Текст книги "Сюрреализм. Воззвания и трактаты международного движения с 1920-х годов до наших дней"

1940‑е

Быть здесь

Несётся ли время на чёрном коне, белом или, ещё хуже, сером, точно пасмурный день, поэзия от этого не перестанет быть искусством «выражать невыразимое» – и даже больше чем искусством, она прежде всего видится нам потребностью отыскивать в чащах, казалось бы, самых дремучих лесов слова не просто самые труднопроизносимые, но такие, что предстают одновременно самыми непроницаемыми и самыми нетерпимыми к проницаемости умов недалёких.

Если нас упрекнут в том, что сейчас не до занятий поэзией – у нашего времени‑де и так полно забот, – мы ответим: «У нас тоже!»: приятно, когда окружающие снисходят до подтверждения ваших взглядов, хотя бы и с укоризной.

Но если нас упрекнут в чрезмерности нашего действия, мы ответим: чрезмерное предполагает наличие необходимого, и как раз гармонии подобного противоречия нам так остро не хватает; именно за её обновление следует взяться прежде всего – или по крайней мере именно этому обновлению мы должны способствовать хотя бы в той малой части, что нам по силам.

Если глупцы нас не понимают, это не значит, что мы не должны понимать глупцов.

Мы никогда на согласимся на бегство от поэзии к реальности – но точно так же не приемлем и ухода из реальности в поэзию.

Вот почему перед нами сегодня властно встаёт великий бодлеровский вопрос:

«Остаться? Уходить? Останься, если можешь»¹.

Нам прекрасно известно, что бежать можно лишь в пространстве, и мы ещё не настолько стары, чтобы, не теряя достоинства, пытаться спасти заблудших овечек.

Мы остаёмся.

Иными словами, мы не отказываемся ни нестись вперёд на коне времени, ни подгонять и приближать само время.

Ж. В. Манюэль, Марк Патен, Жан Уайо, Ж. Ф. Шабрен, Поль Шансель, Ноэль Арно

Диалектика диалектики

Послание международному сюрреалистическому движению

Мы обращаемся к нашим друзьям-сюрреалистам, разбросанным по миру, и, как обычно поступают потерпевшие крушение, указываем наше точное местоположение: 44°5’ северной широты и 26° восточной долготы¹.

Неисчерпаемое разнообразие способов оболванивания, которыми располагают враги диалектического развития мысли и действия, и моря крови – свидетельство тупика, в который зашло сегодня объективное становление, – ни на мгновение не заставят нас упустить из виду путеводную нить Реальности.

Несмотря на подстерегающие нас повсюду ловушки, мы не позволим себе сползти к заблуждениям – будь то теоретическим или материальным, раз за разом принимающим всё новые обличья, – грозящим отдалить нас (деморализуя или просто подавляя числом) от желания, определяющего всё наше существование: а как известно, первой ступенью на пути его реализации является превращение желания в желаемую реальность.

С начала мировой империалистической войны мы оторваны от наших друзей и ничего не знаем об их судьбе – но не перестаём втайне надеяться, что где‑то на этой планете, каждый день существования на которой даётся нам всё тяжелее, подлинная работа мысли неустанно ведёт вперёд группу, обладающую невиданной доселе идеологической свободой: международное сюрреалистическое движение.

С самым пламенным посланием мы обращаемся прежде всего к Андре Бретону, одновременно сообщая сюрреалистам по всему миру некоторые теоретические заключения, к которым в течение этих последних лет одиночества привёл нас неустанный поиск новых диалектических решений, способных помочь преодолеть растущий разрыв между нами и окружающим миром.

Слушайте же, сюрреалисты: мы всё ещё способны находить неиссякаемые возможности противопоставления внутренней и внешней реальности – будь то в нашей приверженности диалектическому материализму, в историческом предназначении мирового пролетариата или в несравненных теоретических завоеваниях сюрреализма.

