Текст книги "Социологический ежегодник 2010"

П. Вагнер

Wagner P

Multiple trajectories of modernity: Why social theory needs historical sociology // Thesis Eleven. – L., 2010. – Vol. 100, N 1. – P. 53–60

Петер Вагнер, профессор университета Тренто (Италия), в своей статье «Множественные траектории модерна: Почему социальная теория нуждается в исторической социологии» отмечает, что анализ существующих форм модерна является самым серьезным вызовом социальной и политической теории, а также сравнительно-исторической и политической социологии. По его мнению, концептуальный и эмпирический анализ должен быть направлен на выявление как общего, так и специфического в различных формах модерна. При этом особое внимание исследователей должно быть обращено на выяснение того, почему партикулярные формы модерна трансформировались в специфические социетальные установки и институты.

Актуальные дискуссии о модерне сфокусированы главным образом на динамике институциональной структуры. Это вполне оправданно для сравнительной политической экономии, в рамках которой неолиберальному дерегулированию противопоставляются устойчивые национальные режимы экономического регулирования. Такой подход оправдан и для анализа международных отношений, противопоставляющего интернационализацию (посредством гегемонии или международных режимов) региональному институциональному строительству или сохраняющим свою жизнеспособность нациям-государствам. Даже в социологических дискуссиях, хотя и с некоторым смещением акцентов, доминирует установка на рассмотрение взаимосвязанных процессов индивидуализации и глобализации, тогда как конкурирующие представления об интеграции отдельных обществ или о формировании структурированного глобального общества занимают более слабые позиции. В то же время в социокультурных исследованиях внимание смещено к концепциям «глокализации» или «гибридизации», благодаря чему становится возможным учесть динамическую перспективу в анализе современного мира.

П. Вагнер подчеркивает, что на фоне общего доминирования исследований институциональной структуры наибольшее внимание привлекает идея множественности модернов, постулирующая плюрализм моделей социально-политической организации. Этот подход, пионером которого является Ш. Эйзенштадт, объясняет устойчивый характер плюрализма социально-политических моделей многообразием «культурных программ». Однако, по мнению автора, данный подход обладает двумя недостатками. Во-первых, сильная идея «культурной программы» предполагает высокую степень стабильности любой конкретной формы модерна. Приверженцы этого подхода предпочитают говорить о традиционных цивилизациях – китайской, японской, индийской и т.д. Однако данный подход довольно трудно без оговорок или ограничений использовать в тех случаях, когда в центре внимания оказываются такие страны, как Бразилия, Австралия, США или даже Россия. Во-вторых, слабость представлений о множественности модернов связана с дихотомией общих и обязательных характеристик модерна, с одной стороны, и многообразия культурных программ – с другой стороны. Подобная дихотомия порождает трудности всякий раз, когда множественность манифестаций модерна требуется эксплицировать в категориях специфических культурных программ.

Указывая на эти проблемы, Вагнер отмечает потребность в инновативном подходе к сравнительному анализу современных обществ. По его убеждению, решающую роль в разработке этого подхода могла бы сыграть категория «самопонимание» (self-understanding). Самопонимание не является неизменным для того или иного общества на протяжении веков; оно указывает на качественные трансформации, происходившие в недавнем прошлом. Речь, таким образом, идет не о фундаментальных культурных программах, а о продолжающемся процессе более или менее коллективного осмысления специфической ситуации конкретного социума в свете значимого опыта прошлого. Кроме того, предлагаемый автором подход ориентирован не на отрыв «культуры» от институционального каркаса модерна, а на демонстрацию того, как процесс реинтерпретации исторического опыта воздействует на институциональные изменения. Иначе говоря, автор стремится продемонстрировать связь между культурно-интерпретативными и социально-политическими трансформациями (с. 55).

Вагнер высказывает уверенность в том, что разработка концепции «социетального самопонимания» позволит дистанцироваться от традиционного взгляда на социальную структуру как основную детерминанту человеческого действия и в то же время избежать редукции всех социальных феноменов к совокупности рациональных действий индивидов. Эта концепция сфокусирована на межличностной коммуникации по поводу базовых правил и ресурсов, которыми пользуются члены соответствующего общества. Соответственно, основной задачей интерпретавно-институциональной сравнительной социологии должен быть анализ самопонимания, позволяющий осуществлять сравнение различных обществ. Для социетального самопонимания характерно стремление обсуждать проблемы или события, значимые для конкретного общества, например идейные предпосылки и обстоятельства возникновения Соединенных Штатов или коллективный опыт, связанный с итальянским движением Сопротивления против фашизма и гитлеровской оккупации. Исследователям, анализирующим социетальное самопонимание, особенно важно выявить его наиболее устойчивые компоненты, или базовую эпистемическую, политическую и экономическую проблематику. Набор вопросов, позволяющих выявить эту проблематику, должен быть открыт для интерпретации, а среди возможных ответов не должно быть таких, которые претендуют на статус единственно верных.

