцам и Верховному. А здесь до своих, до волховчан, по пятисотке всего каких-то пятнадцать квадратиков. Все вроде правильно. Но потери-то потерям рознь. Здесь уже гибнут, как правило, в глаза не увидев тех, кто вгоняет их в воду и в землю. Не говорю о своем полку, может, я командир бездарный, но вся дивизия, как стало известно, за две недели потеряла пять тысяч из семи, что были даны.

Кириллов помолчал, потом закончил:

– Вы, конечно, можете опять меня счесть пораженцем, и снова вынуть из-за пазухи немецкую пушку, кстати, смените-ка ее на наган. Куда надежнее… Но, дорогой мой политрук, не знаю почему, но вашей совести верю. Вы слишком молоды и, я бы сказал, интеллигентны, что ли, для того чтобы не понять. Да вам и легче информировать верхи-то, нежели мне. Су-бор-ди-на-ция, – растянул по слогам майор. И вдруг, с минуту помолчав, добавил, – все это так, политрук. Все так. Но, если по справедливости, – а где тяжелой-то артиллерии да снарядов в достатке взять сейчас в Ленинграде, а? Говорят, что старые трамвайные рельсы уже на пушки переливают…

– Где же выход, командир? – тихо спросил его особист, давно понявший Кириллова как прямого в суждениях и честнейшего солдата-партийца, как понимал и без последних слов цель этой мучительной «исповеди».

– Выполнять приказ, товарищ Белозеров! Умереть, коли приказано. Вот и весь выход. – И снова вернулся к наболевшему, – ну, полк положить, ну два полка… Отвлечь на себя. Поначалу я, грешным делом, так и подумал. А ныне вижу – плывут дивизии одна за другой и наполовину раков кормят, наполовину заземляются здесь. Где это видано: дивизия за дивизией на две версты! И приказы – не стоять на смерть, не сковывать противника обороной, а наступать! Ежечасно атаковать, брать, прорывать… «примусами» да лимонками. Вчера видел, снова пару танков сюда перетащили. Не успели на горушку от реки поднять, как превратились в железные ящики. Для провианта. Представляете? В полку не хватает сорокапяток! А с какими жертвами их притащили? Почти все расчеты еще на воде богу душу отдали. И это не только у меня, не только у олуха и ослушника майора Кириллова и его комдива Иванова, а у всех. И все идут и идут в атаки. Какой ценой! – У Кириллова судорожно сжались губы. Замечая, что уже не идет, а стоит на берегу, вдруг добавил тихо и словно для себя, возражая себе, – а кто ее определит… – цену на войне? Солдат ее не измеряет. Она ему долгом вписана. В самое сердце… А начнешь рассуждать, как вот я сейчас, – быстро скиснешь. И тогда все! Пиши пропало – нет армии. Сомнут тотчас же и навсегда… На солдатском долге, безропотном и безоглядном, легко сыграть любому бездарю или тщеславному мерзавцу! Да! Но только такой солдат родину и спасет. Такой! Не рассуждающий в тяжелую минуту… Мне вот кажется, что гибнем несправедливо. А какая гибель справедлива? На войне– то? На войне, Сергей Николаевич, только долг и спасает. Долг пред Отчизной. Он все испытывает – правду и неправду. Потому как он выше всех – и нас, и тех, что в тылу о потерях не думают… Заболтался – нервы ни к черту! – с явной досадой, махнув рукой, он, согнувшись, вошел на КП.

Белозеров, привалившись к глине, вытер взмокшую голову, сняв каску. Только успел ее вновь надеть, как в ту же секунду крупный осколок поленом шарахнул по борту каски и с жужжанием ушел. На каске осталась вмятина. Счастливым родился, подумал политрук. Сейчас его таким же осколком сверлила мысль: «Что действительно делать? Он – комполка, член партии с двадцать четвертого, с ленинского призыва, старый кадровый командир. “Выполнять приказ… умереть, коли велено. Вот и весь выход”. И он, безусловно, единственно прав! Как прав и тот не командир полка, а великий полководец России, который сказал, что каждый солдат должен знать свой маневр. Здесь на “пятачке” маневр должно направить к единственной цели – умереть не зря. Хорошо бы и мне найти возможность отдать ее – жизнь свою – тоже подороже, не по-бараньи, с каким-то толком».

