Текст книги "Социологическая школа права в контексте современной юриспруденции"

Глава 6
Социокультурные аспекты цифровой трансформации права в эпоху постмодерна

Проблемное поле юридической науки определяется глобальными изменениями правовых явлений, предпосылками которых выступают процессы технологического, социокультурного, экономического и политического развития общества. Важнейшей тенденцией, характеризующей указанные процессы, является цифровизация всех сфер общественного бытия, ставшая результатом технологической революции конца XX века, сопровождающей приход постиндустриального общества[140]140
  См.: БеллД. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 2004.


[Закрыть]. Цифровая трансформация последнего, с одной стороны, выступает закономерным результатом общих тенденций эволюции человеческой культуры. С другой же стороны, будучи качественно новым состоянием, она породила целый ряд явлений, не имеющих аналогов в существовавших ранее правопорядках.

Не может быть никакого сомнения в том, что цифровая трансформация преобразовала не только систему социальных связей и правовую реальность, но и повлияла на самого человека, изменив (а во многом даже и отменив) многие габитусы, определяющие его поведение в социальной среде[141]141
  О понятии габитуса см.: Bourdieu Р. Raison pratiques. Sur la theorie de I’action. Paris: Seuil, 1994. P. 91; Idem. La Distinction. Critique sociale du jugement. Paris: Minuit, 1979. P. 191–192.


[Закрыть]. Указанные изменения отразились, прежде всего, в способах коммуникации, в выражении мыслей на лексическом, морфологическом, а отчасти даже и на фонетическом уровнях языковой системы, все более подвергающихся унификации, необходимой для полноценного общения с искусственным интеллектом[142]142
  См. подробнее: Мечковская Н. Б. История языка и история коммуникации: От клинописи до интернета. М., 2009. С. 400 и след.


[Закрыть]. В семиотическом плане эти процессы приводят к качественному изменению существующих знаковых систем, включая систему права, во всех ее измерениях, а именно семантическом, синтактическом и прагматическом[143]143
  Подробнее о семантическом, синтактическом и прагматическом уровнях семиозиса, а также соответствующих аспектах знаковых систем, к числу которых относится и система права, см.: Моррис Ч. У. Основания теории знаков // Семиотика: Антология/ сост. Ю. С. Степанов. М., Екатеринбург, 2001. С. 50.


[Закрыть]. Такие изменения порождают непреодолимые затруднения в плане коммуникации, оказывающие серьезное влияние на поведение участников социальных взаимодействий.

Так, рассматривая правопорядок как знаковую систему, выступающую в качестве механизма текстопорождения[144]144
  См.: Веденеев Ю. А. Грамматика правопорядка. М., 2018.


[Закрыть], несложно убедиться в том, что правовые сообщения (тексты), создаваемые при помощи технологий цифровой коммуникации, с трудом поддаются декодированию привычными средствами, что создает предпосылки для неопределенности правового порядка, чреватой неопределенностью в познавательном плане. Так, сталкиваясь с целым рядом явлений, порожденных информационной эпохой (такими, в частности, как цифровые права, цифровые базы данных и иные объекты, подобные искусственному интеллекту), доктрина испытывает непреодолимые затруднения в интерпретации правовой природы и сущности последних.

Между тем, коль скоро с фактом существования подобных явлений вынуждены считаться действующее законодательство и судебная практика, дискуссионность доктринальных трактовок негативно отражается на применении соответствующих норм, заметно снижая эффективность последнего в плане регулирования складывающихся отношений[145]145
  См.: Попондопуло В. Ф. Правовые формы цифровых отношений // Юрист. 2019. № 6. С. 29–36.


[Закрыть]. Таким образом, в пресуппозиции социальной и правовой коммуникации цифровизация вносит изменения, делающие бессмысленными привычные языковые игры, делегитимизируя сложившийся порядок правовой реальности. Отныне многие базовые для него концепты перестают быть тем, что они значили всегда: «вещь» более не является вещью, деньги – деньгами, обязательство перестало быть взаимной связью субъектов (ст. 307 ГК РФ)[146]146
  Гражданский кодекс Российской Федерации. Часть первая. В ред. Федерального закона № 33-ФЗ от 09.03.2021 //СЗ РФ. 1994. № 32. Ст. 3301; 2021. № 11. Ст. 1698.


[Закрыть], да и сами эти последние в цифровой реальности претерпевают качественную трансформацию, изменяющие казавшиеся ранее незыблемыми свойства их (право)субъектности.

