Текст книги "Традиции & Авангард. №2 (21) 2024 г."

 
Я столько любил на
свете
и стольким
на любовь не ответил
что просто не хотелось
мне умирать
прежде чем долг свой
любовный сумею
отдать.
 
 
Не отдал отцам и дедам
своим Кимам —
на Руси пилигримам.
Отдать бы долги
поскорее
Кимам-Каннынг в Корее
моим королевским
предкам
густобровым
круглоликим
гениальным и
сумасшедшим
нередко.
 
 
Отдать бы долги
всем женщинам
любившим меня
душой и телом
которых бросил я
недолюбив
грешным делом.
И недолюбленным
ученикам
Литинститута имени
Горького
которые стали сам с
усам
И даже вижу в
литавторитетах кое —
кого.
 
 
Но как мне простить
должникам своим
постмодернистам
если эти засранцы
воспользовавшись тем
что я пилигрим
из дальних стран
и обобрали меня
а затем обос…али
придушили и славу
мою —
стыд и срам!
 
 
Сделали вид что меня
никогда
и не было в русском
мире
и на русском
литературном Олимпе —
и что я маргинал у них
на буксире
или банный лист
который к их
литературной заднице
липнет.
 
 
Но я бы х…рЪ хотел на
них положить
глядя безсмертно
отсюда
И лишь сожалею
что пришлось мне
прожить
полста лет среди
манкуртов —
как Гулливеру
среди лилипутов.
 
 
Я вижу отсюда —
Анатолий Ким
приснился самому
себе.
Узкоглазый дзенский
пилигрим
покинувший Тибет
Седая голова —
прошелестел над
русскими травами
И лишь покачнулась
трава
кивком колосьев
воздав славу мне.
 

 
Чего не хватало
 Пушкину
Что он захотел
чтобы его убили…
Чего не спится мне
 на мягкой подушке
А хочется подальше её
зашвырнуть
 и навеки уснуть
 Да чтобы все меня
 позабыли…
 
 
Зачем кораблик жизни
моей
отплыл от причала
чтобы через тридевять
земель и морей
вернуться к началу…
И время вечности
казавшееся мне
основой основ
оказалось формой
и размером с ноль
 
 
Осталась конечно
загадкою смерть
И Пушкин маленький
уселся на ней
чтобы песенку спеть
как белочка
поутру
на высокой сосне —
нет
весь я не умру…
 

 
Простите меня
добрые люди и
жизнь
Я вас любил
вам не изменял
я с вами радовался
и дружил —
 
 
Теперь уже больше
я так не могу
Сижу у Стикса один
На пустом берегу.
 
 
Пустынна и река
на другом берегу
Харон
Я жду когда
издалека
появится его паром.
 
 
Пуст берег вокруг
И душа моя пуста.
Добрые люди
и жизни широкий
круг!
Прощайте —
Мои замолкают
Уста.
 
 
Бесшумно текут
воды Стикса
мимо античных
берегов
и в тёмной воде
отражаются лики
Олимпийских богов.
 
 
Их много вверху
парят
А я один на берегу —
такого же
одинокого
как я
паромщика стерегу.
 
 
Так где же вы
добрые люди и
жизнь —
где бодрые звуки
ваших
весёлых и шумных
дружин?!
 
 
И почему в
одиночестве
жду последний
паром
И куда подевался
одинокий также
паромщик Харон?
 

 
Старость меня
словно подземная магма
вулкан сотрясает
Вызывает на море жизни моей
роковые цунами
Из зелёного кокона жизни
в безжизненный космос бросает
и в неподвижную вечность
бабочку жизни моей изгоняет
 
 
И существование моей
утлой Вселенной
омрачено угрозой
полного исчезновения —
под обломками вечности
Расколотой старостью мгновенно
На отдельные капельки
Звёздной млечности
 

 
Мне снился сон
что ночью в облаках
я нёс любимую
на руках
родную невесомую —
сам тоже вдохновенно невесом
 
 
Вдруг завихрились облака
Образовалась чёрная воронка
куда я выпал как призрак воронёнка —
она лежать осталась в облаках
нага прекрасна одинока
За голову заломлена рука
 

 
Я подумал
ну всё сказал я миру —
и рассмеялся
сказанному сдуру.
 
 
А за окном октябрь
стряхивает наземь
златой листвы сусальную
фольгу.
Деревья вдруг
все устремились кверху разом
и свесились с небес
под грозный самолётный гул.
 
