Текст книги "Дети войны. Народная книга памяти"

По дороге жизни
Ксенофонтова (Комарова) Э. Ю., 1941 г. р

Родилась я в Ленинграде ровно через неделю после начала Великой Отечественной войны – 29 июня 1941 года. По рассказам моих родителей, когда город был уже в блокаде, многие умирали от голода не только у себя дома, но и на улицах: по дороге за хлебом, за водой, на работу. Маму подобрали на улице только потому, что рядом с ней лежал сверток с дико орущим ребенком – мне было полгода.

Отец, прибывший с Ленинградского фронта на пару дней проведать семью, дома никого не обнаружил. Только на третьи сутки нашел нас с мамой в больнице. Вынужден был вернуться на фронт, но пытался сделать все, чтобы эвакуировать нас из города. Зимой 1942 года эвакуация была возможна только по дороге, проложенной по льду Ладожского озера, впоследствии названной Дорогой жизни. Отец уговорил шофера, грузовик которого был забит людьми до отказа, посадить в кабину мать с ребенком.

Машины уходили от дома№ 12 по ул. Полтавской – это задний двор здания МВД. Что интересно, в 1948 году нам дали комнату в этом доме – наш дом на 2-м Муринском проспекте был разрушен во время войны.

В нашем вагоне было несколько женщин с такими же, как я, грудными детьми. Из них выжила я одна – только потому, что мама пеленала меня, несмотря на лютый мороз, на остановках стирала в снегу тряпки-пеленки и сушила их на своем теле. А других детей женщины боялись пеленать, чтобы не простудились, и малютки задохнулись в своих же нечистотах.

Как рассказывала мама, по Ладожскому озеру машины шли одна за другой на определенном расстоянии. Вдруг идущая впереди машина проваливается под лед, вместе с людьми уходит под воду… Водитель нашего грузовика в ужасе останавливается, не зная, что дальше делать, куда ехать. Мама уговаривает его объехать образовавшуюся полынью. Опасаясь страшной участи, шофер все же двинулся в объезд и удачно миновал опасное место. Но ехавшая следом за нами машина также провалилась под лед. Видно, в этом месте лед был не настолько крепкий и толстый, чтобы выдержать такое количество нагруженных машин…

Наша семья. Берлин, 1946 г.

Дальше – в глубь страны, к родным отца, в Сибирь – мы ехали в холодных товарных поездах. В нашем вагоне было несколько женщин с такими же, как я, грудными детьми. Из них выжила я одна – только потому, что мама пеленала меня, несмотря на лютый мороз, на остановках стирала в снегу тряпки-пеленки и сушила их на своем теле. А других детей женщины боялись пеленать, чтобы не простудились, и малютки задохнулись в своих же нечистотах.

Вот так мы с мамой выжили: она – благодаря мне, а я – благодаря ей.

Папа дошел с боями до Берлина. Был несколько раз ранен, осколок попал ему в голову, его спасли каска и шапка-ушанка: после операции осталась только вмятина в центре черепа и отсутствовало с тех пор обоняние.

После Победы и возвращения домой отца послали в Берлин в командировку – служить в Группе советских войск. Мы с мамой вернулись из эвакуации и, конечно, поехали с ним. Но это уже другая история. На Родину отца отозвали в 1948 году, мы вернулись в Ленинград.

В этом году папе исполнилось бы 100 лет, маме – 95. Но их уже нет со мной…

Умирали прямо на ходу
Булина Ирина Георгиевна, 1933 г. р

Мне восемь лет было, когда война началась. Я тогда жила в Колпино с родителями и бабушкой с дедушкой. Дедушка работал на Ижорском заводе – и в воскресенье рабочие предприятия выбрались на пикник на Усть-Ижору. Рано утром мы на автобусе поехали, все было прекрасно. Лето было жаркое и для Ленинграда с его дождливой погодой не очень характерное. В Усть-Ижоре – разливы такие большие, камыши. Мне подарили заводной катер, и я с ним играла в тот день.

