Текст книги "Дети войны. Народная книга памяти"

О второй половине 1942 года, как ни странно, у меня осталось немного воспоминаний. Благодаря тому, что маме каким-то чудом удалось достать семян и кое-что посадить в огороде, кроме военного пайка отчима, от которого нам, естественно, перепадало, на столе появилась кое-какая зелень и даже немного картошки вдобавок к крапиве и щавелю. Последних, Слава Богу, было предостаточно. Кроме того, на чудом сохранившихся после лютых морозов кустах красной и черной смородины, а также шиповника созрели ягоды, которые в какой-то мере восполнили нам нехватку витаминов. Естественно, зелень и картошка сами собой вырасти не могли – нужно было вскопать грядки! Разумеется, я не мог позволить, чтобы моя мама, хрупкая музыкантша, которая еще не оправилась от дистрофии, занималась этим делом, а Абрам Соломонович тем более.

Приходилось мне также регулярно таскать воду из колодца, отоваривать карточки в магазине, расположенном тогда около больницы имени Мечникова (сейчас там трамвайное кольцо), и делать многое другое. Еще до войны наш участок со всех сторон был огорожен забором, а со стороны Сазоновской улицы (сейчас она не существует) он был высоким и сплошным. С других сторон он был ниже и с прорезями между досками. К нашему возвращению забор уже начинали разбирать на дрова. Не имея опыта работы с пилой, молотком и топором, ведь мне тогда было всего десять лет, пришлось осваивать профессию плотника и заделывать прорехи в заборе, используя имеющиеся у деда в запасе доски и гвозди.

Хорошо еще, в мастерской у деда и в гараже нашлись каким-то чудом сохранившиеся инструменты! Опыт обращения с инструментами я перенял также у соседа, Григория Самуиловича, который относился ко мне как к сыну. В летнее и осеннее время, когда участились дожди, мне, несмотря на боязнь высоты, пришлось научиться латать крышу.

Летом 1942 года к больнице Мечникова снова пошли трамваи № 17 и 34, до войны ходившие до порта и на Охту, соответственно. Если Охта практически не обстреливалась, то трамвай № 17 в центре города часто попадал под обстрелы! Однако никакой особой нужды ездить на нем туда у нас не было. Исключение составила поездка моей мамы, которая решила выписаться (речь шла о прописке) из квартиры дома на углу Мошкова переулка и Миллионной улицы (ранее Халтурина). Квартира оказалась нежилой, так как татарская семья, о которой я писал, умерла от голода, мама и я, хоть с осени 1941 года там и не жили, оставались в ней прописанными. Управдом начал уговаривать маму не выписываться, поскольку теперь вся квартира принадлежала нам, однако мама не согласилась, ссылаясь на то, что ей тяжело добираться сюда для получения карточек, и она не может бросить дом и мастерскую отца, моего деда, которые еле отстояли от сноса! В дальнейшем, после окончания войны, мы ощутили на своей шкуре последствия этого благородного шага!

Несмотря на то что в нашем доме была ванная, из-за отсутствия водопровода пользоваться ею было практически невозможно. Ближайшая баня, находившаяся около кинотеатра «Гигант», также не работала. Судя по всему, такая ситуация была практически по всему городу! Ленинград завшивел! В связи с этим руководство города организовало при банях так называемые санпропускники. Ближайший санпропускник находился в Охтинской бане на Среднеохтинском проспекте. Только благодаря тому, что пустили трамвай, нам с мамой удалось добраться до него и провести эту процедуру. Состояла она в том, что, раздевшись догола, мы сдавали всю одежду для санобработки горячим воздухом. Пока это происходило, мы должны были вымыться под душем с головы до ног, используя выданное для этого подобие мыла. Настоящее мыло в то время было большим дефицитом.

В 1942 году проспекты Мечникова и Ленина покрылись снегом, который не таял вплоть до весны 1943 года. Покрытие булыжной мостовой стало сравнительно гладким, кроме того накатанным шинами проезжающих машин (за исключением тех мест, где булыжники выступали слишком высоко).