И хотя сюрреалистическое движение сумело быстро отреагировать на окружавшие его или даже прямо противостоявшие ему отклонения правого толка (перекосы политического или художественного оппортунизма) – что, впрочем, имело место до 1939 года, к которому относятся последние дошедшие до нас вести, – сейчас, мы полагаем, настало время обратить внимание на некоторые ошибки, просочившиеся внутрь самого сюрреализма. Эти ошибки, пусть и не столь заметные, кажутся нам не менее опасными для диалектического развития мысли; а потому прежде чем перейти к детальному изложению наших собственных разработок, считаем своим долгом отметить определённые тенденции, наметившиеся в сюрреализме в последние годы и грозящие постепенно свести общие усилия на нет.

Такого рода художественные отклонения, идеологически сомкнувшиеся со всем сюрреалистическим движением, мы объединили в следующие основные категории: медленное превращение объективных находок и открытий сюрреализма в отлаженный способ художественного производства – и попытки закрепления в культуре статичного представления о становлении сюрреалистической мысли.

Как нам кажется, не мы одни высказывали обеспокоенность формированием в последние годы так называемого «сюрреалистического ландшафта».

Мы имеем в виду не злоупотребление сюрреализмом, подобное случалось и раньше, или тех, кто по разным причинам использовал сам этот термин как ярлык – такие ошибки своевременно исправлялись. Речь скорее о подражании рецептам первых сюрреалистов, каковое, если присмотреться внимательнее, сейчас во всех возможных видах встречается внутри самого движения.

Только безотлагательная и бесспорная необходимость может оправдать повторное использование сюрреалистической техники (например, мании или состояния истерической суггестии) после её открытия. А потому, думается, пора восстать против сложившейся тенденции, считающей некоторые объективно сюрреалистические приёмы механически передаваемыми и воспроизводимыми до бесконечности.

Существуют сюрреалистические открытия – но не может быть сюрреалистической манеры, бездумно применяемой в готовом виде: она бы просто подменила собой тошнотворные методы поэтов, художников и писателей прошлого.

И хотя изобретённые сюрреалистами приёмы, будь то автоматическое письмо, коллаж или использование бреда интерпретации, имеют объективную ценность, преувеличить которую мы вряд ли могли бы, столь безграничны наше восхищение и готовность следовать им, очевидно, что идеалистическое повторение этих приёмов лишает их начальной теоретической ценности и никак не оправдано с сюрреалистической точки зрения – а именно в свете всего диалектического содержания сюрреализма. В результате такого чисто художественного воспроизведения теми, кто позволяет себе обманываться столь сомнительным толкованием объективности, сюрреалистические приёмы вырождаются в отвлечённые эстетические абстракции.

Мы видим, как попутчики и даже участники сюрреалистического движения, прежде всего живописцы и поэты, воскрешают, видоизменяют и перелицовывают достижения сюрреализма, и уже упоминавшееся существование такого размытого «ландшафта» кажется нам опасным во всех смыслах художественным отклонением. Подобный «сюрреалистический» маньеризм, зачастую даже невольный, грозит превратить сюрреализм в художественное течение, сделать его приемлемым в глазах наших классовых врагов, обеспечить безобидным историческим прошлым – одним словом, лишить его той живости, которая, подпитываясь всеми противоречиями внешнего мира, воодушевляла всех, кто сделал революцию смыслом своего существования.

Мы, соответственно, усматриваем в оторванном от объективности, рутинном применении ведущих приёмов сюрреализма заблуждение, ведущее к обесцениванию таких открытий и дающее художественным течениям возможность бесстыдно присваивать эти революционные ценности, что представляет собой смертельную угрозу для развития мысли и действия.

Превращение объективных сюрреалистических находок в заурядные художественные рефлексы смыкается со второй ошибкой, которую мы сочли своим долгом отметить и которую обозначили как склонность к популяризации и даже насаждению бездвижного слепка нынешнего состояния сюрреализма.

