Текст книги "Дети войны. Народная книга памяти"

Бойцы воинской части 17206, в которой воевал отец. Он стоит во втором ряду, третий слева

Интересы он имел сугубо мирные – с детства мечтал быть ученым-биологом. Или художником. Обстоятельства жизни не дали осуществиться этим мечтам. Работал папа бухгалтером. Зато на стенах нашей квартиры висели нарисованные им очень чудесные акварели. А на подоконнике стояли то клетки с птицами, белыми мышами, морскими свинками, то террариум с черепахами, лягушками, ящерицами, то аквариум с диковинными рыбками.

Когда в нашу жизнь ворвалась война, судьба старательно оберегала папу от встречи с ней. Призванный в первые же месяцы, он скоро вернулся домой, так и не доехав до фронта – был комиссован по болезни сердца. В августе сорок второго, накануне захвата фашистами Ставрополя, где мы тогда жили, папа был зачислен в истребительный батальон и оставлен защищать город. И опять вмешалась судьба. Началась бомбежка. Взрыв первой же бомбы швырнул ему в голову большой камень. Заливаясь кровью, папа упал, потерял сознание, был принят за мертвого. Очнулся уже в городе, занятом врагами.

Пребывание в оккупации отец считал позором для себя. Чтобы смыть его, сам, добровольно, вопреки судьбе, пошел на фронт, несмотря на слабое зрение и больное сердце. Правда, попал не в строевую часть, стал санинструктором в медсанбате. Но и там хлебнул войны в полной мере. Его медсанбат был придан бригаде морской пехоты, которую бросали в самые опасные места. Ну а санинструктору частенько приходилось находиться на передовой, вынося с поля боя раненых.

Своим фронтовым бытием папа не хвастался – все, что делал там, называл «работой»: «Конец декабря и начало января были для меня периодом тяжелой работы, подчас без сна и отдыха сутками», – сообщал он в одном из писем. А в другом рассказывал: «Порой бывает страшно, порой просто интересно, а временами даже красиво… Особенно вечером или ночью, когда летают трассирующие пули, а в воздухе парят на парашютах „фонари“ и светят ярко, а если около моря, то дорожки от этих огней протягиваются по воде». И это – о ситуации, когда вокруг рвутся снаряды и свистят пули!

У моря отец много находился в Крыму, который его полку пришлось очищать от фашистов. Стал он и участником парада в честь полного освобождения полуострова, хотя для того, чтобы добраться до нужного места, пришлось порядочно «потопать» по горной дороге. Зато парад удался на славу: «Было очень торжественно. Состоялось вручение гвардейских знамен отдельным воинским частям».

Пребывание в оккупации отец считал позором для себя. Чтобы смыть его, сам, добровольно, вопреки судьбе, пошел на фронт, несмотря на слабое зрение и больное сердце.

Письма отца указывают маршрут продвижения их части лишь в самых общих чертах (многие географические названия вымараны цензурой). Можно понять лишь, что после Крыма было Приднестровье, потом Румыния, Болгария, Венгрия, Чехословакия. Но хранившаяся вместе с письмами целая пачка справок о благодарностях Верховного главнокомандующего, объявленных отцу, указывает более конкретно те города, которые освобождал от фашистов полк, скрывавшийся под номером «Воинская часть 17206». Это: Севастополь, Керчь, Феодосия, Комарно, Галац, Констанца, Брно, Будапешт и еще целый ряд более мелких населенных пунктов. Не зря же отец писал: «Уроки географии мы получаем на ходу и этнографические сведения приобретаем на практике». В его письмах содержится немало описаний природы пройденных стран, городов, людей, в них живущих, их отношения к воинам-освободителям.

Папины награды

Движение наших войск было стремительным. Лишь в районе Будапешта пришлось задержаться надолго. «Буда (один из городских районов) стоит на холмах, – пишет отец, – холмы изрыты подземными ходами, улицы кривые, кварталов много и каждый дом – это крепость… каждый шаг требует от наших войск максимального напряжения сил». Какое именно участие принимал отец в этих боях, трудно сказать, но медаль «За взятие Будапешта» свидетельствует, что оно было не столь уж малым. Я с гордостью вспоминал об этом, гуляя по мирным улицам венгерской столицы во время туристской поездки в страну, где воевал отец.

