Текст книги "Социологический ежегодник 2010"

О.Н. Яницкий

1. Постановка вопроса

Главный вопрос: что будет с культурой, вернее, какой будет культура ближайшего будущего? Информационные средства современной модернизации (поздней, текучей, рефлексивной) делают мир малопредсказуемым, переменчивым и всеобще связанным. Новое прирастает с такой скоростью, что рядовому потребителю остается время только на мгновенную реакцию, но не на размышление, рефлексию. Это особенно видно по трендам современного искусства: в литературе, театре, живописи не появилось ничего принципиально нового, есть только бесконечные перелицовки старого. Но новомодные одежды или позы, навязанные старому, не делают его новым. Доступность и открытость увеличились, но мир только начинает осознавать себя в новом качестве «глобальной культурной деревни». Это взаимопроникновение всего и вся и есть новая культура?

Посмотрим на ценности, лежащие в основе долгосрочных стратегий модернизации двух лидеров мира, – США и Китая. Думаю, что основной культурный диспут развернется вокруг двух моделей потребительской идеологии: интенсивной и экстенсивной. США движутся в первом направлении: как эффективно использовать наличные ресурсы, включая креативный потенциал человека? Как при этом сберечь природу? По существу речь идет об экологизации мышления и действия, т.е. о создании их новых культурных образцов. Эта нацеленность на максимум эффективности и креатив – вполне гуманистическая линия эволюции.

Вторая, еще более глубокая линия развития современной евроатлантической культуры – это, как говорят ученые, движение «вниз», к тайнам микромира, которое может перевернуть наши представления об эволюции природы и человека, его здоровье, продолжительности жизни и т.д. Здесь опять ведущая роль принадлежит науке, интеллектуалам. Заметим, правда, что ориентация на экономию и эффективность отнюдь не отменяет принципа «жизни в кредит», этого важнейшего движителя современной экономики.

Существует и противоположный тренд: сохранять и даже наращивать стереотипы потребления, сокращая при этом количество потребителей, и / или не заботиться об их выживании вообще. Эта модель модернизации, т.е. модернизация за счет эксплуатации дешевой рабочей силы, как, например, в Китае, дает огромную прибыль, которую можно направлять в военно-техническую сферу. В Китае количество погибших в расчете на 1 млн. т добытого угля превышает тот же показатель в США в 32 раза! Если учесть при этом практическое отсутствие пенсионной системы и скудость стандартного социального пакета в целом, то это означает если не культивирование, то сохранение десятков миллионов носителей культуры бедности под лозунгом «Сильное государство любой ценой!». Но ресурсов для такой огромной страны, взявшей курс на форсированную модернизацию, все равно не хватает. Значит, без «культуры экспансии вовне» (или более нейтрально: культуры естественного расширения жизненного пространства) все равно не обойтись. Здесь ведущая роль принадлежит партии, армии, силовым ведомствам, менеджменту.

Однако при всем различии обозначенных культурных трендов этих обществ, они все равно будут определяться борьбой за новые источники ресурсов на Земле, под Землей и в Космосе. Пример тому – недавно вспыхнувшая борьба между США, РФ, Канадой и рядом скандинавских стран за право освоения шельфа Ледовитого океана, изменений в космическом праве и т.д. Причем появление новых видов вооружений делает захват чужого (экспансию) все более «гуманным»: высокоточное неядерное оружие будет подавлять способность к сопротивлению только силовых структур вероятного противника, сохраняя почти нетронутыми население и природу.

Следовательно, при любом раскладе конфликты и борьба отдельных стран и их союзов неизбежны. Причем не только гигантов, но и малых традиционных сообществ, представляющих тем не менее реальную угрозу этим гигантам, как, например, сомалийские пираты или афганские талибы. Мир, несмотря на интегрирующую мощь потоков информации и капитала, все более наполняется малыми сообществами, не имеющими легального статуса, но обладающими реальной силой (пример – «неопознанные вооруженные формирования» и просто бандиты и грабители).

