Текст книги "Сюрреализм. Воззвания и трактаты международного движения с 1920-х годов до наших дней"

Начнём с расставания

Декларация, принятая 21 июня 1947 года французской группой с целью определения её предварительного отношения к любой ангажированной политике

Свою политическую позицию сюрреализм обычно определял, соотносясь с установками Коммунистической партии. Она же неуклонно отвечала самыми ядовитыми оскорблениями тем, кто, ориентируясь скорее на неё, нежели какое‑либо буржуазное формирование, не боялся показаться опрометчивыми, признавая, утверждая и подчёркивая в то же время её историческую значимость. Это общая и неизменная участь самых разных революционных элементов, оппозиционных Компартии: она отбрасывает их в самую ненавистную, поносимую категорию государственных преступников. Мы бы даже готовы были с этим смириться, если бы умы, пусть и порядочные, но, увы, недалёкие, не ставили нас, бездумно повторяя самую разномастную клевету, в ряды контрреволюционеров. А потому когда квириты сталинизма спрашивают нас о совместимости их политического подданства с сюрреалистической деятельностью, лучше всего обосновать наш решительно отрицательный ответ на этот вопрос можно, напомнив тем, у кого короткая память, что лично мы непрерывно отстаивали непоколебимую приверженность революционной традиции рабочего движения – традиции, от которой Коммунистическая партия с каждым днём отходит всё дальше. Мы не питаем иллюзий относительно того приёма, который кадровые бюрократы могут готовить подобному повторённому сегодня протесту. И всё же с неослабевающей силой заявляем его вновь, доводя до сведения записных политиканов, к нему безвозвратно глухих, что для нас он ни в коем случае не подчиняется требованиям тактики – надеемся, это окончательно дискредитирует нас в глазах таких эпигонов. Если мы и следуем какой‑то традиции, то явно не той, что юлит в ответ на вопрос о становлении человечества и мнит, будто способна перехитрить врага – отобрав у того оружие, не продолжаешь ли ты диалектически его бой? – или скупо отпускает человеку допустимую дозу того гнева, в глубине которого мы не колеблясь черпаем моральные ценности и принципы действия, жизненно необходимые для нашего освобождения. Повторим здесь: Коммунистическая партия, заимствуя методы и орудия буржуазии для выполнения неверно сформулированных задач борьбы, довести которую до победы она уже не в состоянии, допускает роковую и непоправимую ошибку, не только с каждым днём всё более подтачивающую отдельные завоевания рабочего класса и отдаляющую в непроглядное будущее час его окончательного триумфа, но и тем ярче выявляющую очевидное сообщничество этой партии с теми, кого она ещё недавно провозглашала классовыми врагами. От Московских процессов до саботажа испанской Гражданской войны в угоду сначала буржуазии, а позже – и фашизму, – цепочка событий выглядит логичной, и сейчас её лишь продлевают последние повороты в развитии коммунистической политики. Эта политика выглядит особенно неприемлемой и одиозной применительно к судьбе Германии, которую фанатично и узколобо подвергает гонениям не только французская дипломатия, но и Французская коммунистическая партия. Очевидно, что сохранение нынешних условий существования немецкого народа может привести лишь к разрастанию в самом сердце Европы раковой опухоли, злокачественной питательной среды для самых жутких замыслов. Гитлер – не порождение немецкого народа, ни один народ не растит сам себе тирана. Мы торжественно преклоняем голову перед немецким народом – народом Гегеля, Маркса и Штирнера, Арнима и Новалиса, Ницше и Фрейда¹, Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Невозможно и дальше, без угрозы для всех остальных народов – и не отягощая их ярмом стыда, – удерживать немецкий народ в подобном карантине, отсекая его от мирового сообщества. В час, когда в сговоре с министром иностранных дел СССР Французская коммунистическая партия занимает по немецкому вопросу позицию, отличную от позиции Советского Союза, когда особенно остро чувствуется нехватка мощного рабочего Интернационала, когда в своих националистических по духу установках и действиях Французская Компартия отмежёвывается от деятельности рабочих разных стран, считаем уместным напомнить, что в 1864 году Временный комитет Международного товарищества трудящихся² потребовал от Маркса включения в Устав этой организации обязательства для «всех вступивших в него обществ и отдельных лиц… признавать истину, справедливость и нравственность основой в своих отношениях друг к другу и ко всем людям». В завершение же этого исторического экскурса отметим, что от Коммунистической партии нас отделяет та же дистанция, что пролегает между моралью, на установление которой направлены наши революционные усилия, и реакционным, отжившим своё политическим искусством.