 
Как будто мы советские
лихие партизаны
которых гитлеровцы хотят повесить
Спасенья нет
Всё сюр
В окно стучат сазаны
Варвара варит кур
И сквозь стволы-верёвки солнце еле светит.
 
 
Чего грустить —
 мы будем все сияньем злата
листвы октябрьской ослеплены
 и в саване зимы
 да в ледяной палате
сметённые осенним грустным геноцидом
 погребены.
 
 
И я подумал сдуру
что всё теперь сказал я миру
слёз не лия —
и сказано ведь не спасая свою шкуру
на кромке бытия.
 
 
И снова рассмеялся
Я был дураком —
остался дураком
Ведь всё сказать нельзя
в последний раз и разом —
и это я не только о себе
да и пожалуй ни о ком
и обо всех нас разом.
 

 
Я предпочитаю не протестовать против
того, что мне не нравится, а делать то, что мне
нравится. Я не впадал в отчаяние, оказавшись
в тупике, а искал и находил выход из него.
Если я видел, что и окружающий мир попал
в тупик, то знал, что найдётся выход из него.
 
 
Миллион лет человеческой цивилизации не
вывели людей из звериного закона – убить
другого, чтобы жить самому. Я не захотел
подчиниться ему – и тот, кто любил меня
и вёл по жизни, не дал мне погибнуть в отчаянии
и обратил мой взор к ночному небу. И показал
его блистающую неизменность в вечности.
И сказал мне: познай закон, по которому
звёздная вселенная остаётся вечной в своей
неизменности. Это и есть выход человечества
из своего звериного состояния – и его новый
путь во братстве со вселенной. И смерти
для человечества больше не будет, а настанет
БЕЗСМЕРТИЕ, как в сверкающем золотыми
звёздами неизменном вселенском мире.
 

Владимир Пшеничников
Рассказы

Родился 1 июня 1955 года в селе Ключёвка Новосергиевского района Оренбургской области, с 1974 года живёт в Курманаевском районе. По образованию инженер-механик.

Работал на производстве, учителем физики и математики, землеустроителем, в районной газете.

С 1978 по 2020 год рассказы и повести публиковались в журналах «Урал», «Нева», «Москва» и других. Автор семи книг прозы, изданных «Молодой гвардией», «Современником», ЮУКИ, ИД «ДИМУР» и Ridero. Лауреат премий журнала «Урал», имени П. И. Рычкова, Горьковской литературной премии (2017).

По определению «Литературной газеты», «на сегодняшний день (2020) единственный видный русский писатель, постоянно живущий и работающий в сельской местности».

Мотивы прогулочного дворика

Ох уж этот пятый бокс! Козырное место для курса начальной тюремной подготовки. Феня – сама собой, главное – дорога. Сверху женская хата, через продол – осуждён-ка. Транзит круглосуточный. Где ещё так быстро научишься славливаться по мокрой? На воле в голову бы не пришло в унитаз мордой соваться, а тут он – светка, святое место. Верхнего коня разгрузил, мозол на продольного пересадил: «Тащи!

Дома! Ну, пошли пока. Не болей!» Движение! Мертво ́ только на Сулаке… Вот, тебе ИВС шмонами запал, присядками с голым задом, значит, в управу часто дёргали. Мне Сулак собачьим холодом будет помниться и собачьим же брёхом.

Двухместка на южной стороне, сука прямо под ней в клетке.

Ветер в решку, стекло покоцано. Ноги в рукава куртки засуну, застегну – коленки согреются, считай, сон пришёл. Пару раз ночью тусанулся – вообще мертвяк отобрали… Ну! Продольные в тапочках, пика не закрывается… Нет, хлеб я на регистре сушил. Тебе надо было воды больше пить, хотя я тоже… почти четверо суток не мог на дальняк сходить… Такая скотина человек… СИЗО после этого – рай! Ты вчера с Геной-дубаком прикалывался, ты откуда его знаешь?.. Да я сразу просёк, что ты подвальный! А шныря Венку помнишь?.. Его из баландёров нагнали, с кем успел, простился… Да, тут, на новом корпусе, вообще вилы. Чумазого, сигарчух тусануть – зови корпусного или оперативника. На восточной стороне ни одной кобуры на подвал, и по мокрой не словишься – стояки не совпадают. По воздуху – везде карманы, запретка рядом, кто-нибудь да тусуется. И по-стрёмному на решку тянут, и по пустякам – карцер из-за наших не пустует… Да, тюрьма тесная. А ты как вошёл, Костян сразу сказал: рыбина ещё та! Теперь к себе подтянет, нормально будет. Подельников много? А откуда же мулечка ночью пришла?.. Это соседей уводят… Сейчас придём, а у Костяна купчик готов. Или чифирнём? Келеш вроде не намечается…