Эта тенденция лишь усиливает первую, поскольку пытается вписать сюрреализм в рамки некоей культурной политики. «Сюрреалистические» антологии – яркий пример этого второго отклонения: они выдают стремление механически расширить область применения прошлых открытий и добиться максимальной эффективности полученных результатов, которое можно расценить лишь как удручающую попытку обеспечить повсеместное принятие сюрреализма, зафиксировав его в одной конкретной точке вечного развития и движения.

Мы обращаем внимание наших друзей-сюрреалистов на две эти основные ошибки последних лет, и, думается, нет нужды подчёркивать, сколь опасны они для революционной мысли, несовместимой с замогильной верой в возможность зафиксировать в культуре то, чего окружающий мир и мы сами были столь жестоко лишены.

Превращение сюрреализма в течение художественного бунтарства подорвало бы развитие его теоретических основ, и после неизбежных в таком случае фаз общественного осуждения и скандала его поджидала бы судьба всех прочих бунтарских движений, которые наши классовые враги всегда тем или иным способом ухитряются обратить себе на пользу.

Теперь же МЫ НАМЕРЕНЫ поделиться теоретическими заключениями, к которым пришли, но масштаб которых способны выразить лишь отчасти.

Параллельно считаем своим долгом уточнить некоторые основополагающие убеждения, на наш взгляд, отличающие движение сюрреализма в целом: эти принципы помогут нам ярче очертить представляемые ниже конкретные открытия, подробному разъяснению которых мы рассчитываем в дальнейшем посвятить отдельные работы.

Отобразить на бумаге или холсте наши самые невыразимые желания довольно сложно – попробуем обозначить лишь некоторые их ключевые моменты. Первый пункт, который мы хотели бы выделить, касается необходимости поддерживать сюрреализм в состоянии непрерывного революционного преображения, способном привести нас к синтетическим решениям (гегельянским, материалистическим или ещё даже неслыханным), которых, признаемся, мы до сих пор впустую дожидались.

Поддерживать и развивать такое беспрерывно революционное состояние позволит лишь диалектическая позиция постоянного отрицания и последующего отрицания этого отрицания, неизменно гарантирующая наибольший мыслимый размах по отношению ко всему и ко всем.

Мы отвергаем всякое стремление, сколь бы заманчивым оно ни было, выставить сюрреализм либо прямым наследником революционной мысли, либо самым передовым движением наших дней, да и вообще свести его к любому иному синкретическому состоянию, ему естественным образом присущему. Вне всякого сомнения, нынешнее положение сюрреализма подразумевает все такие состояния, но мы считаем себя обязанными отвергнуть попытки статистически ограничить его, позволить увязнуть в проблематике какого‑либо наследия.

Безумные надежды, которые мы связывали с появлением сюрреализма – и нашим собственным, – требуют одновременного выражения всех наших желаний, и эта жажда желать вошла бы в непримиримое противоречие с любой попыткой превратить сюрреализм в движение, укоренённое исключительно в сегодняшнем дне.

Собственно, подтолкнуть к этому его приверженцев как раз могло бы диалектическое и материалистическое превосходство сюрреализма над остальными современными движениями, но в результате мы рано или поздно утонули бы в отупляющей меланхолии, отличающей всякое духовное наследие.

Для нас сюрреализм не может быть лишь самым передовым движением в истории. Не боясь погрязнуть в философском идеализме романтического толка, считаем, что сюрреализм может существовать только в постоянной оппозиции как к окружающему миру, так и к самому себе, в том отрицании отрицания, что управляется самым невыразимым бредом – при этом, разумеется, никоим образом не теряя своей непосредственной революционной мощи.

В то же время сюрреализм как принцип и есть главный участник сюрреалистического движения, способный на всё новые революционные открытия, а потому никогда не остающийся равным себе самому. Именно в этом залог любой революционной действенности, о котором нельзя забывать даже ради самых соблазнительных количественных показателей.