Белозеров не сомневался. Он видел и слышал, что большинство окружающих его людей уже верят, убеждены в неизбежности остаться здесь, и, видимо, с этой, уже парадоксально ставшей привычной в этих условиях и отнюдь не панической, а спокойной уверенностью уходит ощущение страха смерти, появляется чувство страха отдать свою жизнь незаметно, бессмысленно, не нанеся ощутимого урона своими руками гитлеровцам.

«Обреченность осознанная, выходит, рождает героизм?» – подумал политрук. «А как же трусы, предатели? Где же трусы, которых все время вспоминает Копалов? Но трусы были. Да, были. Но беда-то была не в них, она была в трусости. Трусость – болезнь, чувство заразное, импульсивное, в большинстве бессознательное, стадное. Тем и опасное. Чтобы вызвать эпидемию, при способствующих условиях довольно одного вирусоносителя. Но вот этого-то носителя и не найти, как правило, когда уже вспышка произошла, когда эпидемия разыгралась. Выявлять его надо раньше. Но всегда ли это было возможно?»

В первых числах ноября после легкого морозца и, казалось, качавшегося в небе солнца, вновь зарядил вначале снег с дождем, затем с острой колючей вьюгой. Брустверы покрылись ледяной коркой. В окопах кашу из песка и снега усердно хлебали передки сапог. А бойцам надо было присесть, прилечь, покемарить минут сто двадцать, хотя бы от атаки до атаки. И снова помогали погибшие братья. Бойцы, где только можно, врубались в стенки, клали на вырубленную ступень в несколько слоев их шинели и ватники, нередко стыдливо приговаривая: «Прости, браток, но что поделаешь. Тебе уж не холодно». Погибшими крепили осыпавшиеся брустверы; их каски, покореженные винтовки втискивали в землю в очень низких местах как опору для промокших ног. Подтаскивали за поясные ремни и убитых немцев. Шутили беззлобно: «А ну-ка, фриц, послужи и нам. Не всего же себя отдавать за бесноватого фюрера. Хватит с него и души твоей». И мог ли кто-либо воспринять такое в тех условиях как кощунство, вандализм, безнравственность? Все, что было субъективно направлено для победы, было морально неподсудно и нравственно в сознании каждого, ибо и самое безнравственное – массовое убийство людей – война превращала в дело славы и доблести.

Настроение и погода, не сегодня известно, связаны. А здесь еще овладевшее умами чувство бессмысленности попыток атаковать без надлежащей огневой поддержки.

Выдержат ли? Сдюжат ли? Эта мысль не давала покоя Кириллову, начальнику штаба, Белозерову, Кузнецову. Уже не раз просили огня, огневого вала от артиллерии, от авиации, от черта, от дьявола, но больше огня. В ответ с разной степенью грубости слышали одно: «Выполнять задачу! Никаких разговоров! Командующий вами недоволен. Он требует расстреливать каждого командира, кто отойдет, кто не прорывает оборону немцев. Все, что можно дать из огневой поддержки, уже дается».

Части редели не по дням – по часам, но пытались ежедневно прорваться. «Вперед! За Родину!», «За Ленинград!» – гремело то слева, то справа, то вместе из сотен глоток. Все понимали: за ними город, начинающий голодать. От них зависит его жизнь и смерть. Легкораненые отказывались от эвакуации. Шли снова в бой. Удавалось перетаскивать полковую артиллерию с противоположного берега, но после нескольких залпов поддержки ее накрывали на этой равнине из-за высоких бетонных стен полуразрушенной электростанции и из-за насыпи узкоколейки. На берегу эпроновцы под руководством самого Фотия Крылова5656
  Эпрон – экспедиция подводных работ особого назначения. Ф. Крылов – широко известный в СССР организатор подводных работ.


