Текст книги "Традиции & Авангард № 2 (5) 2020 г."

– Ты глуп, ты ничего не понимаешь, жизни не знаешь, а веришь в свои сказки. Там война. Там люди друг друга убивают, и твоих родителей убили, а твой «Детский мир», о котором ты вечно говоришь, – сказка!

– Не сказка, это плавда! – насупился Мальчик и, глубоко вдыхая, еще что-то хотел сказать, да Дима вскинул руками, и они услышали шум в коридоре, который до ужаса напомнил Мальчику крысиный.

Скрежеща, противно скрипнула дверь, настежь распахнулась, и в проеме на мгновение застыла Очкастая, будто принюхивалась, вздувая ноздри.

– Что это такое? – завизжала на все здание она.

Ближним к ней оказался Дима, и он что-то хотел было объяснить, да от неожиданного удара первым полетел под парты и застонал. А Мальчик уже был не единожды бит, и он обеими руками закрыл умело свою несчастную голову, чуть присел, выжидающе сгруппировался, от удара уклонился, только тот пришелся вскользь; да делая вид, что влетело, тоже покатился под спасательные парты.

Дима тихо заныл, из его рассеченного лба щедро сочилась кровь, видимо, поэтому их в угол не поставили.

А Мальчик из-под парты еще посмотрел на карту, в тоске выискивая Грозный и сказку «Детский мир», потом, с болью глядя на окровавленное лицо друга, даже брата, понял, почему их мир разукрашен в красный цвет.

На следующее утро был не завтрак, а пир, и ходила по столовой какая-то высокая, красивая женщина, от которой исходили диковинные цветочные ароматы.

– А это что такое?! Я спрашиваю, что это такое? – остановилась она около Димы и еще долго властно кричала – непонятно, то ли на детей, то ли на воспитательниц.

– Хозяйка в гневе, – шептались дети, и, когда выяснилось, что Диму в таком виде на просмотр не пускают, Мальчик определил, что это директор – Хозяйка.

После завтрака под внимательным присмотром всех воспитательниц дети стали переодеваться в новую, красивую одежду, и только Дима забился в дальний угол и безутешно надрывно выл. Мальчик пытался его успокоить, но Дима отпихивался, еще громче, еще тоскливее рыдал.

А когда всех уже стали строить, с изменившимся, пунцовым лицом Дима побежал к Мальчику и, резко дергая за руку, заикаясь, полушепотом страстно зашептал:

– Хоть ты сумей. Улыбайся, прошу тебя, улыбайся там. Ведь ты не забудешь меня? Когда-нибудь заберешь с собой в тот иной мир.

Строем их провели в актовый зал, где уже сидели девочки, а на первых рядах Хозяйка и несколько незнакомых взрослых людей, которые даже внешне не походили на работниц детдома.

Оказывается, к этому празднику задолго готовились. Дети со сцены читали стихи, пели песни, танцевали. Мальчик – новенький и здесь не задействован, и только в самом конце, когда был общий хоровод, его тоже послали на сцену. А потом выстроили всех в ряд. И непонятные гости все ходили меж них, со всех сторон разглядывали, на непонятном языке тараторили.

А Мальчик, выполняя наказ Димы, все время пытался улыбаться, однако, когда эти люди надолго и окончательно остановились около него, улыбка исчезла, и он с ужасом смотрел на эту худую длиннолицую даму в очках и на лысого краснощекого толстяка, которые в «ином» мире станут его родителями. И от этого ему стало так больно, так нехорошо, что он заревел. Но это уже ничего не решало. Выбор был сделан, «повезло» ему одному и еще двум девочкам.

А потом был невиданный доселе обед, на котором все дети, даже Дима, отчужденно исподлобья поглядывали на Мальчика.

После обеда тихий час, но Мальчика увели, и в большом красивом кабинете, где в высоком кресле восседала хозяйка, те же люди из иного мира закружились вокруг Мальчика. Один из них, видимо, был доктором. По крайней мере, все время мило улыбаясь, что-то непонятное говоря, он деликатно раздел Мальчика догола.

– Говорят, что обрезан! – вдруг на русском чуть ли не вскричал какой-то молодой человек, которого Мальчик до этого и не заметил.