И вот по такой дороге мальчишки на коньках-снегурках катались, зацепившись сзади за борт грузовика при помощи крюка, сделанного из толстой, вроде арматурной, проволоки.

По проспекту Мечникова до войны ходил автобус № 2, на котором я ездил к деду, – теперь этот автобус, естественно, не ходил. Покрыт проспект был булыжником, представляющим собой круглый гранитный камень. Ходить по такой мостовой было крайне неудобно, а редко ездившие по ней машины, в основном грузовые, подпрыгивали, как на ухабах.

В связи с ранним наступлением зимы в 1942 году проспекты Мечникова и Ленина покрылись снегом, который не таял вплоть до весны 1943 года. Покрытие булыжной мостовой стало сравнительно гладким, кроме того накатанным шинами проезжающих машин (за исключением тех мест, где булыжники выступали слишком высоко). И вот по такой дороге мальчишки на коньках-снегурках катались, зацепившись сзади за борт грузовика при помощи крюка, сделанного из толстой, вроде арматурной, проволоки.

Подобные коньки, которые давно уже не выпускаются, в миниатюре представляют собой загнутые кверху полозья саней-розвальней, изображения которых можно найти лишь на старых рождественских открытках или картинах. Я очень хотел покататься на таких коньках и стал искать их в нашем доме среди хлама – поиски увенчались успехом. Но просто найти их было мало. Закреплять их пришлось на валенках, поскольку специальной обуви у меня не было. Валенки удалось найти. Проблема теперь состояла в том, как снегурки покрепче прикрепить к ним. Понаблюдав за тем, как это делали пацаны, я не без труда сделал это при помощи веревки и палки: ну прямо по рецепту Ходжи Насреддина в известной довоенной детской книге!

Найти проволоку для крюка теперь уже не составляло трудности. Проблема состояла в том, чтобы по нечищенной, заснеженной Ростиславской улице, длиной около трехсот метров, добраться на коньках до проспекта Мечникова, а далее уже по нему – к углу с проспектом Ленина. Только там, на повороте, где грузовики неизбежно тормозили, можно было незаметно для шофера зацепиться сзади крюком за его борт. Сейчас трудно вспомнить, сколько шишек я набил на лбу при резкой остановке грузовика, но это не останавливало меня! Однажды мне захотелось прокатиться также за трамваем, уже регулярно ходившим по проспекту Ленина. Между его остановками «Проспект Мечникова» и «Ключевая улица» было наибольшее расстояние, составлявшее около полутора километров. И вот как-то, зацепившись крюком за вторым, последним, вагоном, я лихо покатил за набиравшим скорость трамваем, иногда подскакивая на бугорках, но удерживаясь на ногах. Однако этого мне показалось мало, и я решил выехать на встречные рельсы, но в это время навстречу нам мчался другой трамвай! До сих пор не знаю, как мне удалось увернуться, чтобы не оказаться под его колесами! С этого момента у меня, судя по всему, сработал инстинкт самосохранения, и я не стал больше испытывать судьбу!

В это сверхтяжелое время, как ни странно, многие сохранили чувство юмора, что свидетельствовало о наличии у них силы духа. В обиходе ходили всякие шутки-прибаутки, например:

 
Ленинградская блокада, до чего ты довела!
Одинокая девчонка лейтенанта завела!
– Не за то тебя люблю, что погоны носишь,
А за то тебя люблю, что паёк приносишь!
 

Не могу не вспомнить, что в это время был полностью уничтожен росший до войны расположенный вдоль проспекта Мечникова лес. По рассказам мамы, он составлял часть огромного лесного массива, в котором сейчас расположен Ржевский полигон. В нем было много грибов и ягод, а также водились лисы, волки и даже медведи. Видно, недаром вблизи станции Девяткино находится фрагмент этого лесного массива, называемый Медвежьим Станом.

