Текст книги "Традиции & Авангард № 2 (5) 2020 г."

Вера. Макаренко?

Люба. Ну ученый такой был, неужели не слышали? Вы же образованная. Ну к примеру: привезли нам кино. Одна дура из отряда провинилась. И весь отряд без кино оставила. Виновата одна – маршируют все. Под руководством актива, то есть меня и таких, как я. До провинившихся быстро доходит, как тут надо жить и работать. Нормальные товарки, оставшись из-за одной дуры без кино, объяснят ей все в популярной форме.

Вера. Быть в активе – значит быть стукачкой?

Люба. А мне по барабану. Я не просто в активе. А в СПП – секции правопорядка. Отрицалы, конечно, считают самой красной секцией. Но мне плевать на отрицал, у них своя жизнь. А мне на свободу досрочно надо.

Вера. В прошлый раз ты сказала, что тебе тут нравится.

Люба. Сегодня нравится – завтра не нравится… А на волю все же хочется! Я по лужам хочу походить. И на дереве посидеть.

Вера. Так это и здесь можно.

Люба (мечтательно). Не-е-е! Здесь – это не то. Проволока. Воспитатели. Я на дерево в поле хочу. Или в саду. А по лужам хочу на мосту. Если его, пока я тут сижу, не отремонтируют, асфальтом новым не зальют. Там выбоины на асфальте, в них вода скапливается.

Вера. Хе, лужи, дерево – странная мечта!

Люба (искренне, светло). Лужи все разные. Есть как печенье, есть как сердце, а есть даже…(хихикнула) на писюкан похожая лужа. Длинная такая, как у брата моего. Мы с братьями на мост бегали после дождя. Встанем в лужи и так делаем: мышка-мышка, засоси (Люба пружинит коленями). А потом хлюпом ноги вытаскиваем. А еще классно, что там бензин от машин. И мокрый асфальт – как радуга. Я как откинусь – сразу на тот мост!

Вера. Проходила я там. Дорога хорошая, гладкая.

Люба. Откатали, значит? Жаль… ну, не беда! Другие лужи найду!

Люба с удовольствием, облизывая пальцы, доедает то, что ей принесла Вера.

Вера (глядит в окно). Пистис-эльпис-агапэ… (Разворачивается к Любе.) Люба, а тебе не кажется странным, что я прихожу к тебе?

Люба. Да мне по барабану. Ко мне и журналист ходил. Приезжал даже режиссер, нас в кино снимал. Меня так дольше всех! Только фильма я не видела. Говорят, он за него награду какую-то получил! Меня теперь весь мир знает! Если не в ломы, скачайте и принесите в следующий раз, я хоть позырю. Наверняка в ютубе есть.

Вера. И тебе неинтересно, зачем я прихожу?

Люба (глядит на Веру). Я уж поняла, что не мстить пришли. Так что ходите себе, сколько влезет. Странно, что вас пускают, вы же мне не родня. Но раз пускают, выходит, договорились вы.

Вера. А как ты думаешь, я к тебе одной хожу?

Люба. Не знаю. Мне по фигу.

Вера. А одной-то не скучно сидеть? Поговорить даже не с кем.

Люба. Это есть немного. Но и в общей камере мне не сильно нравилось. Моими соседками были две машки, одна шкура и Галька-пацанка. Она еще ничего была. А остальные – отстой полный. Я раньше с отрицалами сидела, грызлись мы там с одной. Мы еще с ней до этого в «Столыпине» подрались. Я палец ей за щеку сунула. Зашивали ей. Теперь шрам! И все поняли, что ко мне лучше не лезть. А вскоре я в актив, в СПП заявление написала. Меня, знамо дело, от отрицал к машкам пересадили. Машки это…

Вера. Трусихи, дурочки и неряхи. Тюремный планктон. Шкуры – униженки. Крысы, пойманные на воровстве у своих, грязнули, венерички по сто двадцать первой, детоубийцы.

Люба (ошарашенно). Я смотрю, вы в теме. Откуда масти наши знаете?!

Вера. Изучала вопрос. Ни в каком СПП ты не состоишь, ты – детоубийца, а таких презирают. Тебя и тут в круг выталкивали, думаешь, не знаю?! Тебе сейчас четырнадцать. Это здесь с тобой еще нянькаются, а через четыре года во взрослую переведут. И будешь там шесть лет униженкой жить, без зубов, без почек останешься. Потому что не мужика, не бабу, не старика-старуху, а ребенка убила. Ты – шкура!

Рассвирепев, Люба швыряет в Веру пустую посуду из– под еды.

