Текст книги "Сюрреализм. Воззвания и трактаты международного движения с 1920-х годов до наших дней"

Неотложность действия

Я сыт по горло свободой лошади в её упряжке.

Эспель¹

Вот один из самых трагических парадоксов нашего времени: обстоятельства ставят нас перед самой очевидной необходимостью неотложного действия и вместе с тем предлагают самые призрачные резоны такое действие отсрочить.

Нужно покончить с этими фантомами. Предложения, с которыми вам предстоит ознакомиться, ничуть не претендуют на оригинальность – она, как давно известно, не является нашей сильной стороной. Собственно, подобные претензии выглядели бы здесь чересчур комично. Обилие отвлекающих факторов донельзя сгустило опустившиеся тени. Нас вот-вот поглотит непроглядный мрак… Мы должны просто ответить, здесь и сейчас, на вопрос: жизнь или смерть?

Необходимо набраться наконец смелости и обличить сомнительное попустительство, укоренившееся в глубине наших душ и, точно больных с их недугом, одновременно ненавистными и сладостными узами связывающее нас с тем, что больше всего не терпится уничтожить. Быть может, эти слова станут яснее, если вспомнить об ужасающей проницательности Ленина, обличавшего меньшевиков, которые тем сильнее славили революцию, чем больший она внушала им страх. Кто из нас осмелится хотя бы отчасти не узнать себя в этом зеркале? Не случайно ведь, восставая против буржуазной идеологии и не жалея сил для её уничтожения, мы в какой‑то степени остаёмся её частью.

Самое расхожее оправдание звучит, как правило, предельно просто: подлинное революционное действие может предприниматься лишь в рамках коммунистической партии. Однако в области политики мы со всей очевидностью продемонстрировали редкую неуклюжесть. Официально вступив в Партию и выполняя предписанные каждодневные обязанности, большинство из нас обнаружили неподготовленность, которая показалась как нам самим, так и другим непреодолимой – до такой степени, что воодушевление вскоре сменилось полной обескураженностью.

Следует без ненужной ажитации отыскать причины такого провала. Подобный анализ, возможно, выявит определённые духовные комплексы, которые самим своим присутствием объяснили бы проявленное нами крайнее бессилие.

Но куда важнее сейчас окончательно опровергнуть те поспешные заключения, которые мы могли сделать из этого неудачного опыта.

Позволим ли мы и дальше утверждать, что в настоящее время никакая действенная революционная деятельность не может развиваться вне функционирования Партии как таковой?

Такие возможности существуют, и мы должны ими воспользоваться.

Необходимо как можно скорее попытаться определить их, и, как нам представляется, исключительно интеллектуальный подход на основе рудиментарных общетеоретических построений не приведёт нас к решению столь непростой задачи.

Сутью единственного способа, который мы сочли действенным, является самый конкретный и безотлагательный индивидуальный анализ.

В качестве примера вот результат нескольких попыток такого рода.

ПЕРВЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

В революционных кругах, кажется, придают немалый вес пролетарской поэзии и литературе. Так безоговорочно принимать её по меньшей мере преждевременно. На наш взгляд, в капиталистическом обществе, до сих пор сохраняющем монополию на знания и культуру, по‑настоящему она существовать не может. Поэзия и проза пролетариата – или, скорее, произведения, их предвосхищающие, – по привычке ещё живут лишь эдаким клановым рабочим духом, описаниями сцен нищеты или бунта.

Мы оказываем особое доверие тем поэтическим средствам, на которые опирались в своём творчестве, например, Лотреамон и Рембо, – и которые уже некоторое время используем и сами, – поскольку видели, какое глубокое впечатление производят они на людей, крайне нелегко дающих увлечь себя. Однако потребности революции эти люди осознали куда лучше рядовой мелкобуржуазной публики, приходящей в дежурное волнение при чтении описаний неподъёмного труда шахтёров или аварий на шахтах – и только. Давайте же распахнём настежь все двери перед той поэзией переворота и потрясения, которую мы пытаемся сохранить в этот час конца времён.