* * *

Я будто знал, что уединённые прогулки у нас начнутся с Седым, близким по возрасту, опрятным и внимательным. Может быть, кумовским осведомителем, но и к этим я относился спокойно, как к погоде.

Приютившая меня на два года система имела свою довольно жёсткую типологию. Бродяги, мужики, теплотрассники; крытники, строгачи, первоходки; директора, коммерсы, барыги; обиженные, опущенные и просто пидоры. Разбег по мастям. Через пару месяцев оказалось, что мне интересней всех бродяги: даже самые молодые, едва перешагнувшие порог восемнадцатилетия братки, не путались в понятиях «свобода» и «воля». Воля для них была за воротами централа, а свободными они чувствовали себя и в карцере. Чтобы не рушить доверительные отношения, мне приходилось утаивать настоящую правду и от них, сделавших свой выбор сознательно, окончательно и вполне им довольных. Свобода же человека состоит в том, чтобы противостоять зависимости от своего типа.

Сотни людей – шалунов и несчастных, по старинному определению, – оказывались на день, неделю, а то и на год рядом со мной, и не я, а они искали доверительных отношений. Другие, мелькнувшие мимо, составляют и для этой системы маргинальный, опустившийся, деградировавший тип. Или сброд. В массе этим уже ничем не поможешь. Сталкиваясь с ними в превратках, на этапах, в карантине, я бывал подавлен количеством, но в «чистых» хатах их порой не оказывалось вовсе.

Невразумляемые и необучаемые, неряшливые во всём, они в любой момент могли нарезать косяка, после которого наказывались литровым кругалём в лоб, и колотили, как правило, себя сами, да с таким старанием, что от литровух отскакивала эмаль. О чём мог спросить такой, и что ему вжёвывать, если он уверен, что удар в лобешник разрешает все проблемы?

Но уйму-ка я своё раздражение. Принимая ближнего таким, какой он есть, мы делаем его хуже, а принимая таким, каким он должен быть, заставляем его быть таким, каким он может стать. При этом я не боюсь обмануться. И вовсе не потому, что уверен: людей, которым можно доверять, больше, чем кажется, – это дела не решает.

Брат лихой Андрюха П., прогоны от которого читала потом вся тюрьма, охотно жевал мне за людское-воровское, вспоминал Соликамск, «Белый Лебедь», где прямо, где полунамёком рисовал свои будни со всеми этими наездами, разводами, стрелками – и превращался в совершенное дитя, когда я читал ему сказки Бориса Шергина, отыскавшиеся у книгоноши. Шалун В. отлавливал свои жертвы на дачах, насиловал на занозистых досках голенькими, а потом норовил ещё и уши им отрезать. Суд над ним был закрытым, на приговоре родственник одной безухой прокричал, что В. ждут на всех местных зонах, освободится он, считай, задолго до срока, и в последние часы В., конечно, было ни до чего. Выехать за семафор он был не в силах, засухариться[7]7
  Скрытничать, утаивать что-либо. – Прим. ред.


[Закрыть] на тюрьме – уже не получится. Месяц-другой мы общались регулярно, и от меня он узнал, что нет ни одной такой мерзости, которая не признавалась бы где-нибудь и когда-нибудь за добро. Я не мог наверняка сказать, где краснокожие хранили добытые скальпы, что на виду – это точно, а он – куда подевались отъятые уши.

Растолковывая резкую направленность своей «новой прозы», лагерник Варлам Шаламов писал, что Достоевский не встречал в остроге ту особую категорию людей, «которая возникла лишь в XX веке и которую обычно называют урками, уркаганами, блатарями; хулиганство – слишком невинное, целомудренное дело для вора». И так дальше, в обоснование антисоциальной природы этого типа. Подобным настроением я не заразился. Во-первых, наряду со случайными преступниками всегда были, есть и будут настоящие, заведомо лихие люди со злой волей, и только что ушедшему веку незачем приписывать их нарождение. Во-вторых, чтобы уничтожить воровскую мораль, самому надо пропитаться фраерской, но я трижды уверен, что моралистический подход никогда никакого дела не решает.