– Боже! – ужаснулась Хозяйка и даже привстала.

– Ничего, ничего, они даже рады, – с иным настроением продолжил тот же молодой голос.

В это время доктор заглядывал в рот, в уши, в глаза и даже в попку. Потом водил каким-то холодным прибором по животику и спине.

– Довольны, они очень довольны! – нервно пожимает руки молодой человек.

– Что-то очень привередливыми стали, – холодно отмечает Хозяйка.

– Кормить, кормить лучше надо, – голос молодой, – а то все серые, будто туберкулезники.

– Чем кормить?! Что государство выделяет, то и даем, а что выделяет, сам знаешь.

– Да-а, не от роскошной жизни весь этот бизнес.

– Какой бизнес! – вскочила хозяйка. – Раньше по пять, даже по десять брали.

– А этот Мальчик, видать, новенький, еще цвета не потерял.

– Да, новенький.

– Тихо!.. Нам повезло. Говорят, он просто породист. И даже картавит, как их высокородные… Эти американцы – миллионеры, хорошо поторгуемся, так что за десятерых отвалят.

В это время между «иными» людьми, их трое, начался очень громкий эмоциональный разговор со смехом, во время которого больше всех говорила длиннолицая, скуластая женщина. Именно она, сев на корточки, мило улыбаясь, стала сама, очень неумело и неуклюже, одевать Мальчика, будто он сам не умеет, а краснощекий толстяк все ей прислуживал, тоже любезно улыбаясь, что-то непонятное, глядя в лицо Мальчика, говоря, и в конце оба его в щечки, еще официально, но уже с лаской поцеловали.

Далее – совсем неожиданное. Лично хозяйка за ручку выводит Мальчика за высокие стены колонии, и на очень красивой машине везут его куда-то, а там красочный магазин – вот это «Детский мир», и ему «иные» люди покупают новую одежду, потом ведут к игрушкам, – он молчит, и они сами покупают множество такого, что он даже не запомнил.

Следом они подъехали к какому-то высокому зданию, и здесь все им кланяются, двери раскрывают, и какая-то космическая кабина мчит их наверх, а там не комнаты, а залы, и такая роскошь, как в кино. И здесь не «иные люди», а многочисленная прислуга вновь раздевает Мальчика, его отводят в огромную ванную и очень долго отмывают в разных шипучих, сладко пахнущих пенах. После ванны его не могут одеть – уже куплено столько нарядов, что все выбирают, что же надеть вначале.

И вновь они в кабине, только теперь она плавно пошла вниз, а там их ожидают Хозяйка и тот услужливый, на всех языках говорящий молодой человек. А потом были огромный зал, такой же стол и еда, очень вкусная еда. И есть он хочет, очень хочет, особенно глаза, да в рот ничего не лезет, что-то распирает изнутри, а с обеих сторон сидят эти «иные» тетя и дядя, и все больше и больше гладят его, и все целуют, целуют, так что он от этих неожиданных ласк и внимания так устал, что тут же в объятиях то ли заснул, то ли отключился. И попадает он воочию в какую-то странную реальность. Он в родном «Детском мире», и этот мир совсем не сказочный и красочный, а весь разбит, грязен, сер и угрюм, и слышится вой бомб. Зато вдалеке, уже осязаемо, уже наяву, все более и более приближаясь, – пестрый, красочный, сказочный мир, правда, люди там иные, неродные, хоть и улыбаются. А раскрыл он глаза – уже на руках краснощекого, и, действительно, рядом его пухлая цветущая щека, а хоть и спросонья заглянул Мальчик в его глаза, ничего не видно – очки бликуют стеклянные.

В тех же залах та же прислуга вновь облачила Мальчика в лучшие одежды детдома; попал он в теплые объятия Хозяйки, в машине заснул, а когда разбудили – мрак колонии. И, прижимая к своим пышным бедрам, Хозяйка опять отвела его в мальчишечью казарму, все уже спали, и она помогла ему тоже лечь, погладила по головке и приказала:

– Смотрите за ним, – самой доброй воспитательнице.