Тот революционный опыт, который сюрреализм приобрёл в результате десяти с чем‑то лет, проведённых бок о бок с Коммунистической партией, оказался весьма поучительным. Сегодня он диаметрально противоположен тем причинам, что в своё время и побудили сюрреалистов обратиться к политическому действию (среди которых – как неотложные требования из области Духа, в частности этики, так и стремление к ещё столь далёкой цели полного освобождения человека), последовать за Коммунистической партией по избранному ею пути классового сотрудничества. И если сегодня Партия трубит на всех углах, что её участие в управлении буржуазным государством – логичное завершение политики запутывания следов и стратегического манёвра, – это лишь усугубляет низость её предательства. Мы – как и вообще любой революционер – не можем ни на мгновение представить себе действенность политики, основанной на самых возмутительных злоупотреблениях добропорядочностью, ни в грош не ставящей самые безотлагательные этические преобразования и упускающей из виду конечное освобождение человека, сосредоточиваясь на временных задачах, которые от того становятся тем более подозрительными. Нас не пугает сарказм тех, кто обвиняет нас в попытках восстановления растрескавшегося фундамента морали, традиционно представляемой с точки зрения вечности (так она вызывает меньше вопросов), тогда как мы всего лишь противимся возведению сиюминутных тактических соображений в ранг категорических императивов. Им мы ответим: провозглашаемая вами цель – экономическое освобождение трудящихся – для нас не может быть высшим и конечным устремлением. Мы в который раз твёрдо заявляем, что такое освобождение посредством пролетарской революции в любом случае можно только приветствовать – не допуская, вместе с тем, вырождения диктатуры пролетариата в диктат партии. Мы осуждаем преступные попытки воспротивиться неизбежным карам, которые несёт с собой такая революция. Но для нас пролетарская революция – лишь средство, ближайшая цель, органически определяемая целью конечной. И даже если самые разные совсем уж близкие средства и могут привести к ней, не все они уже потому кажутся нам оправданными. Оправданием для человеческих поступков может стать только завершающий этап исторического развития, когда придёт конец злоключениям Духа, наконец‑то восторжествовавшего над своим прошлым. Но оправдает он лишь средства, не ставящие под угрозу эволюцию нравственного закона, и как раз потому, что мы не верим в его незыблемость – столь же абсурдную, как постоянство Истории, – мы не позволяем себе под предлогом подготовки пролетарской революции соблазниться регрессивными практиками, которые в самых общих чертах можно определить как политическое сотрудничество с классовым врагом. Иными словами, мы всегда готовы преступить действующий сейчас нравственный закон, но только если это действительно продвинет нас вперёд.

