Текст книги "Традиции & Авангард. №2 (21) 2024 г."

5

Обратный путь домой вечерний – бодрей, конечно, и веселее, хотя уже и из последнего рывка растраченных за день сил.

Летом пригоняли домой примерно в одно и то же время. Однако же, мне кажется, что в начале девяностых время пригона скотины постепенно сдвинулось – с девяти ровно до полдевятого – из-за «Санта-Барбары»!

Но всё равно, пока привяжешь, пока то-сё, на начало не попадёшь, не попадёшь и на середину… думаешь, детишки расскажут, а они гоняются, не загонишь, разве что бабка у кого заранее на стол соберёт, а сама к «телевизиру»… Да и народ не дурак, прочухал, хоть и не сразу, что розни рознь сии заморские интриги от советских сериалов – сколько ни высматривай, ни смысла, ни развязки, какое-то топтание телка,́ привязанного по кругу.

Но если их, Пеструх и Милок, невзначай раскочегарить, придать им импульс, то опосля ничем не остановишь: несутся всем табуном галопом, задрав хвосты и задирая ноги, только копыта в воздухе мелькают! Пятнадцать минут – и по всей улице все коровы уже на местах. Последними срывают рогами финишные ленты две наши и ещё штук пять центровых… Пастух одинокий, запыхавшись, идёт спортивной ходьбой, но лучше не по деревне срывать лавры, а по задам. Хозяйки не то что ворчат, как при обычном проходе, – негодуют. Финиш-то быстр, но снесли загородки и плетни, вытоптали грядки, а главное, спортсменки три непонятным образом куда-то потерялись. И тут теперича то ли бегай по низам чужих огородов, ищи-свищи и слушай комплименты, то ли сразу на авось бесславно ретируйся.

Вообще проход по улице после отстережённого дня – дело чести, мини-парад такой. Каждый встречает свою скотину: молодые – деловито-быстро, а бабки и деды – поругивась для проформы, отпуская шутки, заградительно стоя у плетней и калиток садовых и огородных, со всякими боевыми выкриками и замахами, то ли на скотину, то ли на пастуха. Для меня это вообще был момент непростой: отец ведь уже здоровался с каждым утром, а я, как правило, ночевал у бабушки, поэтому иногда не выгонял с ним стадо в шесть утра, а приходил немного позже, примерно как в школу, зайдя домой за снедью и вещами. Не каждый ответит с приветствием, а то и сделает бесплатное замечание – другой раз не захочешь и здороваться. Совсем за редкость, если кто, наоборот, всегда подбадривал – даже помню имя бабуси, тёть Нюра Петухова.

Сколько людей… А нынче и наша-то улица почти заглохла.

В конце девяностых появились и те, кто нанимался пасти, что называется, профессионально. Из тех, кто периодически бросал школу, не доучившись и девятого класса. Теперь они, унюхав повальную обесценку образования, польстившись на «лёгкие бабос́ ы», приличную итоговую сумму, бросали от души. Но целый день в седле – всё лето, а то и круглый год в пекле, на ветру и дожде и, главное, без всякого разгула, перспективы и разнообразия – остудит и таковских. Из-за этого в нулевые и начался «кризис института стережбы»: молодые «низы» уже не хотели «всю жизнь» пасти, а «верхи» тоже уже не могли – быстро отвыкли…

