Текст книги "Философия в систематическом изложении (сборник)"

А. Логика

К с. 83–85. О логике Аристотеля, кроме книги Prantl C. «Geschichte der Logik im Abendlande» I. Abschnitt IV (Лейпциг, 1855), во многих отношениях исчерпывающее сочинение Maier H. «Die Syllogistik des Aristoteles» (Тюбинген, 1896–1900), особенно вторая часть второй половины «Логическая теория силлогизма и происхождение аристотелевской логики».

К с. 90 и др. «Дальнейшее развитие логики».

1. Сочинения о логическом исчислении: Boole G. «The mathematical analysis of logic» (Кембридж, 1847) и «An investigation of the laws of thought» (Лондон, 1854). Кроме того – Schroder L. «Der Operationkreis des Logikkalkuls» (Лейпциг, 1877) и «Vorlesungen über die Algebra der Logik», 3 тома (Лейпциг, 1890–1895); новейшее сочинение: Russell. «The principles of mathematics». T. I (Кембридж, 1903). Следует еще отметить: Couturat L. «La logidue de Leibniz» (1901). – Можно, как это сделано в тексте, определять формальную, или чистую, логику как анализ мыслимого посредством принципа тожества и выразить, таким образом, тесную связь логики с математическим анализом. Это объяснение отличается тем, что в нем заключается уже указание на подчиненную роль математического анализа по отношению к логическому. Если же хотеть понимать логику как часть математики, то не должно упускать из виду, что она образует ее наиболее общую часть и посему независима от остальных математических доктрин. Понятие числа, на коем покоятся алгебра и анализ, есть то, что отделяет логику от математики в собственном смысле слова. Логические единицы (понятия) не допускают сложения друг с другом; к ним поэтому неприменим возвратный метод умозаключения, который Пуанкаре («La science et l’hypothèse») считает специфически математическим методом, и ходячее выражение «тожественное счисление» следует отвергнуть, как дающее повод к заблуждениям. Впрочем, как отмечено уже в тексте, алгебраическая логика никогда не сумеет вытеснить словесную, т. е. «логическую», логику, все равно как никакая «пазилогия», или «пазилингва», не в состоянии заменить живого языка.

2. Методологические изложения логики. Из немецких авторов следует отметить следующих: Sigwart Ch. «Logik». T. 1: «Die Lehre vom Urteil, vom Begriff und vom Schluss». 2-е изд. (Тюбинген, 1899), 3-е изд. (1905). T. 2: «Die Methodenlehre», 2-е изд. (1893); Wundt W. «Logik. Eine Untersuchung der Prinzipien der Erkenntnis und der Metoden wissenschaftlicher Forschung». Т. 1: «Allgemeine Logik und Erkenntnistheorie», 3-е изд. (Штутгарт, 1906); T. 2 (в 2-х отделах): «Methodenlehre», 2-е изд. (1894-95); Erdmann В. «Logik». Т. 1: «Logische Elementarlehre» (Галле, 1892). – Из прежних сочинений все еще заслуживает внимания: Lotze H. «Logik» (Лейпциг, 1874; 2-е изд. – 1881). Из английских авторов Bosanquet В. «Logic or the morphology of knowledge», в 2-х т. (Оксфорд, 1888), стоит близко к воззрениям Лотце. Из прежних сочинений английской литературы исторически самым важным остается до сих пор J. Stuart Mill: «A system of logic, rationative and inductive», впервые изданное в 1843 г. в Лондоне; по существу, важнее его W. Stanley Jevons: «The principles of science» (Лондон, 1874). Джевонс особенно развил теорию индукции. Из немецких логиков Зигварт принял методологию Джевонса.

К с. 96 и др. Платон и Галилей. Аналитический метод Платона и эмпирический метод Галилея не только внутренне связаны между собой, как показано в тексте, но между ними, по всей вероятности, имеется и историческая связь. Вивиани сообщает нам, что Галилей во время пребывания в Пизе усердно изучал Платона, сочинения которого он ценил неизмеримо высоко. Уже тогда он во время диспутов был опасным противником для тех, кто защищал Аристотеля против Платона. Позднее в сочинениях Галилея повсюду замечаются следы долгого и глубокого изучения Платона.

