Текст книги "Традиции & Авангард № 2 (5) 2020 г."

Лидия Иргит

Лидия Иргит родилась в селе Шуй, в местечке Сайыр-Аксы Бай-Тайгинского кожууна (Республика Тыва) в 1954 году, в семье многодетного арата. Среднее образование получила в Мугур-Аксынской национальной школе. Продолжила образование в Кызылском пединституте и на Высших литературных курсах в Москве.

Первые публикации состоялись в газете «Тыванын аныяктары» («Молодежь Тувы», 1973 год). В 1981 году вышел первый сборник стихов «Озумнер» («Ростки»). Автор нескольких книг, в том числе «Дая чечээ» («Багульник»), «Серебряный родник», «Ынакшылдын ачызында» («Благодаря любви»), ряда очерков.

Редактор газеты «Ава» («Мать»). С 2017 года – директор Тувинского регионального отделения ОООП «Литературное сообщество писателей России». Живет в Кызыле.

 
Пускай опять накрыла небо мгла,
Мне посторонней помощи не надо.
Ведь отовсюду, где б я ни была,
Я отыщу небесные плеяды.
До боли натрудив глаза свои,
Увижу – светят из вселенской стужи,
Как отсвет галактической любви,
Шесть млечных драгоценных звезд-жемчужин.
Уралу, Волге, Лене и Неве
Они горят – горят, не угасают…
Созвездием Угер в моей Туве
Ту связку звезд жемчужных величают.
 

 
Я умирала много раз,
Порой при этом улыбалась…
Завистливая колкость фраз
Шипами в сердце мне вонзалась.
Потерям потеряла счет.
Но смерть – прилежный математик —
Реестр трагический ведет —
Кредит объятий и проклятий.
Я поэтесса… И при мне,
Прошу, ни слова про кредиты.
Люблю гулянья по весне,
Хоть будни серые сердиты.
Я в жизнь по-детски влюблена,
Хоть все земное скоротечно.
Я жить в стихах своих вольна
Монгун-Тайгинскою птицей певчей.
Мне без моей Монгун-Тайги
Огромный мир и пуст, и тесен.
Не властны заглушить враги
Напев тувинских гордых песен.
Здесь первые цветы весны
Подобны вдохновенным строчкам.
В объятьях горной тишины
Они о будущем пророчат.
Подснежник – самый первый друг —
Достоин вдохновенной ласки.
Вновь по весне расцветший луг
Анютины мне строит глазки.
Когда грущу – то все цветы,
Что щедро рождены весною,
Совсем приятельски, на «ты»,
Без слов беседуют со мною.
Пощады холодов не ждут,
Ведь незнакомы с южной негой.
И героически цветут
В соседстве ледников и снега.
Они, как дети, мне даны
Моей Монгун-Тайгой в награду,
Как дуновение весны —
Цветы лирического склада.
 

 
Мой путь в огромный этот мир
Лежит из замкнутого круга.
Мой дух поэта – поводырь.
И вера в лучшее – подруга.
Пусть помогает стать собой
(Других путей искать не надо)
Мне предназначенный судьбой
Тернистый путь любви и правды.
Не отгорела я дотла
И до конца не отпылала,
Хоть письма о любви рвала
И за собой мосты сжигала.
Мой путь к самой себе тернист.
И так взыскательно суровы
Мой исповедник – чистый лист —
И вечный вдохновитель – слово.
Но приведут, надеюсь я,
Меня в счастливую обитель
Советчица – душа моя —
И сердце – мой путеводитель.
Истосковавшись в тишине
И залечив былые раны,
Однажды вспомнишь обо мне
И ты, избранник долгожданный.
 

Посвящается классику тувинской литературы Сергею Пюрбю

 
Стихов твоих классическая сила
Тебя пережила, Сергей Пюрбю.
Мы оба смотрим в сторону России:
Ведь, как и ты, я Пушкина люблю.
Я помню, как в твоем уютном доме
Царил портрет, оправленный в багет,
С которого, до боли всем знакомый,
На мир глядел блистательный Поэт.
Твой исповедник и советчик главный —
Великий Пушкин, вечно молодой.
Эпический, лирический, державный,
Владеющий читательской душой.
Пусть вечно песня пушкинская длится.
Течет, как Енисей, за горизонт.
Ты, подаривший Пушкина тувинцам,
Навек прославил древний наш народ.
Учителем Поэта называя,
За Пушкина всегда стоял горой,
Горел в работе, всех нас согревая
Великою онегинской строфой.
Поэзия, что ты в сердца посеял, —
В летящей над Монгун-Тайгой строке…
Есть сокол над могучим Енисеем.
Есть Пушкин на тувинском языке!
 

