Текст книги "Дети войны. Народная книга памяти"

Очень часто, всегда с няней, ходили в цирк, не пропускали ни одной новой программы. В оркестре цирка играла на скрипке Ольга Валерьевна Загорная, жена моего дяди Юли Бычкова. Она доставала нам контрамарки и билеты.

Сияние огней, бравурная музыка, особый «аромат» цирка заставляли замирать сердце в предвкушении праздника! Слоны, тигры под управлением укротительницы Ирины Бугримовой, медведи Филатова, фокусники знаменитой династии Кио, воздушные гимнасты, от бесстрашных полётов которых под куполом цирка замирал весь зал. Вёл программу в течение многих лет руководитель униформистов, пожилой, совершенно лысый человек, с внушительной фигурой, прекрасной выправкой, видимо бывший атлет или гимнаст. Без микрофона он объявлял номера так, что его зычный голос был слышен и на галёрке! Клоун Карандаш с чёрненькой собачкой Кляксой, подражавший в походке и одежде Чарли Чаплину, славился на всю страну…

В интеллигентных семьях считалось обязательным покупать абонементы детям на детские утренники в театр. Мама «брала» ложу в Михайловский, Малый оперный театр или в Маринку (тогда Кировский театр оперы и балета).

Мечтала о булке с маслом…
Ивашкевич Наталья Павловна

Никогда в жизни я не испытывала такого чувства голода и такого наслаждения от крохотного засохшего кусочка хлеба, как в годы войны. Мы жили в эвакуации, я была еще ребенком. Помню, наедимся толкушки (толченых ржаных сухарей), заберемся с подружками на кровать, потушим свечку и в полной темноте слушаем радио – последние фронтовые сводки. А потом накроемся одеялом и мечтаем, как вернемся в Ленинград, как пойдем с мамой по Невскому проспекту и купим бутерброд из французской булки с ветчиной и обязательно со сливочным маслом.

И мы действительно вернулись после войны в Ленинград. Здесь к тому времени открылось много продуктовых магазинов, их называли коммерческими. И пошли мы с мамой, как мечтали, по Невскому, зашли в Елисеевский магазин, но купили не ветчину, а копченый язык – тогда это была модная закуска.

Постепенно прошел страх остаться голодной, хотя к хлебу я навсегда сохранила трепетное отношение. И я так рада, что жизнь не стоит на месте, что меняются гастрономические пристрастия, что появляются новые рецепты, что молодые стали не только жить, но и питаться по-новому. Поэтому желаю всем готовить вкусные и необычные блюда, такая возможность сегодня есть у всех!

Две недели растянулись на четыре года
Шервуд Михаил Алексеевич, 1937 г. р

Мне было четыре года, когда началась война. Отец вместе с несколькими мужиками залез в кузов полуторки, и они куда-то поехали. Мама держала на руках сестру. Рядом молча стояли женщины, провожающие своих мужчин.

Через много лет я спросил маму, почему они не плакали. Ведь позже, провожая на войну следующие призывы, кричали так, что на всю деревню слышно было. «Видишь ли, – сказала мама, – тогда „похоронок“ ещё не было, все верили, что через пару недель наши возьмут Берлин, восстанут немецкие пролетарии, установится советская власть в Германии». Как известно, немецкие пролетарии не восстали. Наши взяли-таки Берлин, это правда, только эти две недели растянулись на четыре года.

Деревня Юрьево Калининской области была небольшая. «Конзавод сто двадцать девок» – так называли во время войны Юрьевский конный завод № 129, потому что остались в нём только старики, женщины и дети. И двое мужчин: глухой и одноногий.

Мама работала учительницей в местной школе, а я нянчился с сестрой. Сестре было два года.

К осени начался голод. Помню, мама с сестрой на руках и я ходили на совхозное поле собирать оставшуюся там мёрзлую картошку. Немного, но находили. Какая же она была сладкая, какая вкусная! И капустные листья собирали, мама варила «серые» щи. Полугнилые зелёные капустные листья, мороженая картошка и вода. Иногда появлялась соль. Больше семидесяти лет прошло, а до сих пор помню. (Через много лет, когда я отслужил своё в армии, я вспомнил эти щи, и мама по моей просьбе сварила их. Без соли, из зелёных капустных листьев и картошки. Правда, мороженой подгнившей картошки не нашлось и зеленоватые капустные листья не подгнили. И без этого есть эту гадость было невозможно. Я отважно старался и не смог.) Мама пекла лепёшки из той найденной картошки. Их почему-то называли «самолётами».