Диапазон возможных ответов должен способствовать общей реконструкции базовой проблематики самопонимания на основе ретроспективного анализа эпистемологических, политических и экономических идей, находивших отклик в соответствующем обществе. Эпистемическая проблематика отражает специфику знаний людей о самих себе, об общественной жизни и о природе. Проекция этой проблематики на социально-политическую сферу позволит в дальнейшем выявить ее значимость для данной сферы и – в более широком смысле – для сплочения общества и его адаптации к модерну.

Центральным для идентификации политической проблематики является соотношение коллективных интересов и индивидуальной автономии. Автономия как базовая категория модерна оставляет значительное пространство для интерпретаций индивидуальной автономии (свобода от принуждения или от господства) и коллективной автономии (демократия). Политическая проблематика, кроме того, охватывает различные модальности участия в процессе принятия политических решений (вопрос гражданства) и варианты агрегирования коллективных интересов (вопрос представительства).

Экономическая проблематика сфокусирована на вариантах наилучшего удовлетворения материальных потребностей общества. Наряду с собственно экономическими категориями, например категорией производственной эффективности, здесь обнаруживается связь с социальными ценностями и нормами, их возможной иерархией.

Рассмотрение эпистемической, политической и социальной проблематики выявляет широкую вариативность и многочисленные возможности различных интерпретаций, а также важнейшую роль конкретных проявлений индивидуальной и коллективной автономии. Исходя из этого, автор считает возможным и необходимым рассматривать фундаментальные социальные трансформации и траектории модерна в исторической перспективе. Такого рода реконструкция социетального самопонимания во многих случаях может быть соотнесена с анализом институциональных изменений, например конституирования отношений между государством и церковью. Исторический анализ зачастую предоставляет возможность отследить подобные трансформации вплоть до конкретных «событий», когда акторы действуют в соответствии с опытом, основанном на реинтерпретации базовой эпистемической, политической и экономической проблематики. Эти действия социальных акторов могут рассматриваться как мобилизация культурных ресурсов, как яркое проявление коллективной креативности. Вместе с тем нельзя говорить о культурной детерминированности этих действий; нет также никаких гарантий, что соответствующие действия и реакции проявятся в последующих социальных трансформациях.

Д.В. Ефременко

В. Кнёбль

Knöbl W

Path dependency and civilizational analysis: Methodological challenges and theoretical tasks // European j. of social theory. – L., 2010. – Vol. 13, N 1. – P. 83–97

Немецкий исследователь Вольфганг Кнёбль (Геттингенский университет, ФРГ) в своей статье обращается к методологическим вызовам и задачам, связанным с развитием цивилизационного подхода Ш. Эйзенштадта. Он подчеркивает, что рост популярности этого подхода в 1980-е годы стал реакцией на проблемы, с которыми столкнулась доминировавшая в то время макросоциологическая парадигма, представленная в первую очередь теорией модернизации и мир-системным анализом И. Валлерстайна. Дополнительным, весьма серьезным вызовом для прежних макросоциологических подходов стал рост значения религии, который противоречил постулату о модерне как эпохе секуляризации. И хотя дискуссии о роли религии продолжаются и по сей день, возобладала точка зрения, согласно которой концепция секуляризации наилучшим образом описывает динамику европейских обществ, но не может служить эффективным инструментом анализа за пределами европейского культурного ареала. Успех цивилизационного анализа Ш. Эйзенштадта и его последователей во многом был обусловлен тем, что он создавал концептуальную основу для переоценки роли религиозного фактора.

Однако развитие этого нового подхода, который бросил вызов ряду прежних социологических концепций и постулатов, все же нельзя считать беспрецедентным в истории социологии. Как подчеркивает автор, еще в начале XX в. Марсель Мосс предложил общие контуры программы цивилизационных исследований. При этом обнаружились не только преимущества такой исследовательской программы, но и ее серьезные недостатки. Именно Мосс начал первым говорить о цивилизациях в плюралистическом контексте, подчеркнуто придерживаясь ценностно-нейтральной позиции. Развивая идеи Э. Дюркгейма, Мосс определял цивилизацию как комбинацию феноменов, которая достаточно велика, многообразна и значительна в количественном и качественном отношениях. Каждая цивилизация представляет собой семейство обществ, существование которого связано с некоторыми фактами – как современными, так и историческими, лингвистическими, археологическими и антропологическими (3, с. 21–29).