Вдруг по громкоговорителям сообщают: «Всем собраться к автобусам, мы уезжаем». Никто не понимал – ведь было всего лишь 12 часов дня. Когда уже подъезжали к Колпино – смотрим, там возле громкоговорителя стоит народ: сообщают, что началась война.

Отец и дедушка работали в танковой промышленности (бабушка и мама были учительницами). И они сказали, что это ненадолго, что танков и самолетов у нас гораздо больше, нечего паниковать. Мы поняли, что стоит паниковать, только когда начали заводы эвакуировать. Дед мой работал главным инженером по боевому производству на Ижорском заводе. Он автор брони для первых советских танков «Клим Ворошилов». И он остался на заводе, хотя часть людей уехала в Челябинск. А отец работал тоже на военном заводе – но уже в самом Ленинграде при Адмиралтействе. Он просто перестал приезжать домой – так как завод был на казарменном положении. А мы сидели в окопе.

В Колпино уже невозможно было жить, когда началась зима. Мы сперва пришли пешком в Обухово, а оттуда уже ходили поезда в Ленинград. Эвакуация по сути была из блокады в блокаду, но в Колпино было лишь два километра до линии фронта: обстрел завода шел прямой наводкой. Мы перебрались в Ленинград – родственники уехали в эвакуацию, и мы въехали в их квартиру.

Меня записали в школу и вместе со школой должны были эвакуировать. Привели на медосмотр за три дня до отъезда – это был последний эшелон с детьми, который уходил из Ленинграда. А у меня как раз начался коклюш, и врач сказал, что я могу заразить весь эшелон. И я осталась дома, а этот эшелон разбили под Лугой.

Мы остались на Петроградской стороне, на Кировском проспекте. Там мы на пятом этаже и жили. Сначала все было нормально. Столовые коммерческие работали, продукты были. Не было ощущения, что нас ждет голод. Поняли, что все плохо, только когда сократили продуктовые нормы после того, как сгорели Бадаевские склады. Хотя и говорят, что в тот момент там продуктов было всего на семнадцать дней.

За водой мы ходили на реку. На весь день мы набирали ведерко воды, плюс я – бидончик. Топили снег. За хлебом надо было вставать в очередь очень рано. Находили поводы для веселья – бегали со взрослыми на крыши тушить зажигательные бомбы. Нас оттуда выгоняли, правда – ведь толку от нас было мало. Надо было ухватить щипцами «зажигалку» и бросить ее в ведро с песком. Я вот когда в прифронтовой полосе сидела в окопе – одну зажигалку собственноручно потушила. Но это для нас всё была игра – как и то, что дети собирали осколки от немецких снарядов и хвастались ими.

Вместе со школой меня должны были эвакуировать. Это был последний эшелон с детьми, который уходил из Ленинграда. А у меня как раз начался коклюш, и врач сказал, что я могу заразить весь эшелон. И я осталась дома, а этот эшелон разбили под Лугой.

У нас в доме поселилась семья: отец на фронте, две четырехлетние девочки-близнецы и мальчишка тринадцатилетний – он в ремесленном училище учился. Мать работала на хлебозаводе. Она оставляла девочек дома, а я приходила к ним читать книжки – читать я уже умела, а в школу ходить перестала. Сначала они ходили, потом просто лежали. Затем одна из них перестала открывать глаза, но еще продолжала дышать. А их брат Женька приносил им каждый день с другого конца города в авоське баланду и кусочек хлеба – ему их выдавали как рабочему. Мама девочек говорила: «Женька, зачем ты им носишь – они все равно умрут». Она сама ничего не могла своим дочкам с хлебозавода принести – ее бы расстреляли.