Такая диалектическая позиция предстаёт самой конкретной возможностью сохранить движущую нами динамику революции – и наиболее действенным средством растоптать любое открытие, если оно не заставляет нас немедленно искать следующее. Эти ступени отрицания, конкретно, алогично и диалектически связанные друг с другом, вынуждают нас отринуть прошлое как таковое, поскольку ни один миг истории не смог утолить относительный абсолют всех наших желаний. Мы отвергаем всё прошлое человечества в его совокупности, а также служащую ему опорой память, и под упомянутыми желаниями понимаем не только проекцию некоторых основополагающих потребностей, как в случае с определёнными желаниями, заключёнными в подсознательном, но также и те, что нам ещё только предстоит найти. Всякое ограничение свободы открытия таких новых желаний, откуда бы оно ни шло и чем бы ни объяснялось, неизменно будет пробуждать в нас бешеную тягу к отрицанию и отрицанию отрицания.

В этом стремлении примирить реальность внутреннюю с внешней мы неустанно обращаемся к некоторым великим открытиям, подкрепляющим и усиливающим наши позиции: это прежде всего материалистическое (ленинистское) положение о диалектике относительного/абсолютного и понятие объективного случая, актирующее сопряжение человеческой финальности со вселенской каузальностью.

Объективный случай представляется нам самым грозным способом вычленения относительно-абсолютных аспектов реальности (в её положительных сторонах), и он один открывает нам бесчисленные возможности выявления противоречий разделённого на классы общества.

Всеобъемлющим революционным методом, исключительно присущим сюрреализму, мы, основываясь на объективном случае, можем провозгласить любовь.

После стольких бесплодных попыток отыскать конкретный революционный метод, не запятнанный никаким осадком идеализма, самой надёжной опорой мятежа нам в итоге видится эротическое притяжение.

Очевидно, что к общим выводам такого масштаба мы могли прийти только благодаря невиданному развитию нашего восприятия любви. Это восприятие включает в себя все известные на сей день состояния любви, в то же время требуя их диалектического отрицания.

Мы признаём все эти известные состояния: распутство, любовь моногамную и множественную, психопатологию любви, – вместе с тем преодолевая их, по крайней мере теоретически. Стремясь осмыслить любовь в её самых яростных и бесповоротных, самых привлекательных и немыслимых проявлениях, мы больше не намерены видеть в ней лишь возмутителя спокойствия, которому порой и местами удаётся поколебать привычное деление мира на классы. Разрушительная сила любви, направленная на подрыв любого установленного порядка, охватывает все революционные потребности нашего времени – но и выходит за их пределы.

Любовь, освобождённую от всяких принуждений – общественных и личных, психологических и теоретических, религиозных или сентиментальных, – мы провозглашаем основным для нас методом познания и действия. В её методичной неуёмности, ничем не скованном развитии и головокружительном притяжении, вкус которых мы только начали познавать вместе с Садом, Энгельсом, Фрейдом и Бретоном, заключены чудовищные по размаху возможности и не считающиеся ни с чем в своей действенности силы, готовые послужить нам – как и вообще всем революционерам – самыми эффективными орудиями.

В такой любви, пропущенной сквозь призму диалектики и материализма, сюрреализм открыл нам новый, относительно-абсолютный революционный метод, и в поиске невиданных эротических возможностей, превосходящих любовь как феномен социальный, медицинский или психологический, мы начинаем хотя бы в первом приближении осмысливать любовь объективную. Ничем не ограничиваемая эротизация пролетариата даже в самых непосредственных и начальных своих проявлениях видится нам наиболее внушительной гарантией его подлинного революционного развития в те жалкие времена, которые нам сейчас доводится переживать.

* * *

В этом стремлении отыскать самые поразительные из существующих аспектов любви (или даже придумать новые) мы не приемлем ни внешних ограничений, диктуемых природой, ни внутренних рамок эдиповых комплексов.

Мы выступаем против пассивности, с которой люди до сих пор относились к природе, и против того тайного восхищения, которое вызывала она у революционных движений, поскольку выносить неспешность естественных законов мы более не в силах.

