Текст книги "Дети войны. Народная книга памяти"

– Ма-ма мо-ет ра-му!!!

В свободное время Жора без дела не сидит. Он сделал ящик для чистки обуви. С утра он приходит на угол соседнего дома и чистит обувь. Заработок. Когда тень от нашего дома доходит до люка на дороге, Жора идёт домой. После обеда он направляется в школу во вторую смену.

Летом он продаёт холодную воду на Благовещенском базаре (все говорят «Благбаз»), который недалеко от нашего дома. Мы нашли действующий водопроводный кран в разрушенном доме, недалеко от базара. Жора с ведёрком, накрытым выпиленной фанеркой, и с кружкой своим зычным голосом зазывает:

– Кому воды, воды, воды!!!

Деньги, которые он приносит домой, считают всей семьёй. Потом он говорит маме, что он с сестрёнкой пойдёт в кино. Мама даёт ему деньги на билеты. Жора с сестрой идут вдвоём через проходной двор в кинотеатр.

В нашем коридоре живёт ещё одна семья. Дядя Макар с женой и взрослой дочерью. Чаще всего я пропадаю у них.

На первом этаже живёт одинокий пожилой дяденька. В его квартире стоит красивая старинная мебель. В клетке прыгает жёлтенькая канарейка.

В углу стоит пианино. Соседи по дому говорят, что он работал у немцев и многих спас от угона в Германию, а других от ареста.

На Благбазе

Мама взяла меня с собой на Благбаз. Народу много. Пшено, гречку, фасоль продают стаканами. Масло сливочное – круглыми толстенькими лепёшечками. А овощи и фрукты – на вес.

Мама подошла к продавщице картошки и заговорила с ней по-украински. Приценилась. Попросила сбавить цену. Продавщица согласилась. Ещё мама купила яблоки. Тоже поторговалась. Яблоки крупные, красные, сладкие, ароматные. Я даже огрызка не оставил. Всё яблоко съел. Очень смачно.

Дяденька продаёт часы. На руке до локтя у него надеты разные часы. Он просто поднимает рукав, если хочет показать свой товар.

Вдруг неподалёку раздались крики двух мужчин. Это инвалиды на костылях. Каждый из них обвиняет другого. Люди образовали кольцо вокруг них. Смотрят.

А они уже готовы бить друг друга костылями.

Мама дала мне сетку с картошкой, раздвинула людей и подошла к спорящим:

– Здорово, братва! О чём спор?

– Да он…

– Слушай, ты где ногу потерял?

– Под Ржевом.

– А ты?

– Да здесь. Под Харьковом.

– Вы что, братва, опупели? Вместе били фашиста, а из-за какого-то пустяка на радость немцам друг друга костылять готовы. Да пожмите друг другу руки. Ну вот и порядок!

– Ой, спасибо, сестра. Что-то в голову ударило. Спасибо.

Народ ворчливо начал расходиться.

Станция Рада

Из Харькова мы с мамой приехали на станцию Рада. До Тамбова 12 километров.

Здесь находится Четвёртый учебный стрелковый полк, в котором служит дядя Коля.

Живём мы в землянке. Мама сказала, чтобы я называл дядю Колю папой. У меня это не очень получается. А мама стала называть его «отец». Это, наверное, для меня.

Рядом с нашей находится землянка командира взвода связи лейтенанта Синего. У него двое детей. А дальше землянки взвода связи и сапёрного взвода. Я часто пропадаю у сапёров, потому что дядя Коля помкомвзвода сапёров. Здесь интересно. Рядом с землянкой лежат штабели противотанковых и противопехотных мин. Есть тут и немецкие мины. Взрывателей в минах уже нет, поэтому нам с ребятами разрешили с минами возиться. Мы их разбираем и собираем. Интересно.

К нам в землянку надо спускаться по лестнице. Окон нет. Посредине стоит оштукатуренная и побелённая кирпичная печка.

Мама работает в офицерской столовой руководящим поваром. Работает она сутками. После работы сутки отдыхает.