Больше Мальчик ничего не помнил, он очень устал, он хотел только спать. И вновь это странное видение: он в родном разбитом, грязном «Детском мире», а совсем рядом, недалече – «иной» сказочный мир. И он не знает, как быть, что делать? Но тут оставаться страшно, он уже слышит, он явственно чувствует, будто не одна, а множество крыс подкрадываются к нему и уже не только принюхиваются, а трогают, даже начинают кусать его ноги и руки, и он хочет вскочить, хочет бежать в тот «иной» мир, и с трудом, с усилием, но делает порыв, шаг, другой, и вот он, «иной», красочный, сказочный мир. И вдруг в честь него салют, огни, огни – так, что все, даже под ногами, меж пальцами рук загорелось. Он вскочил, истошно крича, побежал по казарме, бился о кровати, табуретки, тумбочки, а огонь все горит, все жжет его. Наконец включился свет, он попал в объятия воспитательницы; все детдомовцы спят, не шелохнутся, и только Дима рядом, с перевязанной головой, и он, увидев обожженные руки и ноги Мальчика, заорал:

– Сволочи, гады! Вы будете вечно жить в этом мире, в этой красной стране, меж этих огней и крови!

А воспитательница на руках отнесла плачущего Мальчика в свой кабинет, уложила в свою кровать, стала спешно звонить. Вскоре появился очень высокий мужчина в белом халате.

– Да, детская жестокость порой похлеще взрослой, – констатировал он, бегло осматривая конечности Мальчика. – «Двойной велосипед» – это когда меж пальцев рук и ног вставляются множество головок спичек и одновременно зажигаются. Обычно это применяют в тюрьмах, реже в армии. Но здесь, среди детей? И откуда им это ведомо?

– Колония, – тихо прошептала воспитательница.

– Ему нужно стационарное лечение, наверняка и оперативное вмешательство. Нежная кожа очень уязвима.

– Так отсюда вывозить детей нельзя.

– Хм, только по решению суда продавать? – ухмыльнулся мужчина.

– Да, – тихий голос воспитательницы. – Как раз сегодня были смотрины.

– Я в курсе.

– Как раз его одного и выбрали.

– А-а, вот в чем дело, даже дети ревнуют, завидуют. Дожили, все хотят отсюда уехать. Но ребенка надо лечить основательно, ведь когда вам надо, вы просите разместить ваших детей в нашей санчасти.

– Да-да, конечно. Но я должна сообщить директору. Даже боюсь позвонить. Что будет?!

– Ради бога, пока не звоните, – настоял врач. – Мы сейчас перевезем пострадавшего, а потом звоните своей Хозяйке.

Вскоре появилась каталка на колесах. Мальчика закутали в одеяло. Вынесли во двор, долго везли сквозь темный лес, потом калитка, снова лес, новое здание, запах лекарств. Ему сделали укол, и не один. Он плакал, и пока обрабатывали ручки и ножки, он так и заснул со слезами на глазах.

А на следующий день, видать, уже ближе к обеду, он проснулся от шума; доктор и Хозяйка о чем-то громко, эмоционально спорили.

– Видите, вы разбудили больного. Покиньте нашу санчасть, сюда вход посторонним воспрещен, – на очень повышенных тонах напирал мужчина.

Испугавшись директора, Мальчик зажмурил глаза, сделал вид, что вновь спит, и вскоре наступила тишина, а он еще долго не раскрывал глаза, пока кто-то осторожно не похлопал его по плечу.

– Просыпайся, – очень ласково, рядом лицо доктора. – Мы пригласили главного специалиста области по ожогам. Да и кушать пора.

При обработке ран было больно. Зато потом его кормили с рук, и как кормили, почти всем миром: шесть бабушек, которые лежали с ним в палате. И, может быть, Мальчик этого еще и не понимал, оказывается, одна лесопарковая зона была поделена забором на две части: на одной – детский дом, на другой – дом для престарелых, где Мальчик себя чувствовал очень хорошо, если бы не споры самих бабулек относительно его судьбы. Одни утверждали, что ребенку гораздо лучше уехать в Америку, другие рьяно это отвергали. И как продолжение этого, через пару дней явились все, в том числе и «иные» люди, правда, теперь они не улыбались, а были очень озабоченные, но к Мальчику не прикасались.