Потом умерла одна из двух девочек. Мама завернула ее и положила на широкий подоконник. Сказала, что когда умрет вторая – то уже одним махом всех отнесут вместе. Отец мой был крупным инженером, и эта женщина его попросила отнести тело своих дочерей на сборный пункт. И у отца слезы текли, когда выполнял ее просьбу. Их в итоге на Пискаревском кладбище похоронили.

Она, работая на хлебозаводе, не могла принести даже кусочек хлеба своим умирающим детям. Продавцы не могли даже крошки забрать – каждый довесочек был на счету.

А потом как-то раз объявили, что будет выдача крупы, и моя мама с этой женщиной, которую звали Лида, пошли получать. Спускались по лестнице, и вдруг раздался страшный крик на весь подъезд: они споткнулись о тело старшего сына этой женщины – Женьки. Он лежал на лестнице, сжимая авоську с баландой, – не дошел лишь три этажа до квартиры. Кричала его мать Лида, которая похоронила только что двух девочек, а еще раньше – старшего сына, погибшего на фронте. Она, работая на хлебозаводе, не могла принести даже кусочек хлеба своим умирающим детям. Продавцы не могли даже крошки забрать – каждый довесочек был на счету.

Умирали люди прямо на ходу. Вез саночки – и упал. Появилось отупение, присутствие смерти рядом ощущалось. Я ночью просыпалась и щупала – живая мама или нет. Спали в одежде – во всем, что у нас было, и топили буржуйку. Нам еще повезло, что папа работал на заводе, где строили цех, – и там были заборы и леса. Их разобрали и раздавали работникам завода. Мы с мамой ходили с саночками за досками. А без буржуйки было ужасно холодно.

Потом снаряд попал в соседний дом, и вышибло окна. Мы закрыли окно фанерным листом, но все равно дуло сильно. Выходили на улицу редко. Выйти на улицу – означало, что потом придется подниматься на пятый этаж.

Мама и папа однажды поехали хоронить маминого брата – и не успели вернуться до комендантского часа. Я осталась с бабушкой и дедушкой. Деда парализовало, бабушка сидела и плакала. Пить было нечего. Я пошла с бидончиком снега набрать и забыла варежки. А найти чистый снег было тоже очень трудно. В итоге нашла, руки отморозила, обратно поднимаюсь. Плачу, думала, что родителей уже нет в живых… Они вернулись только через два дня. Мы без них бы умерли сразу.

Потом отец перестал ходить. У него от дистрофии распухли ноги, но он не мог бросить завод, и мама его на саночках возила на работу. Были в городе такие курсы: клали человека в диспансер, кололи ему витамины и давали питание. Вот отца туда положили, но он приносил мне ту баланду, что ему в этом оздоровительном стационаре выдавали.

И вдруг эта женщина – вся в маминой одежде – спрашивает у мамы: «Тебе, наверное, неприятно на меня глядеть?» А мама ответила, что готова ей ноги целовать, потому что выжили мы благодаря ей.

Вдруг повысили норму хлеба – со 125 до 200 граммов. Потом начались еще какие-то выдачи.

Мама ходила, пыталась обменять свои вещи на продукты. Она очень хорошо до войны одевалась, потому что мужчины в семье работали на заводах. Один раз она ушла в каракулевой шубе, а вернулась, радостная, в телогрейке. Она встретила какую-то свою бывшую соученицу – та ее узнала и сказала: давай мне шубу, а я тебе дам овса и еще кое-что. Любовник этой женщины был фуражир конной армии Ворошилова. Она нам приносила жмых – спрессованная кожура от семечек – и овес. Мама все свои вещи им в итоге отдала.