Люба (агрессивно). Сама ты шкура! Я же не своего ребенка убила, а чужого! Не хрен было бесить меня!

Люба в ярости набрасывается на Веру, хватает ее за ворот платья, рвет его. Люба видит на шее Веры след от веревки. Отползает от Веры.

Люба. Вы че?.. Вешались, что ли?!

Вера встает.

Люба. Дура! В ад захотела?!

Вера. Устроили им тут санаторий! Живут, жрут! Фильмы смотрят! Выйдут – снова кого-нибудь убьют!

Люба. А пошла-ка ты отсюда! Стерва! Хезай в дальняк и вали!

Вера. Прячешься тут в одиночке, хорохоришься, а в отряд выходить ссышь! Шкура и есть!

Люба. Я с ней как с человеком! Иди, вешайся! А мне некогда! Мне еще уроки делать! Я эту четверть без троек кончить хочу!

Люба опускает стол, садится за уроки. Вера смеется. Некоторое время Люба это терпит.

Люба. Харе ржать! Вали отсюда.

Вера. Без троек? Для чего?!

Люба. Когда вырасту, врачом стану.

Вера. Тебя с судимостью не возьмут.

Люба. Клала я на это. Захочу – стану.

Вера. Как же?!

Люба (поворачивается к Вере). А я замуж выйду. За богатого. Он мне мою больницу построит. Или ветеринаром. Не людей, так зверей резать буду.

Вера, дабы унять гнев, произносит как заклинание «Пистис-эльпис-агапэ». Вера достает из сумки и протягивает Любе иголку с ниткой.

Вера. Зашивай, шкура, раз порвала.

Люба. Пошла ты!

Вера. Зашивай, тварь.

Люба вскакивает, отвешивает оплеуху Веру, Вера падает, роняет иголку. Люба разворачивается и вдруг видит, что на стуле, на котором она сидела, – пятно крови. Трогает себя сзади – кровь. По ноге течет капля крови.

Люба (испуганно). Ведьма!.. Ты чего творишь? Вера. Иголку ищи. Платье зашивай.

Люба дрожащими руками ползает по полу в поисках иголки, берет иголку, поднимается. Становится рядом с Верой и кое– как зашивает на ней платье. В страхе отпрыгивает от нее.

Люба (дрожит). Кровь останови…

Вера. Плохо зашила-то! Криво, глянь!

Люба (в истерике). Кровь мою останови, ведьма! (Орет.) Помогите! Ведьма!

Вера. Пистис, эльпис, агапэ.

Люба (барабанит в дверь). Откройте! Мама!

Некоторое время Вера будто любуется страхом и паникой Любы. С улицы вновь слышны строевая песня: «Виновата ли я, виновата ли я…» и топот марширующих ног. Люба подставляет под себя руки, с ужасом глядит на них.

Люба (хватает швейную иглу). Если не остановишь кровь, я вскроюсь!

Вера. А как же ад?!

Люба. Лучше ад, чем от ведьмы сдохнуть!

Люба колет себе запястья, поняв, что это бессмысленно, направляет иголку в глаз.

Вера (становится вплотную к Любе). А давай! Ослепни, тварь! Тычь себе, ну?!

Люба так и стоит с иголкой над глазом. Девочку трясет. Вера берет руку Любы, ту, в которой игла, отводит, опускает. Вдруг порывисто обнимает девочку. Через мгновение Люба вырывается и забивается в угол.

Люба (дрожащим голосом). Отче наш… че-то там на небесах… Помогите! (Мечется по полу камеры.)

Вера. Не бойся, глупая! У тебя менструация началась. Она у всех женщин бывает. Не знала, что ли?!

Вере с трудом удается успокоить Любу. Люба во все глаза глядит на Веру, на свои перепачканные кровью руки и ноги.

Вера. Раз в месяц такое бывает у всех женщин. Если женщина не беременна.

Люба. Так это не ты? Кровь мою пустила…

Вера. Нет, конечно.

Люба. Ты не ведьма?!

Вера. Пока нет.

Люба (выползает из угла). Ху-у… Я в СИЗО мамок под шконку загоняла, никогда ничего не боялась!

Вера. А от вида крови чуть коньки не отбросила. А еще врачом хочешь стать.

Люба. Так это же моя кровь! На чужую мне по фигу. Я думала, из меня вся кровь вытечет… Я прям поверила, что вы ведьма! Вы еще так смотрели! И тарабарщину несли. Пипих-трипих… че за заклинание?