– У нас решение суда, и этот ребенок их, – со взбухшими на шее венами напирала Хозяйка.

– Знаю я ваш суд, самый «гуманный в мире»! – со злостью кричал доктор. – Всю страну продали, теперь и за детей взялись, генофонд! Под корень рубите! Вон! Вон из моей санчасти, с нашей территории!

– Вон! Вон! – теперь уже дружно поддержали и больные бабушки.

После этого еще день-два была тишина. А Мальчик уже пошел на поправку. И хотя ходить ему еще не разрешалось, но на постели прыгал он как хотел, и уже скучно стало ему средь бабушек, хоть в колонию возвращайся.

И если днем еще терпимо, то вечером все бабульки куда– то гурьбой уходят, и такая тоска, аж жуть, к тому же из коридора доносится почти каждый вечер какая-то до боли знакомая, щемящая сердце мелодия. И он уже не первый вечер к ней прислушивается и почему-то непременно свой город, свой «Детский мир» и своих родителей со слезами вспоминает. А на сей раз мелодия до того знакомая, тянущая прямо за душу, что он не стерпел, хоть и строго запрещено, сполз с кровати и буквально на четвереньках пополз из палаты. А там дощатый коридор с картинами на стенах и более просторный холл, где сидят престарелые люди, и что он видит?! На небольшой сцене – пожилая женщина со скрипкой.

– Учитал! Бабушка Учитал! – изо всех сил закричал он.

Этот вечер, пока он не заснул, она сидела с ним. И утром, когда он проснулся, – она, улыбаясь, рядом. И так ему радостно, хорошо, как давно-давно не бывало. А еще через пару дней ему уже разрешили не только встать, но даже и обувку надевать. И все вроде бы хорошо, да вновь скандал, только Мальчик этого уже не видел. Где– то на подступах к дому престарелых штурм, с судебным приставом и с милицией. Все бабушки и дедушки стали стеной; «инородцев» в свой дом не пустили.

И в тот же день, уже к вечеру, у кровати Мальчика расширенный «консилиум» – здесь почти что все сотрудники и обитатели дома престарелых, и все смотрят на Мальчика. – Ты как хочешь, – наконец тихо у него спрашивает доктор, – туда, где «благодать», или еще как?

– Учитал! Учитал! – прильнул Мальчик к бабушке. – Домой хочу, домой! Там, где «Детский мил», где вы меня учили.

– Там ведь война.

– Там уже ждут меня мои папа и мама. Там «Детский мил» и там мой дом.

– Мой дом тоже там, – тихо прошептала бабушка Учитал.

– Да, да, наш дом там, – жалобно сказал Мальчик, схватил морщинистую руку бабушки и поцеловал.

В тот же вечер доктор привез для Мальчика новую теплую одежду, обувь и уже ночью он же их отвез на вокзал. Ехали на поезде, потом на другом и на автобусах. И оказалось, что это не так близко, как на карте виделось. И тем не менее через двое суток, тоже к вечеру, они добрались до Грозного. И этот город был не сказочный и словно не родной. Все разрушено, грязь, мусор, людей мало – и те какие-то хмурые, настороженные, прибитые. Осень в разгаре, идет мелкий дождь, а они – бабушка с рюкзаком на спине, с футляром для скрипки в одной руке, другой держит Мальчика – все стоят на так называемом вокзале и не могут ничего понять, будто в чужом городе, и все здесь действительно иное.

Лишь надвигающаяся страшная ночь заставила бабушку тронуться. Кругом мрак, блокпосты, хмурые люди с оружием, а улиц не узнать, еле-еле по памяти. И все же до Первомайской они дошли. Дом бабушки полностью разрушен и соседние тоже, и во всех разбитых окнах мрак, ужас.

– Пойдемте ко мне, – почему-то не унывает Мальчик, – там меня ждут мама и папа.

Выбора не было. Уже в густых сумерках они тронулись в сторону Сунжи. Здесь та же картина, «Детского мира» давно нет, и уже Мальчик в темноте тащит бабушку.

– Вот наш дом, – они вошли в сырую, темную, продуваемую арку. – А вот наш подъезд, – будто по нюху ориентируется Мальчик.