1 апреля была последняя дорога по Ладоге – уже четвертого числа ладожская дорога закрылась. В апреле эти люди пришли помочь нам доехать до вокзала. И вдруг эта женщина – вся в маминой одежде – спрашивает у мамы: «Тебе, наверное, неприятно на меня глядеть?» А мама ответила, что готова ей ноги целовать, потому что выжили мы благодаря ей. Так что были в Ленинграде и те, кто наживались на блокаде…

Через Ладогу нас на машине везли. Помню, как на ногах у меня стояла швейная машинка – и кто-то кричал: «Уберите эту машинку, кто ее с собой везет?!» А на грудь мне ребенка запеленутого положили. Вся семья в разные машины попала. А все же детское какое-то восприятие было у меня. Трассирующие пули освещали дорогу, осветительные фонари висели на парашютиках, а когда снаряды падали в озеро – поднимались огромные фонтаны. Я смотрела на это всё и твердила: «Прямо как Самсон».

А еще очень остро запомнилось, что, когда нас перевезли на ту сторону – станция Борисова Грива – нам там выдали паек: большую луковицу, кусок хлеба серого. Я вцепилась в луковицу, начала есть, а папа начал отнимать – он очень боялся, что будет заворот кишок. Что у многих и происходило: когда мы ехали в эшелоне до Свердловска 17 дней, то там вообще неописуемо что творилось вдоль путей: кровавый понос был у всех. И все ноги были в нарывах – цинга началась. Но все же нас вывезли.

Голод закончился, как только нас по Ладоге перевезли. На каждой станции давали какие-то пайки. Надо было бегать за кипятком. Многие отставали.

А везли нас так: товарный вагон с закрывающимися дверями, посередине дырка – в роли туалета, промерзшие стены и нары. В середине буржуйка, на которой можно было воду разогреть. Умирали и в вагонах люди. Была полная атрофия – ни испуга, ни страха.

Спустя много лет я переехала в Москву, закончила строительный институт, защитила диссертацию, работала в МГУ, работала на «оборонку».

Но хлеб мы никогда не выбрасываем – даже теперь.

Весна сорок второго
Левертова Людмила Михайловна, 1937 г. р

Я – житель блокадного Ленинграда, как и мой муж – Левертов Давид Шаевич. Он умер в январе 2011 года. Всю блокаду он прожил в Ленинграде. Хорошо помнил все трудности блокадной жизни. Отец его был на фронте, а мама работала на заводе на Васильевском острове в три смены, и потому Давид был один уже с девяти лет. И вот когда он вышел на пенсию, то изложил свои воспоминания в стихах.

 

Весна сорок второго

Ах, весна сорок второго,
Ох, блокадная пора…
Вот и встретились мы снова —
Дети нашего двора.
 
 
Посчитать – совсем немного
Нас осталось, – Боже мой! —
Тех, кто выжил, слава Богу,
Первой, страшной той зимой.
 
 
Все худые – кость да кожа,
И у всех заботы есть,
И конечно, мысль гложет:
«Где бы что-нибудь поесть?!»
 
 
Не монашка, не шалава,
В двадцать шесть уже вдова,
Нас учила тетя Клава,
Где какая есть трава.
 
 
Говорила так красиво,
Мол, вкуснее нет еды —
Щей из свеженькой крапивы
И котлет из лебеды.
 
 
С тетей Клавой Юрка, Генка —
Все мы дружною гурьбой
Шли на берега Смоленки
Запасаться той травой.
 
 
И домой я шел счастливый,
И была в руках всегда
Сумка, полная крапивы,
И в кошелке лебеда.
 
 
Плакала украдкой мама,
Той слезы светлее нет,
И варила вкусный самый
Тот блокадный наш обед.
 
 
Ленинградская блокада,
Девятьсот ужасных дней,
Кому надо и не надо,
Все сейчас причастны к ней.
 
 
Но средь всякого иного
Будет помниться всегда
Та весна сорок второго,
Та крапива-лебеда.
 