Пролетарская революция будет означать конец капитализма, режима экономической эксплуатации человека человеком, равнозначного политическому угнетению буржуазии. Вот и всё, что можно сказать об этой революции, – и это очень мало. Наши нынешние знания об историческом развитии не позволяют предсказать, какая новая доктрина придёт на смену христианству – и когда. Марксизм как метод осознания этого развития, кажется, стремится обеспечить постоянное обновление познания действием и действия познанием – то есть исключить саму возможность формирования какой бы то ни было новой мифической доктрины. Остаётся выяснить, насколько сам он способен занять место такого учения. На наш взгляд, если не обеспечить преемственность христианства, когда оно исчезнет как религия, велика опасность того, что политико-экономическая революция пролетариата повлечёт за собой ipso facto³ крушение всей христианской цивилизации, существовавшей задолго до капитализма и сейчас лишь стремящейся его пережить. История общественных институтов и в особенности нравов прекрасно показывает, сколь мощно христианство – арматура и цемент цивилизации, распространившейся сегодня практически по всему земному шару – может противиться запросам экономического развития. Капитализму пришлось встроиться в эту цивилизацию, подгоняя свои законы к навязываемым ей заключениям. Все попытки капитализма насильственно подорвать молчаливое соглашение, в силу которого буржуазия оказалась пленником существовавших до её появления исторических рамок – и в особенности последнюю по времени попытку, опыт фашизма, – ждал провал. Эти давние рамки христианства на протяжении веков не раз менялись, что позволило им пережить последовательное исчезновение различных классов угнетателей. Существуют они и по сей день. И невероятная жизнеспособность цивилизации, самые древние, важные и стойкие законы которой уходят корнями в эпоху Аристотеля или Моисея, в любом случае не позволяет нам рассчитывать в деле её разложения исключительно на пролетарскую революцию. Но мы должны пройти через эту революцию, ведь не подавив подобные пережитки из глубины веков, мы не сможем ни на шаг продвинуться к новой этике и, если брать шире, прийти к захватывающему опыту познания, преображения мира и изменения жизни. Что бы ни говорили марксисты, разложение томистского⁴ миропорядка не произойдёт само собой. История вновь и вновь доказывает, что если преобразование политических институтов с заметным отставанием следует за переменами в экономической области, то нравы, к примеру, сопротивляются подспудным влияниям, меняясь крайне медленно, и ход этого процесса зависит не только от экономических показателей – или даже, быть может, как раз от них и не зависит. Моральное учение христианства, во всех цивилизованных странах закреплённое в общем и неизменном светском праве, выражено в Десяти заповедях, остающихся сутью Моисеева откровения. Марксистам следовало бы заключить, что в области экономики не произошло никаких важных перемен со времени призвания Моисея на вершину Синая. Логика Аристотеля (оставим на мгновение сферу нравов) уже не была логикой Гераклита, но, в свою очередь, ещё питала логику Канта. Решат ли тогда марксисты, что экономические изменения в период от Гераклита до Аристотеля важнее тех, что пришлись на эпоху от Аристотеля до Канта? Если вернуться к нравам, предмету нашего неослабного внимания, то было бы абсурдно полагаться в их изменении исключительно на политическую революцию. Мы со своей стороны так и вовсе не готовы ставить на неё, поскольку именно преемников Маркса считаем напрямую ответственными за устаревшие нравы нашего времени и за неослабевающее влияние христианского учения на мораль. Обличать нынешнюю нравственность эти теоретики решались, лишь когда это сулило им непосредственную политическую выгоду. И напротив, подлинный прорыв обеспечили только Сад и Фрейд – так что какое бы учение ни пришло на смену христианству, именно в них мы видим назначенных предвестников его этики.

Нравственное чувство, вне сомнения, является той неотъемлемой частью человечности, которую Коммунистическая партия попирает с особенным усердием. Долгие годы мы считали такое попрание – в некоторых случаях, например, на Московских процессах, выливавшееся в сладострастный топот тысяч ног – отличительной чертой поведения сталинистов. Доверие, которое мы всё это время выражали политике троцкизма, объяснялось прежде всего этим соображением. Мы по‑прежнему сохраняем к этой политике особый интерес. Безоговорочно веря в то, что внутренняя революция так же важна для личности, как и национальное освобождение – для целых народов (национальное освобождение, которого мы неустанно требуем для населения колоний, но в котором без колебания обличаем источник самых возмутительных перекосов применительно к недавнему прошлому Франции), – веря, повторим это в 1947 году, что интернациональное действие решительно интернационалистской партии представляет собой самую властную потребность современной истории, мы намерены в политическом плане руководствоваться именно доверием к такой партии, такому Интернационалу. Впрочем, наши ожидания в плане морали, сколь относительно ни отвечали им до сих пор оппозиционные сталинизму пролетарские движения, и здесь оправдались лишь отчасти. Точками соприкосновения сюрреализма и самых разных движений, вплоть до анархии – возможно, анархия как раз в наибольшей степени способна снять моральные возражения сюрреалистов, – остаются протест против настоящего и непримиримая, ясная требовательность к будущему. Но прочность нашего альянса с такими движениями зависит в первую очередь от того, какое место и каким образом займут в событиях дня завтрашнего троцкизм и анархия. Позиция Льва Троцкого – на удивление вдохновенная и чаще всего несводимая к его личным взглядам на проблему нравственности, – его неоценимый вклад в перманентное восстание человечества уже много сделали для сокращения разделяющей нас дистанции, для скрепления пакта. И всё же любое иное отношение к этим движениям, кроме выжидательной паузы, было бы для сюрреализма рискованным. Подобная сдержанность распространяется и на правила политического действия, которые определяют для себя партии. Нужно понимать, что сколь‑либо устойчивый союз с партией в её политическом действии для нас возможен, только если это действие не даст зажать себя в тиски дилеммы, в наше время встречающейся практически повсюду, – дилеммы неэффективности или компромисса. Сюрреализм, в силу своего особого призвания неустанно отстаивавший бесчисленные преобразования в области духа и особенно этики, не примкнёт ни к одному политическому действию, готовому в погоне за результативностью пожертвовать моралью. И точно так же, чтобы не отступать от своей конечной цели – освобождения человека, – он отвергнет любое политическое действие, если оно смирится с собственной непродуктивностью, только бы не нарушать устаревших принципов.