Мы не намерены мириться и с биологией человека, самые совершенные аспекты которой лишь отражают природу: аксиомы клеточного развития, окружающие нас со всех сторон и неотвратимо ведущие к смерти, противоречат нашим революционным устремлениям и поддерживают раздирающее нас изнутри напряжение между жизнью и её противоположностью.

Мы стремимся согласовать нашу классовую позицию с нашим отношением к регрессивным сторонам природы, ведь существовавшая почти всегда слепая и сама собой разумеющаяся вера в её возможности лишь продлевает жизнь чудовищной системе подавления.

Тотальная революция, принципы которой впервые сформулировали именно сюрреалисты, более не приемлет дарвинистские прыжки развития природы, тягостные законы человеческой биологии или отвлечённое равнодушие космологии.

Мы намерены подчинить диалектике и конкретизировать утопические попытки сопротивления человека природе, сметая те ужасающие барьеры, которые она не устаёт воздвигать на нашем пути и которые позволяют разделённому на классы обществу существовать и дальше.

Мы давно поняли, что попытки умерить (по оппортунистическим соображениям) наше сопротивление внешнему миру неизменно оборачиваются против нас. Вот почему мы хотим увязать нашу революционную позицию по вопросам истории с нашим революционным отношением к природе, тем самым восстанавливая и укрепляя неизбежные связи между желанием и вселенной, рассматривая их с точки зрения космологии.

Мы с невиданной доселе ясностью осознаём, что всякая классовая революция должна в действительности сопровождаться революцией против природы.

* * *

Необходимость открыть для себя любовь, способную ниспровергать одно за другим все препятствия, возводимые обществом и природой, приводит нас к неэдиповой позиции. Существование травмы рождения и вскрытые фрейдизмом эдиповы комплексы представляют собой границы природы и памяти, негативные складки бессознательного, исподволь диктующие наше отношение к внешнему миру. Мы уже поднимали проблему всеобъемлющего освобождения человека (Герасим Лука, «Изобретатель любви»), в частности, увязывая её с разрушением исходной эдиповой позиции.

Революционные движения уже позволили значительно ослабить положение отца, как в его непосредственных, так и символических проявлениях. Но кастрирующие пережитки травмы рождения от этого никуда не делись: их, среди прочего, поддерживает отстаиваемое политиками положение, благоприятствующее брату, – ещё одно проявление исходных комплексов.

Болезненные неудачи в любви, неизбежно окрашенные романтическим идеализмом и неспособностью человека к объективации, уходят корнями в непоколебимость укоренённого в памяти образа матери и неистребимость изначального двойника, которого мы носим в себе.

Эдипова позиция, эта первичная осечка теоретизирования, препятствует качественному превращению любви в общий революционный метод, не позволяя нам одним великолепным рывком выйти за рамки её бессознательного образа. Отбросив обусловленный рождением страх смерти и стесняющие рамки комплексов, сформированных нашим бессознательным эдиповым отношением, мы пытаемся нащупать конкретные пути нашего освобождения, с тем чтобы разорвать наконец круг «вечного возвращения», которое подразумевают биологические и психические аспекты наших эротических ролей.

Существующие состояния любви, если рассмотреть их сквозь призму неэдиповой позиции, предстают лишь этапами, которые нам предстоит преодолеть, и толчком для объективной любви во всей её конкретной абсурдности может стать лишь это властное гегельянское отрицание, доведённое до пароксизма чувственности.

Задачи революции требуют расширения и обобщения неэдипова отношения (Герасим Лука, «Первый неэдипов манифест») применительно к инфрапсихической позиции революционеров в их непосредственной борьбе.

До тех пор пока пролетариат не избавится от основополагающих исходных комплексов, против которых мы выступаем, его борьба и даже победа останутся иллюзорными, поскольку невидимый классовый враг будет таиться в самой его крови. Эдиповы ограничения закрепляют пролетариат в квазибуржуазной позиции отрицания, позволяющей буржуазии прививать ему свои отвратительные воззрения, – и, что тем более опасно, понять, как это происходит, невозможно.