Поэтому придется переформулировать проблему культуры: производство материальных или духовных ценностей vs. их захват, разрушение, разграбление? Длительный и все более эффективный процесс обустройства своей жизненной среды («кокона основополагающего доверия», как называет его Э. Гидденс) или захват чужой для сиюминутного потребления? Могут возразить: так было всегда! Нет, не всегда. Одно дело – естественный процесс замены старого, т.е. именно то, что называется модернизацией, и совсем другое – насильственный захват ценностей одного другим. Вообще, силовая модернизация – отнюдь не редкий феномен истории. Достаточно вспомнить процесс создания советской атомной бомбы и вообще институт промышленного и военного шпионажа.

2. Исходные предпосылки модернизации России

Краткий исторический экскурс. Советскую модернизацию делали «спецы», русские ученые, инженеры и квалифицированные рабочие, корпус которых был сформирован интеллектуальным и гражданским подъемом России 1860–1920 гг. В послевоенные годы эту модернизацию продолжали такие же высококвалифицированные специалисты, в «шарашках» и многочисленных КБ. Эти «спецы», несмотря на гонения, были воспитаны в духе гражданственности и работали на благо страны. Сегодня даже для «догоняющей» технобюрократической модернизации кадров нужной квалификации просто нет. Вот он, «бумеранг» нашего молодого капитализма.

Не поэтому ли советская парадигма модернизации продолжает демонстрировать свою удивительную устойчивость? Как отмечают М.К. Горшков и Н.Е. Тихонова, «советское прошлое, его события и достижения – по-прежнему предмет национальной гордости; главная установка массового сознания – на доминирование государства в экономике и управлении собственностью; традиционные ценности постепенно восстанавливают свое воздействие на общество, так что «модернизационный рывок России “захлебнулся”, а возможности ускоренного движения к постмодерну оказались упущены. Социокультурная модернизация идет сегодня в стране своим естественным путем, а не ускоренным темпом, а значит, ее продвижение вширь и вглубь общества зависит главным образом от смены поколений» (2, с. 134, 144).

Это значит, что инерция развития «тела» российского социума (т.е. сращенности бизнеса и власти, неразделенности ее ветвей), фактически однопартийная система, ограниченность гражданских прав и свобод сохранятся в обозримом будущем. Это значит также, что глобальные и даже региональные войны маловероятны, поскольку российские активы находятся в западных банках, но давление извне (в форме локальных конфликтов, требования участия в миротворческих акциях далеко за пределами страны и т.д.) будет нарастать. Далее, вопрос рядового россиянина, уже инфицированного потребительской идеологией: «Что даст лично мне эта планируемая наверху модернизация?», – далеко не праздный. Начиная с периода позднего брежневизма, негласно направлявшего жизнь массы по принципу «живи и давай жить другим», не труд, тем более – труд творческий, инновационный, а потребление стало ее главным ориентиром. Без восстановления этики честного, напряженного творческого труда и его справедливого вознаграждения, без уважения человека труда никакой модернизации не будет.

На мой взгляд, следует различать идею и идеологию гуманистической модернизации. Идея ее стара: человек в центре. Человек и кормящая, защищающая его природа – в центре норм социального действия и социальных институтов. Если человек почувствует себя собственником своего труда и его результатов, свободным от страха преследования, если человек, свободно перемещаясь по стране и миру, будет беречь его природу и ресурсы, чувствовать ответственность за них, уважать законы, не только писанные им самим, но и обнимающей его природы, русский человек станет другим человеком. Это не может произойти сразу, но такая идея должна быть ведущей.

Что же касается идеологии гуманистической модернизации, то я бы сформулировал ее ядро таким образом: общее движение вперед и общая ответственность на основе перманентной рефлексии относительно общего будущего − рефлексии, реализующейся в гуманизации и демократизации социальных институтов. В течение нескольких веков российская элита все время что-то конструировала, рассматривая население как ресурс. Но он истощился, и пора остановиться, чтобы оценить сделанное и безвозвратно утерянное. Пора научиться считать человеческую и природную цену всепоглощающей страсти к обогащению. Такая «остановка» не синоним стабильности и тем более стагнации. Развитие может осуществляться только через нарушение стабильности, но оно не должно быть разрушительным.