Как стало известно в настоящее время из официальных источников, в конце 1942 года было не меньше пяти неудачных попыток прорыва там блокады. Так вот, когда ветер дул с той стороны, до нашего дома доходили звуки артиллерийских выстрелов, разрывов снарядов и бомб. После этого, как правило по ночам, в сортировочный эвакогоспиталь СЭГ 2222 приходили переполненные ранеными эшелоны, ну прямо как после увертюр к операм с трагическим сюжетом!

Во время прорыва блокады в январе 1943 года шум от взрывов бомб и снарядов был слышен на протяжении нескольких дней!

Вспоминается эпизод, который произошел со мной много позднее, когда я отправился в командировку на Чиркейскую ГЭС в Дагестан, и в купе поезда Москва – Махачкала познакомился с участником боев на Невском пятачке, единственном крохотном участке на правом берегу Невы вблизи Шлиссельбурга, не занятом немцами. Мужчина пенсионного возраста с одутловатым неприятным лицом, как только тронулся поезд, достал бутылку водки, закуску и предложил мне разделить с ним трапезу. Честно говоря, я согласился на это без особого желания, но только после того, как он узнал, что я блокадник, которого ему приходилось защищать, мне не удалось преодолеть его настойчивость. Естественно, поскольку я никогда не встречал раньше воинов этого героического и уникального плацдарма, не имеющего аналогов в истории, то, затаив дыхание, выслушал рассказ живого его защитника.

То, что он рассказал мне, сильно отличалось от подконтрольной советской информации. Оказалось, что окопавшиеся там в траншеях и блиндажах при непрерывных обстрелах и бомбежках русские солдаты и офицеры зачастую неделями оставались без продовольствия. Оно сбрасывалось с самолетов, зачастую попадая не к нашим, а к немцам или на интенсивно обстреливаемые ими участки на нашей территории. Переправа через Неву также регулярно бомбилась и обстреливалась врагом. После войны на месте Невского пятачка в земле было обнаружено рекордное количество неразорвавшихся снарядов и авиабомб, а также их осколков, достигавших 200–300 килограммов на 1 кубический метр.

Как рассказывал мой сосед по купе, это был сущий ад, пережить который удавалось далеко не всем, особенно в период двух крайне морозных зим! В этих условиях нередки были случаи вынужденного людоедства, поскольку доставка продуктов с Большой земли, то есть из Ленинграда, была нерегулярной и прерывалась на недели. В то же время убитых становилось все больше и больше, а хоронить их не хватало сил! Чтобы не умереть от голода, некоторые, в том числе и мой попутчик, вынуждены были отрезать от мягких частей трупов куски, варить или жарить их.

До сих пор я не знаю, осуждать ли мне его и других защитников Невского пятачка за вынужденный каннибализм. Понятно, что, умри они от голода, оборона Пятачка была бы ослаблена и немцы смогли бы его захватить, а может быть, затем форсировать в этом месте Неву и устремиться к Ленинграду!

В 1954 году мне впервые удалось на речном трамвайчике сплавать до Шлиссельбурга, занятого до прорыва блокады немцами, а заодно посетить с экскурсией находившийся напротив него на расстоянии около одного километра остров. На нем со времен шведской оккупации была расположена крепость, которую с трудом захвативший ее Петр Первый назвал Орешком! Хотя в дальнейшем она использовалась до Октябрьской революции в качестве тюрьмы, но полностью сохранила свою изначальную архитектуру. Толщина окружавшей крепость кирпичной стены достигала пяти метров. Даже стреляя прямой наводкой из орудий, немцы не могли пробить или разрушить её!

В связи с этим у меня до сих пор вызывает недоумение, почему Брестская крепость, которая была впоследствии сдана немцам, удостоилась звания Крепости-Героя, а наш Орешек, на который так и не ступила нога оккупантов, до сих пор не удостоился этого высокого и вполне заслуженного звания.