 
Здесь край земли, и ничего не видно.
Извилиста дорога и узка.
Утесы подлой зависти обидной
Свисают отовсюду свысока.
Я как цветок, что вырос на каменьях.
Но к свету из последних сил тянусь.
И только неземное вдохновенье
Мою порой рассеивает грусть.
Устала и вокруг смотрю с испугом.
Ну вот он – самый трудный перевал.
Вот это да! Кого считала другом,
Все это видя, руку не подал.
Что ж, мир вокруг прекрасен и ужасен.
Опасность оступиться велика.
Но если приключится вдруг несчастье,
То мне протянут руку облака.
 

 
Холодная нежность чужбины
Коварно чарует меня.
Холодная нежность чужбины…
В ней нету родного огня.
Чужбина вовек не предложит
Тувинского чая с дымком.
Медку в этот чай не положит
И не забелит молочком.
Помпезной чужбины камины
Не греют мне душу, ей-ей!
На отчей таежной тропинке
Зимой мне намного теплей.
 

 
Печальный пестрый голубь одноногий
Сначала к нам боялся подходить.
Но, видно, не нашел он на дороге
Ни крошки, чтобы голод утолить.
И подошел… И дочь, всплеснув руками,
Кусочек хлеба бросила ему.
А он с испугу принял хлеб за камень —
Боязнь, непостижимая уму!
Ты, голубь, безобидный, одноногим
Однажды стал, чтобы бояться всех.
Ты кормишься, как нищий, у дороги,
Чем вызываешь звонкий детский смех.
Ты был рожден счастливым и беспечным
На долгий и блистательный полет…
Но лето не бывает бесконечным.
Зима тебе предъявит строгий счет.
Ну а пока так кротко и покорно
Одною крошкой ты бываешь сыт,
Тебе приносят солнечные зерна
Прохожие, что так добры на вид.
 

Переводы Дианы Кан

 
Я не заплачу у порога.
Отвергну сети ворожбы.
Передо мной лежит дорога
Прямей, чем линия судьбы.
В чужом краю под сердцем спрячу
Свою любовь в метельной мгле…
Пусть знают: никогда не плачут
Тувинки на чужой земле.
Моя любовь горит как пламень.
Но есть преграда на пути —
Твоей любви холодный камень,
Который мне не обойти.
 

Перевод Евгения Семичева

 
Темной ночью
С лунного круга
Свет прольется
Серебристый.
В золотисто —
Желтом халате
Лунным блеском
Рябь искрится.
Звезды, звезды.
Слышится шепот.
Ветра шорох,
Ветра свисты.
Дни и ночи
Тянутся долго.
Образ твой мне
Снова снится.
 

 
Время назначит,
Время обмерит.
Время дает,
Но вновь заберет.
Все в свое время.
Все в своей мере.
В срок свой родится,
В срок свой умрет.
Все в свое время —
Вновь расцветает.
Все в свое время —
В срок увядает.
 

 
Сильно шуровала в печи избушки,
Хоомеем запели горящие стружки.
Следят за мной боги огня неотступно,
Глаза их так жгучи – мясного ждут супа.
Дымится вареное мясо в корыте…
Гостей накормила бульоном досыта.
Съев мясо и сало, сказали: «Вот кости!» —
Так дразнят меня ненасытные гости.
А я упрекать, придираться не стала.
Как будто их нет. Спокойно стояла,
Улыбку держа и лица не теряя…
Вот только одежда моя вся дырява.
 

Переводы Лилии Агадулиной

 
Особый нрав у этих гор.
Снега серебряные светят.
Метель и ветер на простор
Они взметнут и – не заметят.
Чисты и реки, как слеза.
Прозрачен каждый всплеск и всполох,
В себя вбирая голоса
И смех тувинок и монголок.
Зимой и летом не сыскать
Красивей этих мест… Недаром
И те, кто здесь живет, – под стать
Камням заснеженным и скалам.
 

Перевод Владимира Сорочкина

Андрей Игнатьев

Андрей Игнатьев родился в 1985 году в городе Устинове (ныне – Ижевск). Окончил Ижевский государственный технический университет. Участник Форума молодых писателей «Липки», публиковался в сборниках «Новые писатели», стипендиат Министерства культуры РФ, лонг-листер Волошинского литературного конкурса (2017 год, номинация «Проза»). Рассказ «Загадай желание» был опубликован в первом номере журнала «Традиции&Авангард». Живет в Снежинске Челябинской области.