А подъезд хоть и разбит, да кое-как ухожен, и видно – здесь ходят, и даже веет жилищем, теплом. Из-за прыти Мальчика чуть ли не бегом взошли на второй этаж. У закрытой металлической двери – мокрая тряпочка, свежие следы.

– Папа, мама! Я велнулся! Отклойте, – застучал Мальчик.

Дверь открылась.

– Тетя Ложа? – удивился ребенок.

– Кjант, дашо Кjант², – женщина села на колени, обняла Мальчика, дрожа тихо заплакала.

Юлия Кокошко

Юлия Кокошко родилась в Свердловске. Окончила филфак Уральского госуниверситета, Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Лауреат премии Андрея Белого и премии им. П. П. Бажова. Публиковалась в журналах «Знамя», «Урал», «Октябрь», «Комментарии», «Воздух», «Гвидеон». Автор нескольких книг, в том числе «В садах…», «Приближение к ненаписанному», «Совершение лжесвидетельства», «За мной следят дым и песок», «Под мостом и над мостом». Живет в Екатеринбурге.

Гостиница, обещавшая мне деловые бумаги, приходилась тенью Ставке командующих – то ли фронтами, то ли ближней землей и огородами, но в главные проживатели вышла армия. Три звезды заезжего дома изобразил на вывеске – полковничий погон. Мраморный холл запекшегося багрянца предлагал ожидающим встреч и событий – или, как я, документов – высидеть нужное на стуле, прозрачную глубину чьей спинки намекал железный контур, угоститься чаем-хаки – и сгрести уйму прекрасных покупок. Футболки выглядывали хозяина из трех витрин и соблазняли севшим на грудь рисунком: снайперы, автоматчики, огнеметчики, лучники – и все целились в окружающих. Подарочную грезу «Сумка офицера» распирали штуки неясного установления, но, несомненно, наперченные войной. Флаконы армейской парфюмерии нахватались фасонов гранаты и снарядных осколков. С наличника над входом пялились рогатые и бородатые головы и звались «77 козлов, бежавших с бойни, чтобы вступить в ряды всемогущей армии США». Им противостоял живой экран – над стойкой администрации гранд-кокет ста с небольшим в соломенной шляпке, широкополые сети с которой спадали ей на щеки, и в крепдешинах из развеявшегося лета разглаживала трубочки-фотографии и жужжала журналисту, забывшему в кадре нос, о геройском папуле, чье имя не подлежит выгоранию! О красавце – женщины ахали! И стороны света, и воды, и воздухи! О метком, попадавшем в бабочку на лету! Сквозь шкаф – в грызущую их с мамочкой шубки моль! Об успешном ловце – 100 хвостов на один крючок! О великом танцоре: балет сколь угодно большого театра – на раз!

– И когда твердят, будто папочка убил человека… во-первых, не человека, а предателя! А во-вторых – да ему было некогда! – объясняла старококетка. – Он руководил, распределял, назначал, подписывал, контролировал… И по случаю вальсировал с мамочкой, привозил мне кукол, что вечно вопили: «Мама!» – и растил наш сад… вы в курсе, что муравьев и тлю надо убирать вручную? А если кто-то вменяет ему дюжину убиенных… – и с пунцовых губ рассказчицы свивалась яблочная кожура смеха. – На ликвидацию одного, ну двух – предателя и клеветника, – еще можно выкроить время, но – двадцать?! Да дешевле довести их до упразднения от естественных причин! – и, чтоб повысить культуру и историческую память населения, сварливица, игриво ткнув спецкора, предлагала украсить дома, где бывал папочка, мемориальной доской – и в отчизне, и по всему миру.

Возможно, и этот экран держал милитаристскую ноту.

Наконец нужные бумаги вошли мне в руки. И, провожая меня, опять дребезжал смех.

– В том времени мно-ого кто не был. Точнее, мало кто был. Но кроты точно были. Т-сс! Главные преступники – кроты!

