Текст книги "Социологический ежегодник 2010"

5. Фрагментация жизни и роль социальных движений

Одним из проявлений сверхрационализации и избыточной кодификации повседневной жизни людей является ее избыточная сложность, что затрудняет их ориентацию в складывающихся ситуациях и потому делает невозможным адекватную и своевременную реакцию на угрозы разрушения окружающей природной и рукотворной среды. Сознание граждан фрагментируется.

Отсюда − установка на преодоление такой фрагментации, как задача социальных движений. Стратегию преодоления теоретики движения видят в выходе за пределы существующих институциональных структур. Они говорят, что господство «инструментального комплекса» может быть преодолено только действием, проистекающим извне системы. Поскольку эта метаполитика имеет скорее культурные, нежели экономические или политические основания, они фокусируют внимание на воссоздании гражданского общества и публичной сферы. К. Оффе утверждает, что «политика новых социальных движений… стремится политизировать институты гражданского общества на путях, которые не ограничены каналами представительно-бюрократических институтов, и таким образом воссоздать гражданское общество, которое более не будет зависимо от регулирования, контроля и вмешательства». Главный инструмент – реполитизация публичной сферы (15, с. 118).

Культурная составляющая экологической критики индустриализма состоит не просто в повторении тезиса о необходимости человеческой самодетерминации, но в призыве к переоценке оснований и условий, необходимых для возврата к такой автономии. Основа этой культурной политики – борьба против экологических рисков, общих для самых разных угнетенных групп населения. Инструмент ее развития − соединение усилий экологического и феминистского движений, а также движения за развитие «Третьего мира» с профсоюзным движением, движением за гражданские права, антивоенными и антиатомными движениями, религиозными организациями и группами. Основой и мотором такого движения обновления стало движение за экологическую справедливость − радикальное популистское движение, возникшее в США как протест против токсического загрязнения страны. Это движение выступает за права рабочих и малооплачиваемых слоев населения, в основном цветного, живущего поблизости от источников токсического загрязнения. На деле это социальный протест против расового и классового неравенства в отношении их здоровья и среды обитания (5, с. 119).

6. Какая социология нужна для модернизации

Исторический факт: в западной социологии дискуссия о переходе к следующей фазе модернити (она именовалась по-разному: «легкая», текучая, поздняя, рефлексивная) происходила в конце 1980-х годов и в основном завершилась к середине 1990-х (9; 10). В этой дискуссии два момента являлись ключевыми: социальные последствия технологических изменений и необходимые институциональные реформы; особое внимание было уделено глубокому критическому осмыслению возможных последствий периода перехода. Причем если мы, сплошь и рядом, просто бросали плоды «тяжелой» модернити, то там развернулась дискуссия – как их максимально утилизировать, приспособить под нужды социальной и культурной жизни, а главное, как вовлечь в этот процесс население умирающих индустриальных центров (12).

Что же касается институциональных реформ, то здесь основополагающим был момент перехода от управления к регулированию на основе диалога и консенсуса. Регулирование предполагает множество точек низовой активности, соединенных информационно-коммуникационными сетями и действующих на принципах диалога и консенсуса. Фактически переход к «легкой» модернити означает переход к сетевому обществу. М. Кастельс утверждает: «Фундаментальной чертой социальной организации общества является ее опора на сети как ключевой элемент ее социальной морфологии. Сети с появлением ИТ получили новый импульс, что позволяет обществу одновременно справляться с избыточной и лабильной децентрализацией и концентрацией принятия решений в немногих “фокальных” точках» (11, с. 5). В сетевом обществе, заключает он, изменения идут двумя путями. Первый – это отрицание логики существующих сетей и формирование того, что Кастельс именует «культурными коммунами» (cultural communes), причем не обязательно фундаменталистского характера. Второй – это создание альтернативных сетей вокруг альтернативных проектов, которые, соединяясь друг с другом, создают оппозицию культурным кодам сетей, доминирующих сегодня (там же, с. 22–23). Соглашаясь с этим утверждением в принципе, я считаю, что Кастельс неправомерно сводит сети к «морфологии» общества. Собственно говоря, последний его пассаж опровергает эту «морфологическую» концепцию, показывая, что люди посредством сетей могут создавать общности отличного от диктуемого «сверху» типа.