Рассказ

На военный завод небольшого городка Павел Андреевич Большаков вместе с сокурсницей женой попали по распределению в институте. Его приняли инженером в конструкторское бюро, Олечку – комплектовщицей в цех. Получили служебную однушку, и жизнь началась, годы сменяли друг друга. Сначала выпал участок в садовом товариществе, свои шесть соток, поставили небольшой домик, через два года слетали по путевке на юг, через несколько лет подошла очередь Павла Андреевича на новую «Ладу». Вскоре родился Мишка. И все одеты, обуты, сыты. В общем, прокручивая в голове последние пятнадцать лет жизни, Павел Андреевич считал – жаловаться не приходилось. А теперь начались невзгоды. И как человека технического ума Павла Андреевича настораживало, с какой математической выверенностью они следуют друг за другом. Сначала не стало страны, к которой, казалось, все прикреплены, как к местам в кинотеатре. Вскоре завод практически остановился.

– Это неизбежно и временно, – декламировал на собрании директор, – мы переходим на производство гражданской продукции!

Через месяц не выплатили зарплату. И через два, четыре. Восемь? – прикидывал Большаков. Если бы не запасы с грядок, наверное, голодали бы. А тут еще Мишку в школу. Учебники, одежда…

– … обеды. Ты думаешь – все бесплатно? – вскипала вечерами Оля. – Мы как его учить будем? На какие? – и тут же умоляюще припадала: – Давай уедем, пока тетка зовет?

Тетка жила в столице. Торговала на рынке и приглашала Олю открыть вторую точку. Деньги у нее водились. Только Большакову уезжать не хотелось. Все-таки на заводе он был на своем месте. Если где-то возобновлялось движение, его всегда привлекали, спрашивали совета, с его мнением считались. Он чувствовал себя нужным. Это уже вечером, за проходной, вдруг терялся, ежился, рассеянно озирался по сторонам и брел домой неуверенной тихой походкой.

– Ты же знаешь, скоро сдаем проект, – собирая последнее спокойствие, убеждал он супругу (слова «яйце– сортировочная машина» как-то физически застревали в горле), – завтра обещали рассчитаться…

И Ольга, затаив невысказанное в пронзительных синих глазах, отступала на кухню, где нарочито громко хлопали потом дверцы шкафчиков, со звоном переставлялась посуда.

Следующим вечером, в привычный час возвращения Павла Андреевича домой, в дверь неловко и приглушенно постучали. Оля поспешила открыть. Большаков нес большую картонную коробку, в которой что-то попискивало и скреблось.

– Это что? – спросила Оля, вытирая руки о перекинутое через плечо полотенце.

Павел Андреевич поставил коробку на пол. Внутри копошились пушистые желтые комочки.

– Цыплята.

Оля стянула полотенце:

– А деньги?

Большаков виновато развел руками.

От нахлынувших обиды и разочарования у Ольги увлажнились глаза. Она отвернулась и быстро зашагала в сторону кухни. Сидела там, прислонив ко лбу ладонь, то тихо всхлипывала, то рыдала. Зато Мишка был рад. Весь вечер не отходил от коробки, наблюдая за веселой возней цыплят. Большаков перебирал стопки старых журналов: «Сделай сам», «Моделист-конструктор» – размышлял, как обустроить пространство. Оля все-таки успокоится, а время идет, и определять цыплят куда-то придется.

Был поздний вечер, когда Ольга наконец вернулась в комнату.

Цыплят решили держать на балконе. По садовым участкам бродили неизвестные люди. Разоряли грядки, взламывали домики, тащили все подряд, от радиоприемников до алюминиевых вилок. И хоть с недавних пор в товариществе установили дежурство, рисковать все равно не хотелось.

Утром и вечером Большаков заходил на балкон и ссыпал в пластмассовое донышко крошки еды и мелко порубленную крапиву. Цыплята быстро росли. Желтый пушок сменился прочной белой броней, верткие головы увенчались красными гребешками. Молодые петушки по утрам пробовали раскричать горло, подводившее тонкой хрипотцой, а днем, воинственно распластав крылья, с разбега набрасывались друг на друга. Перед тем как ложиться в постель, Оля, намазывая кремом руки, приближалась к балконной двери и холодно вглядывалась в стеклянную перегородку. Однажды вечером, когда Мишка уже спал, она и Большаков, плотно придвинув стулья, смотрели телевизионную передачу: «Ту суровую зиму мореплаватели провели среди индейцев, от которых узнали, что дальше на запад есть страна Сагеней, где живут светловолосые люди, а земля полна золота и рубинов…». Оля тихо сказала:

– Двух самых больших можно резать.