* * *

 
Ленинградская блокада —
Ненасытнейшая пасть.
Голод, холод,
Свист снарядов —
Как же выжить,
Не пропасть?
Дорогая моя мама,
Как тебе сейчас в раю?
Как тащила ты упрямо
Ношу тяжкую свою!
Все ждала:
Отец вернется!
Не вернулся…
Сколько их!
Из блокадного Колодца
Напилась ты за троих.
А я парень был —
Не промах,
Десять лет уже,
Большой.
Деревянные хоромы
Разбирали На Большом.
С другом выйдем Спозаранку,
Стырим доску —
Есть улов!
На толчок
Несем вязанку.
Где ты, Юрочка Крылов?
Были те дрова валютой
На Андреевском толчке.
От победного салюта
Мы были очень вдалеке.
Ленинградская блокада,
Девятьсот ужасных дней.
 Кому надо и не надо,
Все сейчас причастны к ней.
Мне не нужен незабудок
Ковер зелено-голубой.
Пока я жив, я помнить буду
Снарядов свист
И бомбы вой.
 

 

Ленинградская блокада

Ненасытнейшая пасть.
Голод, холод,
Свист снарядов —
Как же выжить,
Не пропасть?
 

Давайте съедим все, а то убьют – еда останется
Русакова Елизавета Дмитриевна, 1933 г. р

Я родилась 27 апреля 1933 года. Для меня война началась в сентябре 1941 года.

Мне 8 лет. Я сижу на подоконнике, ноги – на улице. Вдруг слышу гул незнакомый, грубый. Вижу, черный птицы летят над железной дорогой, и какие-то черные болванки падают от них вниз. Земля дрожит, комья ее летят вверх, грохот, свист… Стало страшно. Я забралась под кровать, затихла. Там дождалась маму, сестер – все они работали на сенокосе. Лиде – 15 лет, Тоне – 13 лет, Катерине – 10 лет.

Я рассказала, что видела черных птиц с желтыми крестами и что они что-то бросали. Я ведь раньше самолетов не видела. Мне мама объяснила – это немцы, идет война и лучше не высовываться. Надо прятаться.

Я ПОВЗРОСЛЕЛА СРАЗУ, В 1941 ГОДУ. МНЕ 8 ЛЕТ.

А папу посадили в тюрьму в 1932 году. Не знаю, за что. Говорят, что-то сказал о ком-то. Он – железнодорожник. Его отправили строить Карагандинскую железную дорогу. А нас – в колхоз. На фронт папа ушел добровольцем сразу из тюрьмы. Дома был одни сутки – отпустили. Я его увидела первый раз в 1941 году. Спряталась под кровать.

Под Тихвином солдат учили стрелять, бросать гранаты и какому-то военному делу. Попал папа во власовскую дивизию. Быстро перевели его на Финский фронт, в Карелию. Ранили, лошадь убили, пушку разбомбили…

Подобрали финны живого, увезли в госпиталь. Подлечили. Попытка бежать к своим (русским!) из плена не удалась. Опять ранение, госпиталь и двенадцать розог от финнов. (Шрамы от них я руками трогала – считала в 1948 году.)

Август 1938 г. Ленинградская область, пос. Синенка. Дети репрессированных, семьи которых были высланы из Ленинграда.

Лиля Русакова – справа в нижнем ряду.

Верхний ряд: Тося Русакова, Рита, Тася; снизу: Алик, Лиля Русакова (справа).

Все, кроме Лили и Тоси, погибли во время войны

А у нас документ: в убитых, умерших от ран не значится. Искали папу по всем инстанциям того времени. И вдруг известие маме: «Ваш муж находится в Суоярви. Разрешено посещение одному члену семьи». Под следствием. Папа строил БеломорБалт. Обмен военнопленными с Финляндией был. Оправдали его, слава Богу. В 1948 году.

А мы, одни женщины и дети, работали. «Все для фронта, все для Победы». Вязали носки, рукавицы с тремя пальцами. Прятали в них записочки: «Воин – спаси!»

А фронт уже в Тихвине. Идут поезда в тыл с ранеными солдатами, эвакуированными из блокадного Ленинграда. Я видела изможденных, голодных людей-дистрофиков, слабых. Они выносили из вагонов-«телятников» (так называл народ грузовые вагоны, двуосные, переделанные для перевозки людей) мертвых детей и взрослых, складывали трупы в кювет. Люди все это выносили с таким мужеством – без слез и стонов! Санитарные бригады увозили и где-то хоронили трупы. Я знаю где!