Тротуар под гостиницей был расколот – и в ожидании новых путей вывернутые куски асфальта смахивали на кисти рук, каковые отрубают за воровство и иные шалости…

* * *

На ступенях, сбегающих от парадного в свежее утро, вдруг раскутались маргиналии: амфитеатр – не из благородных материй, но из полых башмаков: мыс в мыс, полость к полости – или к ветерку и безлюдью. Итого: девы-ласточки одного полета – свистульки на затянувшемся каблуке, танцорки, вхожие в крылья стрекоз… Пляжные кокетки – припудрены блеском моря, и попрыгуньи – для партии с мячом… Романтичные танкетки в галстуке – в классические концерты… Босоножки, сплетенные из тимьяна и мака – к дачным похождениям, и сникерсы – против негостеприимства осени, опрокидывающей тут и там чернильницы, заливая рукопись лета… Опушенные зайцем ботильоны в корсете-шнуровке – для дегустаций первого снега, а линией ниже – чернокожие голенастые сестры Сапожок, протеже двух последних зим. Запряжка для проходов с кинокефалом сквозь ранний, цепенеющий от рявканья свет… Еще ниже – матроны на выгулку растущего рода… Домоправительницы, коим явно к носу очки на вяжущей дужки резинке, слимонившие силуэт с тазов и кастрюль, и голубицы тише травы, чтоб расслышать всякий возглас Судьбы, закушенное ехидство – и шелест веток, когда сбрасывают на землю не тень, но арканы и петли…

Где волительница сей стаи нашла другое счастье?

Оставив предводителя не помню какой мануфактуры с золотым девизом: творим добро, которое надолго переживет владельца! Не сошлись ли то мнительные фигуры-обманки – и вечно подшивают к своим испугам чье-то неделикатное присутствие, курящийся каприз? Но подозрения отмело новое утро, срезав команду – до не сумевших никому приглянуться парочек: разбитных любителей кроссов, что рассасывали под языком какую-то посрамленную скорость, и театралок на шпильке – бархат, изнуренный хождением по вымыслам…

Возможно, те руки, что выставили из тьмы осиротевшую шатию, тайно вложили под все ее стельки маршруты былой хозяйки. Или обезьяны своей госпожи сами сворачивают туда, куда их водили, и носят из происшествий – то шершня, то медведку с пером, то многозубку – в ее отныне бессобытийное житье… Пусть не простаивает кутерьма и не скучают проходные дворы!

Как говорил другой заботник: ваша любовь к царице текучего – воде нашего разлива – ноль три и ноль семь сделает путь ваш слаще материнского молока, и вы легко дойдете до скончания века.

… Где-то в подсознании ночи бьют часы – в соседях, в верхах… И сродники их, что расползлись по другим столам и стенам, упрятались в дерево, ввалились в глину и в волну, не то вкрались к кому-то в манжет, со всех углов откликаются – звоном ножниц и дискантами насекомых, стрекотом недоеденной тарелки ягод, клохтаньем путающего спицы вязанья и верезгом сгоревшей розетки… Хотя, возможно, на всех – разное время. Так деревенские задворки окликают друг друга песьими голосами. Или в снах библиотеки пересвистываются книги, что написаны на один бродячий сюжет. Так, возможно, подружки-туфли из подхваченных новых жилищ, кои Золушкам пришлись впору, ну или чуть защемили, перекликаются друг с другом вздохом и хрустом и хвалятся, где побывали.

Не так ли аукаются камни, что назавтра полетят в одном направлении?

* * *

Зрелище для подиума трамвайных апологетов – противонесущая лестница в Великие Распродажи, и рой светильников с рассветной мглы льет на нее славу. К пуску же подбивается группировка «Неутоленные». И пока ни дверь, ни трамвай не спешат, исчисляешь, сбудется ли мечта, что снедает меня год за годом: если в ступенчатых – чет, через час же! Но компания все прибывает, и участь моя мерцает… Впрочем, всё, да не всё сбывают на Олимпе! И чуть свет вскипают низовые торги. Слежавшиеся в кузнечиках столы разжимают конечности и вытягиваются в стольный поезд… Прикатившие на автомобилях сумы-челночницы бесстыдно распахиваются до кишок, а мелочовка гонит на покупательских тележках, давно отчужденных от магазина. Полоса превращений, что еще? Поднявшиеся в ящиках каракули рассады и срезы с месторождений кураги и изюма переходят в абрикосы и винограды, в яблоки, черные и белые шары, снеговик, морковь, сев… Мухи и осы, искры и прочий крап над носом вдвинутого в инобытие авто превращаются в большой и малый баночный мед, а блузончик, шорты и босоножки на прилавках преображаются в фуфайку, пуховик, сапоги, галифе, стратегические планы… Тарелки и вазочки, балаболки и бонбоньерки оборачиваются штофом и стопками…

Набранные в окрестной тональности и, пожалуй, больше, чем на себя, похожи на незалеченную хандру… Вернисажи «Вдали от центра мира».