Мама пекла лепёшки из найденной картошки. Их почему-то называли «самолётами».

Огорода у нас не было. Не помню почему, но не было. Весной сорок второго появился, стало легче. И ещё у нас были два эмалированных ведра, только у нас во всей деревне. У остальных были деревянные. Эти вёдра брала наша соседка, тётя Паня, пасечница. Мёд надо было сдать для фронта. В деревянные ведь мёд наливать не станешь. Потом из этих вёдер мама собирала около полутора литров мёда. Такое счастье было.

Михаил в 5 классе

С хлебом было плохо. По карточкам давали не всегда. Немцы разбомбили мельницу и элеватор. Потому хлеб был с камушками. Сразу за полторы недели дали так много, что лопнула старая авоська, в которой я нёс хлеб – почти две буханки. Килограмм 5–6, наверно. Буханка упала мне на большой палец ноги, и ноготь оторвался. Я еле-еле добрёл до дома. Ревел, конечно.

И ещё помню кашу из чего-то, не знаю. Надо было побрызгать водой изо рта на слой этого «сырья», состоящего неизвестно из чего, и растереть руками по столу. Потом понемногу загрузить в кипящую воду при перемешивании – и получалась эта каша. Мы называли её «каша жуй и плюй»: в ней было много шелухи, которую надо выплёвывать. Соседи называли кашу затиркой.

Осенью приехал в отпуск отец[6]6
  Шервуд Алексей Леонидович – крупный врач-ветеринар (специализация: лошади, затем коровы). Во время 2-й Мировой войны капитан, затем майор Советской армии (служил также военным ветеринаром). После войны работал на различных конных заводах, затем в дер. Лялицы под Ленинградом.


[Закрыть]. Их часть вышла из окружения, сохранив полковое знамя. Отличившихся, среди которых был и мой отец, наградили. Отец предпочёл ордену отпуск на несколько дней.

На нём была шинель странного серовато-жёлтого цвета, на пуговицах – две пантеры или леопарда с задранными хвостами. Мама потом объяснила, что шинели – английского экспедиционного корпуса, которые они побросали, драпая из Советской России в 1920, что ли, году.

Отец привёз несколько консервных банок с мясом, соль, сахар. И застрелил двух ворон. Они были тощие-тощие, им тоже нечего было есть, но суп был с мясом.

Потом родилась сестра Лена, прожившая всего около года: не было ни лекарств, ни фельдшера даже в ближайших деревнях. Ни разу до этого не слышал, чтобы так отчаянно рыдали, как рыдала мама, когда умерла Лена.

Отец привёз несколько консервных банок с мясом, соль, сахар. И застрелил двух ворон. Они были тощие-тощие, им тоже нечего было есть, но суп был с мясом.

Фронт подошёл совсем близко, а вместе с ним пришли волки. И дезертиры. Кто был страшнее, не могу сказать. Зима, есть нечего, и те и другие охотились на нас, как могли. Дезертиры заходили в избы, отнимали еду и тёплую одежду, насиловали женщин, избивали сопротивлявшихся. Помню, наш одноногий сосед зимой просидел всю ночь в уличном нужнике, а стая волков пыталась прогрызть стенку нужника. Хорошо ещё, сосед был в валенках и полушубке, не замёрз до смерти. Он орал, волки прыгали и выли, а люди боялись выйти, чтобы помочь. Мама потом сказала ему, что волки его только пугали, а есть не стали бы, потому что он дерьмо, а волки умные и дерьмом не питаются. А дело было в том, что, когда фронт подошёл близко-близко, сосед пришёл к нам и сказал, что, как только придут немцы, он сам повесит всех нас «вон на том суку». Потому что его, русского пролетария, съездил в ухо мой отец, офицер Красной армии.