[Закрыть] установили громоздкие лебедки – пытались переправить танки под водой. Металлические тросы рвались. Машины засасывало илистое дно. Но несколько танков перетащили. Иногда наступление трех-четырех соединений вместе поддерживалось авиацией. Ильюшинские штурмовики – «черная смерть» – звено за звеном обрабатывали перед атакой передний край немцев – но нейтралка здесь была столь узка и мало определима, что, пожалуй, от этих ударов не меньше доставалось своим.

– Ложись, ребята, наши летят! – То и дело истошный крик сотрясал воздух.

В ночь на четвертое ноября лейтенант Агеев с группой разведчиков приволокли «языка». Немецкий обер, возглавлявший команду снайперов 96-й пехотной дивизии, был «придавлен» в тот момент, когда, посвистывая, шагал к одному из своих постов. Пленного доставили на КП полка. Когда его втолкнули в блиндаж, гитлеровец молча выпрямился. Только что развязанными руками, словно в насмешку над вниманием нескольких пар воспаленных глаз, неспешно застегнул черный воротник, вытер лицо рукавом, обтер оцинкованную пряжку ремня и, высмотрев майора за коптившим шнуром, выдернув ладонь броском вперед, хрипло проорал: «Хайль Гитлер!» Вот такие они были «красавцы» 41-го, и только после Сталинграда стали потихоньку учиться выкрикивать «Гитлер капут». У окраин Ленинграда и Москвы они фанатично ощущали себя уже победителями России.

Ни Белозеров, ни комполка не знали немецкого. Оперуполномоченный, с помощью карманного разговорника, пытался заставить гитлеровца показать на карте огневые точки, командные пункты, одновременно выяснить, где находятся представители и пункты абвера. Куда там. Обер протестующе визжал лишь «найн» и «нихт», словно боров, притащенный для переделки на отбивные.

Белозеров позвонил в особдив. Копалова, как и переводчика, не было. Майора Кириллова связали со штадивом. Офицер разведки оказался раненым, но не настолько, чтобы не мог вести допрос.

– Политрук, может, вы с бойцами доведете этого «найн» до штадива? Здесь метров триста, – сказал командир.

До штаба добирались по «Невскому проспекту». Сержант и ефрейтор из тех, что с Агеевым взяли «языка», толкали гитлеровца вперед, придерживая за конец ремня, которым связаны были предплечья. Немец явно дрожал от страха. Боялся не допроса, не плена, не того, что могут когда-то пустить в расход. Нет, вбирал в плечи голову, сжимался каждый раз, когда слышал свист своего снаряда, разрыв своей мины. А гальку и глину берега его соотечественники почти без перерыва пахали снова.

– Что, не по носу свой табак, сволочь такая? – процедил политрук, когда, в который раз, подогнулись ноги у его подопечного. – Нет, ты понюхай, гад, чем нас потчуете, только у нас-то поджилки не трясутся. У, сука! – сжались кулаки Белозерова.

Факелы взрывов побежали вдруг от дальнего пляжа навстречу им. Низко режущий воздух вой послышался рядом. Разведчик Беспалов, дав подножку немцу, и одновременно с политруком, подхватив его и брякнув плашмя в воронку у откоса, навалились сверху, втиснув его голову в глину. В этот момент у них ничего ценнее этого проклятого обера не было в жизни. Не дай бог его укокошит. Даже забыли о себе.

Когда отряхнули с ватников землю и встали, подталкивая немца вперед, политрук невольно подумал о странных поворотах судьбы. Давно ли, казалось, была средняя школа, уроки любимого учителя обществоведения Симонова, уроки немецкого языка, который так никто и не освоил, но на которых было твердо усвоено, что если фашисты и вздумают напасть на нас, «если завтра война», немецкий народ под руководством КПГ и ротфронтовцев не даст в обиду Отечество трудящихся. Фашизму будет нанесен удар не только нами, но и славным рабочим классом Германии. В сорок глоток, с твердой верой в него, школьники распевали: «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных, вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…» и «проверьте прицел, заряжайте ружье, вперед, пролетарий, за дело свое!..» Собирали взносы МОПРа в помощь немецким антифашистам.