На протяжении 500 дней маленький гарнизон крепости, несмотря на обстрелы и бомбежки, не позволил немцам захватить ее! Бойцы крепости погибали или получали ранения не столько от осколков бомб и снарядов, сколько от осколков разбитых ими кирпичей. Захвати немцы Орешек, находившийся на расстоянии полукилометра от правого берега Невы, неизвестно, как бы дальше развивались события, возможно, немецкие войска могли форсировать в этом месте Неву. В связи с этим у меня до сих пор вызывает недоумение, почему Брестская крепость, которая была впоследствии сдана немцам, удостоилась звания Крепости-Героя, а наш Орешек, на который так и не ступила нога оккупантов, до сих пор не удостоился этого высокого и вполне заслуженного звания.

Не случайно после прорыва блокады Ленинграда, семидесятилетнюю годовщину которой мы скромно отметили 18 января 2013 года, временный понтонный мост был сооружен именно в этом районе. Невозможно переоценить значение этого события для погибающего в когтях блокады нашего города. По проложенному по мосту железнодорожному полотну пошли поезда, которые за короткое время перевезли большое количества продовольствия городу. Вскоре увеличили норму хлеба по карточкам, по ним стали выдавать яичный порошок, свиное сало, американские консервированные сосиски, растительное масло. Это был не только глоток свежего воздуха, но реальная дополнительная пища для нас, дистрофиков!

Не могу не рассказать об одном событии почти детективного жанра, связанном с прорывом блокады. Дело в том, что в самом начале войны мой тесть, Алексей Николаевич Забалуев, всю свою семью, включавшую его мать, жену и двоих дочек пяти и двух лет от роду, отправил в эвакуацию в городок Саньково Калининской (ныне Тверской) области, на родину матери. Сам же вернулся в Ленинград, где работал сначала начальником цеха, а затем и директором одной из фабрик. Однако в Санькове вскоре умерла его престарелая мать, а жена в 1942 году была заключена в тюрьму по необоснованному обвинению в растрате в магазине, где работала продавщицей. По прямому указанию директора магазина она передала кому-то ящик водки, а когда пришли ревизоры, тот свалил всю вину на нее. В связи с этим дочери оказались без матери и остались на попечении дальней родственницы. К моменту прорыва блокады Ленинграда их уже собирались отдать в детдом. Когда же с Ленинградом после прорыва блокады было установлено временное железнодорожное сообщение с Большой землей, Алексей Николаевич, несмотря на казарменное положение, сумел каким-то образом съездить за дочерьми, а самое главное, незаметно провезти их в Ленинград!

Поскольку сам он был на казарменном положении и дочерей при себе держать не мог, то вынужден был свезти их в Парголово к свояченице Надежде, жене его родного брата Александра. Там они жили вплоть до полного освобождения Ленинграда от блокады. К этому же времени была реабилитирована и вернулась в город их мать, Клавдия Александровна, и семья вновь была восстановлена. Со старшей их дочерью, Кирой, ставшей впоследствии моей женой, мы прожили долгие сорок четыре года, вплоть до ее безвременной кончины!

Блокада прорвана

В январе 1943 года блокада была прорвана и самое страшное оказалось позади. Оставшиеся в живых люди, которым в то время прибавили норму хлеба, смогли по карточкам отоваривать некоторые упомянутые в карточках продукты и стали понемногу приходить в себя! Можно сказать, в нашей жизни появился «свет в окошке». В нашем районе, который и до этого не подвергался артобстрелам и бомбёжкам, а в центр города и его южную часть, где они ещё продолжались, ездить без особой нужды нам не приходилось. Из квартиры в Мошковом переулке (ныне Запорожский) нам пришлось выписаться и прописаться в отчем доме, так как карточки тогда выдавали только по месту жительства. Поскольку моя мама продолжала работать санитаркой в сортировочном эвакогоспитале на территории больницы Мечникова, а мой отчим А. С. Спивак являлся начальником его штаба, она стала получать карточки в паспортном отделе на Кондратьевском проспекте, а он продолжал получать паёк по месту службы. Кроме того, мы перекопали часть участка и благодаря помощи соседей, с которыми у нас сложились добрые отношения, сумели посадить немного картошки, морковки, брюквы и других овощей. Что касается щавеля и крапивы, то они не выходили из нашего рациона питания. Из них мама продолжала варить щи, которые хотя не позволяли насытиться, но зато добавляли так необходимых нам витаминов.