Кончилась война. Сколько бравых молодцов, «настоящих мужиков», возвращались с нее, как и уходили, рядовыми, без всяких наград. А у папы на погонах краснели лычки старшего сержанта – значит, не раз повышался в звании. И в заветной коробочке вместе с медалями и пачкой благодарностей Верховного главнокомандующего лежал орден Красной Звезды, который, как известно, давался отнюдь не за рядовое поведение даже храбрым фронтовикам.

Вот вам и интеллигент-очкарик!

Войну заканчивали последними

Бывая после войны, еще мальчишкой, в гостях у маминого брата, дяди Кости, я имел редкую возможность подержать в руках самый настоящий наган, которым Константин Ионович Водяга был награжден во время войны. Позже это именное оружие все же было сдано в милицию. И кроме воспоминаний об этой «игрушке» да фотографии дяди в форме офицера саперных войск, у меня не осталось никаких следов его участия в Великой Отечественной войне.

Зато о мирных делах этого горячо любимого родственника я знал очень хорошо. Для меня дядя Костя был образцом истинного интеллигента. Наследником тех российских инженеров, которые еще в позапрошлом веке строили города и заводы, прокладывали дороги, создавали основу промышленного могущества страны. ХХ век значительно разнообразил возможности инженерной профессии. Появились, в частности, инженеры-мелиораторы, одним из которых и стал Константин Водяга. В начале 30-х годов он приехал в Пятигорск, где прожил до конца своих дней. Вначале строил водохозяйственные объекты на Северном Кавказе, потом занимался их освоением и эксплуатацией.

Офицер-сапер Константин Ионович Водяга

Но началась война, и Константину Ионовичу пришлось делать совсем другое. Что именно, я узнал совсем недавно. Дядина дочь, моя двоюродная сестра, передала мне несколько его писем тех далеких лет. Одно из них, написанное летом 1945 года, уже после Победы, раскрывает суть военной профессии мирного инженера-мелиоратора. Вот отрывки из этого письма, показывающие, помимо всего прочего, и дядино прекрасное владение пером:

«…А проделывание проходов для атаки… Наступает подходящая ночь, темная, дождливая или ветреная… В такую и отправляются минеры из передних траншей в сторону противника… Ползут… Тихо ползут… Впереди наши проволочные препятствия. „Наша проволока“, как мы говорим. Возле неё, иногда и под нею, установлены наши мины. Их нужно снять, отложить в сторону. Очищенное место обозначить с боков… Здесь пойдут в атаку танки, потом люди. А может быть, сначала люди, потом танки…

Мины хорошо замаскированы в грунте. Все надо делать на ощупь. Руками нащупать рыхлое место, открыть поверхностный слой, найти курок и осторожно его обезвредить. Дальше за проволокой – ничейная земля, куда каждый из противников постарался понаставить побольше „сюрпризов“. Потом – проволока противника. Её нужно тихонько разрезать, чтобы образовался проход. Проволока может быть заминирована, через неё может быть пущен электроток огромного напряжения, повешены консервные банки, начинающие предательский трезвон при первом неосторожном прикосновении… И тогда – ракеты и убийственный огонь пулемётов, и смерть, и срыв всего дела… Ползут минеры, слившись с землей, болотом, снегом, травой… Ползут и щупают, ищут мины, снимают их, режут проволоку… Любят свою жизнь. Любят свою родину и ненавидят врага. Только эти чувства могут руководить человеком, когда он идет на верную смерть…

Тяжела и неэффектна служба сапёра. Он всегда впереди самых передних, когда войска наступают. И всегда последний при отходах. Идя впереди, сапёры-минёры расчищают, обеспечивают путь, а замыкая войска – закрывают проходы минами, подрывают мосты, и всё это зачастую под огнём врага. И ещё… Мне не пришлось ходить в атаку. Но слушал об этом я много рассказов. Все они сводятся к одному: атака – это массовое движение людей. И потому им не так трудно, не так страшно, хотя это слово очень условно для тех, кто видел смерть и шёл ей навстречу.