В трактовке Мосса, цивилизации определяются на основе лингвистических и культурно-религиозных особенностей, тогда как политические факторы и границы не могут в данном случае иметь определяющее значение. Тем самым Мосс формирует теоретическую базу для эмпирического анализа различных аспектов роста, распространения и взаимопроникновения цивилизаций.

Теоретически и методологически значимо замечание Мосса о том, что каждая цивилизация имеет центр и периферию (3, с. 23). Вместе с тем использование Моссом термина «семейство обществ» указывает на определенные ограничения процесса дифференциации. Значение этого процесса Мосс не ставит под сомнение, но подчеркивает, что он имеет место в рамках цивилизаций как более широких общностей. Кроме того, процесс дифференциации также происходит и между различными цивилизациями. Межцивилизационные границы не заданы априорно, а конкретные контуры цивилизаций могут быть установлены на основе эмпирического анализа.

Показывая роль религии и ритуалов в обеспечении долговечности цивилизаций, Мосс, как, впрочем, и Дюркгейм, не раскрывает всех механизмов их воспроизводства. Эти классики французской социологии умалчивают и о том, каким образом устойчивые цивилизационные паттерны могут изменяться на протяжении истории. Таким образом, констатирует Вольфганг Кнёбль, эти важные теоретические проблемы оставались нерешенными вплоть до того момента, когда Ш. Эйзенштадт предпринял усилия по дальнейшей разработке ясперсовской концепции осевого времени.

Согласно Эйзенштадту, изменение направленности и интенсивности исторических процессов было связано с тем, что в эпоху осевого времени (800–200 гг. до н.э.) произошло «переселение» богов из посюстороннего в трансцендентный мир. Благодаря этой метаморфозе на историческую арену вышли новые акторы, претендовавшие на истолкование сокровенной воли богов и готовые бросить вызов власть имущим, если те не принимали их трактовку божественного предначертания. Однако интеллектуальные усилия, призванные уменьшить разрыв между трансцендентным и посюсторонним мирами, не были одинаковыми в разных частях ойкумены. В дальнейшем эти различия еще более усиливались, находя свое выражение в политических и экономических структурах. Кнёбль видит основную заслугу Эйзенштадта в том, что ему удалось сформулировать теоретическую макропарадигму, которая в полной мере отражает роль феномена религии и опирается на критику, которой подвергаются теории секуляризации.

Вместе с тем центральный аргумент концепции Эйзенштадта, фокусирующий внимание на взаимосвязи между контингентными факторами и траекториями предшествующего развития, сближает ее с другими теоретическими подходами. По крайней мере, этот аргумент следует рассматривать в более широком контексте дискуссий о зависимости от траекторий предшествующего развития (path dependency). Такого рода зависимости, первоначально выявленные специалистами по экономической истории и истории технологического развития77
  Классическим случаем зависимости от технологических траекторий может служить знаменитый QWERTY-эффект, демонстрирующий преемственность расположения символов англоязычной клавиатуры, начиная с антикварных пишущих машинок и заканчивая современными компьютерами.


[Закрыть], обнаруживаются и при анализе феноменов, изучаемых представителями других социальных наук. Во всяком случае «изобретение» трансцендентного мира в эпоху осевого времени с полным основанием может рассматриваться как отправная точка для нескольких разнонаправленных цивилизационных траекторий.

Автор статьи отмечает, что о полном успехе цивилизационного подхода можно будет говорить лишь в том случае, когда в его рамках удастся раскрыть механизмы устойчивости институциональных комплексов различных цивилизаций, которые в ряде случаев воспроизводятся на протяжении многих веков. Эту задачу в свое время не удалось решить Дюркгейму и Моссу; Эйзенштадт и его последователи пока также не нашли решения. И если события эпохи осевого времени имели определяющее значение для становления нескольких цивилизаций, то остается все же неясным, каковы те механизмы, которые обеспечили и обеспечивают до сих пор воспроизводство и адаптацию этих цивилизаций к новым условиям. Однако именно идентификация такого рода механизмов может стать решающим аргументом в поддержку тезиса о множественности модернов. Раскрытие этих механизмов также позволит понять, насколько значимы контингентные факторы для цивилизационных траекторий.

Вольфганг Кнёбль видит два основных пути раскрытия механизмов устойчивости цивилизаций. Один из них проходит через проблемное поле культурной социологии. Второй предполагает более тесную увязку политико-социологической и религиозной проблематики.