Галилей неоднократно цитирует из «Менона» место относительно анамнезиса, припоминания, и дает ему свое собственное оригинальное толкование. Он относит его к познанию таких положений, которые постигаются нами самым верным и совершенным образом, т. е. к познанию математических предложений. Но в «Меноне» дано самое отчетливое изложение аналитического метода Платона. Кеплер в письме к Галилею также называет Платона и Пифагора истинными учителями своими и Галилея. Гений Платона, возрожденный в искусстве Микеланджело, содействовал, таким образом, и созданию новой науки.

К с. 96–97. Единство научного метода. – Против него: Rickert H. «Die Grenzen der naturwissenschaftlichen Begriffsbildung. Eine logische Einleitung in die historischen Wissenschaften» (Тюбинген и Лейпциг, 1902) и «Geschichtsphilosophie» (в сборнике «Die Philosophie des 20. Jahrhunderts, Festschrift für Kuno Fischer», изд. в Гейдельберге в 1905 г.). Риккерт отличает «генерализирующую» точку зрения естественных наук от индивидуализирующей точки зрения исторических наук в широком смысле слова; но когда он первую отожествляет с пониманием, отвлекающимся от оценки, а вторую – с оценивающим пониманием и утверждает, что только для оценивающих существ имеется «история», то он, очевидно, имеет в виду историю в узком смысле, так называемую им «культурную науку», которую он противополагает естествознанию. Но таким образом фактически вновь создается то различие между естественными науками и науками о духе, которое Риккерт оспаривает с логических точек зрения. Общие понятия ценности, которыми историк, по требованию Риккерта, должен руководиться при выборе своего материала, указываются не исторической наукой, а философией истории, и в этом заключается признание того, что существует историческая наука без предварительного отнесения к понятиям ценности. На практике исследования историк при выборе материала действительно-таки исходит не из точек зрения ценности, а сообразуется со степенью исторического значения фактов, что, в свою очередь, обусловливается целью исследования. В зависимости от того, в какой связи историк рассматривает какой-нибудь исторический факт, совершенно меняется отводимое ему место; объективная его ценность, напротив, остается одной и той же. Правда, по Риккерту, историк не должен, собственно, заниматься оценкой своих объектов, он их только должен относить к ценностям, но психологически это неисполнимое требование, так как относить что-нибудь к ценностям и оценивать составляет один и тот же неделимый акт суждения. Так как всякое историческое событие однократно и совершилось одним единственным образом, то возможно только одно-единственное истинное историческое изложение его, как бы историки лично ни расходились в оценке события. «Генерализирующий» метод естественных наук имеет, по Риккерту, своей целью создание системы понятий, находящихся друг к другу в отношении подчинения и подчиненности и образованных путем устранения всего индивидуального; античная натурфилософия действительно ставила себе эту цель. Но поскольку несомненно, что абстракция и анализ – различные вещи, постольку же понятие закона современной науки отличается от родовых и формальных понятий античной философии. Несомненно, что естествоиспытатель, если ему угодно, также нисходит к реальным вещам и процессам, – выводит же он законы из вещей и процессов действительности. Чтобы вернуться к реальным процессам, ему стоит только определить постоянные в своих формулах. Но в то время как естествоиспытателю даны факты и он отыскивает законы, историк, наоборот, отыскивает факты, так как они относятся к прошлому и существуют только в своих действиях, в том числе и в исторических источниках законы же, по которым он их отыскивает, имеются у него в виде данных или предположений. Но в этом заключается противоположность не методов, а только исходных точек для применения методов. Не индивидуальная точка зрения в отличие от общей, а стремление к цельности, к духовным единствам и системам отличает историю в тесном смысле от анализирующего естествознания. Но совокупность предмета, который распределяется между этими обеими областями знания, индивидуальна: это – однократная, находящаяся в едином процессе развития действительность.