А минеры? Они тоже ходят в атаку. Но в одиночку, обязательно в одиночку. Чтобы не было неоправданных жертв, человек должен идти на мины один! Один навстречу смерти! Говорят, что к минам привыкают, а к атаке привыкнуть нельзя, что поэтому на минах легче, проще, чем в атаке. Да, в атаке тяжел первый момент, тяжело оторваться от земли. А минёр встаёт в атаку каждую минуту, отыскивая и обезвреживая мину. Кончилась война. Все переходят на учёбу, ремонт, чистку, отдых. Только сапёрам-минёрам дела по горло. Земля ещё на взводе! На боевом взводе! Опасность подстерегает мирную жизнь на каждом шагу. Оступишься – погибнешь! И минёры каждый день выходят в свои атаки на подлейшее из подлых оружие врага – на мины.

Гремят московские салюты, расцвечивается радугой победных фейерверков родное небо. Едут на восток длинные красные поезда, полные жизни, песен, улыбок, смеха, счастья победы, радости близких свиданий. А минёр не кончил ещё своей войны. Он ещё выполняет свой долг. Он уходит с поля боя последним. И если ты увидишь людей, вооружённых шестами с острой проволокой на конце, с „кошками“ у пояса, с собачками на поводу, – знай, это идут минёры. Это идут те, кто до сих пор ещё воюет, кто борется и жертвует собой, чтобы люди могли работать, восстанавливать разрушенное войной хозяйство. Чтобы женщины могли красиво одеваться и спокойно жить, дети могли весело играть и человек без страха мог наслаждаться природой.

Не смотри с укоризной, если у сапёров не такой залихватский вид, как у лётчиков. Это – труженики войны, большие герои в своём „сереньком“ деле. Подумай, каким должны быть сердце, ум, воля у этих людей, идущих каждый день на мины теперь, когда для многих война закончена, когда вокруг всё поёт, всё ликует. И останься в вечном долгу перед этими людьми».

Капитан Водяга вернулся со «своей войны» в самом конце сорок пятого. Потом, почти два десятка лет, до самого уходя на пенсию, работал главным инженером Управления эксплуатации Терско-Кумской оросительно-обводнительной системы, где начинал еще до войны. Был удостоен почетного звания «Заслуженный мелиоратор Российской Федерации». Написал историю громадной мелиоративной системы, расположенной в междуречье Терека и Кумы – «Вода и люди».

«Мелиорация» в переводе с латинского, означает «улучшение». Своей работой дядя Костя стремился улучшать землю, чтобы исправить тот большой вред, который был вынужден наносить ей в военные годы.

Как бомбили Москву
Мазаев Владимир Григорьевич, 1937 г. р

Больше 50 лет проработал в ВНИИНМ им. А. А. Бочвара, ведущий специалист в области ядерной физики

Для меня, четырехлетнего мальчика, война началась в июле 1941-го, когда отец, будучи офицером, ушёл на фронт. Всем членам семей военнослужащих предлагалась эвакуация из Москвы за Урал – за нами приезжали автомобили, но желающих не нашлось.

В то время моя семья проживала в бывших владениях водочного магната Смирнова – в заводских корпусах с высоченными потолками и стенами толщиной более метра, что позволило мне после войны в жаркие дни спать на подоконнике. Территориально корпуса располагались очень удачно: из окна нашей комнаты была видна Красная площадь, куда мы ходили гулять пешком.

Владимир Мазаев – курсант Грозненского военно-авиационного училища (ГВАУ)

Вскоре после начала войны начались бомбёжки Москвы. Особенно было страшно, когда начинало темнеть – ближе к вечеру и по ночам. Однажды пришёл комендант нашего дома и потребовал в обязательном порядке заклеить окна крест-накрест марлевыми бинтами. В целях светомаскировки на окнах появились шторы из плотной черной бумаги. Оставшиеся жильцы образовали отряд дружинников и в ночное время наблюдали за бомбёжками. Один из них наблюдал за светомаскировкой, чтобы ни один

Появились карточки, по которым выдавали продукты. Две буханки белого хлеба можно было поменять на Пятницком рынке на один чёрный хлеб, потому что он был сытнее. Из картофельных очисток, пропущенных через мясорубку, получались вполне съедобные котлеты. Мальчиком я слышал, что кто-то использовал при приготовлении пищи машинное масло, употребление которого позже обернулось необратимыми увечьями ног.