Сохраняющаяся в подсознании пролетариата позиция отца-брата удерживает его в рабстве у самого себя, не позволяя устранить деформации, обусловленные природой и капиталистической экономикой. Маркс уже обращал внимание на необходимость не только рассматривать пролетариат как класс-антагонист, сформированный развитием средств производства, но и отвергать такое навязанное состояние. Для этого революция должна ещё глубже вгрызаться в бессознательную и природную пассивность человека. Необходимо оставить позади отвлечённое и напускное восхищение пролетариатом, нащупав силовые линии, которые позволили бы ему прийти к отрицанию самого себя. Такое отрицание, кстати, следует отделять от гуманитарного, пассеистского интернационализма, всё ещё не способного воспрепятствовать утверждению неподвластных реформистскому равноправию национальных особенностей, вырастающих в предельно антинациональную позицию, откровенно классовую и возмутительно космополитичную, наиболее буйные проявления которой угрожают и самому человеку.

* * *

Наше общее отношение к реальности вынуждает нас диалектически пересмотреть и взгляды на связи сознания и бессознательного, вскрытые грёзой и психоанализом.

Так, стоит нам занять по‑настоящему антагонистическую позицию, и механическое противопоставление двух этих миров, на которое нам указывают и предпочтение в котором отдаётся последнему, предстаёт в совсем ином свете. Поскольку навязчиво-дотошное толкование снов неизбежно выявит регрессивные воспоминания, хотя бы отчасти сохраняющиеся в бессознательном (Трост, «Видение в хрустальном шаре»), мы возражаем против того, чтобы грёзы воспринимались как самое яркое выражение подсознания, пока в их явном содержании остаются такие реакционные отголоски дневной жизни.

Очевидно, что речь здесь ничуть не идёт о попытке альтернативного толкования, о цензуре: мы лишь пытаемся установить истинную взаимосвязь между дневными мыслями и ночной жизнью, что кажется нам невозможным, если по‑прежнему принимать грёзу как единое целое – даже её регрессивные стороны, укоренённые в памяти.

Принятие всякой грёзы, даже реакционной по содержанию, лишь потому что это – грёза, симптом бессознательного, – и, соответственно, принятие некоторых сцен сновидения, открыто противоречащих идеологическим позициям нашего сознательного бытования (как сцены репетиций, социальной кастрации), завело бы нас в тупик табу, пытаться культивировать которое можно исключительно с механистической точки зрения.

Признавая во всей его невыразимой конкретности тождество реального функционирования мысли в дневной жизни, безумии и грёзах – и рассматривая три эти модальности лишь как искусственные различия, продиктованные развитием мысли в разных внешних условиях, – мы пытаемся противостоять унизительному влиянию деспотических сторон общества, не сводя, однако, механически дневную жизнь к грёзе и безумию, а опираясь, в частности, на критическое отношение к диссонансным отголоскам дня, сохраняемым памятью в двух последних состояниях. Мы не можем принять регрессивные грёзы, как не можем принять и религиозное безумие, поскольку наша безусловная вера в эти великие орудия революции не позволяет нам укрывать реакционное содержание от критики: подобные технические отсрочки лишь задержали бы сближение жизни дневной и ночной.

В то же время поиски возможностей бытования сновидения в дневной жизни и заключённого в нём подрывного потенциала приближают нас к полному смешению дневного и ночного существования: мы отвергаем их искусственное разделение, и самыми первыми шагами на этом пути стали для нас сомнамбулизм, автоматизм и некоторые другие исключительные состояния.

Мы обратились и к проблеме познания через образ (Трост, «Профиль как лоция»), проведя чёткое разграничение между образами, порождёнными художественными средствами, и теми, что даёт нам неукоснительное применение научных приёмов, например случайных действий и автоматизма. Мы возражаем против попыток символического воспроизведения некоторых действенных теоретических принципов при помощи живописных методов, и полагаем, что предельно ярким воплощением окружающей нас неизвестности способны стать как раз не поддающиеся расшифровке образы. Путь к расцвету живописи сюрреализма, до сих пор прибегавшей в основном к живописным средствам воспроизведения, пролегает именно через алогичное использование непластических, объективных и абсолютно нехудожественных приёмов.