А через полтора-два года ненависть в душе Белозерова уже не могла делиться на большую к членам партии Гитлера и на меньшую – к беспартийным немцам, испанцам, мадьярам, маршировавшим по советской земле, беспрекословно вешавшим по команде эсэсовцев людей России, убивавшим детей, насиловавшим женщин.

А вот только что своим телом он закрывал настоящего фашиста. Правда, нужного, ох как нужного, для истребления их всех, пришедших сюда.

Обер был доставлен в штаб дивизии целым. При допросе лежавшим на нарах с раздробленной голенью подполковником – представителем разведотдела фронта, ожидавшим эвакуации, разговорился. Сообщил много сведений о передвижении частей. Но лишь после того, как подполковник предоставил выбор: переправиться в лодке вместе с ним и следовать в плен или быть безвестно закопанным здесь. Сообщил, между прочим, по настояниям Белозерова и о том, что на их участке, куда вчера добавили много артиллерии, зачем-то появились абверовцы из отдела I Ц-корпуса, находящегося где-то за участком. Это явно не было случайно. Политрук, записав в блокнот показания немца, помчался бегом в особдив. Но попал из-за обстрелов туда через час или полтора.

Копалов и его заместитель Новиков, в прошлый раз поддержавший его в споре с начальником, только что появились в землянке.

Дежурный по отделу докладывал о происшествиях в соединении за их отсутствие, одновременно раскладывая по трем котелкам пшенную кашу из термоса. С наката прямо в котелок упали дегтеобразные капли воды. Три шнура, запаленные для улучшения освещения, дали подтаять изморози.

Копалов, потянувшись было к котелку, рявкнул на младшего лейтенанта:

– Ты что, ослеп? Или вместо масла решил дерьмом мою кашу сдобрить? Лижи ее сам!

– Виноват, товарищ начальник, это вода покапывает. Извините.

– Я тебя извиню! Ты что не допираешь, осел, кто у нас накладен вместо третьего наката? Хочешь, чтобы оттаяли? Чего ты развел иллюминацию под самым потолком? Трубку, что ли, в штанах сослепу не найдешь при одном шнуре? Погаси сейчас же.

Котелок с «блондинкой» от резкого толчка покатился по нарам.

С той же резкостью начальник отдела повернулся к Белозерову.

– Где язык?! – Угрожающе, не здороваясь, крикнул он.

– Какой язык? – растерялся политрук, поставив в невольную связь с вопросом историю с «лизанием» котелка.

– Какой, какой, – протрубил Копалов, – такой, какого ты за рвом захватил?

– Ну, во-первых, пленного не я захватил, – ответил уполномоченный, – а разведка полка…

– Это не имеет значения. Конвоировал, говорят, ты. Значит, он должен быть прежде у нас, – перебил Копалов.

– Да. Я с разведчиками полка немца, по просьбе майора, доставил в штаб и присутствовал при допросе. Вот его показания, – рука Белозерова полезла за пазуху.

– Плевать я хотел на его показания! Ты отвечай, почему фриц не здесь? Ты, контрразведчик хреновый! Еще из КРО! Почему отдал немца командованию? Фигурант – командир полка, видите ли, его «попросили», – бушевал Копалов. – Скоро он, белогвардейская шваль, «попросит» отдать себе на поруки немецких шпионов, а ты – «пожалуйста!». Что мне сейчас докладывать руководству? Был, дескать, гитлеровец у нас для вербовки, да весь вышел. И кто он, не знаем. Так, что ли? Нет, ты скажи, чего мне докладывать? Объяснить, что бездельник, который еще не расстрелял ни одного предателя, куда-то сбагрил и пленного, которого надо было использовать? Чего докладывать?! – Голос с прононсом то падал до шепота, то возвышался до трубных нот.