лучик света не проник за шторы окон, и, если это требование не соблюдалось, он тут же приходил в квартиру и, сильно ругаясь, призывал: «Если тебе жить надоело, так пощади других».

Казалось, что тогда женщины ничего не боялись. Они дежурили на крышах домов, ликвидировали зажигалки, которые должны были поджечь дом, устроить пожар. Невольно вспоминаются некрасовские строки, посвящённые русской женщине: «Коня на скоку остановит, в горящую избу войдёт…»

В Москве не было такой жестокой блокады города, такого голодного и холодного ужаса, который пережили ленинградцы, но голод был. Появились карточки, по которым выдавали продукты. Две буханки белого хлеба можно было поменять на Пятницком рынке на один чёрный хлеб, потому что он был сытнее.

Младший научный сотрудник

Помню, как на улицах Москвы появились девушки с аэростатами. Аэростаты по форме напоминали огромные сардельки, которые взмывали над Москвой в целях противовоздушной обороны. Но всё равно бомбы падали. Были разрушены офицерский клуб, интендантские склады с воинским имуществом, а в окнах домов вылетали все стёкла, и наша комната тоже была разрушена. Нас подселили в квартиру, которая не пострадала во время бомбёжки, и не куда-нибудь, а в ванную комнату, так как остальные помещения уже были заняты другими пострадавшими. Естественно, в это время ванная по её прямому назначению не использовалась. Запомнилось, что в новогоднюю ночь 31 декабря 1941 года в разрушенной от бомбёжки комнате мать поставила для нас с сестрой ёлку, да ещё и с лампочками и мандаринами! Это так незабываемо!

Что касается питания – годилось всё, что считалось условно съедобным. Например, из картофельных очисток, пропущенных через мясорубку, получались вполне съедобные котлеты. Мальчиком я слышал, что кто-то использовал при приготовлении пищи машинное масло, употребление которого позже обернулось необратимыми увечьями ног.

В новогоднюю ночь 31 декабря1941 года в разрушенной от бомбёжки комнате мать поставила для нас с сестрой ёлку, да ещё и с лампочками и мандаринами! Это так незабываемо!

Зимой 1941-го мать отправила меня к своим родителям в Сокольники, где её отец в то время был лесничим. Иногда во время бомбёжек, стоя рядом с дедом, я наблюдал, как прожектора, обнаружив вражеский самолёт, уводили его за город в поля, где его поджидали наши зенитки. Это тоже незабываемо…

Бывало и так, что у немцев заканчивались авиабомбы, но все равно они продолжали пугать население, вместо бомб используя пустые бочки с отверстиями, которые при падении отвратительно гудели.

Вот, пожалуй, и всё.

Про мой портфель
Ворончихин Анатолий Александрович, 13 ноября 1932 г. р

Моё первое приключение

Первое отчетливое моё воспоминание долго возвращает ощущение, что на меня надвигается какая-то стена. Отступать некуда, потому что сзади такая же стена. Мне двигаться уже невозможно. Стенка придвигается ещё и останавливается. Потом отодвигается.

Оказывается, это мне сделали рентген, потому что у меня двухстороннее крупозное воспаление лёгких. Мне чуть больше года.

Дело происходит в Заславле.

У меня долго держалась высокая температура. Мама не может меня везти к докторам, потому что то ли родила, то ли собирается рожать сестру Аллу. А моё состояние уже стало тяжёлым. Тогда папа и бабушка повезли меня в Минск.

Профессор увидел меня и сказал:

– Что вы мне труп привезли?

Папа спросил:

– Доктор, у вас дети есть?

– Да, есть.

– Не делайте их сиротами, доктор.