* * *

Теперь ты понял, почему мы первоходков так резко принимаем? Если мямлить, он и сам под раздачу попадёт, и крышу под сомнение поставит. Им же сразу говоришь: не въехал – переспроси, но не пили своё жало куда не просят. Если у него мозгов – кильке между глаз намазать, какие ему дороги? Пусть хоть стропы плести научится. Здравый пацан сам всё поймёт.

Захочет – будет к людскому стремиться. Но ни один порядочный никогда сразу тебя на мослы ставить не будет – за это же все прогоны: не отталкивайте мужика, не играйте мусорам на руку… Человеком можно быть и тут. Но если он чёрт – пусть остаётся чёртом, такой и засухариться не сможет. А вот негодяйское покрывать – это уже серьёзно: спрос с тебя, если знал и промолчал, а потом уж с того… За шерстяных я и базарить не хочу. А ты лишнего в голову не бери – мужик ты. В лагере тебе труднее не будет, там, наоборот, легче тебе, с твоими мозгами. Судьбу человека ты решать не можешь, но совета у тебя попросят, обратятся… А ты серьёзно на зону собрался? Тебе ж с одной только статьи спрыгнуть, за остальные ты уже тут отсидел… Бобёр тебя кинул, семье даже не помогает – вали на него, тем более что он уже закосил от следствия… Нет! Ты или придуряешься, или с тебя ещё штукатурка не сошла. Хочешь расклад по твоей делюге? Да плевать, что управа, у них ещё меньше соображения по нынешней жизни. Ты глянь, кто от них да от налоговой полиции попёр: коммерс – не коммерс, барыга – не барыга… Как ты сказал? Вот, сам же и орёшь!

* * *

Веселей всего в прогулочном дворике мне и было с Серёгой. Истории из него сыпались как из бездонного мешка. Имея сижеными почти половину из всех своих прожитых лет, он нашёл подходящую работу, но заработанными деньгами стал распоряжаться как шальными и судьбы своей переломить не сумел. На суде Серёге наболтали червонец, включая полгода тюрьмы. Он съехал в осуждёнку, хотя был готов хоть завтра за семафор, грезил вернуться в Архару, на лесоповал. В изоляторе он истомился, боялся потерять форму, шил широкий пояс из собачьих шкур – из разодранных шапок. Собирали мы с ним и прочные целлофановые пакеты, без которых нельзя на долгих стоянках «столыпина», когда оправка запрещена, да и конвой ожидался не слабее вологодского, под который даже мне выпало угодить. Косачку Серёга писать не собирался, да я и при всём старании не смог бы написать убедительней и жалостливей, чем его строгачёвские обоснования. Не проходит и дня, чтобы не вспоминались его приколы и честные истории. После лесной командировки, если всё обойдётся, он обещал навестить меня, и я его жду.

* * *

О матери-старушке он сокрушается! Пока на воле кайфовал, кило пряников для неё выкроить не помнил… Как ты сказал? Ну правильно, идеалы – основа выживания… Ну, может, и в натуре так… Да такие и неинтересны, разве что прокатиться за их счёт… Не в падло – сам повод даёт… Нет, человеком тут быть нельзя, самим собой – просто опасно, а тот же кулак, сам знаешь, что заменяет. На спецах я пока не был, а общие крыши повидал. Мразью себя ещё никто не объявлял.

Лещей друг другу отвешивают: сколько тут отличных пацанов, замечательных людей да просто гениев собрали… Тьфу!

Что-то и прикалываться расхотелось. Приходит моя сестрёнка на телефонную свиданку. О том о сём перетрещали, вроде оттаяла, а всё что-то… Ты чего? А я знаю, говорит, чем вы тут занимаетесь: чифирь пьёте да п…в – под хвостик! Откуда, с чего взяла? А у подружки, оказывается, муж тут пару месяцев за моток провода катался! От блатных хоть эта лажа не идёт…

Колхозаны разные бывают. До тебя у нас Ваня Павлов жил – Иоанн Петров Павлов, праведник. Этот Иоанн пас у себя в деревне тёлок. Нетелей, он говорил, но одна всё же растелилась в лесу. Стадо он загнал на место, телегу взял – и за приплодом.