Белозеров почувствовал, как щеки, затылок, голова наливаются кипятком, как подергивается веко. Сами собой сжались кулаки. Но одновременно почувствовал, как Новиков, стоявший позади в темноте, резко дернул его за ремень.

Чей-то дикий крик, перекрытый почти одновременно близким разрывом, донесся сквозь землю блиндажа извне, и вновь возвратилась накаленная тишина.

– Я вам повторяю, товарищ батальонный комиссар, – уже завязав свои нервы в узел, словами, четко разрезанными как куски пищевого льда, доложил политрук, – оберлейтенант взят разведкой полка, хоть в группе захвата был и наш человек. Цель – разведка переднего края для боевой операции. Решение командира полка, который не больше белогвардеец, чем мы с вами (Копалов дернулся, но смолчал), направить пленного в штадив немедленно – было правильным. Тем не менее я вам звонил, но в отделе был только дежурный. Я не «конвоировал» пленного, а следовал с сопровождающими, чтобы при допросе его в штабе одновременно выяснить все, что интересует вас. В полк девяносто шестой немецкой прибыла с неизвестной целью группа офицеров абвера.

Батальонный рванул трубку телефона.

– Двенадцатый! Иван Сергеевич? Копалов на проводе. Здесь такое дело. На участке восьмерки захватили оберлейтенанта. Как фамилия? Сейчас, – метнул глазами в сторону Белозерова, – Щвабе. Ганс Швабе. Ах, уже известно? Так вот, мой олух политрук Белозеров отдал его в службу Евстигнеева5757
  Комбриг П. П. Евстигнеев – начальник разведотдела штаба Ленинградского фронта в 1941–1942 гг.


[Закрыть] без обстоятельного допроса. Направляю вам представление на строжайшее наказание. Больше такого не повторится. Что? Не надо? Но, Иван Сергеевич… Да, он участвовал. Есть показания. Правда, говорит, не очень конкретные. Да, там, на передке их девяносто шестой, кто-то появился по нашей линии. А, вы уже знаете? Да, он здесь. Передаю, – Копалов сунул трубку политруку, – отвечай сам, «крокист», – растянул с издевкой.

В трубке послышался неторопливый спокойный голос, сразу подкупивший мягкостью все еще взбешенного политрука.

– Так что там у вас произошло, товарищ Белозеров?

Быстро, почти захлебываясь, политрук доложил о своих решениях, какие вопросы поставил перед пленным, и уже стал передавать его ответы, как Качалов5858
  Полковой комиссар И. С. Качалов – заместитель начальника ОО Фронта, затем начальник Особого отдела 8-й армии.


[Закрыть], дав понять, что уже читал протокол, его прервал.

– Знаю, политрук. Все правильно. Здесь принимаем нужные меры. Ваша задача… Ну, ты знаешь свою задачу… Действуй, парень, по обстановке. Понял?

– Понял, товарищ полковой комиссар.

– Ну и хорошо. Валяй, действуй. Дай Копалова…

Белозеров уже не слушал, о чем говорили его начальники. Он был доволен. Даже когда его шеф, к которому ощущал взаимную неприязнь, долго потом его инструктировал о том, что политрук знал не хуже его – больше внимания перебежчикам со стороны противника и к псевдораненым, проверке через связистов линий пониженной слышимости, политрук только произносил «угу» и «хорошо», уплетая ложкой подсунутую майором кашу, словно этим подчеркивал все презрение к говорившему. Тот, в свою очередь, неожиданно по телефону облитый «сверху» ушатом воды, не обращал внимания на неуставные действия при официальном разговоре. Впрочем, уставные нормы обращения между сотрудниками в разведке никогда не считались обязательными.

Около полуночи Белозеров возвращался на КП полка. Орудия и минометы немцев, лупившие обычно по переправам без перерыва, студили свои глотки. Изредка пощелкивали снайперы-ночники с обеих сторон, да кто-то где-то то ли подрывал отдельные противопехотные мины, то ли сам подрывался на них.