Автор допускает, что аргументы Эйзенштадта могут быть дополнены концепцией «культурной памяти». По крайней мере, эта новация из арсенала культурной социологии не вступает в противоречие с теоретическими построениями Эйзенштадта. В частности, ведущий теоретик «культурной памяти» Я. Ассман показывает, что механизмы культурной памяти претерпели существенные изменения с появлением письменности (2, с. 114). Если в дописьменных обществах общинные ритуалы служили основным механизмом воспроизводства традиций и обычаев, то распространение письменной документации открыло принципиально новые возможности для сохранения знаний и традиций. Вместе с тем распространение письменности не дает автоматических гарантий закрепления традиций. Ассман обращает внимание на то, что сохранение информации при помощи письменных записей также может содействовать постепенному изменению ее первоначальных смыслов. Хотя почти все цивилизации осевого времени стремились зафиксировать каноническую форму их священных текстов, с течением времени соблазн для многих интеллектуалов эти тексты реинтерпретировать становился все более сильным. Следует также учитывать, что культурная память аморфна, что она одновременно может содержать в себе и древние истины, и подрывающие эти истины элементы ереси. В связи с этим автор статьи приходит к выводу, что использование концепции культурной памяти для преодоления трудностей, с которыми сталкивается цивилизационный подход, не даст ожидаемых результатов.

Стратегия интеграции подходов социологии религии и политической социологии представляется Вольфгангу Кнёблю более перспективной. Если исходить из того, что в условиях предмодерна религиозные и политические процессы были самым тесным образом взаимосвязаны, а ситуации свободного соревнования различных (религиозных) взглядов на мир никогда не существовало, то уместно высказать предположение о значительно более сильном воздействии некоторых политических факторов на процессы цивилизационной репродукции. При этом автор считает возможным выйти за рамки культурно-религиозной аргументации Эйзенштадта. Он, в частности, напоминает, что некоторые сторонники институционалистского подхода объясняют особую устойчивость культурных паттернов в некоторых обществах действием механизмов социального контроля (4, с. 726–743). Данный фактор имеет решающее значение в тех обществах, где нормы и ценности в достаточной мере не институционализированы, и, следовательно, нет надежных гарантий передачи этих норм и ценностей от поколения к поколению. В таких обществах властный ресурс восполняет слабость институтов, и именно он побуждает индивидуальных и коллективных акторов ориентироваться на соответствующие ценности. Следовательно, цивилизационный анализ должен также охватывать механизмы власти и контроля, способные обеспечить воспроизводство цивилизационных паттернов, интергенерационную преемственность в отношении норм и ценностей.

Из числа сторонников цивилизационного подхода наибольшее внимание политическим факторам уделяет Й. Арнасон, указывающий, в частности, на связь цивилизаций с имперскими проектами, т.е. со специфическими формами политической власти. В этом плане работы Арнасона открывают новую перспективу, позволяя избежать упрощенного представления о «культурных программах» как о чем-то изначально заданном и подверженном минимальным изменениям. Напротив, Арнасон стремится привлечь внимание к «далеко не проясненным взаимосвязям между цивилизациями, имперскими формациями (всегда отождествляемыми с определенными культурными и идеологическими образами единства) и религиозным универсализмом» (1, с. 303). Такая исследовательская стратегия позволяет решить по крайней мере две проблемы, с которыми сталкивается цивилизационный подход. Во-первых, она раскрывает роль политических элит в стабилизации цивилизационных структур не только в отдаленном прошлом, но и в настоящем, когда усилиями этих элит в разных частях мира удается выдвигать культурные проекты, противостоящие западному модерну. Во-вторых, стратегия Арнасона позволяет не только рассматривать цивилизации в синхронном сопоставлении, но и отслеживать динамические процессы внутри отдельной цивилизации. Внимание к факторам политической власти в имперских образованиях позволяет, в частности, понять, почему одни проявления цивилизационной специфики сохраняются почти неизменными на протяжении веков, а другие подвергаются существенным трансформациям на протяжении сравнительно небольшого периода времени, почему одни культурные паттерны получают распространение на огромных пространствах, а другие остаются локализованными на небольших территориях.

По мнению автора, обращение к арсеналу политической социологии вовсе не означает, что следует отказаться от тех или иных компонентов социологии религии, имеющих принципиальное значение для Эйзенштадта. Кнёбль убежден, что для более полного раскрытия коммунальных аспектов религиозного подъема и – в конечном счете – для понимания феномена устойчивости и многообразия цивилизаций необходимо сложение потенциалов политической социологии и социологии религии.

Литература

1. Arnason J. Civilizations in dispute: Historical questions and theoretical traditions. – Leiden: Brill, 2003. – 380 p.

2. Assmann J. Religion und kulturelles Gedдchtnis: Zehn Studien. – Mьnchen: Beck, 2000. – 256 p.

3. Mauss M. Civilizational forms // Rethinking civilizational analysis / Ed. by S. Arjomand, E. Tiryakyan. – L.: Sage, 2004. – P. 21–29.

4. Zucker L. The role of institutionalization in cultural persistence // American sociological rev. – Wash., 1977. – Vol. 42, N 5. – P. 726–743.

Д.В. Ефременко