Наискось, между оврагом и стойлом, идут столбы ЛЭП. С того берега, из каких-то дальних далей, шагают они по диагонали поля, по сое и жнивью, на Сосновку нашу. Я ещё ярко помню среди многого по-детски смутного, как росла-колосилась здесь рожь – не овёс, кукуруза и «семечки», – а в ней здоровенные грибы белые!.. Само собой, отлично помню эволюцию этих столбов. Всё детство, да и юность, в деревне были столбы деревянные, а здесь – бетонные «квадратные»; мощными и высокими они казались, коровы о них чесались. Родители ведь оба на электрика учились – в изоляторы эти я играл, «кошки» постоянно в сенях валялись. Потом поставили здоровенные круглые столбы с подвесками чёрных проводов, с огромными прозрачными изоляторами. Это уж прогресс так прогресс! Только в грозу стеречь было страшновато: иногда какой-нибудь провод отрывался и падал. Но как-то и эти полые сверхстолбы исчезли, а напором на центр Сосновки пошагали какие-то немыслимые метаопоры с гирляндами блестящих мегаизоляторов… Село исчезает, всё позакрылось, дороги нет двадцать лет, а энергопотребление растёт! Сотовую вышку высят – вот это прям до зарезу нужно для «сельской молодёжи» закавыченной, от коей осталось нонче в семи классах одиннадцать гавриков.

Эх, да понимаю я, что великая традиция деревенской прозы – самих сельских жителей не журить и не чихвостить. Обычно любят рассуждать, да с яркой наглядностью образов, о негативной роли государства в угасании деревни. Притом «деревня» – категория пассивно-страдательная, со вздохами и придыханиями, и точка. Мол, «разворовали всё», а денег вот подкинь, она и расцветёт; о личной ответственности – ни полунамёка. Что и говорить, государство рабочих и крестьян при колхозе обеспечивало всё: от приёмки зерна (почему-то здесь государство и колхоз разделялись) и завоза продуктов в магазин до проката кинофильмов в клубе. И это не считалось никакой роскошью: наш колхоз, к примеру, был не из передовых и зажиточных, а так себе. В настоящее время гос-во ужалось до дефиса, самоустранилось, его повсеместная инициатива – лишь пресловутая «оптимизация». Не надо быть мудрецом, пастором-аксакалом, чтобы догнать, что объединение это с понижением статуса: двух и более школ или больниц в одну или один глава администрации на два-три села, находящихся друг от друга на расстоянии не полтора км и даже не четыре, как Изосимовка и Берёзовка от Сосновки, и бывшие раньше бригадами одного колхоза, а километров за пятнадцать и никак с ней ни исторически, ни теперь не связанные, «оптимизируют» всё только на бумаге и в мёртвой схеме. На бумаге, особенно для интеллекта искусственного, далёкого от жисти и дерёвни, пятнадцать километров – может быть, расстояние и «небольшое». «Население убывает – так что ж поддерживать?» – странная логика. Сельская ипотека, другой всем известный громкий проект, реализуется у нас «в перспективных населённых пунктах», то есть в ПГТ и райцентрах, а на захудалых деревнях и сёлах, даже считавшихся не из последних, поставлен жирный крест. Крупные агрофирмы выкачивают ресурсы (хвала, что хоть не людские – их уже нет!), вывозят всё, будто фрицы в свой фатерлянд, долбят последние ухабы остатков дороги многотонными фурами, вздымая ядовитые тучи пыли, а ремонтировать свою главную артерию не хотят. В отличие от колхозов, у них вообще социальная ответственность не предусмотрена либо предусмотрена в таком бумажно-формальном виде, что жители села о ней и не узнают. Меж тем по своему менталитету («Сосновка – центр мира!»), как вы, надеюсь, хотя бы отчасти поняли, селяне не так уж склонны толпами валить в города, и дай им самое элементарное из того, что было при колхозе: дорогу, магазин, больницу и школу – и отток прекратится.

Излюбленная также тема – об ужасах разрухи девяностых. Разруха – да, была. Но в девяностые, как уже отмечалось, всё ещё у нас, пусть и по инерции, действовало: хоть и по талонам, но торговал государственный магаз, хоть в нетопленом клубе, но крутили фильмы, хоть в спортивных костюмах, но в школу ходили по-прежнему в одиннадцатилетку, хоть и при сборах с родителей, но даже работал детсад!.. Дорогу не переделывали, не ремонтировали, но речь об том велась. О том, что вокруг разруха, – велась. Но никому не приходило в голову, как с началом цифровизации-оптимизации, что всё это, оказывается, вообще теперь ни к чему.