Отменяя правила коммуникации, в том числе многие молчаливые конвенции последней, цифровая трансформация общества изменяет и саму природу языковых игр, в чем видел ключевую особенность состояния постмодерна Ж. Ф. Лиотар, по утверждению которого, «если нет правил, то нет и игры; даже небольшое изменение правила меняет природу игры, а “прием” или высказывание, не удовлетворяющее правилам, не подлежат определяемой ими игре»[147]147
  Лиотар Ж. Ф. Состояние постмодерна. М., СПб., 1998. С. 32.


[Закрыть]. При этом возникает искушение объявить постмодерн новым качественным состоянием социального и правового порядка, когда отсутствие общих правил влечет за собой тотальную деконструкцию сложившегося порядка (некое, ставшее нормой, чрезвычайное положение)[148]148
  См.: Агамбен Дж. Homo sacer. Чрезвычайное положение. М., 2011. С. 9.


[Закрыть].

Представляется, однако, что подобное утверждение неверно по существу. В самом деле, упразднение более сложных правил, появившихся на поздних стадиях эволюции человеческого общения, как показывает опыт, не делает невозможными игры, как таковые (которые являются базовым элементом любой культуры[149]149
  См.: Хёйзинга Й. Homo Ludens. Опыт определения игрового элемента культуры // Хёйзинга Й. Homo Ludens. Статьи по истории культуры. М., 1997. С. 21.


[Закрыть]), но заставляет их участников обратиться к исходным и более простым знаковым средствам для организации коммуникативного взаимодействия. Так, отсутствие разработанной системы общих правил, конструирующих имущественные, а также иные отношения по поводу цифровых объектов, в условиях фактического многообразия подобных отношений, заставляет субъектов регулировать свои взаимодействия посредством субъективных прав и обязанностей, применяемых ad hoc, в каждом конкретном случае[150]150
  См.: Разуваев Н. В. Цифровая трансформация субъективных гражданских прав: проблемы и перспективы // Теоретическая и прикладная юриспруденция. 2021. № 1 (7). С. 23–24.


[Закрыть].

Подобный феномен окказиональной регуляции, или «индивидуальная норма» (при всей спорности и проблематичности данного понятия), характерный для многих сфер социокультурного общения, привлекал к себе внимание, как языковедов, так и юристов[151]151
  См., в частности: Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества // Гумбольдт В. Избр. труды по языкознанию. М., 1984. С. 45; Иванов В. В. Лингвистика и гуманитарные проблемы семиотики // Известия АН СССР. Сер. литературы и языка. 1968. Т. XXVII. Вып. 3. С. 241; Богданова Е. В. О некоторых аспектах изучения термина идиолект в отечественной и западной лингвистике // Вестник ЛГУ им. А. С. Пушкина. 2009. Т. 1,№ 4. С. 100–108.


[Закрыть]. Так, еще Б. А. Кистяковский выделял в свое время два взаимосвязанных и равно необходимых аспекта права, определяющих его действие[152]152
  См.: Кистяковский Б. А. Рациональное и иррациональное в праве // Кистяковский Б. А. Социальные науки и право. Очерки по методологии социальных наук и общей теории права. М., 1916. С. 356 и след.


[Закрыть]. Одним из этих аспектов является общее правило, представляющее собой формально-логическое суждение об универсальной причинно-следственной связи социальных явлений, выводящее из фактических обстоятельств требование возможного или должного поведения, действие либо бездействие. По мысли ученого, будучи логической конструкцией, норма имеет сугубо рациональный характер и целиком лежит в понятийной сфере.

Другой аспект правовой регуляции образуют субъективные права и обязанности, характеризующиеся, в отличие от общих правил, следующими особенностями. Они, во-первых, тесно связаны с конкретными фактическими ситуациями и применяются исключительно в этих последних, во-вторых, возникают чаще всего в результате манифестации свободной воли взаимодействующих индивидов, по их частной инициативе. Наконец, в-третьих, будучи способом ментально-психологического освоения социальной реальности, субъективные права и обязанности связаны не только с рационально-понятийным мышлением, но и в значительной степени с внерациональными (эмоциональными, чувственными, образными и т. п.) элементами психики, оказывая мощное суггестивное воздействие на субъектов правовой коммуникации[153]153
  См. также об этом: Петражицкий Л. И. Теория права и государства в связи с теорией нравственности. Т. 1–2. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб., 1910.


[Закрыть].

Исходя из этого, Б. А. Кистяковский утверждает, что «право, поскольку оно состоит из норм, есть нечто безусловно рациональное. Подобно понятиям оно создается разумом, без которого нормы не могли быть ни сознаны, ни формулированы… Однако право есть не только совокупность норм, а и жизненное явление… В жизни субъективное право дано в виде неисчислимого количества правовых отношений или прав и обязанностей, присвоенных всем членам того или иного общества, связывающих их между собой и объединяющих в одно целое. Все эти правоотношения или все эти права и обязанности безусловно конкретны, единичны или индивидуальны… Каждый такой факт в своей индивидуальности, в своем своеобразии, в своей неповторяемости есть нечто безусловно иррациональное»[154]154
  См.: Кистяковский Б. А. Указ. соч. С. 359–360.