Мама была выходной. Пришёл к нам посыльный солдат и сказал, что маму срочно вызывает командир полка полковник Адамсон. Мама взяла свёрток со спецовкой и ушла. Оказывается, завтра в полк приезжает комиссия во главе с генералом и надо приготовить праздничный обед. Поэтому Адамсон и попросил маму выйти на работу в её выходной день. А сегодня приехал адъютант этого генерала.

Мама прямо в кабинете командира полка поговорила с адъютантом и выяснила, что генерал любит шашлыки.

Старшему наряда по кухне мама дала задание настрогать прутиков для шашлыков. Прутики принесли. Мама увидела, что они сосновые. Но они же не годятся. Если на них насадить мясо и нагревать, то выделится из них смола и мясо станет горьким. Пришлось прутики делать ещё раз, но уже из берёзы.

Назавтра генералу обед понравился, и маму пригласили в зал. Поблагодарили.

Однажды я пришёл к маме в столовую утром. Мама с тряпкой в руках нюхает большой стол и тут же ножом скоблит доски стола, а потом моет его. Оказывается, вечером на этом столе стояла керосиновая лампа, а сейчас надо здесь разделывать мясо. Стол пахнет керосином. Вот она и приводит его в нормальное состояние.

Около наших землянок тут и там растут сосны. Около землянки сапёров стоит сосна, по сучку которой мы любим скатываться вниз. Этот сучёк уже очень гладкий. Скатишься по нему, а он тут же выпрямляется. Наша компания – три или четыре пацана. Мы везде вместе.

Весной в землянке появилась на полу вода. Сначала её черпаем вёдрами, кастрюлями и выносим выливать в канаву. Заканчиваем выбирать воду тряпками, которые выжимаем в те же вёдра. Работать надо непрерывно, а то вода прибывает, если остановишься.

Пришла зима. Снег надо разгребать на дорожке около землянки. А сегодня утром открыли дверь и не смогли выйти из землянки, потому что за дверью стена снега. Отец лопатой пробился на улицу.

Наверху и я взял лопату и откидывал снежные сугробы по сторонам. Стало жарко.

Весной в землянке появилась на полу вода. Сначала её черпаем вёдрами, кастрюлями и выносим выливать в канаву. Заканчиваем выбирать воду тряпками, которые выжимаем в те же вёдра. Работать надо непрерывно, а то вода прибывает, если остановишься.

Адамсон

Наши знакомые офицеры, сержанты да и солдаты тоже называют командира полка полковника Адамсона «батей». Уважают его. А о его заместителе по политчасти подполковнике Каткове просто не говорят и не хотят с ним встречаться.

Несколько раз я видел полковника Адамсона издалека. С ним разговаривали какие-то военные. Отходили от него довольными.

Вчера наша компания возвращалась домой. Солнышко такое, что снег слепит глаза. Кто-то сказал, что по соседней дороге навстречу нам идёт командир полка. Мы захотели с ним встретиться. Но до другой дороги метров 30 нетронутого снега. Не раздумывая, мы бросились бежать по снежной полосе. Снег по колено, а местами глубже. Но нам надо успеть и не пропустить полковника Адамсона, чтобы не догонять его. Наконец мы добрались до дороги. И военным шагом пошли навстречу полковнику. Отдали ему честь и прокричали, запыхавшись:

– Здравия желаю, товарищ полковник!

Он остановился. Поздоровался с нами. Спросил, чьи мы. Потом ещё поговорил с нами. Попрощался, и мы вприпрыжку двинулись к нашим землянкам. Эта встреча была для нас праздником несколько дней. Всем знакомым мы говорим, что строем приветствовали Адамсона, и он говорил с нами.

Суворовское училище

Где-то открыли Суворовское училище. Туда, говорят, берут сыновей погибших офицеров. Там выдают форму. Везде ходят строем. И учат не только тому, что в простой школе, а ещё и танцам. Учат ещё тому, как надо себя вести за столом.

Я сказал маме, что хочу, чтобы меня отдали туда учиться. Мама сказала, что торопиться не надо. Время ещё есть. А я канючу, что хочу там учиться, и всё тут.

– Ну что ты уперед батька у пекло лизишь? – сказала мама. – Подожди.