Но на излете товарняка вдруг – неистовый, переливчатый костер! Страстное золотое, самозабвенно-пурпурное, ребячливый голубой. О завораживающие соцветия! Но подберешься – и обнаружишь, что за секрет вложила в лепестки тетя-мастер, обращенная в коммерсанта: то хохол атласной ленты и кружево, то бумагу и войлок, то бусины, проволоку и клей. Хотя те, кому назначены букет и венок, едва ли приметят – незваные материи, нанизанные на хитрость.

Так не вполне благородны деревья на заброшенном кладбище, каковое красный дракон – мой трамвай – ежедневно пытается облететь. И сосны малорослы, а плечи подбиты ватином тьмы, и березы – калеки: горбаты и длинноруки, поставлены под странным наклоном! Так что наклонности налицо: отламывают на прокорм – от уснувших. Кстати, тоже в переходном периоде – в падальщиков. И если по весне кто-то, причастный к метаморфозам, задумается о сих хворостах и плеснет им азарта и стартовой зелени, трепещут совсем низко… Должно, чтоб объятые сном смогли дотянуться – не взором, так к пикировкам и шелесту, к ладанным ароматам… и вновь прохлопают – все погрешности явленного…

Или напротив: стервятник здесь вытянется в рыжебородый сосновый столп, а белоголовый сип – в многошумное белотелое дерево. Да и те, кто под ними, коснувшись превращения, тоже… ну и так далее.

* * *

Пацанва Князя Тьмы, выводок ежевечерний, ссыпается ко мне в дом, чтоб пристроить здесь до полуночи пять-семь убийств. И походя, по привычке, подпиливают щиколотки шкафов, подрезают шейный шнурок на люстре, впихивают взрывное в недодвинутые ящики, вдергивают в мирные пояски – манию змеи, полнят золотые и серебряные сосуды малярийными комарами и шершнями… Даже ноздри розеток сочатся ядом, а уж стручки улыбок… И что меняет, что прикрылись детективной эпопеей?

Жалуют несколько серий подряд, и если в какой-то – лишь одно убийство, бесславят размах человечьего душегубства. Так что список убиенных прирастает не хуже весенних укушенных клещами.

Смерть исполнена очень сочно – мертвецы раскинулись в живописных позитурах, стараясь не дышать, пурпур истекает из всех их летков – укоренившихся и внезапных. Печальные жертвы пламени сложат – из черного хвороста, а мумию, коей вздумалось выброситься из стен, обеспечат прорехой и червивым внутренним содержанием. Фабрика-кухня – к вашим услугам.

Убийцу будут искать везде, и на луне, и в зеркалах, и сцапают в течение сорока минут. Но чти главную заповедь: первого фигуранта прищемить сразу – осыпан уликами, как вода – рыбами, но поскольку все в шаге от старта – вдруг пресытиться обилием вещдока и с отвращением выпустить. Четверть часа спустя упасть на хвост другому подозреваемому – но опять вотще, не раскрывать же лихоимство посреди серии. И лишь в законном финале найти полновесного кровопийцу. Можно вернуть на вакансию – стартового: вот она, любовь с первого взгляда! В апогее придется выслушать исповедь монстра – экзотические воззрения на жизнь и смерть. И осудить в себе неприятие чужого мнения – и возлюбить его. Но это не исход – следующим же вечером сдадут площадку другой уголовке.