Вера. Пистис, эльпис, агапэ – это по-гречески вера, надежда, любовь. Или как глаголы: верую, надеюсь, люблю.

Люба. Фу… а я думала, черная магия! Из вас бы хорошая мамка вышла! (Идет к раковине, смывает кровь с рук и ног.) Это когда из взрослой к малолеткам в камеру сажают. Для порядка.

Вера. И вас, дур, уму-разуму поучить.

Люба. В СИЗО подсадили к нам одну мамку, наркоторговку. Не ко мне посадили, у нас склонница обнаружилась – нервы сдали. Мамка ее учила-учила, все равно не уберегли, вскрылась.

Вера. А где та мамка теперь?

Люба (вытирается). Откинулась. Обещала писать, не пишет. Дык а че делать-то с этой ме… мистрицией? Когда эта кровь остановится?

Вера. Мамка с вами сидела, а про менструацию не рассказала? Другие девочки в камере были, наверное?

Люба. Ни у кого не видела. Меня с малолетками сажали. Пиптис… как там?

Вера пробегает глазами камеру, не увидев ничего подходящего, рвет кусок ткани от своего подола. Складывает несколько раз. Протягивает Любе.

Вера. Подложи. И скажи воспитателям, чтобы прокладки выдали. Их менять надо каждые три-четыре часа.

Люба берет у Веры самодельную прокладку двумя пальцами. Сложенная тряпочка разворачивается и виснет как шарф. Несколько мгновений Люба сдерживает смех и вдруг со злостью хохочет. Вера стоит в растерянности.

Люба. Мистриция! Слово какое смешное! Я и не знала, что течка так называется! Че, повелась?! Может, ты думаешь, что я и под мужиком не лежала?!

Люба скручивает оторванный длинный лоскут обеими руками и идет на Веру. Вера пятится. Люба набрасывается на нее, валит, обматывает лоскут вокруг Вериной шеи, душит.

Люба. А ну, говори, старая сука, зачем сюда таскаешься?! Сгубить меня думаешь? За дочку мстишь?! Никому больше не дамся! Задушу тебя, стерву, и перестану быть детоубийцей! И никто мне больше за делюгу не предъявит! Все будут знать, как я с тобой прям у себя в камере, под носом у оперчасти расправилась! А что я девчонку твою запинала – никто и не вспомнит! Во взрослой меня уважать будут, слышь, ты?! Бояться будут! Сдохни, гадина, сдохни!

Сцена 3

Открывается дверь, входит святой отец. Почувствовав, что кто-то вошел, Люба сильнее принялась душить Веру. Святой отец, увидев страшную сцену, запер скорее дверь и кинулся разнимать. Люба, увидев, что это святой отец, отпускает свою удавку. Святой отец помогает Вере сесть, осматривает шею. Люба глядит на них некоторое время и как ни в чем не бывало спокойно говорит со святым отцом.

Люба. Здравия желаю, товарищ святой отец! Разве сегодня третий четверг месяца?

Святой отец. Сегодня вторник, тридцатое сентября, твои именины, Любовь.

Люба. Это типа день рождения?

Святой отец. День ангела.

Люба. А что же, сегодня лекции вашей не будет?

Святой отец. Ты за что с Верой Тимофеевной так?

Люба молчит.

Святой отец. Я по делам церкви еду и специально зашел тебя проведать.

Люба. Крутяк!..

Святой отец. Спросил у воспитателей разрешения подарить тебе Новый Завет.

Люба. Подарок? Мне?!

Святой отец достает Библию, дает Любе.

Люба (разочарованно). А… книжка…

Святой отец. Библия. А ты что подумала?

Люба. Я подумала, раз завет, то какое-то правило новое. Ну, или поблажка там… Только для меня. Что-то такое, что всем нельзя, а мне одной можно. Хотя бы на время.

Святой отец. Евангелие. Это благая весть. Много лучше любых поблажек. Ну, время не ждет. До свидания, Люба. Помни: Бог – есть Любовь. А Любовь – это ты.

Люба. Стойте! (Роется в Верином свертке, находит шоколад.) Мне тут кабанчика принесли… (Косится на Веру.) Угощайтесь.

Святой отец. Благодарю, Люба. В следующий раз обязательно чаю с тобой попьем.

Люба. А мне можно будет в церковь сходить, когда выйду? Я видела в одном фильме, там красиво, как во дворце!

Святой отец (кивнув Вере). До свидания, Любовь.

Святой отец выходит, но тут же заглядывает вновь.

Святой отец (с доброй улыбкой). Не нападай больше за Веру Тимофеевну. Обещаешь?