Весной 1943 года нам сообщили, что в одном из магазинов, расположенных на Пискарёвской дороге (ныне проспект Непокорённых), начали давать по карточкам белый хлеб. Но как туда добраться? Только пешком! Но земля была ещё покрыта глубоким снегом, и пройти по нему пешком мне, тогда одиннадцатилетнему пацану, не представлялось возможным. Пришлось вспомнить, что перед войной я уже научился немного ходить на лыжах. Мне удалось найти в доме подростковые лыжи с мягкими креплениями и валенки довольно большого для моих ног размера. Так как помощи ждать было неоткуда, мне самому пришлось изрядно провозиться, чтобы сносно закрепить валенки на лыжах с помощью этих примитивных креплений! Для того чтобы ноги в валенках не болтались, пришлось найти толстые носки и даже впервые намотать на них портянки! До последнего времени я продолжаю ходить на лыжах, причём по пересечённой местности, но этот «поход» в моей памяти остался на всю оставшуюся жизнь! Взяв карточки и деньги, надев на спину сидор, чтобы освободить руки для лыжных палок, я двинулся в сторону железной дороги. Поскольку никакой лыжни не было, пришлось её прокладывать самому, и ни о каком скольжении речи не могло быть! Кроме того, ноги в валенках, да и сами валенки, болтались из стороны в сторону, исключая необходимую при ходьбе на лыжах их фиксацию. Но самые серьёзные испытания для меня начались, когда я добрался до железной дороги. Дело в том, что она тогда (как и сейчас) находилась в этом месте в глубоком котловане, который необходимо было пересечь! Снимать с таким трудом прикреплённые к ногам лыжи мне очень не хотелось. При попытке спуститься по крутому склону лестницей: другого способа не было – я, естественно, не удержался и свалился кубарем! С трудом встав, я пересёк четверо железнодорожных путей, которые, к счастью, были очищены от снега. Далее необходимо было перебраться на противоположный склон, что я без особого труда проделал, так как он был не такой крутой и более низкий! Дальнейший мой путь пролегал по Пискарёвской дороге мимо образованного в 1942 году Пискарёвского кладбища массовых захоронений в сторону улицы Русская Гражданка (ныне Гражданский проспект), где находился магазин. Дорога на этом участке была слегка расчищена, поскольку по ней ездили грузовые машины, и идти на лыжах стало значительно легче. К моей большой радости, мне удалось получить по карточкам два кирпича белого хлеба и даже яичный порошок, которых мы не видели с октября 1941 года. С этими «трофеями» я уже по проторенной дорожке, но слегка подмороженной вернулся домой. Трудно передать и радость моих близких, когда на столе у нас появился долгожданный белый хлеб! Наша семья, несмотря на житейские трудности, как ни странно, оказалась неким центром общения. Продолжались наши контакты с ближайшими соседями. На углу пр. Мечникова и пр. Ленина в большом трёхэтажном бревенчатом доме жила семья