После четверти века непрестанного сияния сюрреализм не льстит себе: пройден лишь предварительный этап, выявлена только потребность в новом типе коллективного восприятия. Наша вера в возможность улучшения удела человеческого остаётся сегодня, как и вчера, коррективом, позволяющим скрасить удручающую картину мира. И пусть это улучшение зависит и от факторов экономических, мы считаем, что оно ещё теснее связано с разрешением конфликтов, душащих свободу: конфликтов грёзы и действия, чудесного и вынужденного, воображения и реальности, выражаемого и несказанного, искренности и иронии, случайного и предрешённого, размышления и порыва, разума и страсти – частных случаев более масштабной антиномии, к величайшему несчастью человека неизменно противопоставляющей желание необходимости. Поскольку сюрреализм неуклонно верил в разрешение этих конфликтов, к нему быстро потеряли интерес те, кто видел в нём лишь возможность отвернуться от проблем, каковые он, возможно, и не сумел решить сам, но истоки которых ясно очертил и на которые неустанно и каждодневно обращает внимание со всё новой силой.

Сюрреализм, о котором как левые, так и правые любят говорить в прошедшем времени, возможно, не так уверен в справедливости своего демарша, как его обличители убеждены в верности своего. Мы прямо говорим: как левые, так и правые, – ведь согласитесь, недавние нападки на сюрреализм по всем признакам – и по своему результату – напоминают тщательно спланированную кампанию. Решись сюрреализм изменить себе настолько, чтобы слепо следовать в орбите Коммунистической партии, отказавшись от всего, что составляет смысл его существования, он мог бы в то же время рассчитывать на благосклонность г-на Сартра, продемонстрировав в его глазах все признаки движения жизнеспособного. Право слово, единственным предателем быть столь же неловко, как и последним, кто отказывается предавать. Позвольте оставить на совести г-на Сартра это блистательное и изящно сформулированное заключение: ошибочность оппозиции сюрреалистов Коммунистической партии, по его словам, станет очевидной, «когда Советская Россия и, тем самым, Французская коммунистическая партия перейдут к фазе созидательной организации». Нам уже известна формула «конструктивная оппозиция», совсем недавно предложенная г-ном Торезом, – теперь нам предлагают ещё ловчее скроенный термин. Вместе с тем, как нам представляется, «фаза созидательной организации» приходится на 1934–1935 годы и соответствует началу сотрудничества Коммунистической партии с тем самым буржуазным классом, усилиями по упрочению которого попрекает нас всё тот же г-н Сартр. Ранее он потрудился сообщить, что «в сущности, литература есть субъективность общества, находящегося в состоянии перманентной революции»⁵. Хотелось бы выяснить, как обстоит дело с перманентной революцией в советском обществе. Впрочем, на одних этих противоречиях г-ну Сартру диалектики не сколотить, и если завтра парижский экзистенциализм решит объединить усилия с Коммунистической партией (переступая через возражения «Правды» на свой счёт), это лишний раз докажет, что две искривлённые идеологии прямого пути в сумме не обеспечат.