[Закрыть].

Отсюда ученый делает вывод о том, что «надо признать фикцией отождествление права, заключающегося в правовых нормах, с правом, осуществляющимся в жизни, в правовых отношениях и в индивидуальных правах и обязанностях»[155]155
  Там же. С. 360.


[Закрыть]. Таким образом, нормативная составляющая правопорядка, имеющая безусловно исторический характер, подвергающаяся разнообразным трансформациям и могущая утрачивать свою релевантность для участников правового общения в тех случаях, когда само это общение в результате изменения социокультурного и исторического контекста, образно говоря, начинает течь по иному руслу, вырастая из самой действительности, из множества уникальных фактических ситуаций, имеющих экзистенциальное содержание, и из связанных с этими ситуациями индивидуальными правами и обязанностями[156]156
  Помимо Б. А. Кистяковского, данное обстоятельство подчеркивалось многими теоретиками права. Так, одной из наиболее последовательных и продуктивных в научном плане следует признать концепцию А. В. Стовбы, выстраивающего онтологию правовой реальности, исходя из конкретных жизненных ситуаций («правовых происшествий», «правовых событий») во всей их экзистенциальной полноте. При этом объединяющим началом для всего многообразия таких событий служит участие в них правовых субъектов, являющихся одновременно и участниками повседневной коммуникации: Я, Другого, Каждого. См.: Стовба А. В. Темпоральная онтология права. СПб., 2017.


[Закрыть].

Представляется, что именно они служат первичными средствами конструирования правовой реальности, формирующими базовый («примордиальный») уровень правовой реальности. Причем, в силу хорошо известного социологам феномена неустранимого присутствия примордиального начала на любых стадиях развития общества[157]157
  Эту «неукротимость примордиального в обществе» отмечает, в частности, американский социолог Нейл Смелзер. См.: Смелзер Н. Социология. М., 1994. С. 13.


[Закрыть], указанные средства не только исторически лежат в основе более сложных способов конструирования, таких, как правовые нормы, но и выступают на передний план в переходные периоды, когда ранее существовавшие нормы перестают с надлежащей степенью эффективности выполнять присущие им конструктивистскую и регулятивную функции, а нормы нового исторического типа еще не сформировались.

Указанное обстоятельство позволяет сделать вывод о том, что ситуация постмодерна, связанная с цифровой трансформацией культурного общения, представляет собой лишь временное состояние, неизбежно сопутствующее переходу знаковой коммуникации к очередной стадии эволюционного развития. В контексте сформулированных соображений небезынтересным представляется рассмотреть место современных форм электронной коммуникации в эволюционном ряду, восходящем не только к ранним видам письма, а именно пиктографии и клинописи, но и к таким специфическим способам передачи информации, как наскальная палеолитическая живопись, а также жестовый язык, появившийся еще у животных предков человека[158]158
  См.: Gardner R. A., Gardner В. Т. Teaching Sign Language to a Chimpanzee // Science. New Series. 1969. Vol. 165. № 3894. P. 670; How Animals Communicate / ed. Th. A. Sebeok. Bloomington, 1977.


[Закрыть]. Развернутое сопоставление всех – антропологических, лингвистических, культурологических – данных, которыми располагает наука, делает очевидными два обстоятельства.

Во-первых, эволюция коммуникации имеет стадиальный характер, причем переход на каждую следующую стадию, расширяя диапазон знаковых средств, обеспечивает все более сложный и всесторонний характер конструирования социокультурной (а следовательно, и правовой) реальности. И, во-вторых, переход на новую ступень эволюции не является плавным и бесконфликтным развитием тенденций, заложенных предшествующей стадией. Всякий раз этот переход сопряжен с распадом сложившейся картины мира, влекущей за собой утрату когерентности последней. Именно с неопределенностью такого рода имеет дело «новая реальность» цифровой эпохи, и представляется совершенно очевидным, что, коль скоро, первопричиной неопределенности выступает появление новых знаковых средств, условием преодоления неопределенности является габитуализация этих последних.