Мясниковых. Его бывшего хозяина, прораба строительства больницы Мечникова П. В. Мясникова, к этому времени уже не было в живых, но его вдова Надежда Степановна очень часто навещала нас. Для нас она являлась почти родным человеком, так как была крестной нескольких членов нашей семьи. Когда возникла угроза сноса их дома на дрова, мой отчим на несколько дней поселился у них, а затем надолго оставил у них на вешалке свою офицерскую шинель! Её наличие производило отрезвляющее действие на тех, кто приходил с ордером на слом дома, так как хозяева говорили, что у них живёт начальник штаба госпиталя! Поскольку у Надежды Степановны тоже был огород, но гораздо больше нашего и разнообразнее, она часто нас угощала его плодами! Большая дружба связывала нашу семью с Сельмой Александровной и Николаем Григорьевичем Семёновыми. Эта семья постоянно проживала на проспекте Щорса (ныне Малый проспект) Петроградской стороны, но, ввиду того что родная сестра Сельмы Александровны Лидия Александровна, проживающая в нашем микрорайоне, вместе с семьёй эвакуировались, их попросили занять опустевший дом. Этот деревянный одноэтажный дом площадью более ста квадратных метров, расположенный в живописном месте, ожидала участь многих других, снесённых на дрова. И здесь мой отчим проявил всю свою энергию, чтобы сохранить его! Надо отметить, что скреплённые общими трудностями и взаимопомощью при их преодолении дружеские отношения с этими семьями сохранились до самого конца! Иногда мне приходилось участвовать в концертах для раненых. Перед самой войной я начал учиться игре на скрипке в музыкальной школе и, по словам педагога, был способным учеником. На чудом сохранившейся скрипке я выучил несколько лёгких пьес, конечно, при помощи мамы и под её аккомпанемент иногда играл на организованных концертах для раненых. Особенно часто я играл переложенную для скрипки песню индийского гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко», которая не представляла для меня технической сложности. И вот однажды, когда я вышел со скрипкой на сцену и приготовился играть эту простую мелодию, а аккомпанирующая мне мама уже сыграла вступление, то увидел сидящего в первом ряду раненого. У него вместо одной ноги была культя, хоть и забинтованная, но пропитанная свежей кровью! Уж на что я до этого нагляделся на трупы людей, часто с вырезанными из них частями, но при виде такой раны у меня задрожали руки и пропало всякое желание начинать игру! Хотя я сразу же ушёл со сцены, концерт продолжался выступлением хора и был доведён до конца!

Однажды, когда я вышел со скрипкой на сцену и приготовился играть эту простую мелодию, а аккомпанирующая мне мама уже сыграла вступление, то увидел сидящего в первом ряду раненого. У него вместо одной ноги была культя, хоть и забинтованная, но пропитанная свежей кровью! При виде такой раны у меня задрожали руки и пропало всякое желание начинать игру!

Поскольку солистов хора нужно было готовить индивидуально, маме приходилось заниматься с ними дома, благо наш дом находился рядом с госпиталем. Мало того, несмотря на продолжающийся голод у нас изредка собирались люди, как тогда шутили, на рюмку чая! К этому времени по рабочим карточкам уже стали выдавать по бутылке водки в месяц, а также колотый сахар и чай. Кроме того, каждый приносил с собой всё, что мог. Как-то раз один из военврачей госпиталя – не запомнил его имени и фамилии – принёс с собой немного спирта. Конечно, его тут же развели водой до крепости водки и выпили под весьма скромную закуску. Только спустя некоторое время, при очередной встрече, когда этого военврача у нас не было, стали выяснять, где он мог взять спирт. Отчим вспомнил, что тот работал в прозекторской и занимался препарацией изьятых у погибших раненых органов. Кто-то с ужасом предположил, что спирт был взят именно оттуда. При таком известии у некоторых женщин возникло предрвотное состояние, но рвота не произошла: видно, нечем было!

Частым участником встреч в нашем доме был уже упомянутый мною Герман Андреевич Новиков. До сих пор помню на «ура!» выполняемую им интермедию, называемую «Утро в деревне», в которой он талантливо подражал лаю собак, мяуканью кошек, блеянью коз, мычанию коров, ржанию лошадей, щебету птиц и т. п.! Многие помнят его работу после войны в ленинградском Театре эстрады совместно с Аркадием Райкиным, когда они вдвоём с большим юмором и талантом изображали тандем двух совершенно разных людей. Что касается меня, то осенью 1943 года я, как и многие, снова пошёл в школу. К этому времени Верховный главнокомандующий И. В. Сталин почему-то решил переименовать Красную армию в Советскую, вернуть командному составу офицерские звания, погоны, практически старую военную форму и фуражки царской армии. Знаками отличия стали звёзды и звёздочки. Снова была узаконена Православная церковь и назначен её патриарх. Изменения коснулись и нас – школьников. Школы разделились по половому признаку, старое дореволюционное название – гимназии – им не вернули, но они стали мужскими и женскими.