Диалектике перехода «морфологии» в «аксиологию» посвящено немало работ западных и российских исследователей. Более того, во все периоды перехода от одной фазы модернити к другой западная социология уделяла и продолжает уделять особое внимание новым социальным движениям (10; 14; 16), потому что они были движущей силой этих переходов, которая противопоставила меркантилизму нематериальные ценности. Нельзя сказать, что западные социологи в этом преуспели, – рынок продолжает разрушать любые формы человеческих сообществ, ориентированных на духовные ценности, взаимопомощь и поддержку. Но без гражданских инициатив и общественных движений перемены невозможны вообще.

Если мы стремимся построить «общество, основанное на знаниях», то последнее не должно быть обществом, где знания будут таким же инструментом господства и эксплуатации, каким сегодня является финансовый капитал. «Сначала надо построить общество, в котором акты личного самовыражения будут цениться выше, чем изготовление вещей или манипуляция людьми» (3, с. 116). Российская социология все более подчиняется государственно-корпоративной машине нашего общества, выполняя в лучшем случае информационную, но все чаще – охранительную функцию, тогда как западная нацелена главным образом на анализ и критику. Другое различие: мы в основном ориентированы на изучение и применение концепций модернизации, годных для развитых стран, тогда как в центре интереса большинства западных социологов и политологов сегодня находятся процессы модернизации и демодернизации стран «третьего» и «четвертого» миров. Как говорил Иллич, «модернизированная бедность – это сочетание бессилия перед обстоятельствами с утратой личностного потенциала» (3, с. 27).

Наконец, еще одно важное различие. Одно дело – бесконечные «срезы» и «коллективные фотографии», называемые у нас опросами общественного мнения. И совсем другое – каждодневная, длительная и упорная работа социолога с лидерами и активистами любого социального движения, прежде всего – с целью понять их, вникнуть в строй их мыслей, а затем помочь им грамотно выразить свои требования, овладеть навыками общественной жизни, стать публичными фигурами, научиться просчитывать возможности и ресурсы – свои и противостоящих сил. В конечном счете логика «заказа» (государству или бизнесу нужно то-то и то-то выяснить для своих, меркантильных или политических, целей) противостоит логике «понимания» (кто мы, чего мы хотим и чего реально можно добиться). В первом случае это «представительская социология», потому что право думать за народ берут на себя социологи. Во втором – «социология совместного анализа и действия», потому что вопросы ставятся, структурируются и разрешаются социологами совместно с населением и / или представляющими его территориальными группами или виртуальными сообществами. Огрубляя, можно сказать, что в первом случае это «государственническая социология», во втором – социология гражданского общества.

Идея социологии как «зеркала общества» ущербна, потому что люди в массовых опросах обезличены, сведены в искусственные группы (в которых они никогда реально не участвуют как акторы), а связь между этим знанием-зеркалом и действием многократно опосредована − институционально и политически. Известно, что данные массовых опросов не только интерпретируются разными учеными по-разному, но и проходят массу политических фильтров «наверху».

Безработица, обострение этнонациональных проблем, наркомания, самоубийства, эмиграция самых продвинутых и протесты самых беззащитных – все это симптомы растущей социальной напряженности. Но для их устранения недостаточно очередного массового опроса по схеме, навязанной социологами. Российское общество столь разнообразно по столь большому количеству параметров, что в идеале в каждом микрорайоне действительно должен быть свой социолог. И самое удивительное, что они есть. Даже в отдаленных поселках. Это – «гражданские эксперты», местные жители, прошедшие соответствующую подготовку, или участники гражданских инициатив, или же – независимые эксперты, не гнушающиеся «идти в народ» с тем, чтобы объяснять, помогать и учиться самим.