Действительно, российская правящая элита до сих пор не определилась, какая именно модернизация остро необходима стране. Технологическая, политико-экономическая, гуманистическая или же системная? Судя по общей политической атмосфере, это будет прежде всего модернизация существующей ресурсно-ориентированной экономики и связанной с ней политической и социальной структуры. И это, с точки зрения правящей бюрократии, вполне логично, поскольку именно существующая модель такой экономики обеспечивала как ее, элиты, экономические и политические интересы, так и социально-политическую стабильность в обществе.

Посмотрим на возможные последствия такой модернизации. Следование ей означает все больший разрыв с западной моделью, которая, по Н.Д. Кондратьеву, уже приближается к переходу от четвертой к пятой технологической революции, тогда как мы все еще остаемся на рубеже завершения третьей, т.е. индустриальной, революции, и перехода к четвертой, информационной. Этот разрыв означает, что диалог и взаимопонимание между нами и Западом будут еще более затруднены. Мы просто будем пребывать в разных мирах, и поклоны в сторону столпов русской культуры тут не помогут.

Ресурсная модель модернизации и основанная на ней модель потребительского общества не предполагают серьезных изменений в ценностных ориентирах общества. То, что является мотором всякой модернизации – «впередсмотрящая элита» и связанный с ней слой инноваторов, – просто отсутствуют в данной связке. Всегда проще и эффективнее купить на Западе новые технологии по добыче и переработке ресурсов и привлечь западных специалистов для их установки и наладки, чем создавать дорогостоящую школу подготовки собственных ученых и технического персонала. Вывод: российские специалисты в массе своей будут деградировать или останутся на вторых ролях. Не зря лидеры правящей партии заговорили о модели «консервативной модернизации».

3. Информатизация: Инструмент или «культурная революция»?

Следующий вопрос: является ли повсеместная информатизация только инструментом, облегчающим доступ потребителя к культурному продукту, или же это новый культурный феномен, «культурная революция»?

Здесь ключевое значение имеет историко-культурный контекст и соответствующий ему менталитет русского народа. Как пишет М. Шугуров, «глубинно-метафизическая идентичность российского человека, ассоциирующего себя с идеями истории, государством и другими надличными образованиями идейного и институционального характера, от которых долгое время исходили мощные закабаляющие импульсы, оказалась надломленной» (6, с. 106). Пространство культуры оказалось свободным от канонизированных – идеологических и иных – текстов, а сам человек поверил в превосходство реальной жизни над подобными текстами. Хотя кодификация повседневности идет быстрыми темпами, обыватель убежден в их относительности, поскольку знает, что их можно обойти или откупиться от следования им.

В результате огромного и постоянно меняющегося объема информации, давящей на индивида, возникает новая композиция (структура) «социокультурной памяти… как системы фильтрации того, что в первую очередь необходимо для поддержания воспроизводства жизнедеятельности на усредненно-функциональном уровне – уровне индивида, но не личности… Ценности утрачивают конкретное оформление, свою локализацию, сосредоточение, внятное текстовое закрепление в виде прообраза, взыскующего не просто к повтору, а к уподоблению и сопричастности… плюрализм открывает пространство более свободного бытия… Десакрализация фигуры автора в массовой культуре и сети Интернет снижает общую планку взаимной требовательности…» (6, с. 107).

Книжные мегасмыслы вносили в духовную жизнь человека моменты целостности. СМИ порождают условно-игровую мегасреду, в которой множество поступков, артефактов, мыслей избыточно и образует рыхлое, калейдоскопическое, неустойчивое единство. В информационной среде знак, символ преобладают над реальностью. В такой среде человек не может устойчиво самоопределиться (4). То, что мы часто видим в общественном транспорте людей, уткнувшихся в книгу, газету, кроссворд, не указывает на «овладевающего знаниями человека». Скорее это способ защиты от распада личности под воздействием новой знаковой среды.