Потом мама съездила в Калинин и рассказала, что была в Суворовском училище. Говорила с генералом – начальником училища. Он ей обо всём рассказал. Действительно, там будут учить иностранным языкам и танцам.

– Ну так и отдай меня туда.

– Опять за рыбу гроши. Ты дослушай. Все помещения ребята убирают сами. Моют пол и в классах, и в помещениях для сна. Ну это ты умеешь. Они топят печки везде. Да, а ты знаешь, что самое главное в армии?

– Конечно. Надо аккуратно выглядеть и не ломать строя.

– Это, конечно, важно. Но в армии самое главное – уметь подчиняться. Представь, что ваше подразделение пробежало десять километров с полной выкладкой, то есть с оружием, противогазом и вещмешком. Хочется полежать, отдышаться, а тебя посылают заготовить дрова для приготовления обеда. А ещё надо учиться стрелять. Ты помнишь, в Заславле я пристреливала на стрельбище винтовки, которые наша часть получила? У меня правое плечо было сплошным синяком. Это отдача у винтовки такая. А я ведь надевала ватник в ту жаркую пору. На вооружении в армии и сейчас та же самая трёхлинейка Мосина образца 1891 года. Есть ещё карабин. Он короче винтовки, потому что сделан для кавалеристов. Его ещё называют «драгункой». Но это та же трёхлинейка. Давай-ка договоримся так, что ты сейчас в училище не едешь. Ведь после Суворовского училища нужно поступить в военное училище, для того чтобы стать лейтенантом. И после этого служить в Красной армии 25 лет. Вот, когда окончишь школу, тогда и поступай в военное училище, если захочется. А не захочешь, занимайся тем, к чему душа лежит.

Музыканты

Недалеко от нашей землянки есть ещё землянка, в которой живут мальчишки-музыканты. Самому младшему лет 12. Они одеты в военную форму. Везде ходят строем. Их духовые инструменты всегда блестят.

Этих ребят называют воспитанниками. У кого-то из них родители погибли, у других – воюют. А есть и такие, у кого родители в оккупации. В общем, полк взял этих потерявшихся ребят под свою опеку.

Во время их репетиций меня тянет к ним. Летом они занимаются на улице. И мне не надоедает слушать бесконечные повторения разными инструментами своих музыкальных фраз. А когда фраза, наконец, получается, я радуюсь за того, кому удалось справиться с трудной задачей. Сам, к сожалению, никакого инструмента поиграть не прошу. Подудеть, может быть, и дадут, но со мной никто заниматься не будет.

У каждого инструмента, за исключением, пожалуй, трубы, партии достаточно ограничены по возможностям. Поэтому в оркестре услыхать соло баритона, валторны или особенно баса практически невозможно. Но если вдруг кому-то из них удаётся сыграть фразу соло – мне за него приятно.

Летом иногда на летней эстраде крутят кино. Мы с другими мальчишками располагаемся перед первым рядом. А когда однажды во время сеанса пошёл дождь, мы забрались на сцену и смотрели на экран с обратной стороны. Получилось всё наоборот. Это ещё интересней.

Перед началом кино играет духовой оркестр. Люди уже знают, что если вечером играет оркестр, то будет кино. Все одеваются и на звуки музыки приходят и занимают места.

После окончания фильма тоже играет оркестр. Под звуки музыки я шагаю двести метров до нашей землянки бодрым шагом. И даже если у картины не очень приятный конец, то послекиношная музыка вызывает приподнятое, радостное настроение.

Почти всё время от самого рождения я живу в воинских частях. Иногда рядом. Как в Ирбите. И мне всё здесь интересно. И нравится, что военный духовой оркестр по праздникам играет. Под эту музыку красивее идёт строй солдат. И нам, огольцам, рядом со строем бежать интереснее под оркестр. А то ещё оркестр играет на танцах. Люди приходят нарядные, в наглаженных одеждах и в начищенной обуви. И я уже знаю, как танцевать вальс, краковяк, польку, падекатр. Ещё какие-то танцы. На всё это интересно смотреть, да ещё и под музыку.