7. Социально-гуманитарная модель модернизации необходима

Это не простая задача – поставить в центр социологического интереса человека мыслящего, творческого, а не играющего и поющего, но разве это не наша задача? Утопия, скажете вы? Не думаю. Посмотрите на резкий рост в последнее месяцы массового недовольства самых разных групп самыми разными проблемами. Их «общий знаменатель» легко вычисляется: экономическая и внеэкономическая эксплуатация, насилие, обман, несправедливый суд, жестокость правоохранительной системы, безответственность чиновников, коррупция и т.д.

Идеология свободной конкуренции и жизни в кредит здесь не подходит. Европейский союз едва не развалился, когда финансовый пузырь, который, казалось, можно надувать вечно, вдруг лопнул. Европейский союз «в его нынешнем виде держится лишь на страхе грядущей катастрофы» (5, с. 6). Если мы не хотим, чтобы Россия превратилась в третьестепенную страну, растаскиваемую по кускам международными монополиями, то структурирование общества должно следовать человеческим интересам и связям, а не строиться по степени его привязанности к «трубе». Государство до предела сузило коридор социальных возможностей массового гражданского активизма, теперь необходимо его расширять. Но есть и другая сторона нашей жизни: жестокость, причем все чаще немотивированная − в семье, школе, армии, местах заключения. Значит, гуманитарная составляющая этой модели должна быть направлена на «терапию» этой тяжелой болезни.

Выводы

Гуманизация модернизации – это не «бантик» на голове технобюрократической машины, не облагораживающий ее «тюнинг», а процесс, который должен начинаться раньше техноэкономической модернизации. Ясно, что создать такую среду в одночасье невозможно: российское общество до сих пор не столько гуманизировалось, сколько двигалось в обратном направлении. Энергосберегающие лампочки, краны и трубы – это хорошо, учет наших расходов необходим, но главное – создание институциональной и жизненной среды для того, чтобы все это состоялось. Анклавная технобюрократическая модернизация силами авторитарной власти возможна, всеобщая, ориентированная на развитие человека, на «креатив», – нет. Первые шаги власть имущих показывают, что им милее и привычней первый вариант: он относительно дешев, осязаем, его легко презентировать и пропагандировать. Но без ориентации на развитие человека это будет очередной имитационный вариант модернизации. Как уже не раз случалось в нашей истории, заимствованные на Западе новейшие образцы (техники, организации, логистики, моды) наша российская институциональная и человеческая среда постепенно адаптировала до своего уровня и интереса. Телогрейки, наброшенные шахтерами на контрольно-измерительные инструменты, гарантирующие относительную безопасность тех, кто работает под землей (я имею в виду катастрофу на шахте Распадская), – яркий тому пример. И это будет продолжаться бесконечно и во всевозрастающих масштабах, пока не перейдет в социальный взрыв.

В конце 1990-х годов мною была предложена гипотеза, названная парадоксом «риск-симметрии» модернизации. «Коль скоро российское общество вступило на путь модернизации по западному образцу, не только ее продвижение вперед, к последующей (высокой) фазе, но и отход назад, то есть демодернизация, и даже просто задержка, “стояние” на этом пути чреваты интенсификацией производства рисков. Демодернизация в той же мере рискогенна, как и недостаточно отрефлексированный переход к ее следующей фазе. Это фундаментальная закономерность развития техногенной цивилизации: чем более мир нашей жизни становится искусственным, рукотворным, тем более он нуждается в уходе, “профилактике”, поддержании в рабочем состоянии. Это утверждение в равной мере справедливо по отношению к земледелию, индустрии, городскому хозяйству, инфраструктурам жизнеобеспечения, военно-техническим системам и всему остальному» (8, с. 17; 7). Вполне естественно, что в потребительски ориентированном обществе, значительную часть которого составляет (в широком смысле) сервис-класс, модернизация-для-человека «ушла» в сферу потребления. Всеобщее развитие потребительского кредитования еще более привязало человека к месту работы, он стал еще более послушен политически и закабален экономически грабительскими условиями кредитов. Сфера его экзистенциальной свободы суживается, ему уже не до рефлексии, не до «глубокого сомнения» (У. Бек). Представляется, что мы возвращаемся ко времени «служилых людей», подчиненных воле государства, а не личностей, служащих мотором модернизации.