ГАДИНА²

С оцепенением осознаёшь, насколько влияние религиозных идей ещё сильно в среде пролетариата, даже у тех, кто начал отдавать себе отчёт в потребностях революции. Сколько времени прошло после первой Французской революции, однако всего того, что связывает нас с ней – уже довольно давнего правления буржуазной демократии, многочисленных движений в защиту свободомыслия, обязательного образования, – оказалось недостаточно для полного искоренения идолопоклонства и набожности. В таких местах, как Боринаж³, например, нередко случается, что дети социалистических или коммунистических активистов принимают первое причастие, а сами они заранее никак не заботятся тем, чтобы похоронили их без отпевания. И подобных примеров, где комизм сменяется ужасом, – множество. А это жуткое нашествие стаи попов, надругавшихся над останками шахтёров в Патюраже 15 мая 1934 года?!⁴ Вожаки социал-демократов всегда тут как тут, когда речь идёт о предательстве дела революции, и не стесняются ради успеха на выборах устраивать в день конфирмации народные гуляния и раздавать подарки.

Прежде чем пытаться понять, каким образом можно исправить это плачевное положение, необходимо уяснить себе, сколь заурядным и ни к чему не обязывающим считают его народные массы. В некоторых бедных агломерациях родители-рабочие без колебаний отдают детей в церковно-приходскую школу, поскольку учат там лучше, чем в публичной!

Мы убеждены, что меры, принятые до сих пор против религии, не возымели практически никакого действия, и необходим поиск новых методов.

Сюрреалисты в настоящий момент видятся нам лучше всего подготовленными для ведения такой работы. Чтобы не терять времени, надо метить в голову: больше рассказывать о возмутительной истории религий, максимально отравлять жизнь молодым кюре, способствовать дискредитированию организаций и сект вроде «Армии спасения», евангеликов и проч., выставляя их на посмешище всеми способами, на которые только хватает воображения. Задумайтесь, как мог бы привлечь лучшую часть нашей молодёжи хорошо подготовленный и систематический саботаж молебнов, крещений, причастий, похорон и т. д. Так, изображения остановок Христа, которые встречаются на наших дорогах, можно было бы заменить на образы, наводящие на мысли о любви, или тексты, поэтически воспевающие природу вокруг – особенно в нашем неблагодарном климате.

ВТОРОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Определение неотложных задач станет результатом творческой работы, успех которой могут обеспечить только отличающие нас способы бытования духа. Они направлены прежде всего на то, чтобы затронуть людей желаемым образом: вовлечь их в неведомые события, дать им услышать нежданные слова, нарушить границы их мысли – чтобы они смогли наконец осознать очевидное: возможно всегда всё.

Наряду со способами, задействованными до сих пор и не увенчавшимися достоверным успехом, есть и иные, особенно сильнодействующие, которые способны будут привлечь внимание и самых безразличных. Но их разработка должна вестись в тайне. Существуют, наконец, и третьи, которые достигнут своей цели, только если их применить, не раскрывая личности авторов.

Анонимность в данном случае мы считаем неотъемлемым правом, к которому следует прибегать без каких‑либо моральных терзаний. Это – необходимость, связанная с исключительным характером используемых средств, а не способ прикрыть тылы.

Более того, на условиях анонимности становится возможным открыть значительное число способов действия, о которых в иных обстоятельствах мы бы и не подумали. Такая безымянность становится новым рабочим инструментом для тех, кто считает совершение мировой революции обязанностью всей своей жизни.

ТРЕТЬЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Контакт с рабочими, в особенности с теми, кого забросили активисты коммунистической партии (по причине их малочисленности или удалённости от крупных промышленных центров, короче, из‑за локального и узкоспециального характера их работ), могут установить те из нас, кто в силу удачного стечения обстоятельств, рождения ребёнка или ещё какого‑то необычайного события, окажется среди них. Речь даже не идёт о произнесении речей или организации манифестаций своими силами (вместе с тем, мы в состоянии указать на это поле действия более подготовленным политикам). Краткое изложение всего того, что занимает наши умы и сердца, наверняка будет передаваться из уст в уста, и многочисленные неизбежные искажения, возможно, не смогут преуменьшить силу сказанного. Но поскольку у нас есть навык общения с некоторыми из таких рабочих, не лучше ли для пользы дела сгустить краски нашего изложения? Определённое отсутствие тонкости тут не повредит. Нам будет несложно доказать им, что это они служат своим инструментам и станкам, а не наоборот; раскрыть им глаза на всю противоестественность и жуткий облик тех мест, где они живут и умирают: строек, клиник, заводов, школьных колоний, спортплощадок, карьеров, забоев, профсоюзных ячеек. Небезынтересным должно оказаться и распространение в их среде определённых коллажей или знакомство с группами лиц, свидетелями подрывной деятельности которых мы уже были: замена отвратительных или безучастных образов такими яркими фигурами наверняка сулит полезные сюрпризы.

Вот, как уже говорилось, лишь несколько примеров, очень разных по своей сути и направленности. Теперь можно сколько угодно рассуждать о нашей наивности и неотёсанности. Нам важно лишь, чтобы те, кто находится в схожих с нашими жизненных обстоятельствах, продолжили бы эти изыскания с бóльшим успехом.

Рене Магритт, Э.Л.Т. Месенс, Поль Нуже, Жан Скютнер, Андре Сури

Когда сюрреалисты были правы

Направляя коллективную заявку на участие в «Международном съезде в защиту культуры», писатели-сюрреалисты рассчитывали на реальные дебаты и ставили перед собой две основные цели: 1) обратить внимание на безоговорочность и опасность самого этого выражения, «защита культуры»; 2) добиться того, чтобы запланированные заседания не проходили в более или менее расплывчатом антифашистском или пацифистском пустословии, но действительно обсуждался бы ряд фундаментальных проблем, которые все ещё вызывают разногласия, однако в результате их систематического замалчивания всякое определение общей позиции и любое стремление к совместному действию в настоящее время остаются лишь словами.

В своём письме организаторам от 20 апреля писатели-сюрреалисты уточняли, что при капиталистическом режиме для них не может быть и речи о защите и сохранении культуры. Эта культура, писали они, интересует нас лишь в своём становлении, каковое требует прежде всего трансформации общества путём пролетарской Революции.

Они требовали, в частности, поставить на повестку дня Съезда следующие вопросы: право на поиск новых способов выражения, как в литературе, так и в искусстве; право писателя и художника на исследование проблемы существования человека во всех её формах (полная свобода в выборе темы, отказ от оценки произведения по критериям популярности, сопротивление любым попыткам ограничить поле наблюдения и действия человека, стремящегося к творчеству интеллектуальному).

Но эта жажда конкретного участия встретила лишь сопротивление: без труда добившись от писателей-сюрреалистов того, чтобы слово взял лишь один представитель движения, их затем систематически отстраняли от организационной работы, сняв затем все имена членов группы как с афиши, так и с программы конгресса под смехотворным предлогом разрешения совершенно постороннего съезду личного спора лицом, избранным устроителями своим рупором[8]8
  За неделю с небольшим до открытия Съезда Андре Бретон, случайно встретив на улице г-на Эренбурга, вспомнил – на свою беду, надо думать – некоторые пассажи из выпущенной тем книги «Глазами советского писателя» и решил его безжалостно проучить. Острословие г-на Эренбурга ещё свежо в памяти: «Сюрреалисты – и за Гегеля, и за Маркса, и за революцию, но на труд они никак не согласны. У них своё дело… Они прилежно проедают кто наследство, а кто приданое жены… Они начали с непристойных слов… Наименее лукавые признаются, что их программа – целовать девушек. Сюрреалисты похитрее понимают, что с этим далеко не уедешь. Девушки для них – соглашательство и оппортунизм. Они выдвигают другую программу: онанизм, педерастию, фетишизм, эксгибиционизм, даже скотоложство. Но в Париже и этим трудно кого‑либо удивить. Тогда… на помощь приходит плохо понятый Фрейд, и обычные извращения покрываются покровом непонятности. Чем глупее – тем лучше».
  С немалым удивлением мы затем узнали, что Бретон отстранён от участия в Съезде, так как советская делегация выступила в поддержку нашего обидчика! Когда же один из устроителей конгресса, осуждая поступок Бретона, спросил его, «пытается ли он тем самым дать понять, что применение грубой силы является синонимом культуры», тот ответил: “Грубость является для меня ничуть не большим “синонимом культуры”, чем самая мерзкая клевета. Первая должна рассматриваться в данном случае лишь как естественное следствие последней. Признать, что в лице г-на Эренбурга я оскорбил советскую делегацию, для меня так же невозможно, как счесть публикацию книги “Глазами советского писателя” оскорблением, нанесённым мне всей делегацией. Излишне уточнять, что я вообще не считал г-на Эренбурга, проживающего по большей части в Париже, членом этого представительства, видя в нём лишь рядового лжеца». Мы считаем вопрос закрытым.