К весне в деревне появился комендант. Не помню, как его звали. Демобилизованный по ранению офицер. Он ходил в синих офицерских галифе и полушубке. Вот на него напали дезертиры, когда он ехал в Сандово, районную деревню. Но он отстрелялся, умел, значит, это делать лучше, чем они.

Когда пришла весна, потом лето, стало легче. В лесу появилось много съедобной травы, листьев. Мы лазали по деревьям, собирая урожаи птичьих яиц, и с удовольствием их выпивали. Потом пошли ягоды, грибы. Мы так наедались.

У нас была корова Вольда. Я встречал её, когда стадо возвращалось вечером. Увидев меня, эта зараза сразу забиралась в крапиву, которая была выше моего роста. Я бегал вокруг и плакал от обиды и злости, пока не приходила мама.

Молока Вольда давала довольно много, но надо было сдавать фронту определённое количество масла, поэтому оно почти всё шло в сепаратор.

У нас была корова Вольда.

Я встречал её, когда стадо возвращалось вечером. Увидев меня, эта зараза сразу забиралась в крапиву, которая была выше моего роста. Я бегал вокруг и плакал от обиды и злости, пока не приходила мама.

А мы, в основном, пили обрат. Телят, которые появлялись у Вольды, надо было отводить в Сандово. Мама завела кур, свинью. Только и куриные яйца, курятина, свинина шли для фронта. Мы питались, в основном, картошкой, грибами, квашеной капустой и огурцами. Но их тоже надо было сдавать фронту. Или деньгами. С солью было тяжко. Отец оставил нам свой денежный аттестат, поэтому было на что купить соль. Правда, такой голод, как в первую зиму, ушёл.

Летом сорок третьего стали призывать на фронт семнадцатилетних. Ушёл на фронт соседский мальчишка, маленький такой, веселый. Через полгода он приехал в отпуск на пять суток с орденом Славы на груди. А через месяц его матери стали приходить похоронки: на мужа, старшего сына и младшего. Поочерёдно. Боже мой, как же она кричала!

Помню, почтальонша Галька каждый день ехала по улице на бедарке[7]7
  Бедарка – диалектное обозначение телеги, тарантайки, колымаги.


[Закрыть], и женщины в ужасе ждали, кому что она даст: очередную похоронку в конверте или солдатский «треугольник».

Похоронки приходили многим. Женщины кричали часто. К концу войны похоронки получили очень многие. Пришла и нам. Погиб мамин младший брат, командир взвода тяжёлых танков. Это было, насколько помню, через небольшое время после смерти сестры. Мама колотилась головой о стенку, стучала кулаками по столу и себя по голове. И буквально выла.

Я думал, она сойдёт с ума.

К тому времени мама решила, что её мама уже умерла от голода в Ленинграде. Что ей оставалось ещё думать? Да и отец писал не очень часто. Впоследствии оказалось, что бабушка и в самом деле умерла. Где похоронена, неизвестно.

Алексей Леонидович Шервуд

Мама была неверующая, но регулярно ходила с женщинами в соседнюю деревню, где была церковь. «Понимаешь, а вдруг Там действительно что-то есть, а мне нетрудно сходить, попросить, если кто-то есть, пусть поможет, чтобы всё было хорошо».

У меня был друг, Толик Смирнов по прозвищу Толя-Ваня. Им пришла похоронка, и его мама слегла. Это было весной сорок второго, самое жуткое голодное время. Он ухаживал за своей мамой, как мог. Но ведь четыре года парню, пятый. Нёс кастрюлю с варёной картошкой сливать воду и опрокинул её себе на живот. Когда он заорал от боли, его мама вскочила, сняла рубашку вместе с прилипшей кожей и тоже заорала. Моя мама побежала к ним помогать. А чем можно помочь, кроме как облить своей мочой и потом смазать льняным маслом? У Толи-Вани остался страшный шрам во весь живот. Он им потом хвастался: гля что у меня, а у вас нету.