Что касается российской социологии как таковой, то, на мой взгляд, перед ней стоит несколько первоочередных задач, если она хочет стать одним из субъектов процесса модернизации.

Во-первых, российская социология должна разработать общую теоретическую платформу, иметь консолидированную позицию, не исключающую, естественно, ее перманентной критики и переосмысления. На мой взгляд, это должна быть прежде всего социально-гуманитарная концепция модернизации России, что предполагает участие гражданских организаций в разработке такой модели.

Во-вторых, мы должны постараться сделать эту проблему публичной – без прорыва в СМИ это невозможно. Мы много дискутировали о том, как сделать социологию публичной, но без необходимой конкретики. Социология должна быть подготовленной к такому «прорыву», она должна стать гораздо более глокально-ориентированной, т.е. уметь видеть проблему модернизации «сверху» и «снизу», а главное – с точки зрения общества. Российские социологи уже показали, что массовые опросы для этого недостаточны, нужно проникнуть вглубь региональных и местных проблем и стоящих за ними сил. Социолог должен быть инсайдером начинающегося процесса.

В-третьих, навязываемая нам альтернатива статуса социолога – либо «все – на продажу», либо «пребывание в башне из слоновой кости» – ложная! Соединение научного знания с гражданской позицией – традиция российской науки и социологии, и мы не должны выпадать из этой колеи. Другая, не менее важная традиция – связь с мировой наукой, но опять же не только путем заимствования знаний и технологических новаций, но прежде всего посредством дискуссии и обмена идеями о человеческой сути модернизации. В этой связи я считаю важнейшей задачей социологии борьбу против потребительской идеологии. Не о сокращении потребления идет речь (оно уже сократилось само под воздействием кризиса), а об изменении его приоритетов в пользу выравнивания уровня материального благосостояния, обеспечения здоровой среды обитания и максимума возможной свободы творчества.

Если технобюрократическая модель модернизации укоренится в России, если будут приняты соответствующие программы и под них будут выделены ресурсы, то поворот к ее социально-гуманитарной модели все равно состоится, но уже в форме массовых движений протеста и социальных взрывов.

Литература

1. Бауман З. Текучая современность. – СПб.: Питер, 2008. – 240 с.

2. Горшков М.К., Тихонова Н.Е. Российская идентичность в условиях трансформации: Опыт социологического анализа. – М.: Наука, 2005. – 396 с.

3. Иллич И. Освобождение от школ. – М.: Просвещение, 2006. – 160 с.

4. Кравченко С.А., Красиков С.А. Социология риска: Полипарадигмальный подход. – М.: Анкил, 2004. – 385 с.

5. От редакции // Ведомости. – М., 2010. – 10 мая. – С. 1, 6.

6. Шугуров М.В. Новая идентичность: Человек и власть в пространстве посткнижной культуры // Свободная мысль – XXI. – М., 2004. – № 3. – С. 105–129.

7. Яницкий О.Н. Россия как общество риска: Контуры теории // Россия: Трансформирующееся общество / Под ред. В.А. Ядова. – М.: Канон-Пресс «Ц», 2001. – С. 21–44.

8. Яницкий О.Н. Социология и рискология // Россия: Риски и опасности «переходного» общества / Отв. ред. О.Н. Яницкий. – М.: Институт социологии РАН, 1998. – С. 9–35.