* * *

Так что же было дано понять за пастушеские эти под-солнечные дни – детства отрочества, юности?.. Тогда, конечно, мало что понималось: как-то не до этого. Спешить, захватывать жить – как все, но для юных лет простительно…

Беззащитен человек на земле, гол как сокол без всех своих протезов цивилизации. Обрывок шкуры мамонта, палка в руках, на ногах что-то, фляга для воды на поясе – вот всё. Загораешь на солнцепёке, кусаемый насекомыми, на семи ветрах обветриваешься и думаешь: а действительно ли нужны все эти технократические излишества городов и весей: дома и дома культуры, дороги и машины, пашня и пылища, столь несуразные ванны-туалеты в доме и самые необходимейшие диван и телеящик?.. И, главное, непрерывная суетища дел и мыслей. А здесь как-то проще. Идти, сидеть, бежать, стоять, лежать – всё какое-то базовое, не то что «на воле», в обычной жизни… И вопрос ещё, где она, воля, и где жизнь.

Вы, быть может, также скажете: да что ж хорошего, что человек, упахавшись, новости не может досмотреть и сразу засыпает? Но не секрет, что современный индивид, хвалёный и «продвинутый», чаще всего ещё больше, глубже спит, когда не спит. Наяву, «в теле» телепросмотра или «в деле» листания соцсетей, в автоматических разговорах «на отвлечённые темы». Ум сельского жителя (был всегда) практичен: при всех завитках языка и психологии он связан не с переливанием из пустого в порожнее, а с непосредственным, изначально органическим преобразованием действительности, возможностью сделать своими руками. Не по наущению блогеров и телепередач, даже не по книжкам, а если и найдётся на всю деревню какой-нибудь столетний справочник, то видно, что его листали не в белых перчатках в тиши кабинета, но страницы его захватаны, извините, грязными руками – как книги по архитектуре из личной библиотеки Петра I.

Городской житель в массе своей это уже давно утратил. Без этого нет мужика…

* * *

Солнце село, небо – как картина гуашью, с причудливой смесью разных красок: от исчезающих на глазах пастельных до тёмно-ярких оттенков баклажанно-фиолетового, буро-серого, почти чёрного. Но всё это стремительно гаснет.

Казалось бы, что хорошего: ведь нет ничего, никаких красот и щедрот, поля да поля… – по чему тосковать, отчего щемить сердцу? И людей тоже почти нет уже в окрестностях – тех, кто тут жил, ходил и ездил, стерёг скотину и ночью куролесил – по сути, даже тех, кто это помнит, присосавшись к телемонитору, смертьфону или ноутбуку. Но даже когда я теперь в Анапе смотрю с крутого берега – земляного, не песочного, заросшего, почти как в средней полосе, лебедой, колючками и конским каштаном, – то не могу поверить, что вижу море, мне в любом бескрайнем сине-блестящем просторе чудятся родные нескончаемые поля и равнины.

Быть может, лишь здесь, в полях наших невзрачных, только в такие случайные моменты тихих сумерек можно вдруг понять, что мир этот наш – один на всех: и для человека, и для коров с овцами, и даже для насекомых и травы. Для всех он совсем разный, но всё равно единый.