Отец оставил маме кавалерийские галифе с кожаными леями, в которых она ездила зимой в лес за дровами. Женщины завидовали ей, у них таких толстых крепких штанов не было. Тогда женщины носили по несколько длинных юбок. Зимой до пяти-шести. Мама была ростом около метра шестидесяти, и, как она управлялась в лесу с брёвнами, представить не могу. Ездила в лес с такими же женщинами, валили вручную лес, пилили, укладывали в дровни, разгружали в деревне. Кололи, складывали в поленницы.

Приходилось мне валить лес лет через 17–19, я был, не хвастаясь, сильнее многих, но это тяжёлая работа для сильных мужчин. Как женщины с этим справлялись, ума не приложу. «Есть женщины в русских селеньях…» Да уж.

В сорок третьем я пошёл в первый класс и тогда впервые узнал, что моя фамилия вовсе не Воробьёв. Из-за небольшого роста моё уличное прозвище было Воробей. Потому я сам и другие считали, что моё прозвище – по фамилии, как это обычно бывает в русских деревнях.

Военно-полевой лазарет. Капитан ветеринарной службы Шервуд А. Л. в последнем ряду второй слева

Сразу за нашим домом была гора, под которой протекала речушка без названия. Около речушки был колодец, к которому ходили за водой. Зимой тропинка покрывалась льдом. Пока принесёшь домой пару вёдер воды, весь мокрый, потому что приходилось буквально ползти с ведром. Поэтому катались вниз на коньках, чтобы как-то разрушить лёд. Правда, помогало не очень чтобы. Настоящие коньки были только у меня – снегурки. Остальным делал из куска дерева и куска железа глухой конюх Галиуллин. Помню его фамилию, потому что отец после войны часто вспоминал его: тот был отчаянным лошадником, страстно любил лошадей, за что отец, тоже лошадник, его уважал и помнил.

В сорок четвёртом устроили серьёзную облаву на дезертиров. Со стрельбой. Ходить в лес стало спокойно.

Война подходила к концу, и однажды утром кто-то застучал в окно. «Верка, что дрыхнешь, война кончилась, победа!» Мама включила висевшую на стене «тарелку», и мы услышали торжествующий голос Левитана.

На улице все плясали, кричали. Комендант орал матом и стрелял из винтовки, потом из пистолета. Пока не расстрелял все патроны.

А потом мама чуть не каждый день ходила с женщинами на станцию Сандово встречать отца. Думала, он вот-вот приедет. Через станцию шли эшелон за эшелоном без остановки. На Дальний Восток, как потом оказалось. И шли эшелоны с бывшими заключёнными фашистских концлагерей. На вагонах было написано: «Позор предателям Родины!»

Отец приехал только в начале ноября. И увёз нас на Украину, где стоял его полк.

Малый ломтик большой войны
Хачиков Вадим Александрович, 1933 г. р

Заслуженный работник культуры РФ, член Союза журналистов России с 1962 года, ветеран журналистики Ставрополья. Отличник радио и телевидения.

Спасибо, «Снежная королева»!

Есть у поэта, известного барда Виктора Берковского, щемящая душу песня на стихи Дмитрия Сухарева «Вспомните, ребята!». Она обращена к нам, сверстникам поэта, – мальчишкам военных лет, которые должны хранить в памяти те страшные события, не забывать тех, кто ушел на фронт и не вернулся, ведь «скоро, кроме нас, уже не будет никого, кто вместе с ними слышал первую тревогу». Да, как ни печально, вслед за участниками войны начинают уходить из жизни и ее малолетние свидетели.

Вадим, 1941 год

Я не слышал свиста путь и грохота взрывов. Не видел убитых и раненых. И вообще ощутил, главным образом, только трудности военного времени. Можно сказать, что война задела меня лишь краешком, хотя и достаточно больно. Но увидеть и пережить пришлось немало. Помню хорошо и первый день войны, которая ворвалась в мирную жизнь так неожиданно.

Июнь 1941 года. Я живу в Ставрополе, куда мои родители переехали из Пятигорска вместе с краевыми организациями, в которых работали. Окончив второй класс, наслаждаюсь летними каникулами. И вдруг событие – приехал Театр юного зрителя! Не помню откуда. Но главное, что был в его репертуаре спектакль «Снежная королева», который мне очень хотелось посмотреть.