9. Beck U., Giddens A., Lash S. Reflexive modernization: Politics, tradition and aesthetics in the modern social order. – Stanford: Stanford univ. press, 1994. – 225 p.

10. Castells M. The information age: Economy, society and culture. – Oxford: Blackwell, 1999. – 1296 p.

11. Castells M. Materials for an exploratory theory of the network society // British j. of sociology. – Oxford; L.: 2000. – Vol. 51, N 1. – P. 5–24.

12. Cities of Europe: The public’s role in shaping the urban environment / Ed. by T. Deelstra, O.Yanitsky. – Moscow: Mezhdunarudnye otnosheniya, 1991. – 391 p.

13. Karjaliainen T. Institutional framing of environmental issues // The struggle for Russian environmental policy / Ed. by I. Massa, V.-P. Tynkynen. – Helsinki: Kikimora, 2001. – P. 123–57.

14. Kriesi H.P. The political opportunity structure of new social movements: Its impact on their mobilization // The politics of social protest: Comparative perspectives on states and social movements / Ed. by J.S. Jenkins, B. Klandermans. – Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1995. – P. 167–198.

15. Offe C. Varieties of transition. – Cambridge: Polity, 1997. – 249 p.

16. Tilly Ch. Social movements, 1768–2004. – L.: Paradigm, 2004. – 194 p.

Рефераты

З. Бауман

Bauman Z

Communism: A postmortem? Two decades on, another anniversary // Thesis Eleven. – L., 2010. – Vol. 100, N 1. – P. 128–140

В юбилейном, сотом выпуске австралийского социологического журнала «Thesis Eleven» Зигмунт Бауман обращается к другому юбилею – 20-летию падения коммунизма в странах Центральной и Восточной Европы. Бауман характеризует коммунизм как феномен «твердого» модерна (solid modernity), едва не переживший саму эту эпоху. Впрочем, в условиях «текучего» модерна (liquid modernity) коммунизм в любом случае оставался бы антикварным курьезом, не способным ничего предложить новому поколению.

«Твердый» модерн стал ответом на упадок и бессилие феодального общества (ancien regime). Смертным приговором последнему стали отделение экономической деятельности от домашнего хозяйства и разрыв прежних коммунальных и иных социальных связей, препятствовавших эмансипации новых общественных сил. Модерн появился на свет как намерение решительно порвать с наследием прошлого, высвободив в процессе «креативного разрушения» гигантский человеческий потенциал. Но при этом «проект модерна» являл собой единственную приемлемую альтернативу социальному хаосу, готовому воцариться на руинах некогда твердого «старого порядка». Закладка нового, еще более твердого монолита стала спасением от тотальной утраты всех опор и ориентиров. Поначалу не все получалось, и реализация нового проекта то и дело выходила из-под контроля, ставя под сомнение саму возможность достичь упорядоченного, транспарентного и предсказуемого состояния общества. Однако стремление к «определенности», под знаком которой родился модерн, со временем обеспечило ему наиболее блистательные победы. В своей первоначальной, «твердой» фазе модерн представлял собой не что иное, как долгий марш по направлению к порядку, к царству определенности и контроля (c. 130). Этот марш, важными вехами которого становились научные открытия и технические изобретения, в самом деле, обещал быть долгим, но ни в коем случае не бесконечным.

Скрытой предпосылкой «твердого» модерна была уверенность, что контингентность и непредсказуемость событий и социальных процессов являются аномалией, которая в конечном счете может быть преодолена. Цель изменений состояла в том, чтобы привести мир к состоянию гомеостаза, при котором никакие дальнейшие изменения более не понадобятся. Преобладала вера в то, что число проблем, с которыми сталкивается общество, конечно и что решение даже одной из них ведет к количественному сокращению генеральной совокупности проблем. Но внутри этого общего строя мысли сформировались и вступили друг с другом в решительную борьбу две противоположные концепции достижения идеала социального прогресса – капитализм и социализм. Сторонники обеих концепций взяли на вооружение триединый лозунг модерна «свобода – равенство – братство», но социалисты решительно обвиняли своих оппонентов, в первую очередь убежденных сторонников принципа «laissez-faire», в нежелании что-либо сделать для воплощения декларированного идеала. Регулярные кризисы перепроизводства и социальная несправедливость как результат систематической сверхэксплуатации наемного труда были главными пунктами инвектив социалистов. Альтернатива, предложенная марксистами, состояла в пролетарской революции.