К с. 102. Гносеологический позитивизм. Сочинения: Авенариус Р. «Kritik der reinen Erfahrung». T. 1 (Лейпциг, 1888) и т. 2 (1890); «Der menschliche Weltbegriff» (Лейпциг, 1891); Мах Э. «Die Analyse der Empfindungen», 5-е изд. (Йена, 1906), «Erkenntnis und Irrtum» (Лейпциг, 1905), а также заключительные отделы «Prinzipien der Wärmelehre» (Лейпциг, 1896). – Что нужно понимать под «чистым» опытом, остается у Авенариуса неопределенным, а в его объяснении: «Чистый опыт есть опыт, к которому не примешано ничего, что само не было бы опытом» – очевидно, скрывается логический круг. Само проводимое Авенариусом различие между R – значениями («Reizen», раздражения), поскольку они предполагаются составной частью «среды», и Е – значениями («Empfindungen», ощущения), которые принимаются за содержание какого-нибудь высказывания, уже есть не чистый, независимый от предположений опыт, а результат теории. Мах гораздо последовательнее: по его учению, ощущения, т. е. «цвета, тоны, теплоты, давления, пространства, времена», сами суть элементы действительного, и нет разницы между явлениями и тем, что является. Теория познания Маха есть полная противоположность учению Беркли. В то время как для последнего внешний мир не существует, потому что он состоит из ощущений, а ощущения могут существовать только как «идеи» в воспринимающем их уме и только посредством него, Мах, напротив, рассматривает воспринимающий ум, «я», только как особенное сочетание единственно действительных ощущений или элементов. «Нельзя спасти я». Если под «я» здесь должно понимать только формулу сознания вообще, «слово, господствующее над всеми нашими представлениями», как его называет Кант, то его не приходится «спасать». Но если имеется в виду единая связь сознания, то это не только «особенная», но и единственная в своем роде связь, потому что она есть предпосылка для представления всякого другого действительного или возможного сочетания, – «синтетическое единство апперцепции», без которого невозможен никакой опыт.

К с. 105. Понятие опыта. Для этого места и дальнейшего ср.: Kant. «Prolegomena» и Poincaré. «La science et l’hypothèse» (Париж, без обозн. года) и «La valeur de la science». Насколько воззрения Пуанкаре близки к изложенным в тексте, видно особенно из его рассуждений относительно неэвклидовых геометрий. Тезисы: первоосновы геометрии не даны логикой, но равным образом геометрия не вытекает из опыта, потому что, как ни толковать слова «геометрический эмпиризм», в них никак нельзя найти разумный смысл, – отлично согласуются с учением Канта о пространстве и геометрии. Но когда Пуанкаре добавляет: значит, основы геометрии покоятся на соглашении, но это соглашение не произвольно, – то он должен был бы ответить на вопрос: чем же оно ограничено, коль скоро не чувственными впечатлениями и не опытом? Объектом геометрии, по учению Пуанкаре, является изучение особой группы; общее же понятие группы предсуществует в духе не как форма чувственности, в противоположность мнению Канта, а как форма рассудка. Но если так, то первоосновы геометрии должны быть даны нам логикой, что противоречит первому тезису Пуанкаре. Сказать: нечто «предсуществует» как форма рассудка – ведь, очевидно, то же, что сказать: оно обосновано на логике.

Перевод И. В. Яшунского

Вильгельм Вундт
МЕТАФИЗИКА

Гегель, говорят, сказал однажды, что из всех его учеников его понял только один, да и тот неверно. Этот эпизод, может быть, и вымышлен, но он весьма характерен для всего, что известно под именем метафизики или что, отказываясь от этого обозначения, занимает это место. Первого настоящего метафизика, которого знает история, Гераклита, уже древние называли «Темным», указывая этим на глубокомысленную непонятность его изречений. Даже смысл, связываемый нами в настоящее время с названием метафизики, обязан своим возникновением недоразумению. В порядке аристотелевских учебников она следовала «после физики» (μετά τά φυσιχά), неоплатоники же истолковали это чисто внешнее обозначение, как «то, что выходит за пределы природы», и эта интерпретация удержалась по сегодняшний день.