Увы, это мне не удавалось почти до самого конца гастролей – все время мешали какие-то обстоятельства. И только в воскресенье, 22 июня, наконец долгожданное чудо свершилось. Принаряженный, радостный, я вошел в зал Летнего театра. Помню, как вместе со всем залом бурно переживал приключения Кая и Герды. Как, радуясь счастливому концу, вышел из театра. И тут меня встретил отец. Еще издали я увидел: он чем-то очень расстроен. А подойдя ближе, услышал: «Ты знаешь, началась война…»

Мы с отцом очень хотели как-то помочь фронту, но единственное, что могли сделать, это сдать «в фонд обороны» наши лыжи.

Поначалу, помнится, она не очень ощущалась. Даже призванный на военную службу отец вернулся очень скоро – был комиссован, не доехав до фронта. Мы с ним очень хотели как-то помочь фронту, но единственное, что могли сделать, это сдать «в фонд обороны» наши лыжи. Вспоминаются также первые очереди за хлебом, тогда еще не слишком большие и не утомительные. Но, кажется, уже появились хлебные карточки, которые было страшно потерять.

Дыхание войны стало ощутимым позже. Тревожные разговоры старших о сводках с фронта, который все приближался к Северному Кавказу. Обилие военной техники и людей в форме на тихих ставропольских улицах. Меня очень поразила однажды женщина в форме танкиста – галифе, сапоги и шлем, из-под которого вырывалась копна черных курчавых волос.

Отец позже все-таки ушел на фронт добровольцем. Но другие-то мужчины и парни уже тогда все уходили и уходили на фронт. Их, обритых наголо, можно было видеть повсюду: у вокзала, на призывных пунктах, во дворе военкомата и просто на улицах шагающих нестройной колонной. Торжественно и печально звучали трубы сопровождавшего их оркестра. И само зрелище было грустным и тревожным. Вот почему сегодня так волнуют сердце слова песни:

 
Вспомните, ребята,
Вспомните, ребята,—
Разве это выразить словами —
Как они стояли у военкомата
С бритыми навечно головами.
 

Много всякого обрушила на наши детские плечи война. И все же я думаю, что тем, кто посмотрел утром 22 июня «Снежную королеву», в какой-то мере повезло – тот заряд радости, который подарил чудесный спектакль, помог нам легче пережить хотя бы первые удары страшного времени.

Счастливчики

Ловкачи, убежавшие от войны. Счастливчики, не знавшие смертельных опасностей прифронтового бытия, ужасов оккупации и трагических последствий «пребывания на оккупированной территории»… Так или примерно так говорят о тех, кто был эвакуирован из мест, занимаемых врагом. Конечно, их не сравнить с фронтовиками. Или с мирными жителями, побывавшими в зоне военных действий. Но есть в их судьбах и многое другое, о чем могу рассказать, испытав все «прелести» эвакуации.

Отец, Александр Карпович Хачиков

Мама, Валентина Ионовна Хачикова, незадолго до войны

Дыхание войны, далекой до поры до времени от нашего Ставрополя, стало вдруг очень ощутимым летом 1942 года. В конце июля пошли разговоры об эвакуации как о деле решенном. Уезжали мы с мамой. Отец, по болезни освобожденный от военной службы, был зачислен в истребительный батальон и оставался оборонять город.

Отъезд был назначен на первое августа. Рано утром мы явились к маминому учреждению, погрузили вещи в кузов полуторки, но тут маму позвали в здание – вместе с другими сотрудниками уничтожать секретные документы. Прошел час, другой, а полуторка все стояла. Наконец около одиннадцати, видимо, было получено распоряжение немедленно уезжать. Мама и ее коллеги торопливо забрались в кузов, и машина тут же рванулась с места. Ехали мы в Невинномысск, где нас ожидал эшелон.

Было очень тревожно. Фашисты приближались к Ставрополю и, как оказалось, на следующий день заняли его. Над нами уже шел воздушный бой – я видел, как гонялись друг за другом самолеты с красными звездами и черными крестами на крыльях. Время от времени сверху слышался треск пулеметных очередей – иногда они сбивали листья с придорожных деревьев совсем близко от нас. Вдоль дороги располагались войска.