С течением времени, однако, перспектива «пролетарской революции» все более отдалялась. Отчасти это было связано с тем, что государство начало накладывать ограничения на возможности эксплуатации наемного труда со стороны собственников средств производства и вводить регулирование условий труда; немалую роль в этих процессах сыграла и борьба трудящихся в защиту собственных интересов. В результате предсказывавшаяся марксистами «пролетарская пауперизация» так и не материализовалась. Оказалось, что права и интересы трудящихся можно вполне эффективно защищать и в рамках капиталистического общества.

На рубеже XIX–XX вв. социалисты стремились отреагировать на эти изменения различными теоретическими ходами, разрабатывая, в частности, концепты «рабочей аристократии», готовой поступиться интересами своего класса, или общей неспособности рабочих самостоятельно сформулировать последовательную программу классовой борьбы, отметающую все компромиссы в духе «тред-юнионистского сознания» и ориентированную на достижение конечной цели – социальной революции. В этих условиях произошла консолидация радикального крыла социалистического движения, узурпировавшего и монополизировавшего термин «коммунизм». Появление на исторической сцене коммунизма стало своеобразной реакцией на разочарование в «законах истории», и фрустрацию, вызванную отсутствием прогресса в деле превращения пролетариата в революционную силу. Усиливающиеся опасения, что время играет «не на стороне социализма», порождали соблазн «ускорить» ход истории, дать ей мощный толчок в революционном направлении. Но сделать это предстояло уже не аморфным «массам трудящихся», а организации «профессиональных революционеров». После своего прихода к власти «профессиональные революционеры» должны использовать всю мощь государственного механизма для социальных преобразований в направлении искомого идеала общественного устройства. Более того, использование государственного насилия позволит обеспечить «прорыв в будущее» даже странам с преобладанием крестьянского населения, в основном находящимся на стадии предмодерна и, подобно царской России, представляющим собой окраину «развитого мира».

Для Ленина и его соратников не существовало вопроса о социальной цене «прорыва в будущее». Однако практика коммунистической власти, обещающей привести общество к состоянию упорядоченной гармонии и процветания, свободного от конфликтов, на деле означала непрерывную, не дающую никаких надежд на скорое окончание борьбу с внутренними и внешними врагами. Коммунистический эксперимент стал экстремальным, но, вероятно, решающим и окончательным испытанием амбиций модерна достичь полного контроля над человеческой судьбой и условиями жизни. И если рождение коммунистической версии модерна было неотъемлемой частью восхождения «твердого» модерна, то падение коммунизма неизбежно отразило его закат. Последний вздох коммунистического эксперимента означал вступление модерна в его «текучую» стадию.

Прямая конфронтация и соревнование с капиталистической альтернативой модерна имели смысл лишь до тех пор, пока ставилась задача удовлетворения конечной совокупности человеческих потребностей. Но в «текучей» фазе модерна капитализм выбывает из соревнования: отныне речь идет о потенциальной бесконечности человеческих потребностей и все усилия фокусируются на обслуживании их бесконечного роста. Ради этого необходима мультипликация возможностей и вариантов выбора вместо безнадежных усилий направить их в единое русло.