Тогда как наши соперники слева и справа, точно заворожённые, идут на поводу у самых жалких тактических соображений или вязнут в сиюминутных расчётах, сюрреализм шагает вперёд, и вдохновляющая нас страсть – первейшая и главная константа движения – служит нам одновременно знаменем и щитом. Природа этой страсти не терпит экивоков – по‑настоящему подрывная, но не жертвенная, призванная освободить человека от его оков, а не даровать ему лицемерное и гнусное «искупление», – она выдержала не одно испытание и лучше длинных речей гарантирует участие сюрреализма в перманентной революции людей и вещей, от которой он неотделим.

Сюрреализм же требует от революции, чтобы она захватывала человека всего, в совокупности, и не помышляла бы его освобождение лишь в том или ином аспекте – но стремилась к освобождению всестороннему, – и именно потому провозглашает себя единственно способным поставить на кон все те силы разведчиком, а затем и заряженным чудом проводником которых он стал: от женщины-ребёнка до чёрного юмора, от объективного случая до тяги к мифу. Эти силы сходятся в одной розе ветров – безусловной, потрясающей и безумной любви, которая одна позволяет человеку жить, не слушаясь компаса, и плыть по совершенно новым психологическим координатам.

Извлекая, точно драгоценную руду, эти силы на поверхность и давая им возможность сливаться и питать друг друга, мы получим хотя бы отдалённый шанс на примирение человеческой финальности со вселенской каузальностью. Пусть и маргинально, они способствуют прогрессу самых передовых дисциплин нашего времени, к которым мы относим неевклидову геометрию, немаксвелловскую физику, непастеровскую биологию и неньютоновскую механику – дисциплин, в свою очередь солидарных с неаристотелевой логикой и той немоисеевой моралью, к выработке которой мы настоятельно призываем, чтобы обратить вспять невыносимое существование.

Мы верим: касающийся жизни призыв Рембо и применимый к миру лозунг Маркса⁶ давно звучат в сердцах людей. Но после того как рациональная и размеренная поступь сознания обогнала безумные скачки бессознательного – то есть с тех пор как последний из мифов засох в загодя спланированной мистификации, – люди утратили секрет, позволявший познавать и действовать: действовать, не отчуждая достижений сознания. Настало время продвигать новый миф, способный увлечь человека к завершающему этапу, к его последнему предназначению.

И именно в этом – призвание сюрреализма, точка, в которой он пересекается с Историей.

Грёза и революция созданы для того, чтобы уживаться, а не исключать друг друга. Грезить о революции не значит отказываться от неё – мы просто свершаем её с удвоенной силой и без умственных шор.

Обратить вспять невыносимое существование не значит бежать от жизни – мы бросаемся в неё с головой и бесповоротно.

СЮРРЕАЛИЗМ – ЭТО ТО, ЧТО БУДЕТ

Париж, 21 июня 1947

Адольф Акер, Саран Александрян, Морис Баскин, Ганс Бельмер, Жоэ Буске, Франсис Буве, Виктор Браунер, Андре Бретон, Серж Брисианер, Роже Бриель, Жан Брен, Гастон Криль, Антонио Дакоста, Пьер Кювилье, Фредерик Деланглад, Пьер Демарн, Матта Эчауррен, Марсель и Жан Ферри, Ги Жилькен, Анри Гётц, Артюр Арфо, Гайслер, Жорж Энен, Морис Анри, Жак Эрольд, Марсель Жан, Надин Крайник, Ежи Кужавски, Робер Лебель, Пьер Мабиль, Жеан Майу, Франсис Менье, Робер Мишле, Нора Митрани, Анри Паризо, Анри Пастуро, Ги Пешнар, Кандиду Кошта Пинту, Гастон Пюэль, Рене Рен, Жан-Поль Риопель, Станислас Родански, Н. и Г. Сегль, Клод Тарно, Туайен, Изабель и Патрик Вальдберг, Рамзес Юнан