Издали увидел, как на стоянку легковая и грузовая подрулили. Девять голов загрузили с раскола – и в степь. Легковая проскочила, а «татарин» ихнему агроному на глаза попался, его потом и нашли. От легковой водила открестился, а Иоанна замазал крепко: ему, видишь ли, сказано было, что с колхозом договор и пастух в деле. Короче, колхозный Ваня к нам заехал. Но он же первый и своих соплеменников чихвостил: самих себя обшить-обстирать не можете, вшей из карантина по чистым хатам растаскиваете… На больных тоже косо глядел, ну, кто по колёсам без разбору прикалывался. Он и Костяну зарядил по-ништяку. Кого пригрел, говорит, Оську-коммерса?! Ну, не Оська – Игорёк, положим… Как ты, говорит, можешь пацанам за правильный образ жизни вчёсывать, когда за общак с ними не садишься, колбасой Оська тебя закормил…

Мы тогда ещё и соседям «беду» по части положения прогнали… Потом я тебе за этого Игорька приколю… Короче, келешнули Иоанна после этого выступления. А Костян даже стопаря ему выписать не успел, не нашёлся – так, лавирнул, жеванул насчёт воровских прогонов… Я к чему это? От таких, как Ваня, другое идёт, ну, или могло бы пойти. Может быть, настоящая правда. Тогда бы уже игорьков за общак пускать перестали… У нашего, короче, ларьки в городе. С продавцами отношения свободные, по принципу «нравится – не нравится», а одна выручку недодала – он её на счётчик. Короче, та свою дочь ему подставила. Игорёк девчонку в машину забрал, избил… в общем, за неумелость и маму не простил. В оконцовке та спьяну или сдуру заяву кинула, а девчонке и пятнадцати не оказалось. Короче, Игорёк все ларьки распродал, пока ему делюгу на сто тридцать пятую переделывали. Теперь под подписку вышел, а с приговора нищим уйдёт. Так что Ваня как бы напрасно беспокоился за безнаказанность этих… Другое – что оськи-то выносят из этих стен, из своих передряг? Что вообще из тюрьмы устроили? Божья кара через неё не действует – это сто пудов. Для собственной безопасности тут конченые мрази сухарятся. Так что? Правовой ликбез? СИЗО-терапевтические это корпуса или курсы повышения квалификации?.. Что, Иоанн? Ну, келешнули и келешнули[8]8
  Келешнуть – поменять местами (жарг.). – Прим. ред.


[Закрыть]. Я, например, конверт ему дал – кому-то он писал пару раз в свою деревню. И чумазого отвалил… Да что ты всё… Весу, значимости себе тут только ленивый не прибавляет… Делюгу как какое-нибудь мушкетёрское похождение преподносят, даже если эта пакость в пьяной блевотине тонет… Не знаю я, чем мой базар от мусорской шняги отличается, я сейчас с тобой разговариваю… Да, и хочу, чтоб ты тоже перестал придуриваться.

* * *

В деле у самого Седого пакостей оказалось не меньше, чем у других, им презираемых. Когда принесли обвинительное заключение, я, как и любой желающий, прохлопал его по диагонали. Выдал пару очевидных советов, как защититься от дремлющего правосудия, и Седой поначалу явно обрадовался им, а потом, видно, припомнил что-то, сопоставил, и наши прогулки закончились. В камере он стал находить занятия в противоположном моему углу, но за полчаса до келеша снабдил чаем и глюкозой, как Иоанна когда-то. В зону после суда он не пошёл, остался в тюремной обслуге.

Необоснованно на человека ничего нельзя наговаривать, а лучше совсем от этого воздержаться. Не обличать, не судить – не быть в этом смысле орудием даже и в руках судьбы, не говоря о спецслужбах. Смотришь на иного: наглый, зажравшийся, беспринципный стукачок. И что? Ничего. Никто искренне не участвует в противостоянии, просто хорошо устраиваются, не меняя своих пристрастий, привычек и влечений. Так что, друзей тут искать? Да упаси Бог! Разве что будущих подельников – более осторожных и предсказуемых, в случае чего.