[Закрыть]¹. Лишь после настоятельных требований Рене Кревеля и, возможно, как следствие того отчаянного поступка, на который он решился следующей ночью² и причины которого пока до конца не ясны[9]9
  “Commune”, печатный орган Ассоциации революционных писателей и художников, разумеется, не упустила случая вынести «урок из жизни, оборвало которую исключительно отчаяние, вызванное невозможностью физически поспеть за той “неотложностью момента”, которой Рене Кревель намеревался отдать все свои силы». Ответственность за это ничем не мотивированное, неприкрыто циничное и принципиально лживое утверждение целиком и полностью лежит на его безымянных авторах. Легко представить себе, какой «урок» оно позволило бы нам извлечь из самоубийства Маяковского!


[Закрыть], Полю Элюару позволили прочесть в самом конце заседания 25 июня текст, который изначально должен был представлять Бретон. Но председательствовавший счёл уместным оборвать его на полуслове и предупредить собравшихся – в чьих рядах царило крайнее разобщение, но верх явно брали обструкционистские элементы, – что зал арендован лишь до половины первого ночи и через несколько минут, возможно, станут гасить свет, а потому конец выступления с возможными ответами переносится на следующий день. Этот ответ, открывший заключительное заседание 26 июня, многословный, подобострастный и предельно бессодержательный (но исключавший саму возможность иной точки зрения), лишний раз продемонстрировал полное отсутствие беспристрастности, которое отличало дебаты от начала и до конца.

После всего этого мы без удивления прочли в отчёте о работе съезда на страницах газеты г-на Барбюса³ следующее возмутительное утверждение: «Элюар выступил против франко-советского пакта и против культурного сотрудничества между Францией и СССР».

«Международный съезд в защиту культуры» прошёл в итоге под знаком систематического удушения: бойкота насущных проблем культуры, подавления голосов, не признанных капитулом. Фраза из инаугурационной речи Жида⁴: «Сегодня я практически убеждён, что действительно стóящая чего‑то литература должна находиться в оппозиции к капиталистическому обществу, в котором мы до сих пор живём», – приобретала загадочный и жестокий смысл перед полным залом новоиспечённых, но уже готовых на всё конформистов. Речи Магделен Пас⁵ и Плинье⁶ местами тонули в шуме аудитории, доклад делегата из Китая просто-напросто сняли с повестки дня, Незвала⁷ вообще лишили слова (а многие, прекрасно осведомлённые о подобных методах, решили и вовсе не приезжать), но, напротив – в промежутках между редкими бравшими за живое выступлениями, например, Мальро⁸, Уолдо Фрэнка⁹ или Пастернака, – сколько пришлось услышать повторений, ребяческих рассуждений и банальной лести: предпочитающие спасать культуру явно уготовили ей незавидную судьбу. Завершение работы этого Съезда якобы (sic) революционной направленности полностью соответствовало тому, как о нём было объявлено, а именно: при помощи афиш, на которых красной краской и большими буквами выделялись несколько имён; привёл же он к созданию «Международной ассоциации писателей в защиту культуры», управляемой бюро из 112 членов с президиумом во главе – бюро, которое со всей очевидностью учредило себя само, поскольку мнения о его составе не спрашивали ни у участников, ни у аудитории Съезда.