Возможно, сценаристы обдумывают преступления все свободное время, однако выдумки их мельчают – и мотивы все те же, и исполнительский стиль… Пули, отравления, удушения, наезды, взрывы, поджоги, похищения, сброс с крыши, из окна или с поезда, порча тормозов, утопление в бетоне, растащиловка на органы… но вряд ли зло сможет раскрыться как-то неожиданно, разве удушить бриллиантовым колье, захлопнуть в складных дверях космического шаттла, тюкнуть черепом снежного человека, подкопать в могилу к римскому Папе. Как на том аукционе: главным лотом выставлена невинность, и клянутся пустить выручку на благотворительность, а на деле – тайная плата за переаттестацию и новый торг… Впрочем, если все зло перепробовано, значит – исчислено, и раздроблено царство его, и дано не то мидянам и персам, не то мне, соседям и чадам их, и иным сородичам и друзьям, и низринуто – в пошляцкое массовое искусство…

* * *

Так говорит советник ассоциации Р., помогавший Господу расстилать цветы и плоды, но не всюду, а там, где встал сам, однако без надела сего мир бы обезобразила прореха… если сердцу вашему любезны, говорит он, эти краснощекие ягоды и дом их – архитектурная форма куст, и вы уверены: пред вами – не чертеж, на который опрокинули склянку с кармином в тысячу брызг, то не оставите их в угрюмой тени гиганта амбициозных деревьев и позаботитесь спилить, свалить, опрокинуть возгордившегося. К тому же высокий объект навязчив для вольного взора. И всем ревнующим, коих вы обошли своим жаром и кто могут быть враждебны вашим избранницам, несомненно, тоже стоит поджать кислород. Если же малышкам, высыпавшим вам навстречу, как облако ягод, не хватит зонтов или шляпок, а чертежу – плоти, свяжите им одежды из листьев окружающих. Подрядите команду хранителей, преторианцев, гвардейцев и псовых, чтобы денно и нощно отмахивали и отшатывали от фавориток алчбу, чревоугодие, лживость, предательство, яд и огонь, войну и революцию, приглашены ли они – в тела членистоногие и сеткокрылые, златоглазые козявочные, голохвостые или копытные, косматые, многорогие… Пусть отирают с ланит избранниц и с фартучков все случайные черты. Увлеките их только собой! И найдется ли что слаще для вас, чем ваши красавицы? И чтоб не вкрались в платья дозорных расчленители, надлежит вести строжайший отбор. Добиваясь ответного чувства, выясните меню, что предпочитают ваши девочки, и увеселяйте их поющими водами, бегущими из дальних стран, и обращайте бегущих в вино. Наконец, подарите всем взошедшим на кусте барышням имена, чтобы подчеркнуть индивидуальность. Читайте по их лицам, проникайте в их размолвки, разделяйте правых и виноватых, защищайте обиженных, осуществляйте духовное руководство. Станьте их биографом… И что, если столько имен не запомнить? Напишите книгу имен. А сколько геройских предводителей семейств самоотверженно плодятся и размножаются по наказу Господа, как листья весны, и не могут перестать, так что вся делянка вокруг полна детьми числом – счастье! И дети их ревностно следуют не то наказу и примеру, не то прогрессии, и отпрыски этих… И если нет возможности упомнить имена внуков, и правнуков, и всех потомков, не говоря о лицах, характерах, отличии, это ли повод остановиться?

* * *

Кто больше возлюбит друг друга – кутюрье, которому благодарный мир оторвал от себя бриллиантовую пуговицу, – и счастливец, оторвавший себе ковчег с новостями? Но, увы, впадает с них в ярость, и стыдит, и отчитывает ковчег… Или первая жена застегнутого на бриллианты – и его седьмое законное юное счастье? Потерявшее глаз предместье – и район в фонариках веселых заведений? Или секретный самолет – и растянувшаяся до Поднебесной толпа спецов с гаечными ключами и копировальными аппаратами? Или первыми шумно облобызаются Запад и Восток?

Кстати, об очереди. Языки убоявшиеся не шепнут храбрецу, перелюбленному солнцем востока, чтобы не пристраивался рядом с выбеленными староживущими. Впрочем, запавшими глубоко в себя, чтоб вот-вот провалиться без остатка, но пока, как корабль, век тому осевший на дно, слушает чавканье пожирающих его гад, так эти внемлют ручьям, обмывающим их косточки, глинистым желтым, или тинной каше, или каменной сыпучке… И кому-то из безнадежно прохлопавших все на свете мнится, будто меж пальцев у него паутина.