Едва успели втащить в тамбур свои вещи, как эшелон тронулся. А через несколько минут станцию начали жестоко бомбить. Война преследовала нас по пятам.

Их казалось очень много – достаточно, чтобы задержать наступающих фашистов. Но взрослые понимали, что это не так, – потому и торопились уехать. Мы подкатили к железной дороге, что называется в последний момент, когда к вагонам, предназначенным для нашей отправки, уже цепляли паровоз. Едва успели втащить в тамбур свои вещи, как эшелон тронулся. А через несколько минут станцию начали жестоко бомбить.

Почти сразу же после отбытия нашего эшелона бомбили Минеральные Воды, Гудермес и еще какие-то станции, где у нас были остановки. Несколько дней мы провели в Кизляре – и каждую ночь воздушная тревога – немцы летали бомбить строящуюся железную дорогу на Астрахань. С тех пор мне всегда становится как-то не по себе, когда ночью слышу гул самолета.

Потом был берег Каспия и баржа, отправляемая за море. Трюм ее загрузили недосоленной рыбой с ближайшего рыбозавода, а мы расположились на палубе. Казалось, все тревоги и опасности позади, и ничего, кроме полчищ, комаров нам не грозит. Но ночью внезапно разразился шторм, как раз в то время, когда у буксировочного катера поломался мотор. Катер отошел в сторону, бросив баржу на произвол ветра и волн, грозивших перевернуть ее. Мы, дети, спокойно спали, а вот взрослые уже прощались с жизнью.

К счастью, мотор быстро починили, и мы кое-как дотащились до места, называвшегося Форт Шевченко. Кажется, именно там Тарас Григорьевич отбывал солдатскую службу. Трудно себе представить более безрадостное и гиблое место! Несколько домиков, чахлые акации перед ними. И море песка вокруг – на многие десятки километров. Питьевую воду добывали так: вкапывали посудину без дна и выгребали из нее песок, пока не добирались до тонкого слоя конденсировавшейся влаги, осторожно вычерпывали ее в другую посуду – уже с дном. Других источников водоснабжения не было.

Через какое-то время нас опять посадили на баржу и перевезли в Гурьев, где мы жили несколько дней на открытой танцплощадке в парке, – к счастью, была сухая погода. Начались болезни. Хорошо еще, что в нашей группе дело ограничилось поголовными приступами малярии, заработанной на каспийском берегу. А ведь нередко среди эвакуированных бывали случаи дизентерии, тифа, холеры.

Наконец, очередной эшелон привез нас в город Кзыл-Орду. Там были свои «радости»: полуголодное существование, сорокаградусные морозы при почти полном отсутствии теплой одежды, угрюмое недовольство местных жителей. Но что они значили по сравнению с пережитым в дороге, хотя нам еще на удивление везло! Сколько эшелонов попало под бомбежки на станциях, которые мы благополучно миновали. Сколько бомбежек и обстрелов с воздуха случалось в пути, когда в одночасье гибли сотни людей, когда в панике и суматохе родители теряли детей, а дети родителей! Да и мелкие суденышки, вынужденные пересекать разбушевавшийся Каспий, бывало, шли ко дну! А сколько умирало больных на пристанях и вокзалах или прямо в вагонах, без медикаментов и врачебной помощи… Вот такими они были счастливчиками, эти эвакуированные!

Окна, горящие в ночи

Ах, какая чудесная осень была в казахском городе Кзыл-Орда! К тому времени, когда нас, эвакуированных в 1942 году из Ставрополя, привезли туда, летняя жара уже кончилась. Ласковое солнце как бы вполнакала освещало тихие улицы с рядами деревьев. Особенно красивы были гигантские тополя, ронявшие свои резные ярко-желтые листья на мостовые и тротуары, от чего весь город тонул в золотистом сиянии. Мирная обстановка помогала отдохнуть от тревог и опасностей проделанного пути. Продуктов, сбереженных в дороге, до поры до времени хватало. Маму приняли на работу, я пошел учиться в четвертый класс. Где-то там, далеко, осталась война. А здесь жизнь казалась легкой и беззаботной.