Мы можем лишь открыто выразить недоверие как этому бюро, так и всей ассоциации.

Мы сознаём, чем обернётся для нас подобное заявление. Не щадя усилий по изничтожению той идеологической позиции, которую они долгое время занимали и на которой мы по‑прежнему стоим, бывшие сюрреалисты, превратившиеся в функционеров Коммунистической партии или мечтающие ими стать, отказались – возможно, в оправдание своей былой неуёмности – от всякого критического мышления и стараются подать пример самого фанатичного послушания: всегда готовые по приказу опровергнуть то, что они точно так же по команде сверху утверждали ранее, эти бывшие сюрреалисты, разумеется, первые заклеймят нас как профессионалов недовольства и неисправимых оппозиционеров. Нам известно, каким отвратительным смыслом наполнено в наши дни последнее обвинение: несогласие с официальной линией Партии по тому или иному пункту означает пособничество врагам пролетариата. «Мы вовсе не смотрим на теорию Маркса как на нечто законченное и неприкосновенное; мы убеждены, напротив, что она положила только краеугольные камни той науки, которую социалисты должны двигать дальше во всех направлениях, если они не хотят отстать от жизни». Эти слова Ленина, написанные в 1899 году¹⁰, дают нам все основания полагать, что сказанное о марксизме применимо сегодня и к ленинизму. По крайней мере, подобная уверенность позволяет нам не принимать бесконтрольно на вооружение нынешние лозунги Коммунистического интернационала и одобрять априори любые меры по их применению на практике. Приняв эти лозунги, с ними в душе не соглашаясь, мы бы изменили нашему долгу интеллектуалов-революционеров – а будучи не способными согласиться, мы изменили бы ему, не признавшись, что тому противится всё наше естество, что для безоговорочного следования им нам не хватает убеждённости.

Мы сожалеем в который раз, что всё шире используются определённые методы дискредитации, ведущие в революционной борьбе к укреплению таких вот личных возражений вместо их устранения. Один из этих методов, обычно подкрепляющий приведённые выше обвинения, заключается в выставлении различных оппозиционных элементов единым целым, органичным и почти однородным, движимым исключительно негативными устремлениями – короче говоря, полномасштабной машиной саботажа. Выразив сомнение в верности той или иной полученной инструкции, вы немедленно оказываетесь отнесены в категорию государственных преступников (по крайней мере именно так вас малюют смехотворные публичные отчёты): вы действуете по указке Троцкого, а то и Дорио. Вам твердят, что социализм строится лишь в одной стране, следовательно, вы обязаны слепо доверять властям этой страны. Всякое возражение или даже колебание с вашей стороны, чего бы оно ни касалось, преступно. Вот до чего мы дошли, вот степень оставляемой нам интеллектуальной свободы. Перед каждым революционно мыслящим человеком стоит сегодня чужая идея, от него же требуется лишь максимальная изобретательность, чтобы её предугадать, и предельная гибкость, чтобы пытаться её день ото дня оправдывать.

Такую исступлённую потребность в ортодоксии, будь то у человека или целой партии, мы можем расценить лишь как признак ущербного в своей сути сознания. «Партия доказывает свою жизнеспособность тем, что идёт на раскол и способна выдержать этот раскол, – говорил Энгельс, добавляя, – “солидарность пролетариата” в действительности повсюду осуществляется в виде различных партийных группировок, которые борются между собой не на жизнь, а на смерть, подобно христианским сектам в Римской империи в период тягчайших преследований»¹¹. Самым блестящим подтверждением этих слов могут служить внутренние распри, раздиравшие Российскую социал-демократическую рабочую партию в 1903 году (и последовавшие за ними многочисленные и жесточайшие конфликты противоборствующих тенденций), – в их сочетании с чрезвычайным потенциалом объединения самых полярных точек зрения (не теряющих при этом свою целостность) во имя создания подлинной революционной ситуации. Не обращая внимания на оскорбления и попытки запугивания, мы и дальше намерены отстаивать целостность наших принципов, стремясь любой ценой сохранить независимость нашего суждения, пусть она и не защищает нас от ошибок в любых обстоятельствах.