На боку у папы висит кобура с пистолетом.

– Вы отец? – спросил врач.

– Отец.

– Кровь дадите?

– Дам, – ответил папа.

– Ложитесь на стол.

И мне сделали прямое переливание крови от отца. Бабушка взяла меня на руки. Доктор сказал:

– Вы бабушка, Евдокия Степановна? Если малыш через пятнадцать минут порозовеет, то будет жить, а если посинеет… – и вышел.

Бабушка ходит по комнате, смотрит на часы, смотрит на меня.

– Не розовеет. Ну что же это?

Снова из угла в угол. Минуты тянутся. Изменений не видно. Прошло пятнадцать минут. Ещё десять.

Появляется врач.

– Ну как, доктор, – со страхом спросила бабушка, – он же не розовеет.

– Прекрасно! Смотрите, как порозовел.

И меня увезли домой.

Алла умерла, не прожив и года. Похоронена в Заславле.

Галя

Лето. Папа на обед приехал. Я смотрю из открытого окна второго этажа. От нашего дома выходит на дорогу гнедая лошадь. Это же папина Галя!

– Галя! – кричу, – Галя!

Но Галя убегает к себе в конюшню.

Папа же катал меня на ней. Поэтому я думал, что она послушается моего голоса.

Папа рассказывал о том, как ещё мальчишкой любил кататься на лошадях. Он был подпаском, а потом и пастухом под Ижевском. Ему приходилось и объезжать лошадей, которые ещё не знали седла.

Оказывается, когда лошадь не слушается, ей надо дать шенкеля. А пограничнику уметь ездить на лошади надо обязательно. И я тоже буду пограничником, когда пойду в армию.

Ворончихин Алексей Осипович

Папа в четырнадцать лет ушел в Красную армию. Их полк направили в Среднюю Азию против басмачей. Но полк попал в ловушку. Это басмачи взяли полк в окружение. Люди полка питались теми баранами, которых удалось отбить у басмачей. Соль кончилась. Когда от полка осталось четверо, они придумали, как захватить и увезти знаменитого руководителя басмачей. Это им удалось. Но баранину папа уже не может есть.

Потом папу направили учиться в Харьков. Там он встретил маму. А потом и я появился.

Ещё папа рассказал про шинель. Это и одежда из чистого сукна, это и постель, если приходится ночевать не дома. Ведь на шинель можно лечь и шинелью укрыться – шинели на это хватает. А зимой при езде верхом на коне полы шинели укрывают ноги от ветра.

Мне не более четырёх лет.

Болезнь папы

Отец болеет и лежит в постели. Вечером приезжал врач и не велел вставать ни под каким видом.

Утром к папе зашел сосед – комиссар дядя Березин. Он о чем-то поговорил с папой и быстро ушёл.

Папа встал и начал одеваться. Мама начала шуметь на него:

– Ну нельзя тебе вставать. Доктор же строго предупреждал.

Отец надел ботинки, сверху застегнул краги и сказал:

– Мне необходимо быть на складе, чтобы на меня собак не навешали. Приехала комиссия из Москвы.

И ушёл.

Бабушка спросила маму, почему отец пренебрёг жестким предупреждением врача.

– Мама, вы помните, когда Лёня уезжал на учёбу в Москву, то хотел передать свои дела заместителю. Тогда срочно прислали командира из Минска, которому и было приказано передать дела. После отъезда Леонида его заместитель сказал мне, что новый человек приказывает делать непонятные вещи. Когда Ворончихин вернулся и начал принимать дела, то увидел, что его служба вооружения не может обеспечить боеспособность пограничников. Пулемёты «максим», которые до его отъезда после проверки и пристрелки стояли в определённом месте склада, были разобраны на запчасти.

А запчасти лежат в разных местах склада. Пулемётные ленты обычно были снаряжены патронами и уложены в цинки.

А сейчас в цинках лежат пустые пулемётные ленты, а патроны лежат россыпью в ящиках. И ещё там другие заморочки.