И ещё, прежде чем проститься с Седым и Серым. Люди, которые дарят нам своё как бы полное доверие, полагают, что таким образом они приобретают права на наше. Но это не так: подарками, тем более навязанными, не приобретают прав. Просто в те дни я уже мог легко отделять преступника от преступления – сами они делают это бессознательно, – и Седой напрасно застеснялся меня, получив своё обвинение. Как оно на фене называется, теперь, кажется, и школота знает.

Рассказ официально безработного

В той заварушке около центра занятости четверо было: мы – Егорыч, я и Кудин – и этот самый, с Богатова. Никто его раньше и знать не знал. Получается, просто приехали на одном автобусе, на смышляевском.

Что сказать в двух словах о системе? Мы по полгода стоим на бирже по сокращению, полста тыщ набегает. Другие на бесплатные курсы пишутся. Ещё можно на разведение гусей записаться, денег дадут. В районе, может, тыща человек без работы, а числятся сто. Становиться на учёт в октябре нас хозяин на своей «ниве» возил. Приказ о нашем сокращении, зарплатные справки лично сдавал – в этом деле Жогов аккуратный. Сотрудниц, даже директрису развеселил. Шуточки у него всегда свежие, он их на ходу сочиняет. Мы все тогда посмеялись. Девчата нас приняли за своих, на ежемесячную отметку мы как в гости к ним будем являться. В декабре маслобойня заработает, каждой по пятишке масла из сортового подсолнуха привезём, душистого. Винегрет к Новому году заправить – самое то. На бирже мелькаем лишь до марта, потом опять у Жогова в штате до осени. Третий год так. Уже и привыкли все, но отмечаться надо в срок – такая игра. Хозяин на двух пальцах объяснил: либо мы у него на постоянке за двадцатку работаем, и он за нас кучу начислений и налогов дяде отваливает, либо на минималке числимся и в сезон по-человечьи чисто на руки получаем. Мы второй вариант взяли, а он вот это сокращение штата в конце сезона придумал.

Не знаю, можно тут сказать… Мы хоть и числимся официально безработными, дел в хозяйстве у нас всегда выше крыши. Сейчас, например, телятник строим. Весной зерносмесь будем сеять и бобовые травы. Какие, пока неясно, семян ещё нет. Но ясно, что земле от севооборота улучшение будет, а вершками и сенажом можно десятка три бычков откармливать. Базу на сотню голов строим, с запасом. Егорыч, Кудин и дядюшка Павлин плотничают, а я отрываю сенажную яму на «Моисее»[9]9
  Massey Ferguson 6713, самый ходовой трактор у наших фермеров, 130 л. с. – Повествователь.


[Закрыть].

Жогов не любит, когда его даже начальство фермером называет. Мы – крестьяне, и всё. Когда наше бригадное село от Богатова откололось, землю и технику на четверых новых хозяев делили. Чтобы под каждым только свои с земельными долями оказались. У Павлина – у бригадира Павла Иваныча – с самого начала ломоть больше других получился, тысяча га. А крутились всё равно вдвоём со сватом, остальная родня – калеки да бабы. Жогов, получается, – единственный у него племяш. Когда на родину вернулся и хозяйство принял, всё перекрутилось. Сам он на комбайн садиться не собирался и дядюшку с мостика погнал. Сеструху на бухгалтерию посадил. А когда нас в работу взял, а мы своих перетянули от других арендаторов, земля и удвоилась. С кредитами Жогов не связывается, поэтому техника пока старая, но уже меняется. Сперва юза-ная маслобойня появилась, потом «Моисей» с выставки – чисто в рассрочку отдали. К нему все навески усиленные, на яме у меня быстро дело идёт…

Просто я хотел сказать, что за эти дела у нас договорной оплаты нет, но с пособием солидно получается. Кудин, например, чисто на внесезонные отцову хибару подшаманил, Егорыч, тот младшей дочке квартиру на учёбу в городе снял, а я приход не делю. У нас двое школьников, растут так, что хоть каждый месяц обновы покупай. Причём Машка за Гришкой всего лишь одну куртку донашивала и ту не доносила: застеснялась. А мы что с Лидой, слепые? Тянем не хуже других, а может, и лучше. В тот раз я без списочка в центр лишь потому приехал, что вдруг магазины в долгие выходные угодили. А на среде Жогов настоял: поезжайте, занятость точно работает, обратно подберу. Сам первого числа куда-то с ночёвками отправлялся.