После минутной задумчивости Павел Андреевич произнес:

– Можно. Только я ведь все-таки не мясник, чтобы резать…

– Можешь током убить, – сказала Оля, – мне без разницы. Мы с Мишкой поздно придем, чтоб не видел, а ты наоборот отпросись.

Павел Андреевич вздохнул и отбарабанил пальцами бесшумную дробь.

Он действительно ушел с работы пораньше. Но едва оказался за пределами завода, ноги сами свернули и повели его в сторону от вечерних дел, неприятных, от предчувствия которых тяжелело на сердце. Он прошел мимо пивного ларька, где выстраивались люди после очередной смены – растворить в стакане последние рубли, растерянность и бессилье. «Вот тебе и торжество социализма, – горько перешучивались за столиками, – у всех одинаково нет денег». Неподалеку, ожидая подачек, лежали и дергали хвостами довольные всем беспородные линялые псы. Было жарко. Асфальт казался раскаленным, только в мелких трещинках пряталась неуловимая тень. Тень отбрасывали тополя, растущие вдоль дороги, но она не касалась тротуара, а только насмешливо щекотала обкрошенные бока. Большаков шагал вдоль бетонного забора и смотрел на верхние этажи корпусов, где выклеванными глазницами чернели окна. Один из цехов закрыли. Подло, ночью, вывезли все оборудование, а утром не пустили рабочих. Вот так вдруг взять и оказаться на улице. В такое время…

На углу перекрестка, под тополями, начинался небольшой базар. Большаков остановился. На стихийных прилавках, обтянутых выцветшим тряпьем, были разложены иконки и книги, фигурки из фарфора и литья, кипятильники, паяльники, медали. Люди приносили последнее, не разбирая цены, чтоб раздобыть хоть немного денег. Старики, старухи. Многие когда-то трудились на заводе. Прохожие равнодушно скользили мимо, только двое, как в шашках, перескакивали с одного прилавка на другой, что-то разглядывали, расспрашивали, хитро сверкали глазами. Один из них заметил Большакова и подошел:

– Что-нибудь продаете?

Ольга открыла дверь и пропустила вперед полусонного Мишку. В квартире играла музыка. Оля поторопила сына с тем, чтобы он разулся, помогла ему стянуть куртку и отправила мыть руки. А сама, не снимая плаща, скинула туфли и сразу свернула в комнату.

Павел Андреевич с закрытыми глазами сидел в кресле. Будто не замечая ее появления, он, сделав ладонь лодочкой, дирижировал играющей песней, как бы подгоняя вперед воодушевленный ритм. Оля проследовала к балконной двери. Резкий разворот. Холодный голос:

– Где цыплята?

Большаков молчал. Оля подошла ближе. Нависла:

– Где цыплята?

Большаков неохотно открыл глаза.

– Обменял, – сказал он тонущим в музыке голосом.

– Обменял? На что?

– У меня бы все равно рука не поднялась. А возле работы мужики крутились, ну я и договорился.

В комнату вбежал Мишка.

– Марш на кухню! – указала Оля в сторону двери.

Мишка посмотрел на родителей:

– Почему?

– Марш, я сказала!

Мишка понурил голову и, обиженный несправедливым наказанием, поплелся обратно.

– Ты их обменял? – надрывно повторила Ольга. – На что?

Глаза ее забегали по комнате и остановились на весело покрикивающем магнитофоне.

– На это?

– Хороший магнитофон, – ответил Большаков, – стерео, двухкассетный. У нас не делают таких. Мишке пригодится…

– На это? – не поверила Оля.

Звук в динамиках растянулся и медленно смолк.

«Пасик», – с досадой подумал Павел Андреевич.

Оля глубоко вдохнула, потом еще, как будто ей каждый раз не хватало воздуха, чтобы обрушить на мужа все накопившиеся в ней негодование и злобу. Разразился скандал. Болезненный, громкий. Оля плакала и ругалась. Упрекала мужа в несостоявшемся переезде, отсутствии денег, плохой работе, плохой судьбе… Он слушал молча.