Близниченко Валентина Васильевна

Леонид очень расстроился. Вы помните, мама, он места себе не находил. Каким-то образом он сумел переговорить по коммутаторному телефону с другом в Москве. Друг сказал, чтобы Лёня ничего не трогал и не подписывал акты передачи. Вот тогда он и свалился – заболел. И доктор строго предписал лежать. А сегодня, как сказал Березин, по этому вопросу приехала комиссия из Москвы.

Отцу вечером помог дойти домой его помощник. Потом врач долго с папой что-то делал. Были уколы. Была камфара. Были таблетки.

А того командира арестовали и отправили в Минск.

Двадцать второе июня 1941 года, г. Заславль Минской области

С крыльца нашего дома рано утром смотрю в небо. Там два самолёта кружатся и стреляют. На крыльях одного красные звёзды. Самолёты куда-то уходят. Их больше не видно. А звуки моторов и стрельбы слышны. Правда, со стороны границы. Но самолёты ушли в другую сторону. Значит, стреляют на земле. Раньше со стороны границы не стреляли.

Я почему-то понял – война. Наступило 22 июня 1941 года.

А папа учится в Москве на курсах усовершенствования командного состава, или КУКС.

К дому подъезжают полуторки. Шофера откидывают борта. Они говорят, что их прислали вывезти гражданских куда-то в глубь страны. В каждой машине стоит бочка с бензином. Шофёр говорит, что горючего до Москвы хватит. Ещё в машине лежит по ящику с винтовками и цинки с патронами.

Дети оказались запертыми в сарае. Они были накрыты рогожей.

– Мама нам не велела отзываться, – говорит старший мальчуган, которому годика три.

Ключ от сарая был у их матери. у их матери.

Я знаю, что каждая жена командира хорошо стреляет. Их этому учили, не жалея патронов. А на кабине первой машины установлен пулемёт «максим».

Мама быстро обходит квартиры. Что-то говорит и торопит женщин на погрузку:

– Много вещей не брать. Скорей всего, через две-три недели вернёмся.

Бабушка собирает что-то и говорит маме, что надо взять и швейную машину. Мама не соглашается. Убегает подгонять других.

А бабушка расстелила скатерть на полу. Складывает на неё одежду, бельё, ещё что-то. Потом берёт противоположные углы скатерти и связывает. Потом и вторую пару углов. Получился шар, который называется «узел». Таких узлов было два или три, потому что приказано было много не брать.

Оказывается, маму назначили начальником автоколонны. Не жену командира части, не жену комиссара, а маму – жену начальника вооружения. Это потому, что мама – женорг нашей части. На эту должность выбирают жены командиров на своём собрании. Кабинета у женорга нет. Никто не спрашивает, когда женорг работает. Оплаты тоже не положено. Такая работа называется общественной. А ещё у мамы есть именной пистолет «коровин», которым её наградили за содействие в задержании нарушителя границы.

Началась погрузка в машины. Бабушка уговорила-таки маму взять швейную машину.

Стрельба со стороны границы становится слышнее.

Все пять машин уже загружены.

– Ну когда же мы поедем? – раздаются голоса женщин.

Мама обходит машины.

– А где твои дети? – спрашивает мама у одной из сидящих в кузове.

– Да где-то бегают. Поехали, что ли?

– А ты их в комнате случайно не заперла?

– Нет, конечно.

Мама командует:

– Женщины, слезайте! Ищем детей Кавериной. Давай ключи от твоей комнаты. Идем с нами.

– Зачем ты взяла у неё ключи? – тихонько спросила маму тётя Хиля Березина.

– Ты же знаешь, ей соврать, что дурню с горы сбигты, – так же тихо ответила мама.

Начали звать детей. На крики никто не отзывается. В их комнате нет никого.

Дети оказались запертыми в сарае. Они были накрыты рогожей.

– Мама нам не велела отзываться, – говорит старший мальчуган, которому годика три.

Ключ от сарая был у их матери.

Когда Каверина с детьми и все, кто их искали, сели в машины, мама даёт команду:

– Поехали!

Мы с бабушкой сидим в кабине. Мама в кузове.

Позади нашей колонны идёт бензовоз. Все шофера красноармейцы. Одну машину ведёт тётенька. Она тоже красноармеец.