«Основная “призывная” лексема посткнижной культуры − “оторваться”, − фактически означает формулировку “прикольно-шутовского” архетипа, являющегося вариацией национального архетипа “ухода” и раскола», − утверждает Шугуров. Современная гиперинформационная реальность не сближает, а разводит жизнь и культуру, человека и реальность. «Совмещение массового недоверия и очарованности, сакрального отношения к массиву власти – то новое, что привнесла современная политическая и социокультурная ситуация» (6, с. 108).

Произошло «переструктурирование как бытия в России, так и отношений между человеком и властью, на основе некоего нового парадоксального социокода» (6, с. 108). Очевидно, что виртуальная культура не может служить мобилизующим фактором в деле модернизации российского общества, его поворота к парадигме «общества знания», иначе это означало бы возвращение к канонам книжной культуры.

Виртуальная массовая культура, продуцируемая СМИ, создает «картину мира», нацеленную не на мобилизацию и критическое освоение идущих с Запада «сообщений» (messages), упакованных в новейшие технологии, а на их нерефлексивное потребление. Переход от императива «долженствования» сложившейся культуры к функционированию «смотря по обстоятельствам» ведет к тому, что личность превращается в функцию сложившейся ситуации. Ощущение же внутренней неустойчивости создает импульс кумиротворения, т.е. соотнесения себя с наиболее «выпуклыми» виртуальными образами.

Шугуров различает личность и эмпирического индивида, первая осуществляет «прямую идентичность», второй – «косвенно-бриколажную». Тем самым формируется двойное сознание российского человека. Суть происходящих изменений – в «самой невозможности устойчивого, ответственного, самотождественного субъекта в пространстве культуры, “расхолаживание” преобладает над мобилизацией. В ходе социализации под влиянием СМИ субъект становится не “кем-то”, а занимается прямым репродуцированием “себя такового”, присутствующего в складках виртуализированной среды масскульта, а оттого политически не определившегося, социально детерриторизованного и маргинализированного, “желающего” свои желания» (6, с. 110). Иначе говоря, новая экология культурного бытия (т.е. новый проект культуры, создаваемый СМИ) – это культура не как «матрица», т.е. закрепленная в пространстве-времени структура норм-ценностей и когнитивных установок, а как текучее, всем доступное пространство, где господствуют игра, наслаждение и удача. Частая смена постулатов, «маркеров», правил игры становится правилом. Очень быстро российский человек перенимает проект культурного бытия, бросающий вызов традиционной культурной онтологии и присущей ей «инертной» самоидентичности человека. «Исчезновение “частного Я” кореллирует с тотальностью безличной, рассредоточенной, невидимой и все проникающей власти массмедиа… мощь среды массовой коммуникации становится конструктором социальной реальности, задавая ее когнитивные и нормативные определения» (6, с. 110).

Итак, под натиском производства масскульта «книжная культура» теряет свое фундаментальное качество устойчивости, постепенного накопления, тщательного отбора. Если раньше культура шла за мифом, затем – за повседневной практикой, потом – за знанием, результаты которых отбраковывались опять же повседневной рациональной практикой, построенной по критерию общественной пользы, то теперь производство культуры (символов) стало самостоятельным и все убыстряющимся видом производства, который порождает множество индивидуализированных и конкурирующих между собой практик. Эти практики не служат общественной пользе, а удовлетворяют гедонистические потребности.

То есть если раньше культура структурировала, мобилизовывала и направляла индивидуальное поведение, то теперь массовая культура, пренебрегая критерием реальности и пользы, иррационализирует и демобилизует его. Вместо духовной концентрации, трудной внутренней работы (вникания, осмысления, осознания), устремленности вперед, к идеалам, господствует желание получить удовольствие «здесь и сейчас». Труднодоступное будущее превратилось в легкодоступное настоящее. Не надо идти, преодолевать, концентрироваться (над текстом, декодировать его), надо просто сидеть, смотреть и наслаждаться (забываться, отвлекаться). Суровая действительность никуда не ушла, но от нее можно (временно) отгородиться, отстраниться, уйти в иллюзорный мир. Наступили времена всеобщего добровольного искейпа.