Не вторгаясь с возражениями, не раздувая спор. Ждал, когда Оля выговорится и все вернется в привычное русло. Но согласиться с ее обвинениями не мог. Разве есть его вина в том, что где-то далеко, не считаясь ни с его мнением, ни с жизнью, произошли перемены, на которые он никак не мог повлиять? И все разболталось, расшаталось, стало неузнаваемым, непостижимым. В груди у него давило, как будто кто-то крутил тяжелый эксцентриковый вал. Он подошел к стенке и снял магнитофон. На стеклянных полках подпрыгивали хрустальные сервизы, с силой открывались и захлопывались дверцы – Оля собирала вещи. Она металась вдоль шкафов. Щеки ее пылали, движения были стихийны, резки. В прихожей появился чемодан. Тот самый, с которым они когда-то приехали в этот город.

Пасик был в порядке. Большаков настраивал осциллограф, по экрану бежали гармонические сигналы, от паяльника вилась вверх струйка канифольного дыма. Была уже ночь, когда подъехала машина такси. Мишка, по-прежнему сонный, растерянный, в поникшей болоньевой курточке, с чужим рюкзаком за плечами, тоже полным вещей, вышел в подъезд и нажал кнопку лифта.

Большаков прошел в коридор.

– Зачем это все? – спросил он.

Оля посмотрела на него растерянными, даже испуганными глазами. Кровь отхлынула от лица. Во взгляде не оставалось ни укоризны, ни злобы.

– Паша, – сказала она тихо, – пойми: тут у него будущего нет. Сейчас везде деньги нужны. Как его на ноги ставить?

– Работа вернется, зарплату начнут платить, – ответил Павел Андреевич невозмутимо. И эта невозмутимость опять задела Олю за живое.

– Ты деньгам цену не знаешь! Теперь так нельзя. Ты все лето не обедал, на работу и обратно – пешком, мы в последнем себе отказывали, чтоб цыплят этих прокормить. Мы бы продали. Мясо всегда в цене. А ты взял и необдуманно, одним разом… – к глазам ее вновь подступили слезы, голос стал встревоженным, неровным.

Она достала из кармана ключи и бросила на тумбу.

Павлу Андреевичу захотелось немедленно прекратить это. Одернуть Ольгу, втащить Мишку домой. Но он замешкался – возможно, там, с теткой, им действительно будет лучше. Подъехал лифт, двери открылись. Оля с Мишкой исчезли.

– Оля, – сказал Павел Андреевич и закрыл глаза. – Мишка…

Драматургия

Альбина Гумерова

Альбина Гумерова родилась в 1984 году в Казани. Окончила Казанское театральное училище, Литературный институт имени А. М. Горького, ВГИК им. С. А. Герасимова. Финалист премии «Дебют-2013», лауреат премии Астафьева – 2017. Публиковалась в журналах «Идель», «День и ночь», «Русское эхо», «Странник», «Литературная учеба», «Урал». Автор книги «Дамдых».

Моему доброму другу Сергею Соломонову за помощь в работе над этой пьесой

Действующие лица:

Люба – 16 лет.

Вера Тимофеевна – 41 год.

Святой отец – 46 лет.

Сцена 1

Комната для свиданий в женской колонии для малолетних. На стуле сидит женщина, Вера Тимофеевна. Она в простом пуховике и вязаной шапке. С улицы чуть приглушенно слышатся строевая песня, которую исполняют женские голоса: «Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома…», и монотонный звук марширующих ног. «Надежда – мой компас земной, а удача – награда за смелость!..» Песня стихла. Приглушенные, но бодрые голоса с улицы. Мужской: «Здравствуйте, воспитанницы!» Женские (хором): «Здравия желаем, товарищ майор!» – «Хорошо здороваетесь!» – «Твердо стоим на пути исправления!» Кажется, Вера глубоко задумалась о чем-то… Потому что не сразу отреагировала, когда в комнату вошла Люба. Точнее, ее туда будто бы втолкнули. За Любой, скрипнув или даже лязгнув, закрылась дверь. Этот звук и вывел Веру из раздумий, и она повернула голову к Любе. Несколько мгновений обе глядят друг на друга. Вера встает, снимает шапку, делает шаг к Любе. Вера ниже и худее Любы. Люба, хоть и не слишком высокая, но довольно крепкого телосложения и, несмотря на юный возраст, по-женски весьма развита. Она в зимней тюремной одежде.

Люба. Вы?! (Громко.) Эй! Че за подстава?

Люба барабанит в дверь.