Увы, такой была она недолго. Наступила зима – холодная и бесснежная. Запас продуктов кончился. Оставалось лишь немного риса, выданного нам по приезде, да несколько тыкв. Из них мы варили кашу – основную нашу еду. Ее дополняли скудные пайки хлеба по карточкам и один обед на двоих у мамы на службе. Зарплата у нее была мизерная, да и деньги ничего не стоили. Поэтому нас мучило постоянное чувство голода.

Но куда страшнее был жуткий холод – морозы доходили до 40 градусов, а теплых вещей у нас не было, поскольку уезжали из дома в разгар лета. Из какого-то старья мне сшили куртку и брюки, подбитые ватой, – они и спасали меня от обморожений. Подобную одежду носила и мама. Жили мы на квартире. Недовольная «уплотнением» хозяйка выделила беженцам проходную комнату без мебели, с дверью, открывавшейся прямо на улицу.

«Дома» мы старались бывать поменьше. После занятий в школе я шел к маме на работу и, сидя в уголке, учил уроки под косыми взглядами ее сослуживцев. Потом, съев в учрежденческой столовой один скудный обед, мы в рано наступавшей темноте шли восвояси. Кзыл-Орда – сравнительно небольшой город. Но мамина работа и наше жилье находились в разных его концах. Так что шагать приходилось порядочно. А если мороз, да жестокий ветер, пронизывающий до костей… Можно себе представить, какое это было удовольствие! А что ждало нас по приходе? Холодная комната, тусклый свет маленькой лампочки без абажура. И наша «кровать», устроенная из всякого тряпья прямо на полу…

И все же было в нашем путешествии нечто, позволявшее забыть холод и голод, неустроенность жилья и ночи на жестком ложе. Пройдя примерно полпути, мы приближались к старинному зданию с большими освещенными окнами. Их свет, мягко пробивавший темень пустой оледенелой улицы, манил еще издали, обещая радостную остановку в нелегком пути, счастливую паузу в нашем тоскливом «беженском» бытии. В здании находилась библиотека. Еще на подходе к ней я заглядывал в окна, и на душе теплело от увиденного там множества книг на полках.

И вот наступает восхитительный миг: мы входим в здание. За окном трещит мороз, неистовствует ветер, царапая стекла ветками деревьев. А в читальном зале тепло, тихо. Потрескивают дрова в печке. Уютно горят на столах лампы с матовыми абажурами, оставляя в полумраке громады полок с книгами до потолка. Народу почти нет – кому из местных охота в такую погоду выбираться из дома? Возможно, поэтому нам разрешали, сидя в уголке, читать потихоньку вслух.

Мы перечитали немало книг, по большей части классиков. Особую радость нам доставляли «Записки Пиквикского клуба». Из вечера в вечер мы, то и дело улыбаясь тонкому юмору Диккенса, следили за приключениями чудаковатого добряка мистера Пиквика, нелепого Уинкля, плутоватого Сэма

Уэллера, не обходя вниманием даже второстепенных персонажей, вроде «жирного парня» на козлах. Куда-то уходили, проваливались в тартарары все наши беды и невзгоды. И даже убогое жилье не казалось таким ужасным, когда, с закрытием библиотеки, надо было отправляться туда…

Давным-давно минула и почти стерлась в памяти та грустная пора, но вечера в библиотеке навсегда оставили след в душе у нас обоих. Мама до конца своих дней читала и перечитывала полюбившегося ей Диккенса. А у меня любые окна, что светятся в холодной темноте ночи, до сих пор невольно вызывают ощущение, что там, за ними, в тепле и уюте, ждет добрая, разумная жизнь, способная согреть и порадовать одинокого озябшего путника.

«Землянка»

Бьется в тесной печурке огонь… Горит жарко, глотая полено за поленом. И потому в комнате тепло, что бывает нечасто, – дров мало, приходится экономить. Но сегодня не грех хорошенько протопить – в полночь наступит новый, сорок четвертый, год. И только что приехала тетя Катя, жена дяди Кости, маминого брата.