Но если перейти от культурной ситуации к самой природе, нельзя не заметить, что качественные изменения, вызванные цифровой трансформацией, глубоко затронули не только психологические, но и телесные свойства всех без исключения акторов социального действия[159]159
  См. подробнее: Гаврилова М. С., Бурина Е. А. Телесность в эпоху постмодерна // Актуальные проблемы развития личности в современном обществе: Мат-лы Международной научно-практич. конференции/ под ред. Д. Я. Грибановой. Псков, 2020. С. 10–16. К сожалению, авторы, давая солидную подборку мнений, не делают собственных выводов из рассматриваемого материала. Между тем трансформации телесности в постсовременном обществе отнюдь не сводятся к таким хорошо известным явлениям, как фитнес, бодимодификации и т. п. (Там же. С. 14), но имеют куда более далеко идущий характер, приводя в конце концов к сложным преобразованиям нервной системы и внутренних органов человека, становящимся возможными благодаря развитию информационных технологий в медицине.


[Закрыть]. Вообще, поскольку телесность, как таковая, представляет собой один из аспектов личности, отсюда следует вывод, что метаморфозы телесности членов цифрового общества необходимо рассматривать в общем контексте кризиса личностной идентификации в эпоху постмодерна[160]160
  См.: Извеков А. И. Проблема личности постмодерна: Кризис культурной идентификации. СПб., 2008.


[Закрыть]. Важно отметить, что этот кризис, имея общий антропологический характер, создает последствия и в юридическом плане, способствующие, в частности, переосмыслению категорий государства и юридических лиц, которые являются, наряду с физическими лицами, участниками правового общения.

Известно, что, по крайней мере с эпохи Средневековья (если не с античных времен), данные сущности, неосязаемые в физическом плане, конституировались по образу и подобию человека, в качестве некоего «коллективного тела»[161]161
  См.: Kantorowicz Е. The King’s Two Bodies: A Study in Mediaeval Political Theology. Princeton, 1957.


[Закрыть]. Не случайно, используемое в средневековой латыни сущ. corporation этимологически производно от лат. corpus, одновременно означающего и тело, и действие, и отдельный физический предмет, противопоставляемый как бестелесным предметам (incorporales так и родовым телесным вещам. Именно на данной основе в эпоху Нового времени складываются рационализированные представления о юридической личности государства и иных социальных структур в качестве образований, обладающих волевым признаком и субстанциональной основой, необходимыми и достаточными для участия в правовой коммуникации. Вот почему изменения, происходящие в эпоху цифровизации с человеческой личностью (в том числе ее физических свойств) не могли не отразиться на правопорядке, обусловив ряд фундаментальных тенденций, которые заслуживают отдельного рассмотрения.

Думается, не будет преувеличением утверждать, что одним из важнейших в практическом плане последствий цифровизации правопорядка становится утрата определенности как субъектного состава отношений, складывающихся по поводу социальных объектов, так и самих этих последних. А именно субъекты претерпевают деперсонализацию, а объекты – развеществление, что создает ситуацию неопределенности соответствующих правоотношений. Речь идет, прежде всего, о государстве, которое ранее всех прочих акторов правового порядка, еще в начале Нового времени, стало приобретать свойства особой, деперсонифицированной, личности, не сводимой ни к личности правителя государства, ни к его имуществу[162]162
  См. об этом, в частности: Кареев Н. И. Западноевропейская абсолютная монархия XVI–XVIII веков: общая характеристика бюрократического государства и сословного общества «старого порядка». М., 2009; Андерсон П. Родословная абсолютистского государства. М., 2010. С. 32 и след.; Бурдъе П. О государстве: Курс лекций в Коллеж де Франс (1989–1992 г.). М., 2017. С. 563–567.


[Закрыть]. Уже в условиях позднего (высокого) модерна современное государство превращается, как справедливо отметил М. Вебер, в «комплекс специфического совместного действия людей, которые ориентируют свое поведение на представление о том, что оно существует или должно таким образом существовать, и что, следовательно, определенные юридические порядки значимы, т. е. обязательны к исполнению»[163]163
  Вебер М. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии. В 4 т. Т. 1. Социология. М., 2016. С. 76.


[Закрыть].

Иными словами, уже в доцифровую эпоху государство как действующий участник правопорядка оформляется в качестве совокупности отношений, обладающих для всех прочих субъектов релевантностью[164]164
  Пользуясь терминологией А. Шюца, такую релевантность можно именовать интерпретативной, подразумевая под этим ее способность создавать условия для восприятия феноменов внешнего мира в контексте привычного социального окружения, тем самым обеспечивая взаимодействие с ними. См.: ШюцА. Размышления о проблеме релевантности // ШюцА. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М., 2004. С. 264.