Если осенью 1942 года ввиду полного истощения и потери памяти, вызванных последствиями дистрофии, мне пришлось снова пойти в первый класс смешанной 146-й школы, хотя я успешно закончил его в 1941 году, то осенью 1943 года я уже оказался во втором классе чисто мужской 126-й школы. Располагалась она в здании бывшей богадельни на углу Кондратьевского проспекта и Бестужевской улицы (тогда еще Воскресенской). В настоящее время в этом сохранившемся до сих пор здании находится 21 отдел полиции Петербурга. Директором школы была назначена Антонина Густавовна Ашмутайт. Обладающая малоприятной внешностью, она и на деле ввела в школе палочную дисциплину. Может быть, в этом и была необходимость, так как в этой начальной школе (с первого по четвёртый классы) собралась, как тогда говорили, «тёртая» компания сорванцов-переростков, переживших блокаду. В этом отношении наш второй класс не являлся исключением. Мало того, в нём была группа пацанов, которые промышляли воровством и даже бравировали этим! Пытались они втянуть в свою преступную группу и меня! Им это не удалось, и тогда они решили меня подставить.

В 1943 году школы опять разделились по половому признаку, старое дореволюционное название – гимназии – им не вернули, но они стали мужскими и женскими.

Воспитателем нашего класса был Николай Иванович, суровый жёсткий человек, который преподавал у нас математику, точнее арифметику. В тот день дежурным по классу, который должен был докладывать ему об отсутствующих учениках, был я. Надо сказать, что в классе я оказался незадолго до прихода Николая Ивановича и, естественно, не знал о том, какую «свинью» мне подложили! Когда он подошёл к столу, то услышал громкое шуршание и писк из своего выдвижного ящика. Он выдвинул его, и оттуда стремглав выскочил котёнок. Разбираться Николай Иванович не стал и виноватым в этом инциденте объявил меня! После этого мне пришлось оправдываться и перед директрисой! Я догадывался, кто это мог сделать, но выдавать никого не стал! Их было трое или четверо, сейчас уже точно не помню, причём один из них – сын милиционера. Может быть, ещё поэтому они вели себя нагло. Приходилось разбираться с ними после уроков в туалете, но, поскольку в то время настоящих друзей у меня не было – в одиночку! Впоследствии двое из них за разбой были приговорены к расстрелу!

Русский язык и литературу у нас преподавала Вера Петровна. Она спокойно и без нажима сумела привить мне и другим ученикам любовь к литературе! Надо сказать, что в доме у деда на чердаке я обнаружил большое количество дореволюционных и советских иллюстрированных журналов. На желтой бумаге, с тусклым от времени текстом, они всё равно, как магнитом, притягивали меня! Кроме того, Вера Петровна выявила у меня декламационные способности и часто привлекала к чтению стихов на школьных концертах. Хуже у меня обстояли дела в усвоении математики. После пережитой мною дистрофии я плохо усваивал даже элементарные её правила, а Николай Иванович, который, судя по его упитанной внешности, не очень-то голодал, не столько разъяснял, сколько требовал! Поскольку у меня возникла угроза остаться на второй год, пришлось прибегнуть к репетиторству! К счастью, в это время в ближайшей к нам 146-й женской школе работала и жила учительница математики, родная сестра Николая Григорьевича Семёнова. Она в сравнительно короткое время сумела подтянуть меня по этому предмету, обнаружив во мне даже некоторые математические способности!