Добраться из Пятигорска до нашего Ставрополя ей было непросто. Ведь еще и года не прошло, как прогнали фашистов с Северного Кавказа. Кругом разруха, автобусов нет и в помине, оказии случаются редко. Одну из них тете удалось поймать – подрядилась сопровождать какой-то груз, поверх которого и тряслась в кузове весь морозный декабрьский день по заснеженной ухабистой дороге. Зато к вечеру увидела нас с мамой, единственных родственников мужа, который уже третий год на фронте.

Папа тоже воюет. Поэтому мы с мамой управляемся вдвоем – ездим на заготовку дров, а потом сами пилим и колем их, копаем огород, убираем урожай, весьма и весьма скудный. Чаще всего довольствуемся кукурузной кашей и мелкой, с горох, картошкой, которую называют «свинячкой». Чтобы ее очистить, надо сначала сварить и уже потом, сняв кожуру, жарить на подсолнечном масле, которое покупаем мизерными порциями.

Дядя и тетя – Константин Ионович и Екатерина Гавриловна Водяга. С ними бабушка, Евдокия Дмитриевна Маковская, и двоюродная сестра Вадима Виола, родившаяся незадолго до войны

Но сегодня, по случаю Нового года и приезда дорогой гостьи, на столе кое-какие скудные лакомства. Нашлась даже бутылка вина, хотя мама его не переносит, а мне еще рано – нет и тринадцати. Да и тетя выпивает всего рюмочку-другую. Но и этого ей достаточно, чтобы расчувствоваться. Погоревала, что так долго не видит своего Костю. Погадала, «как ему там воюется»? Потом сказала, что узнала недавно замечательную песню. Начала было пересказывать слова. И вдруг запела:

 
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
 

К тому времени я уже знал много песен про войну. Но эта прямо-таки поразила своей чудесной мелодией, необыкновенной лиричностью. И еще какой-то особой образностью. Сразу представилась полутемная землянка с горящей печуркой – крохотный островок тепла и какого-никакого уюта в холодном и страшном мире фронтовой зимы. Правда, представить это было не так уж и трудно. В нашей комнате было тоже полутемно – светит только коптилка-каганец, да пляшут на потолке отсветы пламени из печки. А снаружи стылая ночь властвует в заснеженном городе, где пугают пустыми глазницами окон сожженные дома, где еще стоит брошенная вражеская техника и мы, мальчишки, без труда находим патроны, снаряды, взрывчатку.

Прослушав песню, мама просит тетю спеть еще раз. Подсела к пианино, подобрала мелодию и стала подпевать. И неважно, что папа, сержант-санинструктор, воюет в Крыму, а дядя Костя, саперный капитан, – в Прибалтике. Обеих солдаток до слез трогают строки:

 
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой,
Я хочу, что б услышала ты,
Как тоскует мой голос живой…
 

Мне их чувства еще непонятны, но поражают – до сих пор хорошо это помню – слова «…а до смерти четыре шага». Много позднее я узнал, что именно из-за них цензоры не хотели пропускать песню. А ведь Алексей Сурков писал не песню вовсе, а фронтовое письмо в стихах своей жене. И лишь благодаря настойчивости композитора Константина Листова дал ему этот текст, не веря, что песня получится. Но она получилась. Еще как получилась! И звучит до сих пор, тревожа душу, как никакая другая песня военных лет.

Папина война

У Владимира Высоцкого есть песня о призывнике военных лет из интеллигентов. В военкомате над ним подсмеивались – мол, из тебя какой солдат? На что он отвечал: «А из меня такой солдат, как изо всех!» – и подтвердил это своим поведением на фронте.

Услышав эту песню, я подумал о своем папе. Вот уж был человек, совершенно, казалось бы, не годящийся для солдатской службы! Мягкий, интеллигентный, он не отличался ни отменным здоровьем, ни богатырским сложением. На таких интеллигентов-«очкариков» бравые молодцы, «настоящие мужики» смотрят свысока, частенько презирают, считая «бабами». Но характер у отца был отнюдь не «бабский»! Благородство, порядочность, уважение к женщине – всего этого ему было не занимать. Как и мужества – он никогда не бежал от опасностей, хотя встречал их по-своему, как говорится «без шума и пыли», и переносил стойко, по-мужски.