[Закрыть], позволяющей ему быть субъектом, подобным физическим и юридическим лицам. Между тем современное государство таковым исходно не являлось и, безусловно, не могло являться в контексте естественной установки, предполагавшей, что активными участниками социальных отношений могут выступать лишь живые существа, обладающие сознанием и волей, необходимыми и достаточными для принятия решений и совершения действий. Государство эпохи модерна обладало соответствующей релевантностью за счет таких признаков, как территориальная однородность, организационное единство, публично-властные полномочия, суверенный характер государственной власти и т. п.[165]165
  См.: Чиркин В. Е. Современное государство. М., 2001. С. 15.


[Закрыть], позволявших участникам политического общения воспринимать его в качестве личности, хотя бы и sui generis, на что указывают такие часто используемые в литературе выражения, как «воля государства», «решения государственных органов», «применение государством мер принудительного воздействия на правонарушителей».

В условиях формирования цифрового общества признаки современного государства, выражающие смысловое ядро его правовой и социальной субъектности, претерпевают качественную трансформацию, превратившую государство в один из множества «воображаемых ландшафтов», которые стали предметом пристального внимания в последние годы. Так, основоположник данной концепции А. Аппадураи на разнообразных примерах продемонстрировал отсутствие у воображаемых ландшафтов свойства территориальности, утратившего свою релевантность вследствие перемещения в цифровую среду[166]166
  См.: Appadurai A. Modernity at Large: Cultural Dimension of Globalization. Minneapolis, 1996. P. 32.


[Закрыть]. Нетрудно заметить, что сходная метаморфоза, по мере развития информационного общества, имеет место и применительно к государству, детерриторизированность которого выступает закономерным следствием перехода в цифровую среду.

В свою очередь, трансформация территориального признака оказала влияние на прочие признаки государства. Так, вертикально-иерархические структурные связи стали преобразовываться в более гибкую горизонтальную структуру, а публично-властные полномочия приобретают децентрализованный характер, равномерно распределяясь между множеством субъектов социального общения, в число которых включаются также и субъекты неполитические (общественные организации и иные частные структуры). Это, в свою очередь, приводит к «размыванию» традиционного восприятия суверенитета как верховенства публичной власти государства[167]167
  См. об этом, в частности: Талапина Э. В. Право и цифровизация: новые вызовы и перспективы // Журнал российского права. 2018. № 2. С. 14–15; Санникова Л. В., Харитонова Ю. С. Трансформация права в цифровую эпоху: взгляд в будущее // Государство и право. 2019. № 9. С. 88.


[Закрыть].

Таким образом, имеются все основания рассматривать государство, равно как и политическое пространство в целом, в качестве одного из выделенных исследователем «воображаемых ландшафтов», наряду с этнопространством, медиапространством, технопространством, финансовым пространством и идеологическим пространством. Так, например, в игровом мире, который в настоящее время становится все более ярким и типичным примером цифровой реальности, в соответствии с принятыми правилами, может быть сконструирован некий (виртуальный) участник, обладающий властными полномочиями, включающими в себя возможность применения тех или иных санкций к иным субъектам игрового процесса.

Иными словами, данный участник, каковым может выступать и компьютерная программа, будет выполнять в рамках медиапространства функции «государства», обладающего всеми традиционно выделяемыми признаками, включая наличие властных полномочий и возможности применения санкций, которые будут реализовываться постольку, поскольку остальные участники готовы признавать (легитимировать) возможность их применения. Тем не менее, его квалификация в качестве государства, с позиций существующих доктринальных представлений, оказывается проблематичной, поскольку распорядительно-властные полномочия данной игровой институции оказывается ограниченной двумя моментами.

Во-первых, круг субъектов («подданных»), на которых распространяются эти полномочия, ограничен исключительно теми, кто участвует в игре и, следовательно, добровольно принимает ее правила. И, во-вторых, пределы действия верховной власти подобного государства имеют исключительно виртуальный характер, локализуясь в игровой реальности. Иными словами, виртуальное государство, строго говоря, не имеет очерченной географической территории, границ, а также прочих атрибутов существования, присущих «настоящим» политическим учреждениям, от чего, однако, факт его существования не становится менее реальным для субъектов коммуникации, каковыми в данном случае выступают участники игрового процесса[168]168
  См. подробнее: Архипов В. В. Действие правовых норм в цифровом медиапространстве и семантические пределы права // Правоведение. 2019. Т. 63. № 1. С. 13 и след.


[Закрыть].

Аналогичную тенденцию к деперсонализации, являющуюся результатом цифровой трансформации основных признаков, испытывают и юридические лица. Как известно, в соответствии с и. 1 ст. 48 ГК РФ юридическим лицом признается организация, обладающая обособленным имуществом и отвечающая этим имуществом по своим обязательствам, от своего имени приобретающая и осуществляющая субъективные гражданские права и обязанности, а также выступающая истцом и ответчиком в суде. Таким образом, основными признаками юридического лица, определяющими его гражданскую (равно, впрочем, как и любую иную) правосубъектность, в действующем законодательстве, а также в судебной, правоприменительной практике и правовой доктрине принято считать организационное единство, участие в имущественных отношениях от собственного имени, наличие обособленного имущества, а также самостоятельную юридическую ответственность[169]169
  См.: Козлова Н. В. Понятие и сущность юридического лица: очерк теории и истории. М., 2003.