И все же равноценно ли падение коммунизма его смерти? Ссылаясь на Ю. Хабермаса, автор отмечает, что «программа коммунизма» далеко не выполнена. Призыв к социальной справедливости и к созданию достойных условий человеческого существования, привлекший в позапрошлом столетии к коммунистическим идеям миллионы сторонников, и сегодня звучит ничуть не менее актуально для еще большего числа современных обездоленных. В той же Индии, которую можно считать крупнейшей драгоценностью в короне «текучего» модерна, несколько десятков миллиардеров сосуществуют с четвертью миллиарда людей, живущих менее чем на 1 долл. в день. Более 40% индийских детей моложе пяти лет систематически страдают от недоедания. Мало того. Бедность вернулась и в те страны, откуда, казалось, она была навсегда изгнана. В Британии, например, более 14 тыс. детей из малообеспеченных семей получают бесплатные школьные завтраки в качестве единственного средства избежать недоедания. В последние годы правления Тони Блэра еженедельный доход 10% беднейших британских домохозяйств упал до 9 ф. ст., тогда как доход 10% наиболее обеспеченных домохозяйств дополнительно вырос на 45 ф. В целом список социальных болезней так называемых «развитых обществ» остается длинным и даже продолжает расти.

За всеми статистическими данными, графиками и корреляциями, свидетельствующими о новом нарастании социальной несправедливости, стоят, помимо прочего, нарастающая моральная индифферентность, притупление инстинкта самосохранения и неспособность понять, что и в современном мире достойная жизнь и счастье не являются чем-то само собой разумеющимся. Надежда на то, что каждый способен обеспечить себе достойную жизнь в одиночку, является фатальной ошибкой. Мы ни на йоту не приблизимся к этому идеалу, отстраняясь от социальных бед и неудач других людей.

Как-то в конце 1920-х или в начале 1930-х годов Антонио Грамши в одной из записей, сделанных им в туринской тюрьме, отметил: «Кризис состоит именно в том факте, что старое умирает, а новое не может родиться» (1, с. 276). Он назвал это состояние «междуцарствием» (interregnum). Грамши вкладывал в понятие «междуцарствие» свой особый смысл, имея в виду одновременные и глубокие изменения социального, политического и юридического порядка. В каком-то смысле его понимание «междуцарствия» близко к ленинской трактовке революционной ситуации, когда верхи более не могут править по-старому, а низы не хотят по-старому жить. Грамши спроецировал внешние контуры «переходного периода» на экстраординарную ситуацию разрушения правовых оснований старого социального порядка, синхронную с начальной фазой конструирования правовых рамок нового порядка.

По мнению Баумана, нынешние планетарные обстоятельства несут на себе печать нового междуцарствия. Сегодня умирает виртуальное единство территории, государства и нации, рассматривавшееся в качестве ключевого фактора глобального распределения суверенитета. Это единство подвергается эрозии и теряет монополию на политическое действие. Ни один из центров принятия решений в современном мире не располагает более полнотой суверенитета. Пребывающий в свободном плавании суверенитет очень трудно определить и еще сложнее защитить от посягательств множества квазисуверенных субъектов. На смену союзу власти и политики, укоренившемуся в правительственных резиденциях наций-государств, приходит их сепарация друг от друга. В эпоху нового междуцарствия старые структуры политического управления демонстрируют свою неспособность решать проблемы, вызванные усиливающейся глобальной взаимозависимостью.

Но когда же междуцарствие закончится, а его итогом станет утверждение новых универсальных принципов человеческого сосуществования? И можем ли мы назвать агентов, способных эти принципы сформулировать и ввести в действие? Бауман связывает с поиском ответа на эти вопросы «метавызов» XXI в. К нему в конечном счете сводятся все прочие вызовы, риски и кризисы, с которыми человечество уже сталкивается или вскоре столкнется. Подобно самому вызову, ответ на него должен быть глобальным.

Литература

1. Gramsci A. Selections from the Prison notebooks / Ed. by Q. Hoare, G. Nowell-Smith. – L.: Lawrence & Wishart, 1971.

Д.В. Ефременко