Люба, растерявшись от добра и света, который идет от святого отца, коротко кивает и, после того как закрывается за ним дверь, некоторое время стоит, прижимая к себе Новый Завет. Вера кашляет, потирая шею. Люба приходит в себя, небрежно пролистывает Библию, швыряет ее на стол к прочим учебникам. Вера достает из сумки материю, разворачивает.

Вера. Платье шить будем.

Люба расхохоталась.

Люба. Платье?! Кому?

Вера. Тебе. Мне Валентина Степановна сказала, что у тебя хорошо выходит шить. А я шить умею. И тебя научу.

Люба (хлопает себя по лбу). Ну конечно! И сколько у тебя такса? Оплата почасовая, как у шлюх?

Вера. Ты о чем?!

Люба. К Зинке Чистяковой тоже приходит одна. Не жертва, правда, а так… одинокая. Повадилась ходить. И почему-то именно к Зинке! Говорит, что Зинка похожа на кого-то там… В общем, Зинка ей и грубила, и била ее, все одно – ходит, жрачку носит, книги. Зинка страницы рвет и ими подтирается!

Вера. Меня зовут Вера Тимофеевна, ты помнишь?

Люба. Мне по хрену. Не позволю на себе бабки рубить! Гляди.

Люба срывает карточку Нади, рвет ее, швыряет Вере в лицо. Хватает со стола Библию, открывает, плюет между страницами, вырывает страницу, сминает, швыряет комом на пол. И Библия летит в угол камеры.

Люба. Вот вам благая весть! Ваш Бог – козел. И вы все – козлы! И мудак этот не вовремя пришел, не дал мне тебя кончить! Не уйдешь – запинаю до смерти, как твоего гаденыша. Задушу! Плюс-минус два года мне погоды не сделают!

Вера. Пистис-эльпис-агапэ!..

Вера встает, достает из сумки швейный метр, блокнот, измеряет Любу, записывает.

Люба (почти не в силах скрыть слез). Я всех мочить буду, кто ко мне сунется! Чтобы одной на киче сидеть! Лучше одной сидеть, чем с ними!

Вера (измеряя Любу и записывая в блокнот). Стой смирно. Талия – 67. Плечи…

Люба (плачет). Больше никто меня не заподолит! Вам– то не понять! Чистенькая вся! А я думала, никогда не отмоюсь! До сих пор все там чешется и болит! А все потому, что статья у меня такая. И угораздило меня тогда девчонку вашу!.. На малолетке всех первоходок ломают, если за них актив или отрицалы не впишутся. За меня никто не вписался! Мне сразу же платье задрали, подол на голове перевязали и голой жопой в грязный толчок усадили (шмыгая, отмахивается от Веры, как от мухи назойливой). Да отвяжись ты от меня!

Вера (скручивая свой метр). Ты будешь профессию швеи осваивать, пока срок мотаешь. И учиться ты будешь не ради поблажек, а чтобы потом попытаться в институт поступить.

Люба. Ни хрена я не буду!

Вера. Будешь.

Люба. И кто меня заставит?!

Вера. Я.

Люба. Не имеете права. Вы мне не мать.

Вера. Ошибаешься.

Вера достает бумагу, показывает Любе. Люба хватает, пялится в лист.

Вера. Твою мать лишили родительских прав. Не без моего участия. А я оформила над тобой опеку. Так что по закону я твой опекун. И до совершеннолетия ты обязана меня слушаться.

Вера раскладывает бумагу, ткань – подготавливает все к шитью. Люба так и стоит с листом бумаги об опекунстве.

Вера. Хватит пялиться-то. Бери карандаш, выкройку будешь делать.

Вера берет бумагу из рук Любы, кладет на стол. Люба исполняет, но как-то заторможенно. Некоторое время Вера и Люба делают выкройку, ползают по ткани.

Вера…теперь вырезаешь это дело, крепишь к ткани английскими булавками. Берешь тонкий обмылок – им удобнее, чем мелом, пунктир рисуешь. Ну! Молодец. Ровнее рисуй. Простыни строчить большого ума не надо! Ты попробуй одежду сшей! И сама голая ходить не будешь, и заработать сможешь. Главное понять принцип, уметь грамотно раскроить, а сшить все это между собой – большого ума не надо. Рукава делать будем? Эй, оглохла? Рукава, говорю, делать будем?

Люба кивнула.

Вера. Подержи-ка вот тут. Прикалывай. Второй рукав давай сама делай. Соображай, как он должен. По волокнам ткани смотри.