Сами метафизики поддерживают это недоразумение тем, что многие из них не без известного пренебрежения взирают на работу эмпирических и практических дисциплин, при этом у большинства метафизиков это пренебрежение еще связывается с глубоким презрением к остальным метафизическим системам. Древний Гераклит служит и в этом отношении образцом. В одном из своих изречений, относящемся, вероятно, к современным ему философам, он называет их «людьми, которые не умеют ни слышать, ни говорить», и весьма недвусмысленно присовокупляет, что рассудок и большие знания – вещи обоюдоострые, как это-де можно видеть на Пифагоре и Ксенофане. С тех пор с его легкой руки каждый из метафизиков объявлял свою собственную систему единственно истинной. Что причина этого явления кроется не в личном самомнении, а в своеобразии самой метафизики, было в свое время весьма верно отмечено Кантом, когда он претендовал на подобную же непогрешимость своей критической философии. Если, говорил он, наша философия выступает как философия, подобной которой еще не было, то она поступает так, «как поступают, будут поступать и должны поступать все философы, вырабатывающие философию по собственному плану».

Этих двух издревле ей присущих свойств – неясности и претензии каждой системы на исключительную обязательность – было бы, пожалуй, достаточно, чтобы дискредитировать метафизику в общественном мнении как ученого, так и неученого мира, тем более, что сюда привходит еще и третье свойство, а именно: что она, согласно всеобщему признанию, наука совершенно бесполезная. Можно добиться в свете степеней известных, ничего не зная о метафизике, можно даже очень много важного сделать в отдельных областях, посвященных познанию природы или духовной жизни, ни разу не обратившись к ней. Нет ни одной, даже отдаленной естественнонаучной проблемы, решение которой не могло бы в будущем приобрести практической ценности. Филология и история, раскрывая духовные сокровища прошлого, тем самым косвенно способствуют развитию нравственности. Даже другие части философии, как, например, логика, эстетика, этика, могут в качестве общих духовных средств образования служить рычагами жизни. О метафизике же ничего подобного сказать нельзя. Поэтому с точки зрения пользы с ней, как с отчасти лишней, отчасти отсталой псевдонаукой, боролись, начиная с великого утилитариста Фрэнзиса Бэкона вплоть до позитивизма XIX века.

Правда, метафизики склонны все эти недостатки вменять себе в заслугу, считать их достоинствами. Если их упрекают за их беспрерывные споры, то они, ссылаясь на Гегеля, отвечают, что именно то и служит показателем высшей формы знания, что всякая система содержит в себе предыдущие в качестве своих упраздненных моментов. Если указывают им на бесплодность их стремлений, то они, опираясь на Шопенгауэра, возражают, что в том и состоит благородство гения, чтобы производить бесполезное. Однако подобные изречения совершенно не могут импонировать исследователю, уверенно работающему в своей резко отграниченной специальной области. Упраздненные моменты всюду существуют, но он предпочитает называть их просто ошибками и полагает, что лишь то имеет истинную ценность, что долго не оказывается ошибочным. Бесполезное он оставляет там, где оно служит украшению жизни, а для этого искусство, по его мнению, более пригодно, чем какая бы то ни было философия.

Спрашивается теперь: что произошло бы, если б мы, после того как мир так долго и с таким сомнительным успехом – хочется сказать: так несомненно неудачно – трудился над метафизикой, решились поставить крест над ней и надо всем, что похоже на нее, но прикрывается другим именем? Из внимания к роли, которую она играла в культуре прошлых времен, ей можно было бы, правда, отвести почетную могилу в трудах по истории философии. Но разве все задачи, которые наука еще может себе ставить, не поставлены себе, с одной стороны, естествознанием, включая математику, а с другой – историческими дисциплинами, к которым присоединяется еще и психология? Я не ошибусь, если скажу, что эти мысли сильно распространены в широких кругах научного мира – частью открыто, частью скрыто. Люди, которым присуща склонность к философским обобщениям, идут еще дальше. Они говорят: в настоящее время решать «мировые загадки» должна не метафизика, которая есть не что иное, как скрытая мифология, а естественная наука. С другой стороны, выдвигается утверждение, что истинная философия – это история, ибо ее объект – человек вместе со своими творениями – есть единственно ценная проблема философии. Партикулярный позитивизм (я позволяю себе охватить этим названием все подобные убеждения) также, стало быть, переливается самыми различными цветами, отражение которых вытекает из понятного человечного мотива считать важнейшими те вещи, которыми занимаешься сам.