[Закрыть].

Руководствуясь пониманием, развиваемым в работах М. Вебера, юридические лица, причем, как корпоративные, так и унитарные (п. 1 ст. 65.1 ГК РФ), можно, подобно государству и иным публично-правовым образованиям, рассматривать в качестве особого рода социальной реальности, а именно совокупности релевантных взаимодействий участников правового общения, а также субъективных прав и обязанностей этих последних. Подобная дефиниция, сформулированная еще применительно к корпорациям и учреждениям индустриальной эпохи, получила мощный импульс благодаря цифровизации гражданского оборота, а также цифровой трансформации его субъектов. В этих условиях становится очевидным, что любые организации представляют собой юридически оформленную деятельность, направленную на достижение хозяйственных и иных целей.

Соответственно субъективные права и обязанности, приобретаемые и осуществляемые в процессе такой деятельности, определяют субъектность юридического лица и образуют его субстанциональную основу. Указанное обстоятельство отмечает В. К. Андреев, по словам которого, «правоспособность юридического лица – это совокупность прав и обязанностей, которые оно может иметь. Правоспособность юридического лица – это не способность, как у граждан, а возможность иметь права и обязанности, связанные с правом юридического лица осуществлять деятельность, определенную его уставом»[170]170
  Андреев В. К. Тенденции развития понятия юридического лица // Проблемы взыскания убытков в российском правопорядке/ отв. ред. Ю. С. Харитонова. М., 2016. С. 59.


[Закрыть]. В целом с высказанным суждением вполне можно согласиться, хотя само терминологическое противопоставление «способность/возмож-ность» представляется надуманным, учитывая взаимосвязанность словарных значений указанных слов в языке[171]171
  См.: Ожегов С. И. Словарь русского языка. Изд. 20-е, стереотип. М., 1988. С. 618.


[Закрыть].

Тем не менее, имеются достаточные основания утверждать, что юридическое лицо как феномен правопорядка в структурном и функциональном планах представляет собой совокупность коммуникативных взаимодействий, единство которых конструируется знаковыми средствами, а именно вещными, обязательственными, корпоративными и иными правами и обязанностями[172]172
  См. подробнее: Поляков А. В. Общая теория права. Проблемы интерпретации в контексте коммуникативного подхода. СПб., 2004. С. 756–758.


[Закрыть]. Как мы помним, субстанциональной основой правосубъектности современного государства, своеобразным проявлением его «телесности», о которой шла речь ранее, являются территория и население (граждане), на которых распространяется суверенная власть государства, т. е. публичные правомочия последнего.

Точно так же, с учетом специфики юридических лиц как хозяйствующих субъектов, их субстанциональность находит свое выражение в обособленном имуществе, принадлежащем юридическому лицу на праве собственности, ограниченном вещном праве или ином субъективном гражданском праве[173]173
  См.: Иоффе О. С. Советское гражданское право. Л., 1958. С. 106; Кулагин М. И. Предпринимательство и право: опыт Запада // Кулагин М. И. Избр. труды по предпринимательскому и торговому праву. М., 2004. С. 244; Подсосонная В. В. Юридическое обособление имущества // Объекты гражданского оборота/ отв. ред. М. А. Рожкова. М., 2007. С. 251–277; Захарова Е. И. Проявление признака юридического лица в организационно-правовых формах хозяйственного товарищества // Власть закона. 2012. № 4 (12). С. 156.


[Закрыть]. Иными словами, признак имущественной обособленности, предполагающий принадлежность имущества организации, а не ее учредителям (участникам) или третьим лицам, устанавливает внешние пределы предметности юридического лица в физическом и социальном пространстве[174]174
  См.: Бараненков В. В. Понятие юридического лица в современном гражданском праве России // Государство и право. 2003. № 11. С. 57.


[Закрыть], подобно тому как человеческая телесность самым непосредственным образом отделяет одного индивида от другого, а территория и население, определяющие пространственные пределы государства, образуют специфическую «телесность» последнего.