С теоретической точки зрения важнейший признак общего духа современной культуры – непарадигмальность самого человека. Раньше были четкие рамки «Мы – Они», теперь – множество зыбких и перекрывающихся «имиджей». Высшие ценности человеческого бытия уступают место слабым подобиям, «теням», фантомам, производимым СМИ. В отличие от книжной эпохи, когда человек сам строил себя, превращаясь из индивида в личность, в обществе масскульта циркулируют готовые «индивидуальные жизненные проекты», и остается лишь выбрать один из них, а потом сменить на другой, третий… Культурная работа перестает быть «расшифровкой» и интериоризацией «текстов» – она становится «потреблением визуальных образов». Как заключает Шугуров, «скомбинированные PR-технологиями образы не нуждаются в осмыслении и адаптированы к эмоциональному порогу “рядового” гражданина. Будучи готовы к потреблению, они инициируют складывание массового, но не гражданского сознания» (6, с. 110). То есть работа по самостоятельному осмыслению ситуации, конфликта и выработке собственной линии поведения замещена на следование образцу, произвольно избираемому из текущего меню СМИ. Тем самым происходит принципиальное «понижение» уровня культурной работы. В этих условиях нужны огромное интеллектуальное напряжение и смелость, чтобы отключиться от этого наркотизирующего потока и снова вернуться к парадигмальному образу мышления, чтобы начать конструировать что-то новое.

4. Роль культурной среды («гумуса»)

Под культурной средой я понимаю совокупность факторов, детерминирующих мотивацию и повседневные практики индивида. Это именно совокупное, интегральное воздействие, которое лишь условно можно разбить на следующие основные элементы, расположенные здесь в порядке от единичного (локального) к общему (транслокальному): 1) ближайшее окружение (семья, друзья детства, единомышленники); 2) типичная среда места жительства (работа, люди, состояние природы и искусственной среды обитания); 3) сети и сообщества, в которые включен данный индивид; 4) воздействие на него информации, транслируемой СМИ; 5) знания, информация и собственный опыт, получаемые в ходе личной коммуникации в различных сферах и институтах общества; 6) общая направленность (вектора) развития среды обитания индивида.

Старая максима гласит: человек, живя в обществе, не может быть свободным от него. Согласен, но в этой максиме не хватает второй части: человек по-разному реагирует на эту несвободу: он может подчиниться ей или, напротив, отстаивать свою точку зрения. И эта реакция во многом зависит от того, как он воспринял и оценил средовые факторы, указанные выше. А это восприятие зависит от доверия («кокона основополагающего доверия») и убеждений, складывающихся под воздействием общения с теми, кому он доверяет. В отличие от точки зрения З. Баумана (1) и многих других западных теоретиков, утверждающих, что человек следует за переменами культурной среды (своего рода индивидуализированная концепция «догоняющего развития»), я полагаю, что ценностные и культурные задатки, обретенные индивидом в детстве и юности в его ближайшем окружении, в течение жизни не изменяются, а все более проявляются, «твердеют», изменяется лишь инструментарий их практического применения.

Но посмотрим подробнее, как они формируются и что именно «твердеет». Основа модернизации – образование, стремление и уменье постоянно пополнять свои знания. Но в России, по крайней мере в крупных городах, имущественная стратификация детей начинается еще до начальной школы. Помимо элитарных частных учебных заведений, в стране есть школы «продвинутые» (с ранней специализацией), «хорошие» и прочие. За возможность дать ребенку хорошее образование конкуренция кошельков и статусов начинается за 2–3 года до его поступления в первый класс. Когда «дошкольная подготовка» была запрещена, ее заменили «развивающими занятиями». Введенный недавно закон о разделении обучения школьным предметам на платное и бесплатное усугубляет это разобщение общества, порождая между детьми вражду и недоверие. Плюс начинающееся с 8-го класса (и опять же не бесплатное) натаскивание на ЕГЭ. Плюс «добровольное» разделение детей по конфессиональному признаку для изучения основ истории мировых религий, притом что православие у нас является господствующей религией. Плюс все виды поборов с родителей, законные и добровольно-обязательные. Плюс культ силы и жестокости, воспитываемый СМИ и тиражируемый в Интернете самими школьниками.