А дальше – катить с ветерком, непередаваемый, приятный холодок от речки, от низин лощинок, ещё два-три и впрямь раздражающих раздражителя – комары и мушки стаями, а так благодать – шорох пакета с пахучей травой на руле, стук старого велика, луна в аккурат над деревней, как маяк, и первые звёздочки…

* * *

Лежишь, глаза под козырёк: в широчайшем небесном обзоре движется маленький, но ясно различимый самолётик – блестит металлом, гудит слегка. Подумается: вот летит он, а видит ли меня? И что ему я – муравей на зелёном пятне травы у блестящего шнурка речки, рядом с божьими коровками рыжеватых коров… А я его меж тем вижу отлично – всю его траекторию. Так, может статься, и с большим человеком, тем же, допустим, журналистом или писателем: он думает, что он всех объял, над всеми возвысился, а мелочи-то всякой, с кнутом и в лаптях, во мхе и земле, весь путь его, в прямизне или загибах, ясней и проще виден… Чуть свечереет – другие фигуры: косые, сразу по нескольку, белые, как нечто пенное из распылителя, полосы реактивных истребителей.

Даже и для сельского жителя, вроде бы и так день-деньской носящегося – часто прямо сломя голову, – с этой природой, день стережбы проходит необычно. С шести утра до девяти вечера, так сказать, в фулл-контакте с землёй, с открытым её пространством, с природой: растительной и животной, с речкой, воздухом, солнцем и небом, и – что меньше всего осознанно осознаётся – с самим собой.

Зато, когда толковали в школе о небе над Аустерлицем, даже распоследний деревенский двоечник знал, о чём речь. Прозрачно-яркое, голубое-синее, в ослепительном золоте, с сахарно-белыми облаками. Подсунул под голову скатанный в котомку плащ или куртку, или просто сумку – и не минуты, а за день-деньской целые часы на это обычное и чудесное небо смотришь! Безо всяких очков там и фильтров. Это не телевизор, не нынешний айфон, чтоб отвлечь, – это визор внутренний. Как рентгеном просвечивает тебя эта земля, на которой лежишь – не отдыхаешь натужно на пляже и не валяясь свински пьяный, но непосредственно при деле и в то же время так… – а сверху тут же сканирует твою душу небо: куда, зачем тебя уносят жизнь и мысли, замусорен ты чем, чем гордишься, гадишься чем, годишься или не годишься жить меж ними…

26 июня – 21 августа 2023

Марат Исенов
Река в ковыльных берегах…
Стихи

Родился в Алма-Ате в 1971 году, автор пяти книг: «Аутлэндишь» (2003), «Житие можжевельника в дождь» (2004), «Письма к Сэтторо Канно» (2012), «Третий Голос» – посвящение Курмангазы (2018), «Формы Выветривания» (2023). Участник международного поэтического альманаха «Освобождённый Улисс» (2004), альманахов «СПб.-2018», «Поэзия Петербурга», сборника «Современный верлибр», печатался в периодических изданиях. С 2007 года живёт в Санкт-Петербурге.

 
Река в ковыльных берегах.
На слух арканили дукаты.
Краюха, крынка молока,
и звёзды падали в Карпаты.
Туманило на Покрова.
Широкоскулые кентавры
швыряли, словно острова,
охапки омертвелой ваты.
И женщин робкое: не вы ль?
В ответ лишь исподлобье волчье.
Река, и волнами ковыль,
и звёздный путь во тьме молочной.
 

 
Там, по полям небесным,
минами не подкованными,
к Богу шагают честно
Родины подполковники.
Следом идут майоры,
от пороха все чумазые.
Дружно шагая в гору,
все одним миром мазаны.
Северный шлем, папаха,
каска, гусарский кивер —
срама, стыда и страха
больше не имут с ними.
Вечным утром над рощею,
где иволга пьёт со спицы,
строятся по обочинам
Божии пехотинцы.
 

 
В сердце Гайдара поёт гитара
и местечковый смычок.
От Херсона до Краснодара
степь горит кумачом.
Всадник бледный с лицом ребёнка
и навыком палача.
Вместо иконы звезда-картонка
с прищуром Ильича.
Эпоха спрессована в киноплёнку,
но бубном гудит земля —
всадник бледный с лицом ребёнка
вновь оседлал коня.
 