Об этом, в частности, свидетельствуют положения ст. 132 ГК РФ, определяющей предприятие как имущественный комплекс, находящийся в собственности юридического лица в качестве совокупности различных материальных и нематериальных объектов (недвижимость, движимое имущество, включая инвентарь, сырье, продукцию, права требования, долги, права на коммерческие обозначения и т. п.)[175]175
  См.: Табашников В. Н. Предприятие как объект гражданских прав // Законодательство. 1998. № 9. С. 6–15; АртабаеваЛ. С. К вопросу о составе предприятия // Юрист. 2001. № 6. С. 23–26; Бурмистров Р. Е. Правовая природа предприятия как объекта гражданских прав // Российский судья. 2006. № 8. С. 27–30.


[Закрыть]. Одновременно, согласно п. 1 ст. 132 ГК, предприятие как имущественный комплекс в целом признается недвижимым имуществом, что характеризует законодательный подход к подобного рода комплексным объектам прав именно в плане признания приоритета их материальной (вещественной) составляющей.

В целях правильного понимания представляется необходимым отметить, что материальными благами мы понимаем объекты, имеющие внешнее физическое выражение или материальный субстрат, следуя известному критерию применявшемуся еще римскими юристами, в частности Гаем, видевшим главное отличие телесных вещей от бестелесных в том, что первые можно осязать, тогда как вторые – нет[176]176
  См.: Гай. Институции. М., 1997. С. 87.


[Закрыть]. Иными словами, признак материальности, вопреки порою встречающейся ошибочной точки зрения, отнюдь не является имущественно-стоимостной характеристикой объектов гражданских прав, поскольку некоторые имущественные блага (а именно вещи, включая наличные денежные средства и документарные ценные бумаги) являются материальными, тогда как другие (например, безналичные денежные средства, бездокументарные ценные бумаги, выполнение работ, оказание услуг, права требования и т. п.) имеют нематериальный характер. Нематериальный характер, как следует из сказанного ранее, имеют и цифровые права, а также цифровые активы, причем особенностью последних является то, что здесь, наряду с нематериальностью, добавляется еще и признак виртуальности, присущий любым феноменам, существующим в сети Интернет.

Есть все основания констатировать, что и здесь процессы цифровизации и виртуализации повлекли за собой существенные изменения, способствующие утрате деперсонализации данного вида субъектов, по крайней мере, на уровне его субстанционального воплощения. Указанная тенденция активизировалась с появлением электронной формы ценных бумаг (прежде всего, акций), ставших распространенными объектами сделок на фондовых рынках. Теперь трейдеру для покупки акций корпоративных юридических лиц не требуется лично присутствовать на бирже и получать на руки документы, приобретаемые в ходе торгов, как это было раньше: достаточно лишь иметь электронное приложение, с помощью которого можно совершать сделки, приобретая (в бездокументарной форме) различные активы, которые по истечении установленного законом срока поступают в собственность покупателя соответствующих ценных бумаг[177]177
  См., в частности: Кукушкин А. А. Защита прав владельцев бездокументарных ценных бумаг в Российской Федерации. Автореф. дисс… к.ю.н. М., 2007. С. 9; Кораев К Б. К вопросу о правовой природе бездокументарных ценных бумаг // Право и современная экономика: новые вызовы и перспективы. Сб. материалов II научно-практической конференции с международным участием юридического факультета СПбГЭУ/ под науч. ред. Н. А. Крайновой. СПб., 2019. С. 303.


[Закрыть].

Важным последствием развития оборота ценных бумаг, эмиссия которых осуществляется в электронной форме, становится трансформация имущественной основы акционерных обществ и иных юридических лиц, то есть, в конечном счете, качественное видоизменение признака имущественной обособленности последних. Как мы помним, наличие обособленного имущества считается важной характеристикой любой организации в качестве самостоятельного участника гражданского оборота: подобно тому как тело (о котором ранее уже шла речь) является наиболее наглядным внешним атрибутом любого человека, не существующего вне и помимо собственной телесности, имущественный комплекс выступает основным проявлением «телесности» юридического лица. Более того, согласно одной из существующих теорий, само это последнее представляет собой не что иное как обособленное имущество, используемое с определенной целью, а именно для получения прибыли или достижения иных результатов[178]178
  См.: Brinz A. Lehrbuch der Pandekten. Bd. I. Erlangen: A. Deihert Verlag, 1879. S. 59–63; Ландкоф С. H. Субъекты прав (лица). Научный комментарий ГК. Вып. III. М., 1928. С. 55; Суханов Е. А. Правовые основы предпринимательства. М., 2008. С. 14–15.


[Закрыть].

В качестве наглядной иллюстрации обратимся к акционерным обществам, которые, в соответствии с и. 1 ст. 96 ГК РФ представляют собой корпоративные лица (хозяйственные общества), уставный капитал которых разделен на определенное число акций. Таким образом, акции представляют собой не просто документы, фиксирующие обязательственные и иные права их обладателей (и. 1 ст. 142 ГК РФ), в данном случае – акционеров, но также долю в уставном капитале юридического лица, принадлежащего акционеру на соответствующем имущественном праве[179]179
  См. подробнее: Фрадкин К. Б. Понятие акции, отграничение акции от схожих объектов // Закон. 2008. № 10. С. 116–130.