Раннее пробуждение

В нашей землянке слышно, если рядом кто-то проходит. Мы к этому привыкли и обычно не обращаем внимания на шаги. Если идут к нам, то спустятся по ступенькам.

Однажды ночью во сне я услыхал, что кто-то бежит к нашей землянке. Тут же шаги по нашим трём ступенькам вниз и стук в дверь:

– Товарищ старший сержант! Победа! – прокричал сапёр дядя Паша.

Мама и отчим открыли дверь.

Мама и отчим открыли дверь. – Сейчас связисты поймали сообщение. Победа!

Все трое расцеловались.

А потом увидели, что дядя Паша в кальсонах, отчим в трусах, а мама в сорочке. Часы показывают два часа ночи девятого мая 1945 года. Днём я принёс от мамы из столовой трёхлитровый чайник водки.

– Сейчас связисты поймали сообщение. Победа!

Все трое расцеловались. А потом увидели, что дядя Паша в кальсонах, отчим в трусах, а мама в сорочке. Часы показывают два часа ночи 9 мая 1945 года.

Утром мама собрала свою спецовку, взяла свёрток под мышку и пошла на работу, хотя у неё сегодня выходной. Посыльного из штаба она ждать не стала. Сегодня точно надо готовить праздничный обед.

Днём я принёс от мамы из столовой трёхлитровый чайник водки. Все надели свои ордена и медали.

За столом в нашей маленькой землянке сидят офицеры, сержанты и рядовые. От выпитой водки они не хмелеют. Все стали чуточку не такими, какими были обычно. Лица их почему-то стали немножко мальчишескими и успокоенными. Иногда кто-нибудь из них вспоминает и рассказывает случай из войны, когда погиб друг. Рассказчик подчас не скрывает слёзы. Взрослые дяденьки, не стесняясь, плачут. О своих заслугах никто не говорит. Рассказывают о друзьях, об однополчанах.

Послесловие

В школу я пошёл в сентябре 1945 года на станции Рада, за четыре километра от дома по лесной дороге. В одной комнате сидели ученики от первого до четвёртого класса. Печь топилась дровами. Звонок на урок давали ручным колоколом.

После окончания Ленинградского механического техникума Октябрьской железной дороги служил в Советской армии в войсках противовоздушной обороны (ПВО). С нашей сопки в районе заполярного посёлка Никель невооружённым глазом Норвегия просматривалась на десятки километров. А радиолокационные станции – на сотни. Так что я охранял границу СССР.

Вернулся в Ленинград и в составе бригады депо ТЧ-7 на паровозах, а потом на электровозах водил грузовые поезда. Заочно учился в Ленинградском институте инженеров железнодорожного транспорта (ЛИИЖТ), а окончил Северо-западный политехнический институт (СЗПИ). Работал инженером-наладчиком систем контрольно-измерительных приборов и автоматизации в Ленинградском специализированном пусконаладочном управлении (ЛСПНУ) треста Севзапмонтажавтоматика (СЗМА). Работа в командировках на новостройках очень интересная. Проблемы технологов приходилось решать методами автоматики нетрадиционно, подчас на грани изобретения. Объекты: Кондопожский целлюлозно-бумажный комбинат (Карелия), Речицкий дрожжевой завод (Белоруссия). В Ленинграде: Невский машиностроительный завод им. В. И. Ленина, Кировский завод, Завод турбинных лопаток, «Большевик» и др. Был избран председателем профсоюзного комитета ЛСПНУ. Между прочим, не освобождённым от основной работы, то есть должность общественная и оклад не положен. По приглашению перешёл работать заведующим отделом в Ленинградский обком профсоюза работников строительства и промстройматериалов. Затем вернулся в наладку.

Хобби: художественная фотография и коллекционирование художественных открыток с репродукциями картин русских художников. Поэтому для коллег и друзей водил экскурсии в Третьяковке, Русском музее.

Сын работает, и растут три внучки.