Успокоение на том или ином взгляде не может, однако, заглушить человеческого стремления обозреть весь мир, раскинувшийся за изгородью собственной области. Благодаря этому разыгрывается удивительное зрелище: в тот момент, когда старая метафизика якобы погребена, неожиданно возникает новая, которая, правда, не желает считаться метафизикой, однако так очевидно отличается всеми признаками, присущими метафизике всех времен, что волей или неволей ей приходится примириться с причислением ее к метафизике.

Историки новейшей философии уже заняты перенесением только что возникших систем в великий мавзолей бывшей метафизики и снабжением их теми ярлычками, по которым будущие поколения сумеют их отыскать. При этом в высшей степени любопытна одна особенность новейшей метафизики: за небольшими исключениями она строится не «философами», т. е. лицами, философствование которых вытекает из их профессии, а возникает среди позитивных наук, в среде физиков и химиков, зоологов и физиологов, юристов, политико-экономов, теологов и историков. Одна только филология не соблазнилась до сих пор песнями сирены, напеваемыми умозрением, отличаясь этим от своего собственного прошлого в эпоху Канта и Шеллинга. Но одно из наиболее характерных явлений настоящего времени – это то, что из всех указанных областей преимущественно пред другими занята концепцией метафизических идей наиболее точная и позитивная – область естествознания.

Можно быть какого угодно мнения об этом явлении, во всяком случае, оно говорит не в пользу мнения, усматривающего в метафизике лишь науку прошлых времен. Вместе с тем оно выдвигает пред нами вопрос о том, в чем источник умозрительного инстинкта, который, как только, казалось, исчез из философии, тем сильнее начал шевелиться в науке позитивной… Вникнув в то, к чему всегда стремилась метафизика, мы сможем, не задумываясь, сказать: это инстинкт человеческого разума, который не может удовлетвориться познанием отдельного, а в рамках ограниченной сферы, к которой это отдельное принадлежит, приводит его в связь с другим отдельным и стремится к выработке такого мировоззрения, в котором были бы объединены в одно целое разрозненные или слабо связанные обрывки нашего знания. Это, конечно, потребность, которая не у всех людей и не во всякое время одинаково сильна, но она также, как и религиозная и нравственная потребности, никогда не исчезнет. Можно сомневаться в том, достигнет ли когда-нибудь своей цели этот инстинкт умозрения; больше того, можно допустить, что эта цель так же, как и нравственный идеал, может только соответствовать наличному состоянию культуры и духовной жизни. Но именно ввиду того, что цель инстинкта умозрения отодвигается все дальше, чем ближе, казалось, к ней подошли, позволено не без основания сомневаться в том, что он когда-нибудь совершенно исчезнет.

Этим, однако, не вполне точно определено содержание метафизики, ибо не все попытки образования мировоззрения, вытекающие из этой потребности в единстве, мы называем метафизикой. В противном случае пришлось бы считать метафизикой все религиозные мировоззрения или поэтические образы мира, в которых душа и фантазия ищут себе удовлетворения. Но, хотя в действительности в этом случае понятия и вещи часто покрывают друг друга, мы все же ограничим собственное понятие метафизики тем, что причислим к ней лишь те попытки образования единого мировоззрения, которые вытекают из потребности научного познания и поэтому стремятся главным образом удовлетворить именно ее. Только ограничивая, таким образом, понятие метафизики, мы вправе причислить ее к науке как попытку дать выражение тому, что волнует современную ей науку. Итак, определение метафизики может быть сведено к следующему предложению: метафизика – это попытка, предпринятая на почве всей совокупности научного сознания какой-нибудь эпохи или на почве наиболее выдающихся сторон содержания его, образовать мировоззрение, объединяющее составные части специального знания. Этим определением уже сказано, что метафизика не может быть ни неизменной, ни развивающейся в одном направлении системой. Наоборот, она не только участвует в сложных судьбах научного мышления, но в ней также отражаются различные направления этого мышления, а на ее истории всегда запечатлевается преобладающее влияние тех или других определенных областей знания, служащих центром всеобщего интереса. Поэтому какая-нибудь эпоха обыкновенно порождает не одну метафизическую систему, а несколько, и в антагонизме подобных одновременных систем сказывается так же, как и в преобладающем влиянии определенных положительных областей, общий дух эпохи со всей сложностью ее стремлений и отличающих ее от других эпох моментов.