Люба. Откройте, э! (Вере.) Я еще думаю: кого это ко мне принесло? Неужто пацан мой обо мне вспомнил? Больше-то некому: подружки – чихали! Мамаша – чихала! Отомстить пришла? Хрен тебе! (Показывает средний палец.)

Люба хочет выйти, ломится в закрытую дверь.

Люба. (Паникует.) Не имеете права! Она мне не родня!

Я не останусь с ней! У нее стопудово под курткой нож!

Или заточка!

Вера расстегивает пуховик, остается в простом платье. Видно, что колющих, режущих предметов у нее нет. Вера вешает пуховик на спинку стула.

Вера. Люба, меня уже проверили, прежде чем пустить к тебе. Но если тебе будет спокойнее, воспитатель вернется.

Люба вновь ломится в дверь и, когда ей не открывают, медленно, вызывающе, будто по подиуму проходит в центр комнаты. Люба стягивает с головы черный платок, ватник, на котором нашивка с ФИО Любы. Люба остается в тюремном платье, на груди которого нашивка с ФИО Любы. Люба швыряет на пол пуховик Веры, усаживается на стул.

Люба. Я тебя, гнида, не боюсь!

Некоторое время Люба беспечно сидит на стуле, демонстрируя полное безразличие и неуважение к Вере, но под ее взглядом Любе все ж не по себе, однако она изо всех сил пытается скрыть, что нервничает. Люба достает сигарету, закуривает.

Вера. Разве здесь можно?

Люба. Мне везде можно.

Вера. Как живешь, Люба?

Люба (вызывающе). Нормально живу. В активе я. А таких досрочно освобождают. Так что десять лет я тут чалиться не собираюсь, и не надейтесь! Лет восемь максимум. Или и того меньше. Вы думали, вы меня наказали? Мне тут нравится!

Лучше, чем дома! Тут тараканов нет. И еда есть. И постель тут чистая. А работа несложная: покрутила с утра машинку, двадцать простыней – и гуляй! Так что удачно я тогда набухалась и соплячку твою запинала! Нам даже кино показывают.

Вера (спокойно). Рада за тебя.

Некоторое время Вера молча глядит на Любу.

Люба (не выдержав взгляда). Если вы думаете, что я извиняться буду, зря ждете. Я же еще на суде сказала: в содеянном не раскаиваюсь!

Вера. Так ведь с тех пор почти год прошел.

Люба (вскакивает). Да хоть десять! Не раскаиваюсь – и точка!

Вера. Значит, ты совсем не изменилась?

Люба. А с фига ли мне меняться?! Я сама себя устраиваю. А вот вы похудели. И синяки под глазами.

Вера. Что ты говоришь!..

Люба. Плохо спите, что ли?

Вера. А ты хорошо спишь?

Люба. Как младенец!

Вера. А сны какие видишь?

Люба. Если вы намекаете на то, снится ли мне ваша дочь – нет, не снится. Ни разу не приснилась.

Вера. А мне снится. Когда удается уснуть – что бывает нечасто, – сразу сон вижу про нее.

Люба. Ну, это само собой, вы же ее мать! Если бы у меня на глазах моего ребенка убили, я бы, наверное, тоже спать не могла и кошмары бы видела.

Вера. Ты думаешь, у тебя родится ребенок?!

Люба. Когда-нибудь – обязательно!

Вера. И замуж выйдешь?

Люба. Необязательно. Я и просто так рожу. Одна. Для себя. Как вы.

Вера. С чего ты взяла, что я одна?

Люба. Что-то я вашего мужа ни разу на суде не видела. Был бы – пришел. Или еще раньше порвал бы меня. Попытался бы. (Ехидно улыбается.) Только меня-то ведь голыми руками не возьмешь! У меня знаете сколько сил? (Усаживается за стол, ставит руку на локоть, предлагая армрестлинг.)

Вера. Выходит, нет у меня мужа?

Люба. Выходит, нет.

Вера. А что, если он с собой покончил? Трагедию пережить не смог?

Люба. Тем хуже. В аду, значит, он.

Неожиданно Вера садится за стол. Вера и Люба берутся за руки.

Вера. Ты думаешь?

Люба. Самоубийцы все в ад попадают. Начали!

Вера (пытается уложить руку Любы). Кто тебе такое сказал?

Люба (пытается уложить руку Веры). Священник. Ну или поп там… батюшка… Я в них не разбираюсь. Приходит по спецпрограмме.

Вере удается руку Любы уложить.