На лесной дороге

Дорога идёт по лесу. Повороты один за другим. Через какое-то время с задних машин начали кричать что-то. Оказалось, что из-за очередного поворота не вышел бензовоз. Мама спросила на ходу нашего водителя про шофёра бензовоза.

– Водитель опытный. Парень серьёзный.

– Едем дальше. Если неисправность, то починит и догонит. Ну а если кто-то перехватил бензовоз и ждёт, что мы остановимся, чтобы захватить и остальные машины? Едем без остановок, – решила мама.

Начало темнеть. Впереди на дорогу выходят из кустов трое красноармейцев с винтовками. Голосуют.

– Валя! Что делать? – кричит в открытое окно водитель и сигналит.

А солдаты всё ближе. Один из них вскинул винтовку.

Красноармейцы пригнулись и расступились. Мы проехали мимо них. Оказывается, мама из пулемёта дала очередь над головами людей на дороге.

– Вперёд! – кричит мама. Над головой у нас застрочил «максим».

Красноармейцы пригнулись и расступились. Мы проехали мимо них. Оказывается, мама из пулемёта дала очередь над головами людей на дороге.

На остановке мама ответила на бабушкин вопрос о стрельбе:

– А если в кустах ещё солдаты, которые хотели захватить машины? Или если это не наши, а немцы, переодетые в нашу форму? Вот и пришлось стрелять. Пока мы двигаемся, мы, в случае нападения, можем и отстреляться. А на остановке? Женщины штыками отбиваться не умеют. Тогда нас просто из машин вытолкают. Нет, мне нельзя рисковать своими людьми.

В чистом поле

Мы едем по прямой открытой дороге. По бокам дороги глубокие откосы. Внизу кое-где растут кусты. Солнышко. На дороге ни впереди, ни сзади никого не видно. Вдоль дороги столбы с проводами.

Вдруг по кабине сверху стук. Крики:

– Воздух!

Машины остановились. Бабушка тащит меня вниз за руку. Бегу, хоть и не хочу. Смотрю вверх. Самолёт летит низко. На крыльях звёзды. Летчик смеётся.

– Бабушка! Это – наши!

Она посмотрела наверх. Самолёт помахал крыльями и улетел. Бабушка посмотрела вперёд и засмеялась.

Женщины с детьми и без детей с разбегу влетели в кусты и замерли. Кто-то упал, а кто-то присел. У некоторых юбки накрыли головы.

На дороге около машин шофера, мама и ещё три или четыре женщины. По крутым откосам с ворчанием, а кто-то и с шутками поднимаются люди.

Провода на столбах почему-то гудят. Это, наверное, телеграммы идут.

После того как все отсмеялись, отворчались и погрузились в машины, мы поехали дальше.

Начало смеркаться. Впереди появилось что-то тёмное. Когда подъехали ближе, оказалось, что это дым.

– Смоленск, сказал шофер.

Под арестом

В город мы въехали уже ночью. На какой-то улице остановились. Решили поспать до утра. Кто-то из шоферов сказал, что будет спокойнее, если мы с улицы заедем во двор. Так и сделали.

Утром меня разбудил громкий разговор. Мама требует, чтобы наши машины выпустили. А какой-то командир отвечает, что мы можем идти куда хотим, а машины им самим нужны.

Оказалось, что ночью мы въехали в расположение воинской части. Нас спокойно впустили. А утром…

Мама подошла к каждой машине и предупредила, чтобы одновременно с каждой машины сходило не больше пяти человек. Потом пошла к командованию части. Удалось договориться только о том, чтобы женщины смогли выйти в город и купить продукты. Маме уходить от машин нельзя. Иначе людей из машин могут уговорить вылезти. Да маму за ворота и не выпускают.

Вместе с жёнами командира и комиссара нашей части мама договорилась о том, что эти две женщины пойдут к коменданту города. Дело в том, что они и мама знают его лично. Где-то встречались семьями. Комендант города может помочь нам найти выход из нашего положения.