Люба принимается собирать кусочки фотографии Нади.

Вера. Потом приберешься, рукав второй сделай, пока я не ушла. Ну что уставилась-то?!

Люба стоит как вкопанная, глядит на Веру. Вдруг бросается к столу, хватает бумагу об опекунстве. Смотрит в нее, на Веру. На глазах Любы – тихие слезы.

Вера. Поэтому меня и пускают. Потому что я тебе более – не чужая.

Люба едва сдерживается, чтобы не броситься в объятия Веры. Это естественное желание любви захлестнуло девочку, но она не двинулась с места. Вера тоже.

Люба (тихо, почти шепотом). Я врала… Мне здесь совсем не нравится… Я уйти хочу, очень… Перед выходом из карантина в отряд я мастырку сделала, чтобы от товарок спастись… Я потому и хотела задушить вас, чтобы меня на киче подольше одну оставили, как особо опасную…

Вера. Ты будешь одна, до самого конца, обещаю. В общую казарму не пойдешь.

Люба. Откуда знаете?..

Вера. От верблюда. Верь мне, я теперь твоя мать.

Люба прижимает бумагу к груди, по щекам ее катятся слезы.

Вера. Помнешь, отдай!

Люба отбегает от нее, мотает головой, бумагу не отдает. Вера набрасывает плащ.

Вера. Потеряешь – убью. Уроки сделаешь, сметай платье в одну нить, широкими стежками. Второй рукав без меня не вырезай, поняла?

Люба кивнула. Вера, взяв свою сумку, выходит из камеры. Некоторое время Люба сидит, внимательно изучая бумагу, затем собирает кусочки фото Нади, раскладывает их на столе. Поднимает с пола Библию. Ставит на стол. Подбирает с пола страницу, вырванную из Библии, расправляет ее.

Люба (бурчит). Любовь дол-го-терпит… не радуется неп-рав-де… все переносит… ай… хрень какая-то…

Люба небрежно кидает смятую страницу обратно. Берет иголку, начинает шить. Откладывает шитье, поднимает страницу, расправляет и убирает ее в Библию. Вновь берет иголку, садится сметывать платье. Свет медленно гаснет.

Сцена 4

Темнота или очень слабый свет. Слышна перекличка. Мужской голос: «Соловьева!», женский: «Зоя Андреевна, статья 158-я, срок два года». Мужской: «Панкратова!», женский: «Мария Николаевна, статья 162-я, срок шесть лет». Мужской: «Шепитько!» – «Галина Петровна, статья 213-я, срок три года». Мужской: «Гарбузюк!», женский: «Олеся Игоревна, статья 105-я, срок девять лет».

Женский церковный хор, тихие, но пронзительные голоса вливаются в перекличку зэчек. Мужской: «Астахова!», голос Любы: «Любовь Дмитриевна, статья 105-я, срок десять лет». И постепенно появляется свет, церковный хор становится громче. Люба пишет за столом в одиночной камере, продолжая вслух комментировать свое письмо.

Люба. Приговорена к десяти годам за убийство из хулиганских побуждений. Невысокая, коренастая, темноволосая. Убила девочку восьми лет из хулиганских побуждений. Находясь в состоянии опьянения, употребив большое количество спиртного, отправляла естественные надобности рядом с детской площадкой. Повалила ребенка на землю, била ногами в голову, причинив открытую черепно-мозговую травму, прыгала на грудной клетке, переломы ребер, двусторонний пневмоторакс, разрывы внутренних органов.

Свет освещает камеру. На стене камеры висят собранное из кусочков фото Нади, плакат «Воспитанница, помни: твое пребывание здесь должно быть последним!». И бумага об опеке.

Люба (перечитывает написанное). Пострадавшая, не приходя в сознание, скончалась в реанимации. Экспертизой подсудимая признана вменяемой, но выявлены психопатические черты личности. Вину не признала, ущерб не возместила, извинений матери погибшей не принесла.

Дверь открывается, входит Вера. Она в зимней одежде. Входит в камеру привычно, будто к себе домой, отряхивает снег, раздевается, вешает одежду.

Вера. На тебя воспитатели жаловались. Опять с кем– то подралась? Контрольную по алгебре проверили? Это у тебя что?

Вера берет тетрадь, некоторое время глядит в нее, Люба причесывается, оправляется.

Вера (бормочет, читая написанное). … выявлены психопатические черты личности. Вину не признала, ущерб не возместила, извинений матери погибшей не принесла. Что за ерунда?!