Мой отчим не обладал большой физической силой, мама вообще была хрупкой женщиной, а дядя Даниил, который служил на Финском фронте и, хотя активные боевые действия там не велись, появлялся в доме очень редко и по дому, естественно, ничего не делал! Так что мне, одиннадцатилетнему пацану, пришлось осваивать работы, свойственные взрослым мужчинам! Прежде всего, ремонта требовала крыша. Она была покрыта толем, даже не рубероидом, поэтому её протечки случались нередко! Причиной их являлись также падающие на неё осколки разорвавшихся зенитных снарядов, запускаемых по самолетам бронепоездом, стоящим недалеко от нашего дома, вблизи узловой железнодорожной больницы. Конечно, больше всего нас беспокоили протечки над нашими двумя комнатами, расположенными на втором этаже, непосредственно под крышей. Добраться на неё можно было только через скульптурную мастерскую, где была расположена прикреплённая наверху к стене длинная лестница. Крепёж этот был очень ненадежным, поэтому при подъёме по ней, особенно в верхней её части, она угрожающе болталась! Далее можно было через лаз проникнуть на так называемый чердак, где даже я не мог встать во весь рост, настолько он был низок! Отсюда уже можно было попасть на крышу. Вот теперь-то и начинались настоящие трудности для меня. Мало того что я тогда боялся, как и теперь, высоты, а крыша была достаточно крутой, но там ведь ещё нужно было работать! Единственная возможность подстраховаться – привязать верёвку к трубе одним концом, а другой держать в руке или обмотать вокруг пояса. Кроме того, нужно было удержать, чтобы не скатились вниз, куски толя для заплаток, гвозди, клещи и молоток. Пришлось использовать для этого ранее упомянутый сидор с длинной лямкой, которую я перекидывал вокруг шеи. Поскольку опыта подобной работы у меня ранее не было, приходилось заново развивать собственную смекалку! Блокада приучила меня к тому, что в большинстве случаев полагаться можно только на себя! Наверно, с этого времени я стал руководствоваться известной русской пословицей: «Глаза боятся – руки делают!» Слава Богу, в доме не было недостатка в инструментах. Они находились в примыкающем к скульптурной мастерской гараже, где мой дядя Даниил хранил мотоциклы и их детали. Там находилась также полка, заполненная какими-то круглыми коробками. Как оказалось, они были заполнены бездымным порохом. До сих пор мне неясно, для чего он был дяде нужен, поскольку предназначался для заполнения патронов к охотничьим ружьям. Однако охотой он никогда не занимался! В нашем городе, находящемся на военном положении, держать подобные взрывчатые вещества было категорически запрещено!

В это время среди мальчишек моего возраста было распространено изготовление самодельных самопалов из коротких медных трубок небольшого диаметра. С одного конца они загибались и расплющивались, там же с помощью ножовки пропиливалась в трубке небольшая щель. С другого конца трубки наполнялись взрывчатым веществом, в качестве которого использовались соскобленные со спичек серные головки. В качестве пуль применялись шарики от подшипников, размером, равным внутреннему диаметру трубок. Сами трубки, или самопалы, закреплялись при помощи тисков или другими способами к неподвижной поверности. Поджиг взрывчатого вещества осуществлялся при поднесении горящей спички к щели в трубке и или запалу. В качестве мишени использовались пустые бутылки, консервные банки и т. п. Иметь в своём распоряжении бездымный порох и не воспользоваться им для стрельбы из самопалов я, естественно, не мог! Как-то раз, впервые изготовив очередной самопал из алюминиевой трубки вместо медной, я решил пострелять из него по мишени на открытой веранде нашего дома. Заполнив его бездымным порохом и поместив в него шарик, я закрепил его и поджёг через запал спичкой. И в этот момент произошёл взрыв, но пламя вырвалось из заднего, заделанного мною недостаточно хорошо конца трубки прямо мне в лицо! Я каким-то чудом успел вовремя закрыть глаза и сохранить их! Однако всё лицо и шея оказались испещренными мелкими ожоговыми метками, которые, несмотря на усилия мамы и отчима, оставались видны в течение недели, а я вынужден был сидеть дома и не ходить в школу, чему был очень рад! Летом 1943 года в наш и соседние дома начало поступать электричество: до этого для освещения мы пользовались коптилками. В консервные банки заливался керосин или другая горючая жидкость, а через отверстие в крышке пропускался фитиль. Снизу фитиль погружался в жидкость, а сверху крышки поджигался и горел, тускло освещая помещение.