Глазами ребенка
Драбкин Эдуард Борисович, 1934 г. р

Плакат был очень красивый. На плотной мелованной бумаге красивыми яркими красками был изображен герб Советского Союза. Не помню, как он попал к нам в дом, но он мне так понравился, что я повесил его на стенку возле своей кровати. И мне было очень жаль расставаться с ним, когда его попросил у меня папа. А папу я очень-очень любил. За то, что он сильный, добрый, хороший, за то, что у него золотые руки. Вот и тогда, в воскресенье 22 июня, папа решил починить немного дребезжавший громкоговоритель – «тарелку», как его называли. Для этого и потребовалась плотная бумага. Конечно, плаката было жалко, но для папы я был готов на любые жертвы, тем более что, стоя на коленках на стуле, я с большим интересом наблюдал, как ловко справляются с работой папины руки. И тарелка получилась красивая: черная раньше, она теперь стала яркой и красивой и выглядела совершенно по-праздничному. Наконец наступил самый главный момент – испытания. Папа вставил вилку в розетку, покрутил рычажок – и на всю квартиру зазвучал голос Молотова.

Так для меня началась война.

Первые дни вспоминаются весьма отрывочно. Вот Люсик Марголин, Рем Сакович и я строим во дворе из откуда-то взявшихся еловых веток шалаш. В это время над самым двором, чуть ли не цепляясь за крыши, пролетает самолет с черными крестами на крыльях – так низко, что видно лицо летчика, – раздается звук, похожий на громкое стрекотание швейной машинки, и между мной и мальчишками пыльной строчкой взлетает земля.

А вот во время воздушной тревоги мама стоит на крыльце, опираясь спиной о дверь и глядя в небо, а тут пробегает какой-то мужчина и просит у мамы воды: ему чего-то плохо стало. Мама позвала его в дом, и, только за ними закрылась дверь, тут как раз в то место двери, возле которого стояла мама, врезался прилетевший невесть откуда осколок. Когда мы с мамой его выковыряли из доски, он был еще теплый, даже почти горячий.

Он был по-настоящему такой красиво-военный, что я не сразу узнал в нем собственного папу, а когда узнал, запрыгал от радости на одной ноге и захлопал в ладоши. А мама, глупенькая такая, повисла у него на шее и заплакала.

Помню, как мы с Люсиком Марголиным играли в войну, стреляя друг в друга из пистолетов бумажными пистонами. А потом Люсик нечаянно уронил свой пистолет через решетку, прикрывавшую подвальное окно соседнего большого дома. После того как все наши попытки извлечь его оттуда закончились неудачей, мы попросили помощи у дворника дяди Вити. Он сразу достал пистолет, долго крутил его в руках, спросил, чем он стреляет, и на наш хоровой ответ «пистонами» мы получили: «Вот подождите, придут немцы, они вам покажут „пистоны“», – только из согласного глухого звука «с» он сделал звонкий, чего мы, естественно, не поняли. И после этого, отдав нам пистолет и почему-то очень разозлившись, ушел восвояси.

А 23 июня, играя во дворе, я увидел, как во двор входит военный, лицо которого мне очень-очень знакомо: в офицерской форме, с тремя квадратиками на петлицах, в военной фуражке и почему-то в солдатских ботинках и обмотках. На боку у него на ремне висела кобура с револьвером наган. Через плечо шел ремень, который назывался «портупея». А с другой стороны висела плоская кожаная сумка-планшет. Он был по-настоящему такой красиво-военный, что я не сразу узнал в нем собственного папу, а когда узнал, запрыгал от радости на одной ноге и захлопал в ладоши. А мама, глупенькая такая, повисла у него на шее и заплакала.

У меня c тех пор, как реликвия, лежит телеграмма, написанная на телеграфном бланке от руки карандашом. Вверху бланка стоит штамп «Правительственная». Текст я помню наизусть: «Гомель. Облсуд. Драбкину, Шаурскому. Вы назначены членами военного трибунала Днепро-Двинского бассейна. Приступить к исполнению обязанностей немедленно». Так мой папа – заместитель председателя областного суда – стал военным. Я его почти перестал видеть. Он приходил домой только ночевать, и то не всегда. А я в это время уже спал. Мы не думали, что немцы так быстро будут продвигаться. И потому удирать от них, или, как стали говорить, «эвакуироваться», и не думали, и не собирались. Единственное, что сделала мама, – сшила на всякий случай три рюкзака: большой – для себя, меньший – для Майи, моей сестры-четвероклассницы, и совсем маленький – для меня. Что она в них положила – не помню, знаю только, что вынула из альбома и засунула в мой рюкзак пару десятков фотографий.