На крышах вагонов – красные кресты. А немцам было удовольствие ПОБОМБИТЬ – ПОВОЕВАТЬ с ранеными, голодными людьми и с детьми!

Помню оскал летчика низко летящего самолета и пулеметчика, стрелявшего в нас – детей, несущих воду в ведрах из колонки станции Большой

Двор домой. Мы с Тамаркой Калистратовой убежали в кусты. А немец, гад, продырявил ведра. Вода вытекла.

Помню оскал летчика низко летящего самолета и пулеметчика, стрелявшего в нас – детей, несущих воду в ведрах из колонки станции Большой Двор домой. Мы с Тамаркой Калистратовой убежали в кусты. А немец, гад, продырявил ведра. Вода вытекла.

Армия отступала. Командный пункт был в Большом Дворе, а штаб армии – у нас в доме, в Синенке. Это от передовой – 15–17 км. Для нас в доме оставались печка русская, чулан и чердак.

Лида работала официанткой в офицерской столовой. А Тоня, Катя и я – валили лес! Пилили дрова в лесу, топили баню для солдат. Собирали ягоды, грибы, травы всякие съедобные, делали веники для парной. Есть было нечего. Мама пекла хлеб из лебеды, очисток картофельных. Даже собаки просили милостыню у офицеров и солдат. И собакам есть нечего было.

При бомбежках Катерина просила маму: «Давайте съедим все, а то убъют – еда останется!»

Октябрь 1941 г. Родители Лили Русаковой. Фото перед отправкой на фронт. Надпись на обороте: «В память моей военной службы. 7 октября 1941 года»

Помню, привезли в баню сибиряков. Они после парилки – нырк в снег! Голяком! Счастливыми казались в этот момент!

А если летели немецкие бомбовозы к Ленинграду, мы прятали головы в снег, а попы – снаружи! Я видела, как наши пулеметчики с полуторок пытались сбить немецкие самолеты станковым пулеметом.

Передовая линия уже в деревне Астрачи. Это горе!

8 ноября Тихвин наши сдали. Единственной связью была железная дорога: Тихвин – Волхов – Мга – Ленинград. А Тихвин теперь – у немцев.

Наши войска дрались насмерть, чтобы освободить Тихвин, Волхов, Волховскую ГЭС. Бои за Тихвин были жестокими. Немцы хотели сомкнуть кольцо блокады Ленинграда на участке Тихвин – Волхов – Ладога. Слава Богу, не удалось! А немцы объявились даже в деревне Ефимовская – это дальше Большого Двора, на северо-восток. С ними наши войска разделались быстро. А Тихвин освободили 9 декабря 1941 года.

Помню: четыре утра. Много-много танков идут в сторону Тихвина: вытурили немцев и пошли далее, на Волхов – Ладогу. Тихвин у немцев был один месяц.

Помню, радио – черная тарелка – ночью заговорила: «27 января 1944 года блокада Ленинграда прорвана!»

Я уже большая, взрослая – мне 11 лет (почти!). Я училась в школе, ходили пешком пять километров. Были занятия по военному делу. Нас, детей, учили стрелять из винтовки, метать гранаты. И держать язык за зубами!

Была и радость: в феврале 1944 года лучших учеников отправили на елку в Ленинград, во Дворец пионеров и школьников имени Жданова. Я получила этот подарок – поездку. Одеть и обуть нечего. Кто-то чего-то дал.

Помню вагон, везли ночью. Дали паек какой-то. Ах, какая вкусная лепешка ржаная была! Привезли нас ночью. Мы шли пешком по Невскому (тогда – проспект 25-го Октября) до ДПШ. Снегу было – по уши! Я провалилась в люк заснеженный – ничего, воспитатели достали меня. И вот елка – красавица! Обращаются с вопросом: «Кто из Тихвина и района?» Мы встали. И взрослые люди, воспитатели, ленинградцы-блокадники, нам, детям с передовой линии фронта, говорят: «Спасибо!»