Люба. Сочинение. На свободную тему. Я «Капитанскую дочку» не прочитала. Училка сказала, кто не читал, на свободную тему можно.

Вера. Твоя свободная тема – твой приговор? (Кладет тетрадь на стол.) Надо было читать, что задали. А сочинение предполагает твои мысли, рассуждения.

Люба. Нет у меня мыслей! (Хватает платье и кидает Вере.) Некогда было читать – я ваше гребаное платье шила.

Вера. Это твое гребаное платье. Чтобы ты чему-то научилась в этой гребаной жизни! Чтобы был шанс на нормальную жизнь! Профессию! Тебе не сегодня-завтра на свободу. Кем ты собралась быть?! Врачом? Ветеринаром? Ха! Не мечтай даже! У тебя судимость – а это на всю жизнь! (Видя, что Люба хочет уйти.) Куда это ты собралась?

Люба. К батюшке на проповедь. Сегодня третий четверг месяца.

Вера. Сядь.

Несколько мгновений все в Любе сопротивляется. Ей хочется ослушаться и уйти, но она все же садится за стол.

Вера. У тебя уроки не готовы (берет тетрадь с сочинением). «Находясь в состоянии опьянения, употребив большое количество спиртного, отправляла естественные…» (Вырывает из тетради лист, комкает.) Будешь новое писать.

Люба. Я не знаю, че писать! Я на проповедь хочу!

Вера строго глядит на Любу. Люба на Веру. Люба все же берет ручку и принимается строчить.

Вера. Вот и славно. Пиши, что раскаиваешься. И больше никогда никому вреда не сделаешь. Порассуждай на эту тему.

Люба (бурчит). Не надо мне указывать, что писать.

Вера. Я из тебя хочу нормального человека сделать.

Люба (бормочет). Вы сами ненормальная…

Вера. Это почему?

Люба. Нормальный человек убийцу дочери не удочерит.

Вера. Кстати, можешь написать и об этом.

Вера достает из сумки швейную машинку, ставит на стол, принимается прострачивать платье, которое докроила и сметала Люба. Люба встает, насколько возможно, ходит по тесной камере с тетрадью в руках и записывает. Швыряет тетрадь Вере, которая шьет.

Люба. Теперь можно идти?!

Вера. Как ты себя ведешь? Ну-ка, возьми тетрадь и подай мне ее как следует.

Люба, перебарывая себя, выполняет. Вера смотрит в тетрадь.

Вера. Бог мой, ну и почерк! Читай вслух.

Люба берет тетрадь, Вера продолжает шить. От чтения Любы Вера постепенно останавливает свое шитье…

Люба (глядя в тетрадь). Астахова Люба. Сочинение на свободную тему. Четыре года назад я убила девочку, она меня выбесила. Но я не про нее хотела написать, а про ее мать, которая теперь моя. Почему-то эта женщина явилась ко мне и стала ходить. Еду носит. Хочет научить меня шить, говорит, что так я не пропаду. Хотя я и не думала пропадать. Если меня нигде на работу не примут и никто меня не полюбит, можно ведь и в монастырь уйти. Там всех принимают, только бациллу, наверно, не едят, ее ж из свиней делают. И там все добрые, как наш батюшка, который к нам ходит (имя старинное, никак не запомню). Я хочу называть ее мамой, но стесняюсь, не знаю, как она отреагирует. Честно говоря, я не понимаю, почему она так добра со мной, ведь я убила ее дочку. Вначале я боялась, когда она приходила, думала, она сюда саксан протащит и меня однажды пырнет. Но она меня иногда бесит, вот сегодня не пустила на проповедь к священнику. И мечтаю, что она поверит в Бога, это реально тема. Мне кажется, она пока еще не просекла фишку. Однажды я подумала, что она – ведьма, она говорила: «Пистис, эльпис, агапэ». А оказалось, это хорошие слова, только не по-нашенски. Она – Пистис, потому что Вера. А я – Ага– пэ, потому что Любовь. А Эльпис – это Надежда. Вера, надежда, любовь. Надежда между нами, но ее нет. Только мы, Любовь и Вера. А «Капитанскую дочку» я читать не буду, она слишком толстая. И вообще, мне больше стихи нравятся, потому что там в рифму и они короткие. Все. Ошибки проверять будете?

Вера берет тетрадь, глядит в нее. В это время Люба садится за машинку, дошивает платье.

Вера. «Не по-нашенски» – нет такого слова.

Люба. Ай, ладно! На четверку сканает.

Вера. Тебе у глаголов «ться» – «тся» повторить надо.