Оказалось, смышляевский автобус с лета в попутные сёла не заходит. Наша остановка на дороге, мы подошли как обычно и не промазали. А в длинное Богатово автобус сворачивал. Подъезжал к школе, где и мои теперь учатся, потом улицей ехал до магазина «Ларёк» и уже от него на дорогу возвращался. Теперь эту лавочку прикрыли. Богатовская Тамара подсела к нам с первого края, и, пока автобус ехал до второго, Егорыч успел её допросить наполовину. Со второго края выскочил тот самый попутчик.

Не знаю, что в нём особенного. Вот Жогов заметный: кудрявый, зимой и летом без шапки, как цыган. Егорыча все знают, каланчою зовут. А этот мелковатый, в серой летней спецухе, в холодной. Подкашливает и сопли гоняет. Бреется, поди, в две недели раз. Такой: ни украсть, ни покараулить, если что. Ну и в сизых резиновых сапогах. Заброды бы ещё нацепил. Денёк хоть и хмурый начинался, но дождиком не пахло. Мы с Егорычем, например, в суконных ботинках ехали, «прощай молодость» по-вашему.

На минутку он вот чем всех отвлёк. Нагрёб по карманам мятых бумажек и подал водителю.

– До центра? – спросил тот. – Трёх рублей не хватает.

– Знаю, – сказал этот.

– Значит, едешь без билета.

– Знаю.

Я подумал: ловко у них заведено. Пожалуй, можно и по пяти рублей с поездки экономить. Только нас это не касается, мы билеты сохраняем.

– Зато выспался и на рейс успел, – встрял Егорыч, – да, санок?

Первое время он и меня так называл. Это потом хозяйское привилось: «Егорыч, Петрович, Кудин, с ними дядюшка Павлин» – типа команда. Пассажир на «санка» промолчал и прошёл в хвост. Все могли подумать, что и звать его Санёк. Смышляевские в намордниках сидели и поврозь. Пока этот мимо них сапогами ширкал и подкашливал, отворачивались. Единственные на всю округу обожглись на короне, теперь берегутся. Шикарные поминки справили чьей-то бабушке. Следующих троих из той компании уже не поминали. Говорят, даже гробы не распечатывали.

От Богатова тронулись, и Егорыч допрос продолжил. Оказалось, Тамара на больничку ехала за справкой. После выходных ей в школьную столовую выходить, у штатной поварихи непутёвую заразу нашли. «Удачно», – сказал Егорыч. В богатовском кооперативе Тамаре постоянная работа никогда не светила, а теперь и конеферма закрылась, где она кобыл доила. Летом казахстанцы хорошую цену за молодняк и сортовых кобылок дали, пару месяцев выждали и в октябре последних доходяг за полцены вывезли. «На махан[10]10
  Махан – сыровяленая колбаса из конины и жира. – Пов.


[Закрыть] всякие пойдут», – сказал Егорыч. Допрос закончился, и Тамара Кудина подколола:

– А што это Вова у нас помалкивает? Наверно, не выспался.

– Вова гуляш твой вспомнил и язык проглотил, – сказал Егорыч.

В сезон девятнадцатого года Тамара у нас повариху подменяла целый месяц, и Кудин действительно до сих пор её гуляш вспоминает: «Ум отъешь, как человек готовит!» Похоже, он и сейчас не против поплотней замутить с этим «человеком», только окончательно решиться не может. Щи, кстати, у Тамары так себе получались, жидкие.

Райцентр автобус пересёк по-старому. Сначала свернул к больничке, Тамару и смышляевских высадил, потом – нас возле рынка. Мы на выход двинулись, и этот голос подал: где тут на биржу выходить?

– Держись за нас, не пропадёшь, – сказал Егорыч, – но горя хватишь!

Он всегда так зубоскалит, но в этот раз не соврал.

– Ты на постановку или на отметку? – спросил Кудин попутчика.

– На биржу.

– Всё же не проспался, – сказал Егорыч, и больше мы его не касались.

От рынка до центра занятости ближе всего идти дворами двухэтажек. Не помню, где он раньше располагался, а в это здание я хаживал по другим делам и через площадь. После армейки водителем в казначействе работал, друг Фома устроил, сослуживец, мы и автошколу вместе кончали. А сюда, в Дом быта, ходил постригаться. Получается, к своей будущей жене. Когда Лида сказала, что их разгоняют, в казначействе тоже лишь один отдел оставался. Федералов из района убрали, ПТУ закрыли – кого обслуживать? Я позвал Лиду замуж, и мы из райцентра к моим уехали. Она первая стала дома зарабатывать, а я по вахтам мотался.