Политрук уже шел не торопясь. Благополучный, если не сказать хороший, результат бесед в особдиве; легкий морозец; серебристая изморозь, вспыхивавшая под луной на камнях; ветер с реки, относивший в сторону запахи морга; успокоительный шум шуги, толкаемой к берегу уже довольно крупными льдинами (Неву в сорок первом сковало рано); храп, доносившийся из «лисьих нор», как называли небольшие землянки, – все это понемногу снимало перегрузку прошедшего дня. Должно быть, поэтому Белозеров вначале испугался за свое психическое состояние, вдруг услышав вблизи женский голос, читающий… стихи. Потом, остановившись, покрутив головой, подумал, что, видимо, какая-то женщина из красноармейцев лишилась рассудка – на фронте не редкость. Но голос внезапно сменился другим. Что за наваждение? Прислушавшись, узнал и голос читающей, и землянку, откуда он доносился. Это же его батальон связи, в формировании которого он участвовал в Ленинграде и с которым переправлялся. А голос? Голос принадлежал той, которая ой как ему нравилась! Да шибко нравилась одновременно и комбату Зюлимову, но… уже была женой летчика, тоже где-то сражавшегося. Сделав несколько шагов поближе, явственно разобрал слова:

 
Любовь любому рожденному дадена,—
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на день
очерствевает сердечная почва.
 

«Да это же Маяковский! Поэма “Люблю”», – пронеслось в голове Белозерова. Он был с подростков маяковист. Не дав начать вторую строфу, политрук из-за плащпалаток, закрывавших в землянку вход, и пользуясь секундной заминкой читавшей, почти выкрикнул:

 
На сердце тело надето,
на тело – рубаха.
Но и этого мало.
Один —
идиот! —
манжеты надел
на грудь и стал заливать крахмалом.
 

И полураздвинул плащпалатки. Легкий испуг внутри землянки от вторжения его голоса сменился девичьим хохотом.

– Залезайте, политрук, сюда. Посидите с нами. У нас день рождения, – звонко посыпалось сразу несколько голосов.

Белозеров, прогнувшись, влез в землянку. На брезенте, разостланном на песке, полулежали, полусидели пять-шесть девушек. Связистки, санинструктор и техник-интендант второго ранга Раиса Коренева, голос которой Белозеров узнал. Все, кто ногами, кто спиной, тянулись к самодельному «теплоагрега-ту», мало дававшему дыма и копоти: на нескольких врытых снарядных гильзах нагревался от горевших под ним десятка стеариновых свечей пулеметный щит, отдававший понемногу тепло.

– Ну, что же вы? Продолжайте читать, – сказал политрук, опускаясь на брезент.

– Нет уж, продолжайте вы! Мы слышали ваше продолжение. Сначала подумали, что домовой, – под общий смех сказала Раиса.

– Какой же домовой у вас под землей, – сострил Белозеров, – откуда такая роскошь? – указал на толстые свечи.

– А мы, когда ползали по линии, нашли целый ящик, – бойко ответила черномазенькая связистка.

Вторая со смехом отозвалась:

– Фрицы оставили, чтобы мы панихиду по ним справляли.

– Простите, товарищ политрук, угощать вас нечем. Все уже съели, – весело откликнулась санинструктор.

– И выпили, – снова под общий смех заметила черномазая.

– А кто у вас новорожденные-то? – не удержался Белозеров.

– Да вон в уголке, наши Вера и Катя.

– Ну что ж, поздравляю вас, Вера и Катя, – не разглядев в темноте ни одной, выпалил политрук, – только у меня тоже нет вам подарка.

– А вы прочитайте нам стихи, – послышалось из угла.

И вот чуть ли не до утра читали наперебой, да с каким упоением, Пушкина и Блока, Сергея Есенина, но больше всего – Маяковского, Прокофьева, Эдуарда Багрицкого. Видно, потому что были созвучнее настроению и обстановке.

 
Боевые лошади уносили нас,
На широкой площади,
Убивали нас, —
 

неслись над ночными траншеями девичьи голоса:

 
Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла…
 

Вырывалось из-под земли, летело в небо, пересекалось с трассами яростного свинца.