Такое не забыть! Слезы радости у всех!

Помню, пошли к Садовой улице. Толпы народу: по Садовой пошел ПЕРВЫЙ после снятия блокады трамвай. Номер 13. Мне почему-то именно «13» запомнился, не уверена.

Город разрушен.

1949 год. Учусь я в Ленинграде. С трудом удалось получить паспорт. Из колхоза не отпускали. Помню анекдот: «Отгадай, чей скелет, если шерсть сдал, молоко сдал, мясо сдал, яйца сдал, масло сдал?» Ответ: «Колхозника!» – «Правильно!»

А в техникуме стипешка – 140 рублей (это повышенная, у отличников!). А есть охота. Надо подрабатывать: чистить снег на Марсовом поле или разносить телеграммы. Или сортировать письма на Главпочтамте. И все равно – ходили в кино, театры, на танцы. Одеть нечего. Из мешка американского сшила сама юбку, а сзади – крупные буквы – «USA»! Успех был – потрясный!

С 1953 года начинается моя трудовая деятельность. Город восстанавливается. Пригороды – Павловск, Царское Село (г. Пушкин), Ломоносов – немцы загадили. Где-то были конюшни, где-то мастерские. Ох, что же вы, фашисты, натворили! И молодые комсомольцы – а я активная! – каждые выходные шли на восстановление города и музеев. Даже разбили Парк имени 10-летия комсомола, что на проспекте Обуховской Обороны!

После войны. Лиля Русакова (справа) с подругой

И самое приятное и неожиданное было в 1957 году, в праздник 250-летия Ленинграда, который город отмечал с опозданием в четыре года (вместо 1953).

Август 1951 г. Лиле Русаковой 18 лет

Я вместе с ленинградцами была награждена ПУБЛИЧНО медалью в память 250-летия Ленинграда. Мне 24 года. Для меня это и сегодня самая дорогая награда.

Р.Б.:

Во время войны я ребенком совершила два недостойных поступка:

1. В Новый год в Большедворской школе (пятый класс) Люська Кутузова меня обманула, сказав, что отличникам дают по два подарка, а я получила один.

И я пошла за вторым.

Калугин Иван Павлович (директор) спросил меня, получила ли я подарок (пряник, две конфетки и карандаш).

Я утвердительно ответила: «Да!» И он мне дал второй подарок. Когда я вошла в класс, Люська отняла его у меня с криком: «Обманули дурака на четыре кулака!» Я в растерянности.

2. А еще во время войны у нас в квартире квартировал уже стройполк. Начальник Лоскутов Василий Кузьмич. Придя домой из школы, я почувствовала запах сгущенки. Поискала, нашла открытую банку у Василия Кузьмича на шкафу. Подставила табуретку. И украла один глоток очень сладкого вкусного молока. Глаза увидели лежащего на диване Василия Кузьмича. Он делает вид, что спит. Я в ужасе! А дома тихо, мама не ругала! Я его спросила, отчего же он маме не рассказал. На что я получила ответ: «Я виноват в том, что не поделился с голодными детьми». И меня простил.

После войны в Ленинграде я жила у них, мы были как родные. И их сын Рэм в войну жил у нас, и еще Славка Калинин, его друг. У них матери-врачи тоже воевали, как и отцы. К сожалению, Рэм и Славка погибли – они глушили рыбу в речке Мга. А у Люськи Кутузовой вся родня погибла – прямое попадание бомбы в землянку. Ее тоже уже нет в живых, она умерла позже.

А с Калугиным Иваном Павловичем я тоже объяснилась, попросила прощения. И он меня тоже простил.

Спасибо всем.

Прислала Лариса Романовская