Люба заканчивает шитье, надевает на себя платье.

Люба. Ну как?

Вера откладывает тетрадь и оглядывает Любу в платье.

Вера. Мешком сидит. Ты похудела, что ли? Ушить надо.

Люба. Не надо! Мне и так красиво! Я в этом платье отсюда уйду!

Вера. За шесть лет оно тебе и мало станет. Для выхода другое сошьем.

Люба. Почему шесть? Может, меня досрочно освободят? Жопой чую, скоро откинусь. И – побегу!

Вера. На мост? В луже извозиться?

Люба. Или в парк на дерево! Заберусь на него, сяду и буду дышать!

Вера. А дальше что?

Люба. Работать пойду. Замуж выйду. Ребенка рожу.

Люба хватает с нар подушку и запихивает себе под платье.

Люба. Однажды нам кино показывали, только я название забыла. Я поглядела на женщину и тоже захотела пузатой ходить!

Сцена 5

Дверь открывается, в камеру входит святой отец.

Святой отец. Можно?

Люба. Святой отец!

Вера (сквозь зубы). Я же просила не приходить…

Святой отец. Здравствуйте, Вера Тимофеевна. Добрый день, Любовь. Что это у тебя?

Люба (покраснев, убирает подушку с живота). Это… мечты мои!

Святой отец. Хорошие мечты. Почему не пришла сегодня? Я о трех сестрах сказывал. Вере, Надежде и Любови.

Люба (рычит на Веру). Я сочинение писала!

Святой отец. Ставь чай. Договаривались же в прошлый раз.

Люба принялась суетиться, собирать на стол.

Святой отец. Подруги твои внимательно слушали, вопросы задавали.

Люба. У меня нет подруг! Я сама по себе.

Все усаживаются за нехитрый стол.

Святой отец. Есть надежда, что многие ко Христу придут. Когда выйдут, будут хорошими людьми, добрыми женами своим мужьям.

Вера не то усмехнулась, не то хихикнула. Повисла неловкая пауза.

Люба. Платье сшили, хорошо? Мне чалиться еще года четыре от силы. Если не примут меня нигде, в монастырь же можно?

Святой отец. Для этого в Бога уверовать нужно.

Люба. Дык я уже уверовала! (Шепотом.) Я даже разговариваю с ним. Вопросы разные задаю. И такое чувство, что он мне отвечает! Не словами, нет… Я просто чувствую, что рядом кто-то есть! Вы меня еще молиться как следует научите, окей? Отче наш на небесах! А то я как машка какая-то перед ним!

Святой отец. Любовь, то, что ты разговариваешь с Господом, и есть молитва! А мать Христа, чтоб ты знала, звали Мария.

Люба. Опупеть! Машки, выходит, святые?!

Святой отец. А Новый Завет ты читала?

Люба. Пыталась. Но там будто не по-русски написано. А про сестер мне тоже расскажете?

Святой отец. Жили во втором веке от Рождества Христова София и три ее дочери…

Люба. Пистис, Эльпис, Агапэ. Вера, Надежда и Любовь.

Святой отец. Они умерли мученической смертью из-за своей веры во Христа. Император Адриан хотел заставить их отказаться от веры в пользу язычества, но ни Софья, ни дочери ее не отказались. Тогда Адриан подверг их жестоким испытаниям. Софью он не тронул, но заставил смотреть, как издеваются над ее детьми: старшую, Веру, было ей, как тебе сейчас, на глазах матери беспощадно били кнутами, отрывая части от ее тела. Потом они положили ее на раскаленную железную решетку. Силой Божией огонь не причинил никакого вреда телу святой мученицы. Обезумевший от жестокости император не вразумился чудом Божиим и велел бросить Веру в котел с кипящей смолой. Но по воле Господней котел охладился и не причинил исповеднице вреда. Тогда император велел отрубить ей голову.

Люба (со слезами). Вот гад!..

Святой отец. Расправились и с Надеждой, и с Любовью. Любовь была самая младшая. Ей было девять. Ее привязали к колесу и били палками, а затем отрубили голову. За верность Христу церковь причислила сестер и их мать к лику святых.

Вера. А Надю тоже канонизируйте, святой отец?! Ведь и она мученической смертью умерла. Ее и пинали, и на груди у нее прыгали!

Люба сжалась. Святой отец хотел было прикоснуться к Вере, но она не далась.

Святой отец (с болью). Раба Божья Надежда погибла не за Христа. Потому не может быть причислена.

Вера (орет). А за что она погибла?! И для чего родилась? Почему Бог дал ее? А потом забрал ее?!