Крайний слева Эдуард, справа – его бабушка Лея, рядом с ней (стоит) сестра Эдуарда Майя

Однажды днем прибежал отец, скомандовал, чтобы через двадцать минут мы были готовы: из Гомеля уходил последний пароход. Он дал маме какие-то документы, расцеловал всех нас и убежал. Времени до отхода парохода было так мало, что мама плакала уже на бегу. Но на пароход мы успели. Народу было – тьма! Нам нашлось место на палубе, возле самой рубки. Как все это было интересно! Пароход дал гудок и отчалил. Прощай, Гомель! Вот тут мама заплакала по-настоящему. И не она одна. Со всех сторон слышались подвывания или тихие всхлипывания.

Назавтра немцы вошли в Гомель.

А мы плыли сначала по Сожу, потом по Днепру. Однажды солнце исчезло, и на небе появилась такая огромная черная туча, что всем стало страшно. Матросы принесли толстые-претолстые веревки и стали привязывать пароходную рубку ко всему, к чему только можно было, чтобы ее не сорвало шквалом. Мама меня с Майей прижимала к себе, но никакого шквала не было, даже молнии или грома. Только маленький-премаленький дождик покапал – и все. Вечером какая-то тетя забрала меня в каюту и положила на верхнюю полку вместе со своим сыном. Я очень боялся быть без мамы, несмотря на то что мне в июне исполнилось целых семь лет, и сильно плакал. Плакал-плакал и уснул. Когда проснулся, было солнечное утро. А мама с Майей спали, оказывается, прямо на палубе. Но Майя сказала, что им было не очень холодно, потому что все люди крепко прижимались друг к другу. Мама пришла за мной и забрала.

Через много лет я узнал, что немцы в первый же день оккупации расстреляли всю Вовкину семью: и братиков, и сестер, и самого Вовку. А пока – мы играли, даже в сарае театр устроили, и взрослые приходили посмотреть на наш «спектакль», в котором моя сестра играла тоже.

Следующий, не очень длинный отрезок нашей жизни связан с городом Сталино. Теперь его называют Донецком, а тогда многие говорили – Юзовка. В этом городе на окраине за огромным количеством железнодорожных путей в одной из комнат большого барака жила мамина сестра, которая работала учительницей русского языка в железнодорожной школе. Рядом с нами жила семья цыган. Папы их я не видел, хорошо помню только маму и кучу детей – мал мала меньше. Со старшим мальчишкой Вовой я очень подружился. Только у него не было ног выше коленок: когда-то, играя, он попал под паровоз. Через много лет я узнал, что немцы в первый же день оккупации расстреляли всю Вовкину семью: и братиков, и сестер, и самого Вовку. А пока – мы играли, даже в сарае театр устроили, и взрослые приходили посмотреть на наш «спектакль», в котором моя сестра играла тоже.

Однажды тетя повела меня в город в кино. Это было очень далеко, и мы ехали автобусом. На тот сеанс, на который хотела тетя, мы не попали. Погуляли по городу, а потом пошли на следующий. Но, когда фильм окончился и мы вышли из кино, оказалось, что автобус уже не ходит. Тетя не знала, что делать, и мы пошли в милицию. Там начальник какой-то думал-думал, что с нами делать, а потом забрал нас и привел к себе домой. Его жена нас покормила и уложила спать, и даже не бурчала, что ее муж привел домой чужих людей. Наоборот, она все придвигала ко мне, как она говорила, вкусненькое и гладила время от времени меня по голове.