[Закрыть]. Следовательно, акция является своего рода «знаком», отсылающим к самому имуществу в качестве своего референта. Но в семиотической структуре, где все уровни взаимосвязаны и взаимно друг другу коррелируют, виртуализация означающего служит показателем и отчасти причиной развеществления предметной основы самой реальности, в том числе реальности правовой, представляющего собой основную тенденцию развития в век постмодерна. Тем самым юридические лица в результате цифровой трансформации правопорядка утрачивают свою субстанциональную основу, конструируясь по образу и подобию тех «воображаемых сообществ», которые на примере наций в эпоху Нового времени рассматривал Бенедикт Андерсон[180]180
  См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001.


[Закрыть].

По словам исследователя, такое сообщество «воображаемое, поскольку члены даже самой маленькой нации никогда не будут знать большинства своих собратьев-по-нации, встречаться с ними или даже слышать о них, в то время как в умах каждого из них живет образ их общности… Тем самым он предполагает, что существуют “подлинные” сообщества, которые было бы полезно сопоставить с нациями. На самом деле все сообщества крупнее первобытных деревень (а, может быть, даже и они), – воображаемые»[181]181
  Там же. С. 31.


[Закрыть]. Проводя соответствующую параллель, полезно было бы сделать оговорку о том, что юридические лица, даже корпоративные, в отличие от наций, не являются «сообществами» в строгом смысле данного термина, поскольку любая организация обладает признаком внутреннего единства, представляя собой не коллективного, а индивидуального субъекта.

Тем не менее, юридическое лицо конструируется теми знаковыми средствами, которыми располагает культура. Кроме того, для любой культуры, до эпохи Модерна включительно, каждое такое образование обладало не только знаково-символическим, но и материальным измерениями. Так, у нации материальное измерение формировалось за счет тех людей, которые причисляли себя к данному единству, у государства оно определялось территориальным признаком, наконец, «материей» юридического лица являлось то имущества (вещи, наличные деньги, документарные ценные бумаги и т. п.), которыми оно располагало.

Дематериализация тех субъектов правового общения, о которых идет речь, породило не только новые вызовы стабильности правового и социального порядка, но и дало надежду на разрешение конфликтов, казавшихся непреодолимыми в век Модерна. В самом деле, развеществление наций создало условия для формирования новых единств, не обремененных национальными условностями и предрассудками, утрата территориального признака государства способно в перспективе положить конец военным конфликтам, спровоцированным географическим фактором, долгое время считавшимся предпосылкой самосохранения и выживания политического сообщества. Наконец, превращение юридических лиц в качестве имущественных комплексов в виртуальные обозначения, нанесенные культурным сознанием на воображаемую карту постсовременного общества, позволило расширить пределы экономического богатства, казавшиеся незыблемыми со времен Адама Смита[182]182
  См.: Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М., 1962.


[Закрыть], радикально переосмыслив саму идею частной собственности[183]183
  См.: Бетелл Т. Собственность и процветание. М., 2008. С. 33 и след.


[Закрыть]. Одним из важнейших последствий этого переосмысление становится рост (за счет появления новых видов имущественных благ) числа частных собственников, стимулирующий тем самым социальную свободу индивидов.

Цифровизация субъективных прав (ст. 141.1 ГК РФ), которыми в процессе их хозяйственной деятельности наделяются юридические лица, приводит к превращению последних из реальных в виртуальные единства, что служит одним из важных проявлений общей тенденции к анонимизации правопорядка, присущей информационному обществу. В подобных условиях только люди как первичные и естественные участники правовой коммуникации остаются единственными относительно устойчивыми субъектами, не затронутыми в полной мере процессами анонимизации и деперсонализации. Сущность права, представляющего особый результат социального творчества людей (текст)[184]184
  См.: Грязин И. Н. Право есть миф // Известия высших учебных заведений. Правоведение. 2011. № 5 (298). С. 73–76.


[Закрыть], а также обусловленное этим свойство человекоразмерности правового бытия[185]185
  См. подробнее: Постклассическая онтология права/ под ред. И. Л. Честнова. СПб., 2016. С. 77 и след.


[Закрыть], позволяют усомниться в справедливости популярных прогнозов относительно «смерти субъекта» в постсовременную эпоху[186]186
  См.: Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 404.


[Закрыть], по крайней мере, применительно к рассматриваемой нами сфере.