* * *

Некоторые из выявленных нами многочисленных приёмов отчасти были представлены в январе 1945 года на выставке «Линии цвета, кубомании и объекты» и самым общим образом описаны в её каталоге-презентации.

Детальному разбору этих приёмов мы посвятили ряд специальных работ («Жить сновидением», «Сила взгляда», «Познание времени», «Приобщение к сладострастию»…), содержание которых вряд ли возможно изложить в столь кратком послании, не поступившись тем или иным из его множественных аспектов.

Доводя автоматизм до его самых конкретных и абсурдных пределов (сюравтоматизм, талисман-симулякр), неустанно объективируя случай и вынуждая его отказаться от своего статуса редкости, обусловленного открытием принципа найденного объекта (объект, подаренный объективностью; энтоптическая графомания; вапоризация), усугубляя душераздирающую антиномию субъекта и объекта, а также ускоряя её революционно-диалектическое разрешение при помощи симулякра, уловки, активного ясновидения и отчаянного теоретизирования посредством приведения субъекта к позиции, наделяющей его атрибутами сновидца (гипнагогические движения, картины, нарисованные с закрытыми глазами) или медиума (объектанализ, интерпретация предметов в вызванном ими самими состоянии лёгкого сомнамбулизма), мы постепенно отвоёвывали у объективного мира всё новые владения.

Используя патологические приёмы (эхография, стереотипия) и ставя на службу реальному функционированию мысли такие механические аппараты, как пантограф и машинка для резки бумаги (пантография, кубомания), мы пытаемся преодолеть могильный холод вселенской каузальности.

* * *

Мы уже сейчас заявляем о желании найти научные (космологические) корреляты нашего отношения к миру – пусть и не располагая ещё необходимыми средствами для того, чтобы представить его в надлежащем теоретическом масштабе, – и признаём, что сюрреалистическая позиция согласуется с многочисленными открытиями, от неё, казалось бы, весьма далёкими. Мы же субъективно-объективно согласны с теми открытиями, которые нас очаровывают и притягивают: неэвклидовой геометрией, четвёртым измерением, броуновским движением, квантами и пространственно-временным континуумом, – как согласны мы (частично) и с непастеровской биологией, выражением которой может служить гераклитовская позиция гомеопатии.

Надеемся, в итоге эти научные изыскания, наверняка слишком специфические для того, чтобы быть абсолютно верными, сблизятся самым активным и конкретным образом, и мы пытаемся отыскать в обжигающем и гибельном материализме чёрной магии бредовые способы подобное сближение обеспечить. В «Законе притяжения» мы предприняли отчаянную попытку придать объективный характер желанию найти образ вселенной путём окружения природы противными ей силами.

Мы всё ещё оторваны друг от друга, но думаем о том тайном сговоре, который должен существовать между грёзой и четвёртым измерением, похотью и броуновскими движениями, гипнотизирующим взглядом любви и пространством-временем. Сюрреалистическое движение, соглашаясь с привлекательными и криптэстетическими аспектами науки, в то же время подрывает её математическую неподатливость с уверенностью, отличающей шествие сомнамбул к ядру их собственной тайны, которая одно время отождествлялась с потаённой судьбой всего человечества.

Несравненное орудие завоевания, диалектический материализм, денно и нощно пронизываемый бесконечной цепочкой всё более раздражающих, бесценных и всепожирающих отрицаний, с безумной силой пробуждает в нас неутолимую жажду реальности, свирепо впиваясь в чёрную и рабскую плоть человека.

Его подрагивающие кости, забрызганные кровью, кажутся теперь хрустальными сталактитами.

Герасим Лука и Трост