Люба (удивленно, потирая руку). Ого! Никогда бы не подумала! Сама маленькая, а силищи сколько! Один-ноль! Вера. Это он тебе про ад рассказал? Люба. Ну а кто еще?! Говорит, что грешники будут гореть за свои грехи, а кто при жизни в Иисуса Христа уверует, тот в рай! А кто сам себя убил – тот в ад! Будь он хоть триста раз святой!

Вера. А если другого человека убил?

Люба. А тут вообще шоколад: если убил, оно, конечно, не очень хорошо… Но! Если поверишь, что Иисус – твой спаситель, тебе убийство не засчитается. Только я не догнала, от чего именно он всех спас. Но это я еще разберусь. Главное, в Бога поверить!

Вера. Выходит, можно убивать, грабить, а потом поверить – и в рай?

Люба. Выходит, так.

Вера. А ты, значит, в рай собралась?!

Люба (с опаской). Эй-эй! Я еще никуда не собралась! Я поживу еще! Потом, когда умру, то, конечно, в рай. А че я в аду долбаном забыла? Если в рай так просто – поверил в Бога и прошел, так я поверю, че мне стоит!

Вера. А про заповеди батюшка не рассказывал? Не убий, не укради…

Люба. Да, что-то такое заливал. Но мы с девками ржали, потому что мы тут все и убили, и украли! (Смеется.) Только это… как его… ну, когда жрешь много? Что за грех?

Вера. Чревоугодие.

Люба. Это нам точно не грозит, тут паршивенько кормят. Не в смысле невкусно, а мало дают. Чревоугодие… слово какое смешное! Хотя мне больше фишка про ад с раем понравилась! Я решила: когда состарюсь, перед смертью в Бога поверю. И буду в раю виноград прямо с ветки кушать! (Снова руку ставит для армрестлинга.) Ну что? Второй тур?

Вера (всматривается в Любу). Я все понять пытаюсь: ты – дебилка? Или не осознаешь, что натворила?!

Люба (вскакивает, агрессивно). А че она, соплячка! Начала, блин, пальцем в меня тыкать! И ржать, как лошадь! Мне отлить приспичило! Я же не в песочнице села, а в сторонке, возле горки! Она вся раздолбанная была, на ней никто и не катался!

Вера (в тихом гневе). Замолчи, тварь!..

Люба (вызывающе). Вы сами виноваты! Надо было получше за ребенком своим смотреть, а не ушами хлопать!

Вера (бормочет, пытаясь успокоиться). Пистис-эльпис-агапэ! Пистис-эльпис-агапэ!

Люба. Ты че бормочешь, ведьма? Я в эту хрень не верю! (Ломится в дверь.) Эй, гусыня! Кума! Где вы там?

Вдруг с Верой происходят странные вещи: она принимается ходить туда-сюда по комнате. То улыбается, то вдруг резко садится на пол и горько плачет. Люба совершенно растеряна и немного напугана. Люба пытается успокоить Веру.

Люба (успокаивающим тоном). Нельзя детей без присмотра оставлять. Мы ведь в какое время живем? В жестокое! Общество у нас какое? Озлобленное! А я, когда бухая, знаешь какая дурная становлюсь? Мне ваще пофиг, кто передо мной – мужик ли, баба…

Вера (взрываясь). Перед тобой был ребенок!

Люба (агрессивно). У нас свободная страна! Может человек поссать на родной земле?! Или ему это запрещено?! Какая-то мелочь учить меня будет! Пальцем тыкать, смеяться! Сама, что ли, не ссыт никогда?! Если бы вы по телефону не болтали, вы бы увидели, успели добежать и оттащить меня. Да хоть за волосы! Я же, когда бухая, боли не чувствую.

Вера. А когда трезвая? Чувствуешь?

Люба (пятится). Не приближайся, урою!

Вера достает из сумки… фото, протягивает Любе. Люба не берет. Тогда Вера кладет фото на стол. Люба осторожно подходит, глядит на фото, на Веру.

Люба. Че это?..

Вера. Убитая тобой Надя. Сегодня у Нади день рождения.

Люба. Поздравляю…

Вера. Ей было бы девять.

Люба. Я не догоняю: вы че, пришли сюда ее днюху праздновать?!

Вера (одевается, бормочет). Пистис-эльпис-агапэ… Пистис-эльпис-агапэ…

Вера надевает шапку, застегивает молнию пуховика. Идет к двери. Вера и Люба глядят друг на друга. Вера стучит в дверь. С той стороны ей отпирают. Вера выходит, Люба остается одна.