 
Здесь взгляд не успевает прорасти
 в одно на всех не сказанное слово
 и навсегда с корнями заплести
 пролёт моста над пропастью разлома.
 Вода в реке готова не к тебе,
 и старец ждёт другого к переправе.
Что жаворонок утром перепел,
то к полдню превращается в отраву.
Уже трава слегка приподнялась,
 и самый воздух – чуткая природа,
так этой скорости бесчеловечна связь,
что душу сводит.
 

 
Вся музыка – лишь чуткий человек
в той тишине, мерцающей едва ли.
Всплывает ночь краями звёздных рек,
качая сны еловыми руками.
Неизлечим, и потому легко
идти в полях, оставленных надежде.
Невзрачным драгоценным пустяком
озвучивать словесную одежду.
Насвистывая в трауре зимы
одну из древних солнечных гармоний,
что нас ворует к жизни у войны,
пыльцою оседая на ладони.
 

 
Пусть не все у Тебя святые,
но какие есть, обессудь.
И мальцы, и совсем седые
за тобою в глухую студь.
Золотые рогожи стелет
всем безлапотным сорванцам
отщепенец Сергей Есенин,
что зеница Твоим глазам.
Колокольным воротом норов
на заре обмолотит звон.
Над Россией открыт дозором
удивительный горизонт.
 

Звезда полей горит, не угасая,

Для всех тревожных жителей земли…

Н. Рубцов

 
Корёжат русские поля
снаряды в мясо.
Лицом к лицу на них стоят
Судьба и Раса.
Своё чело венчает Смерть
короной взрыва.
Поднялся тот, кто будет петь,
любой, на выбор.
Стекло поймает острый блик,
висок – осколок.
Печальной скорби полон лик,
ведь Бог – ребёнок.
Но отразит небес батут
рёв канонады.
Поля сражений разольют
чабрец и ладан.
Вот оттого ещё светлей,
очами Спаса,
сияет нам звезда полей,
звезда Донбасса.
 

 
Когда букмекеры решат,
кому обол, кому сестерций,
весь смрад агонии смешав
со смесью иудейских специй.
Песок, впитав всю кровь, весь пот,
всю смерть, всю доблесть, кто здесь бился,
набил оскоминою рот,
и, утомлённый, утолился.
Привычно тушу облепив,
боднув во вздох загнутой сталью,
потащат по песку рабы
луну со сколотой эмалью.
Стирая повседневный грим,
уходит Рим путём солдата,
день марширует вместе с ним
в багровое лицо Заката.
 

 
А вода именуема серафим.
Расплетая звёзды на провода,
говори с собой, разговаривай, словно с Ним,
забывая прилежно и навсегда,
кем, лукавым, выверен этот брод,
что впотьмах выводит в глухую Мглу;
чем ты жив сейчас, то и кислород,
если ты сомневаешься, я не лгу.
Холод остудит выдох, протянет нить.
Пепел к пеплу по небу, зола к золе.
Говори во тьме, с Тьмою заговори,
чтобы волны света лились из Пропилей.
 

 
Век справедливостью недужен
и обречён платить сполна.
Опять вытягивает души
в стальные струны тишина.
И вновь над миром распростёрта
Войны великая печаль,
в её полях одним аккордом
стальные души зазвучат.
В железной вьюжной круговерти,
что вдрызг разносит этажи,
Солдат встречается со Смертью,
чтоб дети оставались жить.
 

 
Звук на размах, волной о борт,
с неистовым разбегом клавиш,
и кто сегодня не умрёт,
ты завтра вряд ли угадаешь.
Но возвращайся навсегда
сюда, где вечные пенаты
в просторах мрамора и льда
хранят ключи Пассионаты.
 

 
Мы в мир приходим целыми, живыми
и умираем по частям, когда взрослеем.
Ржавеет золото листвы в таком режиме,
понятней сна измена Галилея.
Зима становится темней, сильней – дремота.
Снегов гармония чужда для пониманья.
Бессмертный мир лишь дети и пехота
хранят, наследуют и музыке внимают.
 