Лида хоть и берёт до сих пор по две соточки с головы, да рвут её на части. Из Богатова учителя специальную машину присылают, до полночи держат. В прошлую субботу Жогов приезжал. Он всегда является с пятисотенной и от сдачи наотрез отказывается. Пошутил насчёт достойной встречи дня единства хозяина и работника, хотя всем известно, что наш хозяин раз в месяц дочку повидать в город ездит, поэтому приготовляется. Долго зубы заговаривал, как бы мимоходом вытащил денежку, но Лида не поддалась, сказала, что прошлую сдачу отработала…

С автобуса на отметку мы всегда первыми попадаем. Егорыч тронул дверь – закрыта, стали ждать. В Доме быта на главном входе крылечко было с навесом, теперь тут широкая площадка в одну ступеньку, на две четверти высотой. Дверь пластиковая со стеклом поверху, окна пластиковые, а навеса никакого нет. Кудин ладонями загородился, глянул через стекло и доложил, что в коридоре свет есть.

– Распорядок выдерживают, – сказал Егорыч.

По обычному распорядку в этот час по улице шли бы работницы всякие, и он бы подбирал Кудину пару. Но из-за выходных никого не было видно. Тут телефон незнакомо затренькал. Вызов идёт, а этот «Санёк» стоит.

– У тебя звонок, – подсказал Егорыч.

Тот буркнул «знаю» и телефон всё же достал. Послушал и стал сипеть и бубнить. Это никакая не шифровка, так только лишнее внимание навлекать.

– Зачем ей «памперсы»? – прошипел. – Я простынь изрезал. Свет включи – увидишь… На рейсовом приехал. Денег больше нет… Нет на телефоне… Какой кредит без документов?.. Куда собралась? Её одну бросишь? Ты…

Шипел-сипел и вдруг как захлебнулся. «Заткни-ись!» – орёт и телефон о землю, только брызги полетели. К двери подскочил, стал ручку отрывать.

– Там денег нет, санок, – спокойно сказал Егорыч.

– Какой я тебе сынок?! – взвился.

Развернулся и со всей дури – пяткой в дверь, в левую филёнку. Сразу насквозь просадил. Назад ногу дёрнул, а сапог внутри остался. Тут всё и завертелось.

Пока этот на одной ноге прыгал, с той стороны Замкова нарисовалась, директор. Причём, смотри, как она сделала. Сапог отнесла в коридор, наряд вызвала и вернулась с объявлением, стала его к стеклу на скотч сажать. Этот стоит на одной ноге, за скобу руками держится и через стекло на Замкову смотрит. Дёрнет как припадочный и смотрит. Другой псих за это время всю дверь бы разнёс.

Объявление я успел сфоткать. (Дословно: «Приём офицально безработных 3.11 ведётся с заднего входа с 09:00 до 13:00 со двора». И от руки крупно: «Со своей авторучькой! В масках!» – Пов.) Мы потом со двора и зашли, но принимала нас другая знакомая. Они там задний выход перегородили двумя столами для дистанции. Нормально отметились…

Замкова объявление поклеила и ушла. Вернулась, когда наряд подъехал. Не побоялась, что этот «Санёк» за ручку держится, дверь отомкнула, сапог выбросила и заперлась на два оборота. Кстати, быстро подъехали. Трое. Водила из машины не выходил. Первым летёха в кабинетной форме выскочил, без фуражки. Сержант – в куртке и со всеми причиндалами. На руках дубинатор, на поясе баллончик, наручники. Мы расступились, и старшой взлетел на площадку перед дверью.

– Если закрыто, надо постучать, – сказал с ходу, увидел дыру и прибавил: – Вежливо.

Положил руку «Саньку» на левое плечо, тот крутанулся и – даже не ударил – ткнул летёху в грудь, в самый жетон. Тот откачнулся и оступился с площадки. Высота лишь две четверти, да он не каждый день тут скачет. С первого раза невозможно правильно сгруппироваться. Смотри, он отступил левой ногой и провалился. Вдобавок правой пяткой за порог задел. Вот и рухнул мешком. Никакого вреда ему не было. Просто оступился. Вскочил, кстати, мгновенно и отряхиваться не стал.