Тот, выше уже отмеченный нами, факт, что в настоящее время метафизический инстинкт меньше проявляется в философии, чем в позитивных науках, а среди последних естествознание занимает в этом отношении первое место, может быть поэтому понят как философское знамение нашего времени. Если это обстоятельство показывает, что потребность в единстве мышления составляющая, в конечном счете корень всякой метафизики, в настоящее время сильнее всего проявляется в естествознании, то оно вместе с тем служит и выражением того факта, что вообще с древних времен естествознание оказывало преимущественное влияние на философское умозрение, вследствие чего его влияние и теперь еще сильнее сказывается в метафизическом мышлении, чем влияние истории или инспирированной ею философии истории. Эта мощь традиции, которой не может без ущерба для собственной самостоятельности избегнуть отдельная личность, сказывается в данном случае в известном, в определенных рамках обязательном и для научного мышления, правиле, что нет ничего нового под луной. Это правило относится не столько к действительности, порождающей новые творения или открывающей, по крайней мере нашему рассмотрению, свои новые и новые стороны, сколько к мышлению, опутывающему своими нитями эту действительность. Объем и содержание пережитого и познанного могут обогащаться и приобретать новые формы, старые же средства мышления перетерпевают лишь незначительные изменения и вместе с ними с чудесным постоянством проходят через все времена и определенные общие воззрения, приспособляясь, конечно, к измененным условиям. Больше всего это относится к метафизическим мировоззрениям, ибо в них больше всего заметна окраска, привносимая нашим мышлением к данному изменчивому содержанию. Само собою разумеется, что это не значит, что метафизика застыла на одном месте в то время, как наше специальное познание мира и отчасти сам мир пошли дальше. История только показывает нам, что уже в сравнительно раннее время развились основные черты тех мировоззрений, между которыми еще в настоящее время движется метафизическое мышление. Поэтому, хотя древние уже давно не служат для нас образцом ни в одной какой-нибудь отдельной области природы или истории, за исключением искусства изображения, в философии они по-прежнему наши учителя и именно потому, что, чем более сравнительно упрощены внешние условия знания по содержанию и объему, тем яснее выступают общие мотивы основных мировоззрений.

И в самом деле: уже философия греков прошла те три ступени, которые можно считать общеобязательными для развития метафизического мышления. Правда, третья из этих ступеней не успела в греческой философии достаточно резко отмежеваться от второй. Принципиальная разработка этого последнего и, поскольку это можно теперь предвидеть, не могущего быть превзойденным направления произошла лишь в новейшей философии. Те три ступени мы с полным основанием можем назвать поэтической, диалектической и критической. Поэтическая стадия совпадает с периодом зарождения философии. Возникнув из мифологии, она по произвольности и чувственной созерцательности своего мышления еще вполне сродственна мифу. Но господствующая в ней идея мирового единства и постепенно развивающаяся мысль об имманентной миру закономерности выводят ее за рамки мифа и постепенно подготовляют вторую, диалектическую, стадию. В этой стадии картина всеобщей закономерности превращается в требование необходимости в понятиях. Мировой закон понимается уже не как нечто внешне созерцаемое, а как внутренне понимаемое и именно поэтому не могущее быть другим. Эта имманентная мышлению необходимость относится и к истинной действительности самих вещей. Наконец, в третьей, критической, стадии все содержание миропознания подвергается критическому анализу, испытывающему отдельные элементы знания в отношении их происхождения и связи с общими функциями познания. При этом требование необходимости мышления превращается в требование доказательства логического происхождения познания и упорядочивающих его содержание понятий.

Эти три стадии, которые прошла метафизика в своем развитии, следовали друг за другом не только так, что между ними вплетались самые разнообразные переходные ступени, но никогда последующая стадия не в состоянии была окончательно вытеснить предыдущую. В расцвете диалектической метафизики еще продолжает господствовать поэтическая и уже показываются симптомы намечающегося критического направления. После возникновения критической философии все три направления существуют рядом. Это имеет место не только в метафизических системах философов, но и в расцветающих в отдельных дисциплинах метафизических мировоззрениях, особенно характерных для философского духа времени.