Поговорите с любым директором школы: первейшая его забота – это обеспечить детям безопасность, в школе и по дороге к ней. Не то, какими знаниями дети будут овладевать или насколько интенсивен и полезен им в будущем этот процесс, а безопасность. Труд как стержень учебного процесса вытесняется все более облегченными формами приобретения знания, вплоть до их «скачивания» и покупки. Но отсюда и школьники и родители делают простой вывод: зачем ребенку рисковать и напрягаться, когда знания можно просто купить. Тем более что СМИ ежедневно демонстрируют взрослым и детям эффективные технологии такой купли-продажи. Только вот вопрос: кто может и кто не может совершить этот акт купли-продажи?

Все это ориентирует ребенка и подростка на карьеру любой ценой, но не на творчество, не на приобретение знаний, не на размышления о своем будущем и будущем страны. Итак, с самого детства ребенка приучают быть озабоченным только собственной безопасностью, благополучием и карьерой. Богатые соревнуются в марках престижных зарубежных колледжей и университетов для своих детей, а бедные подвергаются все большей самоэксплуатации, чтобы их ребенок учился по крайней мере в «хорошей» школе. Так или иначе, ребенка ведут по жизни «на помочах» при помощи толстого кошелька, «позвоночного» права или унизительных просьб родителей «не исключать». Так школа становится школой обучения будущей жестокой конкурентной жизни по принципу play-off. Принцип «эксклюзии» закладывается уже именно здесь, в детстве. И если в советское время у бедных подростков еще были шансы пробиться наверх при поддержке партии или общественных организаций, то сегодня учащиеся «прочих» школ, а их сегодня в стране большинство, суть потенциальные человеческие «отходы навсегда» (Бауман), непригодные для модернизации.

Но посмотрим на эту ситуацию шире. Долгое время связь человека с местом (ландшафтом) была трудовой (для крестьянства) или рекреационно-эстетической (для землевладельцев и аристократии). Теперь первая связь практически исчезла, так как деревня обезлюдела, а вторая, рекреационная, осталась для трудовой интеллигенции и нового среднего класса. Но главная связь человека с землей (ландшафтом) теперь меркантильная: земля стала товаром, причем очень быстро дорожающим для самых разных нужд – рекреации и уединения богатых, прокладки транснациональных трубопроводов, разработки новых месторождений полезных ископаемых.

В конечном счете ситуация поляризовалась: появились оазисы рекреации (дачные поселки и некоторые новые производства) в пустыне дичающей природы, на которую, впрочем, есть виды у бизнеса как на перспективный ресурс (например, при ожидаемом дефиците пресной воды в условиях трансграничного загрязнения рек и водоемов и др.), подлежащий освоению вахтовиками-кочевниками. Последних можно считать агентами модернизации, но в очень узком – ресурсном – секторе экономики. Вкупе с ремонтниками и охранными службами трубопроводного каркаса страны они суть препятствие нового этапа модернизации – ментально и практически.

Теперь – о влиянии интернет-среды на формирование личности. Эта среда безгранична, легко доступна, из нее можно извлекать что и когда угодно, «высокое» и «низкое», необходимое и мусор и т.д. Сбрасывать в нее можно тоже почти все что угодно: правдивую и ложную информацию, шантажировать, причем, как правило, не неся никакой ответственности.