Ещё женщины говорят, что от границы уже отъехали далеко. И стоит переждать где-нибудь под Смоленском. А женщина-шофер сказала, что её родная деревня Рузаевка в пятидесяти километрах от Смоленска. В этой деревне можно пожить. Люди там отзывчивые.

К вечеру вернулись посланцы от коменданта. Они сказали, что через три дня из Смоленска уходит поезд, в котором нам выделяется две или три теплушки. Ещё комендант сказал, что город каждый день бомбят немецкие самолёты. Поэтому нам здесь оставаться нельзя. Он предложил пожить эти дни в какой-нибудь пригородной деревне. Обещал за нами прислать посыльного. Договорились с ним, что мы едем в Рузаевку.

Жена комиссара нашей части тётя Хиля, жена командира и мама уговаривали командира части, в которой мы случайно оказались, оставить нам машины. Мол, пограничники приняли неравный бой с напавшими ночью немцами. Командование погранчасти отдало почти все грузовые машины своим семьям для того, чтобы спасти их от немцев. Маме дали приказ вывезти гражданское население в тыл. Документы оформлены правильно. Полуторки нам нужны для того, чтобы вернуться из деревни в Смоленск. После погрузки людей в вагоны машины могут быть в их распоряжении.

Но командир ничего не хочет слушать. Он сказал, что даёт нам сопровождающего, который приведёт из Рузаевки в Смоленск освободившиеся машины по законам военного времени.

Нам остаётся только подчиниться.

Как обычно, перед отправкой мама собрала шоферов. Поговорили и поехали. Перед нами двигается машина, в кабине которой едет сопровождающий.

Когда выехали из города, передняя машина съехала в сторону и остановилась. Мама спросила о причине остановки.

– Колесо прокололось. Вы езжайте. Заменю колесо и догоню. Помощь не нужна.

По дороге нас обогнала машина, за рулём которой сидела тётенька-водитель. Мы въехали в Рузаевку вторыми после её машины. На площади посреди села ни машины, ни людей с машины уже не было. Шофёр подошла к маме, что-то сказала и хлопнула по карману своего комбинезона.

Мама сказала, чтобы разгружались быстро. Местные люди разобрали нас по своим избам. Темнеет.

Потом я узнал, что женщина-шофёр спрятала сначала свою машину в какой-то сарай. Затем и остальные машины спрятала в разных местах. Она сказала маме, что все машины у неё в кармане. Без неё никто не заведёт ни одну машину.

Полуторка с сопровождающим пришла последней. Пассажиров развели по избам. На площади осталась одна машина с шофёром и мама. Приехавший командир спросил:

– Где остальные полуторки?

– Не знаю, – сказала мама.

– Вы за это пойдёте под трибунал! – пригрозил командир и уехал на этой машине.

В Рузаевке

Наша хозяйка предложила нам помыться. Бани у неё нет. Она сказала, что они моются в русской печке. Мама удивилась и согласилась.

После того как сварили еду в печи и нагрели воду, хозяйка выгребла жар. Немного погодя она сказала, что можно мыться.

Мы с мамой и тазиком залезли в саму печь. За нами закрыли зев печи. В уголке стоит фонарь «летучая мышь». Со всех сторон на нас идёт тепло. Сидим на скамеечках. Мама вымыла меня. Я вылез вытираться и одеваться. Я даже сажей не испачкался.

Мне приготовили постель на полатях. Чтобы попасть туда, нужно сначала залезть на русскую печь, потом перелезть на полати. Там моя постель. Сесть нельзя. Можно передвигаться ползком. А снизу – это потолок кухни.

Разбудило меня утром доброе потрескивание горящих дров в печи.

Встреча в Смоленске

На третий день за нами никто не приехал.

Утром четвёртого дня мама отправилась в город.

Когда комендант увидел входящую в его кабинет маму, то удивлённо спросил:

По улице едет колонна грузовиков. В кузовах рядами сидят военные. Ремешки фуражек опущены, чтобы их не сдувало ветром. На одной из машин я вдруг увидел папу. Скорей всего, эта встреча – просто чудо, которое выпало на мою долю.

– Вы ещё здесь? Дня через три-четыре придётся сдавать город.