Еще через несколько дней высоко-высоко над городом появился «Юнкерс-88». Он кружился на одном месте, пока дымным следом не написал на небе огромную восьмерку. И улетел. Ни одного выстрела по нему сделано почему-то не было. А через восемь дней (говорили потом – это летчик предупреждал) был такой огромный налет, что даже мне было по-настоящему страшно. Бомбы рвались сначала где-то далеко в городе, глухо, надрывисто ухали, а потом все резче и резче, ближе и ближе. И наконец несколько упали на железную дорогу. Хорошо, что стекла у нас в окнах были крест-накрест переклеены бумажными полосками. А то бы выскочили или сломались.

Еще через несколько дней высоко-высоко над городом появился «Юнкерс-88». Он кружился на одном месте, пока дымным следом не написал на небе огромную восьмерку.

И улетел. Ни одного выстрела по нему сделано почему-то не было. А через восемь дней (говорили потом – это летчик предупреждал) был такой огромный налет, что даже мне было по-настоящему страшно.

Назавтра все сходили в город посмотреть на результат бомбежки. Рассказывали, что в сквере на бетонном парапете сидели парень с девушкой. Бомба взорвалась рядом с ними. И от них, в полном и прямом смысле, осталось мокрое место: два огромных кровавых пятна.

Я тоже сбегал посмотреть, а когда вернулся, мама в сердцах поколотила меня.

От папы никаких вестей не было. Однажды мама согрела на плите воду и в коридоре перед комнатой, поставив таз на табуретку, мыла голову. Я играл во дворе. И вдруг из-за угла вырос… папа. Я так растерялся, что, вместо того чтобы кинуться к нему, побежал в коридор, крича: «Папа приехал!» Мама выпрямилась во весь рост, вода ручьем стекала с ее волос, и через минуту вся папина гимнастерка была мокрая.

В тот же день папа увез нас в Ростов.

Ростов помню плохо и смутно. Помню, что жили в Ростове месяц на четвертом этаже дома в микрорайоне (тогда такого слова и не было) «пятое жилстроительство». Опять по-прежнему папы все время не было дома. И еще: каждую ночь нас бомбили. Мы не ходили в бомбоубежище, сидели в своей комнате, которая при каждом близком взрыве ходила ходуном. А однажды бомба попала в соседний дом, и мы утром ходили смотреть, что от него осталось. Ростов должны были сдать, и отца перевели членом военного трибунала в Орджоникидзе.

Жили мы в Орджоникидзе по улице Революции, в доме 33, на первом этаже в комнате площадью сорок квадратных метров. Там были высоченные потолки и четыре огромных окна, которые каждый вечер надо было завешивать из-за светомаскировки. Делать это было ох как тяжело. Мама ставила на подоконник стул, который становился только двумя ножками, забиралась на него и еле-еле доставала до верха окна. Другие две ножки стула изо всех сил держала Майя. Однажды она не удержала, и мама с этой высоты во весь рост боком грохнулась на пол. А я, вместо того чтобы помочь ей встать, стал колотить сестру кулаками, будто она в чем-то была виновата. Долго у мамы потом весь бок был сине-черный.

Чтобы попасть в туалет или умывальник, надо было пройти через заасфальтированный двор. Однажды Майя несла после обеда посуду, чтобы помыть ее, споткнулась и разбила все абсолютно. Несколько дней нам не из чего было есть.

Маму взяли на трудовой фронт – рыть окопы, но через несколько дней из-за меня отпустили.

В подвале нашего дома был воинский овощной склад, у входа в который постоянно стоял часовой. Обычно это был один и тот же пожилой солдат, который любил со мной поговорить. Видно было, что он очень добрый и очень соскучился по своему дому. Однажды он насыпал мне за пазуху много-много лука, и мама долго готовила из него разные блюда. Часто к нам заходила соседка, тетя Лиза Наурзокова. Они сидели с мамой, разговаривали о чем-то, иногда плакали. А потом она перестала к нам приходить. Нет, они с мамой не поссорились, просто ее забрали рыть окопы, и она, приходя домой вечером, от усталости сразу валилась спать.

Посреди города был сквер, в котором жили настоящие павлины. Мы ходили на них смотреть. Какие же они были с распущенными веером хвостами красавцы! Люди останавливались и любовались этой яркой, переливающейся радугой цветов. И тут мы услышали, какие некрасивые звуки издают эти прекрасные птицы. Их крик напоминал очень неприятное кошачье мяуканье. Но все равно они были красивые! Павлины важно ходили прямо по бульвару, не боясь совершенно людей, а к вечеру забирались на деревья.