Люба. Это не Бог забрал! Это я ее убила! Бог ни при чем! Он добрый! Он всех любит!

Вера. Замолчи! Не могу больше! Не приду больше! (Барабанит.) Откройте! Выпустите!

Люба (бросается к Вере). Вера Тимофеевна, не уходите! Святой отец, помогите!

Вера (опускается на пол, плачет). Я больше не могу… я думала, что могу, а я не могу! Все, конец, конец! Не могу ни простить, ни принять, ни любить тем более! Я сдохнуть хочу! (Отталкивает Любу.) Чудовище, не тронь меня! Не верую! Не люблю! Не надеюсь! Проклинаю тебя, собака! Себя проклинаю! Дьявол! Убийца! Пустите меня…

Святой отец (крепко прижимает Веру к себе). Вера, Вера, родная, приди в себя! Вернись ко мне!

Вера. И тебя проклинаю, сволочь ты последняя! Всю жизнь в молитвах провел! И где твой Бог?!

Некоторое время святой отец держит Веру в руках, пока та бьется, но вскоре Вера затихает. Люба в ужасе глядит на них.

Люба (страшным шепотом). Святой отец… Вы… вы…

Святой отец. Да.

Люба. А вы знали, что я…

Святой отец встает и помогает Вере встать, сажает на нары.

Люба. Как в первый раз пришли – знали?..

Вера. Мне говорили твои прихожане, чтоб я не ходила к ней, а я хожу и хожу. Пытаюсь понять, принять, смириться! Простить, полюбить! Служить ей пытаюсь! Ты говорил, от этого мне легче станет! А я вижу ее и – не-на-ви-жу! Вижу и ненавижу! И себя ненавижу! И тебя ненавижу! Пытаюсь делать ей добро, а руки так и тянутся придушить!

Святой отец. Люба – ребенок. Такой же ребенок, как наша Надя. Только постарше. Ребенок, у которого никогда не было матери. Здесь все – дети, а не чудовища.

Вера. Какие дети?! Я видела этих «детей»! Целый табун половозрелых злющих сучек!.. Их всех стерилизовать надо, чтобы не размножались! (Тихо, сквозь слезы.) И меня вместе с ними…

Вера плачет, Святой отец и Люба глядят то на Веру, то друг на друга, но коснуться Веры не решаются. Через некоторое время она устало отирает слезы и говорит спокойно.

Вера. Хочешь, таскайся сюда, через весь город, учи их уму-разуму. А я ухожу. В Бога я больше не верую. И в миру не выживу. (Усмехнувшись.) Не бойся, я себя убивать не собираюсь. Ежели про ад и рай правда, мы с дочкой не встретимся. Бог меня долгой жизнью накажет, я знаю. Всю жизнь я буду и Любу всем сердцем ненавидеть, и себя за то, что вовремя не оттащила ее от Нади!..

Люба (не своим голосом). Вера Тимофеевна…

Вера. Я тебе более не жена. В монастырь уйду и ждать там смерти буду.

Святой отец. Родная, в монахини от глубокой веры стригутся. Не веровать – так монастырь тюрьмы не лучше.

Вера. Ты сказал: если я убийце служить смогу, то и перед Христом смирюсь.

Святой отец. У всех людей лишь два пути: либо к свету, либо к тьме.

Вера. Тьма выиграла. В схватке за мою душу победил не Бог.

Святой отец. Выходит, и не было Бога в тебе.

Вера (с болью). Да! Во мне его никогда не было! Мне его навязали! Меня им с самого детства мучили! Я мечтала сбежать от Бога в нормальную жизнь! Думала – вырасту, буду жить как хочу. А тут ты нарисовался! И отец меня за тебя замуж отдал. И что хорошего вышло из нашей семьи?! Что ж твой Бог не позаботился о нас?

Вера некоторое время ждет реплики от мужа, но Святой отец молчит. Вера одевается. Стучит в дверь – один длинный, два коротких. Ей открывают, она выходит. Священник и Люба остаются одни.

Люба (наконец придя в себя после потрясения). Бегите же за ней! Ведь она повесится! Или под поезд кинется!

Святой отец. Это не она… Это бесы в ней. Как в тебе были. Это они мою дочь твоими руками убили.

Люба (таращится на свои руки). А теперь их нет? Они из меня ушли?! К ней перешли?!

Люба стучит в дверь своей камеры.

Люба. Эй, вы! Гусыня! Кума! Догоните ее! Не выпускайте! (Святому отцу.) Что же вы сидите?!