 
Только взгляд до упора,
до конца глубины,
где в клыках Мантикоры
бьётся сердце Войны,
где на спицы стальные
шьют листы Темноты
и молчаньем простыли
опалённые рты.
 
 
Из царапин и трещин
прах, сгорая, искрит,
Мгла пропащая хлещет,
разрывая гранит.
Пусть не ладан, но порох.
Пусть не Май, а Июнь…
Но сияет Аврора,
надевая броню.
 

 
Ни мотива, ни слов,
просто стой и молчи.
Месит прибой раствор
меотийской ночи:
раковины, песок,
пену, медуз хрящи,
с запада на восток,
от Чонгара к Керчи.
Видевший больше всех
битв, сирен и сцилл,
помолчи, Одиссей,
эти вещи просты:
дом не пребудет пуст,
ежели в нём звучит
лучшее из Искусств,
поднятое на щит.
Время – ракушек хруст,
но хранят до сих пор
лучшее из Искусств:
буки, веди, глагол.
 

 
Вагнер.
Прыжки безумного Пьеро
На донышке глазного яблока.
Телеги стынущих дворов,
забудьте радугу, не надо.
Здесь прорастут деревья боли,
где жизнь продлиться не успела.
Спи, ночь, глаза тебе закрою,
ведь ты же этого хотела.
Когда рассвет китовой тушей
разорван весь железом ржавым,
скрипач из преисподней нужен,
в ломтях кевларовой пижамы.
Ведь боль растущая беззвучна,
спи, ночь, на донышке глазницы.
Никто нас уходить не учит.
Спи, ночь, а мы тебе приснимся.
 

 
Как медовар в мучных селеньях,
на слог – непрост, на встречу – редок.
Следящий таволги цветенье.
Пасущий пчёл на склонах лета.
Коптит слюду китовым салом.
Плетёт корзинами валежник.
Солистом в затрапезных залах
свистит на зимних побережьях.
Знакомец рыбов и харонов,
наследник травмы и обиды,
покуда держат оборону
стальные девы Атлантиды.
 

 
Лишь обозначить, не задеть,
не тронуть корни стужи,
выходят засветло к воде
родные неуклюжи.
Покойно зеркало воды,
на отраженья слепо,
и опускается на льды
безжизненное небо,
где Ковш печали зачерпнул
через края с лихвою,
срезает звёзды Бонивур
и делится с водою.
 

 
И тени слов, и мыслей бархат
скользят у воска на лице.
В агатовых зрачках Плутарха
сгорает Троей голоцен.
Стучат копытцами косули
по хрупкой скорлупе весны,
и новый Франкенштейн рисует
мглу эталонной кривизны.
 

 
В лесах и утренних, и древних,
на взгляд оленьих поколений,
рассвет, он входит в помещенье
всем Откровением Матфея.
В прицеле, голые, как волки,
опасней бритвенной бумаги,
танцуют хищные японки.
Бордовым льдом потеют маки.
Трущобы лиц. Имён коперник
медлителен в притонах смысла.
На нежном первобытном нерве
звезда незрячая повисла
в провал, в бездонное однажды,
прямоугольно коченея.
Рассечена железным дважды
рогатая гортань Архея.
Блаженства вспышкой не согреться,
пока знобит вокал отары.
Стальные ускользают рельсы
по щёкам рисового пара.
 

 
Токовище ещё пузырится
головой вполнакала,
новогоднее озеро Рица
расплескав из бокала.
Присыпают свою чехарду
мандариновой пудрой
толмачи, те, что спят на ходу,
ты их видел как будто.
Но зазоры в сплетении крон
запеклись, словно спелись,
и скребёт по граниту пером
ангел-археоптерикс.
Нет, не пепел, но снег поутру
на кафтаны обочин.
Смутным именем «Сталин» во рту
хрустнет яблоко ночи.