Сцена 2

Дисциплинарный изолятор (ДИЗО). Откидной стол, нары. В углу раковина и ведро. На стене фото девочки Нади и плакат: «Воспитанница, помни: твое пребывание здесь должно быть последним!». Люба моет полы в камере, платье подвязано на талии, голубые панталоны, на попе прямоугольный штамп с буквами «ВТК». Люба возит тряпкой по полу, пятится попой к зрителю. На двери откидывается окошко для еды.

Люба. Жрать не буду!

В окошке появляется лицо Веры.

Вера. Люба, здравствуй. Можно войти?

Люба (не отрываясь от мытья пола). Ща, погодь, закончу. У меня половая жизнь.

Вера. Что?

Люба. Половая. Не видишь, полы мою? Другой тут нет.

Отпирается дверь, входит Вера, она в плаще. У нее небольшая сумка и сверток с гостинцем. Вера раскрывает мокрый зонт, ставит в угол сушить. Снимает плащ, остается в платье с закрытой шеей.

Люба (ворчит). У-у! Натопчет щас… Че приперлись? Дачку, что ли, принесли?

Вера видит фото своей дочери. Кладет на нары сверток с едой. Осматривает убогую камеру. Люба подозрительно глядит на сверток.

Вера. Угощение тебе.

Люба. Отравить надумали? Не на ту напали.

Вера. Проверили на входе. Все в порядке.

Люба порылась, оценила содержимое свертка.

Люба (одобрительно). О, да это не дачка, это прям кабанчик! А сиги есть? (Прикладывает средний и указательный палец к губам.)

Вера. С сигами не пропустят.

Люба. Оно верно. Сиги лучше кидняком передать. Ну, в смысле через забор бросить. Че, похаваем!

Люба схватила бутерброд, хочет, но не решается откусить. Вера берет другой бутерброд, откусывает, через несколько мгновений Люба тоже с жадностью ест.

Люба (с набитым ртом). В апельсины можно шприцом чистого спирту залить. Или тот же кидняк – в резиновую грелку водяры. Но главное – это сиги! Я задолбалась машкам курево раздавать. Они отлизывают за сигареты, когда…

Вера (перебивает). В прошлый раз ты говорила, что голодаешь.

Люба. Не голодаю, а недоедаю. На завтрак – «сечка», на обед – «могила», такими харчами сыт не будешь.

Люба открывает круглый, похожий на тарелку контейнер с едой.

Люба. Шлемак зачетный! Не то что наши жестянки. А весло есть?

Вера вопросительно глядит на Любу.

Люба. Ну, ложка? Нет?

Люба уплетает руками тушеную капусту. Жует котлеты.

Люба. Надо же, хряпа, а вкусная! Я вообще капусту здешнюю терпеть не могу. А ваша вкусная!

Вера. Мама твоя к тебе ходит? Люба. Чихала она на меня. Вера. И не пишет? У нее есть еще дети, кроме тебя? Люба. До хрена. Я у нее четвертая. После меня еще один. Вера. А отец? Люба. У каждого свой. Мне мой «Хэппи мил» один раз принес. Но братья отняли, я тогда еще мелкая была. У нас все мальчики, кроме меня. Про самого старшего мы ничего не знаем, он пропал. Наверно, умер или сидит. А двое других с нами жили. (Люба громко рыгнула.) Ой, сорри.

Вера. Люба, а почему ты здесь, в дисциплинарном изоляторе?

Люба. Да сижу из-за дочки вашей! Я ее фотку повесила у себя над шконкой. Девчонки спрашивают, кто такая. Я наврала, что племяшка, что старший брат написал, его дочка. Другие письма из дома получают, от предков, от пацанов своих! А мне никто не пишет! Повесила я фото, а к нам проверка приехала. Генералы какие-то. Один заходит и спрашивает, чего, мол, я жертву свою вывесила. И откуда он только узнал?! Дело мое, видать, смотрел. Я ему – какая жертва, это племяшка моя! Девки стали ржать надо мной. А у меня говно вскипело! И я драться.

Вера. С девками?

Люба. Торчу тут, на киче, одна-одинешенька… Да мне плевать. Со мной и так не общаются.

Вера. Почему?

Люба. Я ж в активе, я говорила.

Вера. Что такое актив?

Люба. Считай, главный инструмент перевоспитания. Помощники воспитателей из заключенных. Борются с преступным миром его же руками. А проще – воспитание через коллектив, система Макаренко в действии.