Мы решительно настаиваем на том, чтобы такое право, в первой половине XX века широко использовавшееся «профессиональными революционерами», сегодня было предоставлено всем интеллектуалам-революционерам при условии их действенного участия в тех усилиях по объединению, которых может потребовать нынешняя ситуация, определяемая осознанием фашистской угрозы. Наши подписи под «Призывом к борьбе» 10 февраля 1934 года¹², требовавшем от всех тружеников, будь они членами рабочих объединений или неприсоединившимися, безотлагательного единства действий на основании «предельной готовности к примирению, необходимой в это тяжёлое время»; наше немедленное вступление в Комитет бдительности интеллектуалов-антифашистов¹³; проведённый нами в апреле 1934‑го опрос¹⁴ о единстве действия; наше участие во всех крупных уличных манифестациях рабочей силы – всего этого, кажется, достаточно, чтобы пристыдить тех, кто осмеливается помещать нас в «башню из слоновой кости». Мы, вместе с тем, не ослабим усилий по дальнейшему определению и обособлению наших интеллектуальных приоритетов – мы не намерены отказываться в этой области ни от каких находок, кажущихся нам ценными, или черт, исключительно нам присущих: и точно так же в случае необходимости, в ответ на те или иные решения или меры, уязвляющие наше самое глубинное естество (особенно если такие решения освящены одобрением коллектива, который всегда легко ввести в заблуждение), мы оставляем за собой возможность сказать: «По нашему мнению, это несправедливо, это неправильно». «Каждый волен писать и говорить всё, что ему угодно, без малейших ограничений», утверждал Ленин в 1905 году, «свобода слова и печати должна быть полная»¹⁵. Всякое иное представление мы считаем реакционным.

К несчастью, сегодня оппортунизм сводит на нет две составляющие революционного духа, каким он неизменно представал до сих пор: непокорную натуру определённых существ, динамичную и созидательную, и их старание в рамках общего действия выполнять свои обязательства перед другими и самими собой. Идёт ли речь о политическом или интеллектуальном поле действия, мир вперёд двигали всегда именно две эти силы: с одной стороны, естественное неприятие условий существования, навязываемых человеку, в сочетании с властной потребностью их изменить, и с другой – несгибаемая верность принципам, моральная стойкость. Нельзя безнаказанно годами сдерживать их и даже сопротивляться им, предлагая взамен мессианское видение того, что происходит в СССР – и якобы может происходить только там: такая позиция предполагает априорное согласие со всё более непростительной политикой компромиссов. По нашему мнению, продвигаясь и дальше по такому пути, революционный дух неизбежно притупляется и разлагается. Здесь мы также можем утверждать, что на нашей стороне Ленин, писавший 3 сентября 1917 года: «Задача истинно революционной партии не в том, чтобы провозгласить невозможным отказ от всяких компромиссов, а в том, чтобы через все компромиссы, поскольку они неизбежны, уметь провести верность своим принципам, своему классу, своей революционной задаче, своему делу подготовки революции и воспитания масс народа к победе в революции»¹⁶. Как нам кажется, результатом невыполнения последних условий станут уже не компромиссы, а компрометирование. Должны ли мы признать, что они выполнены?

Нет. Как и многих других, нас по‑настоящему встревожило заявление от 15 мая 1935 года, в котором «Сталин выразил понимание и полное одобрение политики национальной обороны Франции, призванной поддержать численность её вооружённых сил на безопасном уровне»¹⁷. Если поначалу мы со всей силой нашего революционного пыла склонны были видеть в нём лишь очередную весьма болезненную уступку главы коммунистического Интернационала, впоследствии мы немедленно выразили самые решительные возражения относительно возможного следования тем инструкциям, которые здесь из подобной поддержки попытались вывести: отказ от лозунга о превращении империалистической войны в гражданскую (чему мы противопоставили осуждение революционного пораженчества), обличение Германии 1935 года как единственной виновницы грядущего конфликта (для нас равносильное потере всякой надежды на братание в случае войны с Германией), пробуждение у французских рабочих патриотических идей. Известно, какую позицию мы с первых же дней противопоставили этим директивам – она по всем пунктам совпадает с позицией Комитета бдительности интеллектуалов-антифашистов: против всяческой политики окружения и изоляции Германии, в поддержку рассмотрения международным комитетом конкретных предложений по ограничению и сокращению политики вооружения Гитлера, за проведение политических переговоров по пересмотру Версальского договора – основного препятствия для поддержания мира. Едва ли нужно подчёркивать, что последовавшее затем англо-германское морское соглашение, сделавшее возможным перевооружение немецкого флота, подтвердило наше видение проблемы – ведь саму эту конвенцию можно счесть прямым следствием политики всё большего вытеснения Германии, для Берлина ставшей тем более чувствительной после франко-советского пакта.