А еще в Орджоникидзе было какое-то военное училище, в котором молодых солдат учили прыгать с парашютом. В парке стояла очень тонкая, но высокая металлическая парашютная вышка. Вверху у нее была площадка, всегда сохраняющая горизонтальное положение. Недалеко стояла будка механика, который опускал вышку боком на землю, на площадку садился курсант, к которому ремнями пристегивали всегда раскрытый, подвешенный на тросе парашют, и инструктор и вышка поднимались вертикально. Одни солдаты прыгали сразу, легко, с виду совсем бесстрашно, другие долго не решались, и инструктор их там вверху уговаривал. А один ни за что не хотел прыгать, так боялся. И как его инструктор ни уговаривал, он все никак не мог отважиться. Он подходил к краю площадки, вроде бы собирался прыгнуть, но опять отходил назад. Наконец это надоело механику, и, когда солдат в очередной раз подошел к краю площадки, он на мгновение включил двигатель, вышка дернулась, и солдат просто упал с площадки, ко всеобщему ликованию собравшихся мальчишек.

А потом те, кто «напрыгался» с вышки, прыгали с самолета на огромную площадку в этом же парке. Однажды один солдат выпрыгнул из самолета, а у него парашют не раскрылся, а закрутился колбасой. Тогда он попытался раскрыть запасной, но и тот закрутился, запутавшись с основным. Конечно, в какой-то степени они тормозили его падение, но не настолько, чтобы остаться в живых. Он падал и кричал. Этот крик, этот жуткий нечеловеческий вой до сих пор стоит у меня в ушах. Солдат врезался в землю совсем недалеко от нас, и звук этого удара был ужасен.

Потом пришел приказ, и папу перевели председателем военного трибунала гарнизона города Грозного. Ему присвоили звание капитана. В Грозном мы жили несколько дней в маленьком домике, хозяином которого был папин шофер дядя Ваня Михайловский. Папа говорил, что он очень лихо водит машину, и даже называл его шофером-хулиганом. Дядя Ваня очень любил папу и был готов за него в огонь и в воду. Однажды дядя Ваня взял меня с собой в какую-то поездку по городу. Он был одет, кроме всего, в теплые стеганые ватные штаны. И был у него трофейный немецкий портсигар со встроенной зажигалкой. Хороший такой, интересный: нажмешь на портсигар сбоку – выскакивает пламя. И вот, когда мы ехали по центральному проспекту города, дядя Ваня вдруг посреди дороги остановил машину, выскочил из кабины и стал ладошками хлопать себя по штанам. Подошел суровый милиционер и стал спрашивать, почему машина стоит посреди дороги. Дядя Ваня не отвечал. И вдруг из ватных брюк пошел дым, милиционер захохотал и сразу простил дядю Ваню. Оказывается, портсигар в кармане прижался, сработала зажигалка и стала тлеть вата в брюках. Мне тоже было немножко смешно, но больше жалко дядю Ваню: каково ему, завернутому в тлеющую вату!

А потом нам дали квартиру по улице Асламбека Шарипова. В квартире была мебель, много книг. Все осталось от прежних хозяев, которых перевели в другое место. Здесь я прочитал книгу китайского писателя Эмми Сяо «Деревня в августе». Мы даже кошку завели. Необыкновенно умную. Она утром лапкой гладила меня по лбу – будила. Нигде не пачкала, всегда просилась. А если дома никого не было, лезла в раковину, а когда приходил кто-либо, мяукала и прыгала в раковину: «Посмотри, что я наделала». И никогда ничего не воровала. А потом, наверное от большого ума, заболела, сошла с ума. Видимо, у нее так болела голова, что она пыталась втиснуть ее в любую щелку. И сдохла. Я похоронил ее во дворе. А затем и сам заболел. Малярией. Регулярно, часа в четыре дня сильно поднималась температура, и меня начинало трясти. Иногда я даже бредил. Но не умер, как наша кошка, а наоборот, выздоровел.