«Ну, честное слово, – думал политрук, – расскажи кому-нибудь там, за фронтом, или после войны о таком “литературном вечере”, да еще где? В заневском аду, на пепле выжженной Московской Дубровки, в самой преисподней, никто не поверит. Тяжело поверить. Но ведь это было! Только что было. И я участвовал в нем. Притом не просто читали стихи, а заливисто смеялись, шутили, как в предвоенное мирное время, невзирая на то, что по всему откосу смерть справляла тризну».

Но когда Белозеров рассказал тем же утром о «литконцерте» врачу Евсеенко, Николай Николаевич рассмеялся, и поведал еще один случай со слов военврача Георгия Горина – начальника медсанслужбы седьмого полка.

Однажды на рассвете они с удивлением наблюдали «необычное зрелище», как выразился Горин. На берегу, почти у кромки воды, на какой-то торчавшей коряге пристроилась белокурая девушка-санинструктор с гитарой. Играла на гитаре и пела что-то веселое-превеселое. Солнце только что показалось из-за горизонта, раздвинув тучи, освещало берег и как бы дополняло эту картину. Девушке кричали, чтобы она уходила в укрытие. Немцы молотили по «пятачку». Но она не обращала внимания, и ушла, когда мины стали ложиться поблизости от нее.

– Это была, конечно, бравада, – произнес Евсеенко, – но вместе – как бы вызов врагу, символ русского бесстрашия, вера в жизнь, наконец, в Победу. И конечно, в какой-то степени это поднимало моральный дух всех, кто видел славную девушку. А вы, политрук, о стихах в землянке, – то ли с какой-то иронией, то ли с подтверждением, что и здесь думают не только о гибели, завершил военврач.

И у обоих, не иначе, бежали одни и те же мысли:

«Милые, родные наши девчата! Русские советские девушки – слиток нежности, смелости, жертвенности и стремления к священной мести. Советские люди, воспитанные в братстве и стойкости. Кто их сломает, кто отнимет их душу? А подвиг Зои? А Николая Гастелло? Тот же снайпер Вежливцев здесь? Не кремневые люди, не стальные сердца, а светлые алмазные души. Согрей алмаз в ладони – отдаст тебе тепло. Оттолкни – холодный, а выстоит перед встречей с любым железом. И освети добрым лучиком – засияет многоцветьем, приподнимая себя и тебя».

Настал канун праздника 24-й годовщины Октябрьской революции. Яркое солнце, внезапно четвертого осветившее «пятачок» воспоминанием о мирной жизни и поигравшее звездочками свежего утреннего снега, уже пятого сменилось снова грязно-серым сукном шлиссельбургского неба.

Через реку, затянутую тонким льдом, непрерывно подбрасывались подкрепления к полкам, отправляемым, по горькой шутке бойцов, «в наркомзем». Атака по-прежнему следовала за атакой. На правый берег «в наркомздрав» увозили все меньше раненых. Немцы в предпраздничные дни остервенели. Буквально град осколков, как из жерла вулкана, извергался на клочок земли, до отказа набитый людьми. Редкие мина или снаряд кого-либо не выводили из строя. «Куда ни врежет – богу андел свежий», – как-то точно определил бородатый старшина Балашов – доброволец с Вологодской земли, безуспешно пытавшийся спасти «пробитого железкой» друга. Несмотря на пополнение, дивизии таяли со страшной силой. Потоком продолжали уходить ко дну переправляемые по воде продовольствие, боеприпасы, орудия. На полк Кириллова пятого ноября оставались по двести граммов спирта на брата, дюжины две ящиков с неизвестно откуда взявшимися баночками «шпроты в масле» и триста килограммов ржаных, настоящих, «мобилизационных» сухарей. Эти шпроты в масле, несколько дней запиваемые невской водичкой, выжившим помнились очень долго. Сколько лет не хотелось им снова пробовать этот деликатес, добавивший к трупно-толовому аромату окопной жизни свой невыразимо острый «букет».