В такой среде индивид может выбирать свою идентичность подобно любому товару, конструируя ее из произвольно набранных элементов, но также легко он может и отказаться от нее, заменив другой. Тема оборотня, бывшая когда-то главной сюжетной линией мифов, сказаний и литературы, т.е. конструируемой человеком «второй» реальности, вдруг стала реальностью первой, настоящей, осязаемой. Для самого человека и его окружения в этом явлении самое неприятное, что это всегда будет коллаж, личность без ядра, без «центра тяжести». Учитывая это, идеологи СМИ создают и распространяют готовые «пакеты» идентичностей в угоду господствующей идеологии (сегодня это идеология потребительства). Усовершенствованный механизм пропагандистской обработки возвращается. Поэтому совсем не случайно опрошенные нами лидеры экологического, краеведческого и других общественных движений отмечали существенную, если не ключевую, роль в их личностном формировании семьи, ее ближайшего окружения, а также образовательной среды. Они подчеркивали также значимость знания социальной истории своей дисциплины, т.е. не только критического освоения того, что сделали их предшественники, но и в каком социальном и культурном контексте вырабатывалось это знание и как оно распространялось в интеллектуальной и обычной среде. На основании изучения общедоступных справочников о жизни Москвы, Санкт-Петербурга и Киева могу утверждать, что плотность жизни гражданского общества, измеренная числом общественных организаций, клубов, ассоциаций, особенно на рубеже XIX–XX вв., была на порядок выше, чем сегодня.

Еще об одном средовом факторе. Отечественные адепты самых разных версий технобюрократической модернизации решительно не хотят видеть ее обратную сторону, т.е. ее последствия, а именно – обратное воздействие на человека и общество той самой техногенной среды, которая была создана столь тяжкими усилиями советского народа. В терминах фрейм-анализа, как заметил наш финский социолог Карьялайнен, Россия рассматривается ее элитой в качестве источника ресурсов, но не как пространство для жизни населения (13). Я уже многократно писал о двух принципиальных и неустранимых последствиях форсированной модернизации СССР: о выделении огромных масс энергии распада (беженцев из районов локальных войн и этнополитических конфликтов, вынужденных переселенцев, бомжей, беспризорных детей, криминальных элементов всех разновидностей) и о превышении несущей способности среды обитания, когда она из поглотителя рисков (радиоактивных и прочих отходов, гниющих искусственных морей и т.п.) превращается в их источник, который поражает все живое, только медленно и незаметно, а потом «неожиданно» взрывается. Причем принципиально важно, что локальные катастрофы и конфликты создают глобальные риски и проблемы, а те в свою очередь порождают международную напряженность и конфликты, опять же препятствующие модернизации страны. Российские социологи не хотят видеть тяжких социальных последствий прошлой инженерно-технической деятельности. Они вообще не желают прикасаться к этой сложной и скрытой от посторонних глаз сфере деятельности государственных институтов.

Еще один социокультурный фактор, порожденный ВПК-модернизацией прошлого этапа. Технобюрократическая цивилизация тем отличается от остальных, что ее нельзя бросить без ухода, без присмотра. Риски и опасности, создаваемые ею, превратились в неустранимый компонент любой человеческой деятельности, как созидательной, так и разрушительной. Россия стала обществом всеобщего риска (7).

Риски, явные и скрытые, отложенные или трансформировавшиеся, – очень серьезное ограничение любых модернизационных усилий, так как:

1) все больше ресурсов требуется для устранения последствий форсированной модернизации;

2) люди болеют, рано умирают, молодежь стремится покинуть рискогенные зоны, что снижает совокупный социальный капитал населения страны;

3) более 20 лет существуют торговля живым товаром и рабство, эти худшие проявления алчности криминального бизнеса, и нет никаких признаков их сокращения, потому что это именно бизнес, хотя и бесчеловечный;

4) но может быть, самое главное – это нагнетание атмосферы страха и неопределенности, непредсказуемости, потому что никто не может предвидеть, когда случится «очередная Саяно-Шушенская ГЭС».

Люди по мере сил перемещаются не туда, где предполагается создание «силиконовых долин» (им никто и не объясняет, как они будут создаваться и кто там будет востребован), а туда, где, как им кажется, теплее и безопаснее, т.е. на юг страны, который уже и так перенаселен. Но миграция туда – иллюзорная безопасность и уж никакая не модернизация, потому что там, как и везде, дамбы стары и неухожены, каналы стары и не чищены, жилье ветхое. В советские времена инженеры учитывали «усталость металла», гигиенисты – «усталость людей», но сегодня власть не хочет публично признать кричащую проблему крайней «усталости» всей гигантской технической инфраструктуры страны и ее персонала, уже более 20 лет работающего на износ. Это еще одно подтверждение технократической зашоренности нашей бюрократии.