Сами по себе эти соображения вовсе не побуждают нас принять идею родины, в какой бы переходной форме она ни представала. Собственно, любая наша уступка этой идее и известным обязанностям, которые из неё следуют, немедленно вступила бы в противоречие с самыми безусловными из тех причин, что изначально и побудили нас стать революционерами. Ещё до осознания политических и экономических реалий, без учёта которых любая борьба против всего того, что мы стремимся разрушить, очевидно, завела бы нас в тупик, мы в первую очередь восстали против полной бесполезности подобных понятий, и ничто здесь не заставит нас повернуть вспять. Что происходит в СССР – или что же там, собственно, произошло? Никакое опровержение не было противопоставлено тому мраку, который обильно наводили повсюду всякие Вайяны-Кутюрье, Торезы¹⁸ и им подобные. Мы уже говорили, как этот мрак довлел над Международным съездом писателей (где на трибуне, весьма символично, без конца появлялся автор следующего самозабвенно шовинистического высказывания: «Случается, мне говорят: вы сами спровоцировали перевооружение Германии тем унижением, которому вы вот уже двадцать лет подвергаете её с вашим договором. В ответ могу сказать одно: она должна была принять это унижение. Германия хотела войны – я имею в виду весь немецкий народ, уж насколько народы способны чего‑то хотеть, – и она её проиграла. За такие вещи принято расплачиваться. Никакой склонности к прощению у меня нет»)[10]10
  Жюльен Бенда в “La Nouvelle Revue française”, май 1935 г.


[Закрыть]¹⁹.

Надо признать, всякой попытке реабилитации идеи родины, любому призыву капиталистического режима к национальным чувствам мы яростно противимся не только потому, что в глубине и в самых отдалённых закоулках души чувствуем себя полностью неспособными их поддержать, и не потому лишь, что видим в них раздувание углей тошнотворной иллюзии, в прошлом слишком часто воспламенявшей мир, – но прежде всего из‑за того, что при всём желании мы не способны воспринять их иначе, как симптом общей болезни общества, легко поддающейся определению. Узнаваемой она становится, когда такой симптом может быть сопоставлен с другими столь же патологическими признаками, образуя с ними однородную группу. Ранее нас часто упрекали в поддержке голосов протеста, встречавших показ некоторых бездумно нравоучительных советских фильмов наподобие «Путёвки в жизнь»²⁰. По этому поводу один из наших корреспондентов не побоялся даже заявить об «исходящей из СССР атмосфере всеобщего оболванивания…»²¹ Но несколько месяцев назад знакомство на страницах “Lu” с ответами на проводившийся советскими газетами опрос, касавшийся современного представления о любви и совместной жизни мужчин и женщин в СССР (на выбор предлагались откровения представителей обоих полов, одни отвратнее других), заставило нас на мгновение задуматься, так ли уж чрезмерна и неприемлема подобная точка зрения – до сих пор нами не разделявшаяся. Упомянем вскользь и о разочаровании, которое неизменно вызывали у нас жалкие потуги «пролетарского искусства» и «социалистического реализма». Неослабевающее беспокойство вызывает и тот идолопоклоннический культ, которым отдельные небескорыстные ревнители силятся привязать рабочие массы не только к самому СССР, но и к личности его лидера (фраза вышедшего из шпаны Авдеенко «Всё благодаря тебе, великий воспитатель Сталин»²² по тону напоминает «Только прикажите, мой генерал» подлеца Клоделя²³). И если у нас ещё могли оставаться какие‑то сомнения в печальном исходе этой болезни (речь не идёт об отрицании достижений и подлинной сути Русской революции, вопрос в том, жива ли она ещё и в каком находится состоянии), то вынуждены заявить, их окончательно развеяло чтение писем в редакцию «Комсомольской правды», приведённых “Lu” в номере от 12 июля 1935 года под заголовком:

УВАЖАЙТЕ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ

23 марта «Комсомольская правда» опубликовала письмо рабочего с завода им. Орджоникидзе, где тот осуждал поведение своего молодого коллеги по имени Чернышёв, высокомерно относившегося к родителям. Будучи прилежным на работе, в семье он был невыносим.

По этому поводу редакция получила многочисленные отклики:

Стало стыдно

Я показал родителям письмо, касавшееся комсомольца Чернышёва. Сам был не свой от стыда: ведь то же можно написать и про меня. Мать сказала: видишь, Саша, и ты с какого‑то боку – такой Чернышёв. Меня совсем тёмной считаешь, слова не даёшь сказать, братьев-сестёр ни в грош не ставишь – хоть раз бы им в учёбе пособил.

Отец поддакнул: точно, говорит, – так себя настоящие комсомольцы не ведут.

Неприятно, конечно, такое слушать, но возразить было нечего. На семейном совете взял на себя торжественное обязательство исправиться: пообещал приглядывать за братом Лёвой – тот в школе с тройки на двойку перебивается, ему бы только с корешами пить, – и проверять домашние задания у сестрёнок, помогать им, коли понадобится. Я – секретарь комсомольской ячейки. Если не смогу слова своего сдержать, не встану на верный путь – что тогда рядовые комсомольцы скажут? Я должен подавать им пример.

Смолов, колхоз имени Фрунзе

Уважайте ваших стариков

Просто души не чаю в моей матушке, до сих пор помогаю ей и, зажив отдельно, не забываю писать, часто и обстоятельно. Какая же радость, если есть у тебя где‑то такой любимый, дорогой человечек, которому, что ни случись, всё можно о своей жизни рассказать.

А вот отношение многих моих товарищей к родителям меня всегда удивляло.

Часто доводилось слышать:

– Да я уж месяца два своим не писал.

Помнится, закончил я как‑то очередное письмо, а комсомолец Савин меня и спрашивает: – Ты кому, дескать, пишешь? – Матушке. – А что так длинно? – Чего ж длинно, восемь страниц всего. – Восемь страниц! – повторил Савин озадаченно. – Ух, ты! Я обычно весточку черкну короткую, и всё. Жив-здоров, чего ещё писать? Да и что она поймёт, мать‑то – она у меня крестьянка в колхозе.

Моя мать – тоже простая колхозница. И всё же ей приятно получить подробное письмо от сына – студента и ударника производства.

Чернышёв же – просто нелюдь какой‑то. Человеком недостоин зваться тот, кто не уважает родителей.

Крашенников, студент

Вряд ли нужно как‑то особо останавливаться на конформистском убожестве подобной писанины, которой здесь едва нашлось бы место в приходском бюллетене. Но по крайней мере она, пусть и с запозданием, подтверждает знаменитые слова о «слабоумной Москве» одного из тех, кто сегодня в обмен на несколько мелких подачек наловчился прислуживать ей на коленях, каким бы ни был её ум²⁴. Отметим лишь стремительный регресс агонизирующей Русской революции: после родины целой и невредимой из её горнила выходит семья (что скажет Андре Жид?²⁵). Осталось возродить там религию, а почему бы и не частную собственность, дабы покончить с одним из самых ярких завоеваний социализма. Рискуя вызвать гнев записных подхалимов, мы задаёмся вопросом, не пора ли начать по‑новому смотреть на политические режимы, оценивая их по реальным свершениям – в данном случае нынешний режим Советской России и всемогущего лидера, под руководством которого этот режим превращается в отрицание всего того, чем он должен быть – и чем в своё время являлся.