Текст книги "Дети войны. Народная книга памяти"

В один из таких походов в «утиль» мы оказались свидетелями казни. На площади у «Гиганта», на том месте, где сегодня стоит памятник М. И. Калинину, по приговору Нюрнбергского трибунала, казнили через повешение нацистских преступников, совершивших преступления против человечества в Ленинградской области. Это был конец 1946 или 1947 года.

Вдоль левой стороны Пискаревского проспекта, напротив больницы им. Мечникова, текла канава, края которой, как казалось, были из железа. Как раз напротив больницы находился незамерзающий источник Полюстровской минеральной воды.

У меня сохранилась микрофотография, где мы стоим у трубы диаметром около 50 сантиметров. Фотографировал нас Юра Демин. Он был года на три старше нас, и у него был «Любитель». У меня, Юры и Володи отцы погибли, Коля жил с отчимом, судьба его отца нам была неизвестна.

Юра Демин окончил училище имени Фрунзе, был направлен на Северный флот и через несколько месяцев погиб при исполнении служебных обязанностей. Это случилось в 1958 году. Эдуарда Дауэнгаурера я увидел в конце 1990-х по телевизору – он был организатором одного из митингов в защиту сносимых властями гаражей. С его сестрой Маргаритой я встречался по работе – она стала медицинским психологом. Она сказала мне, что Эдик работает инженером в каком-то КБ.

Последним отголоском войны для меня был эпизод летом 1954 года. Впервые после детского дома мама взяла мне путевку в комсомольско-молодежный лагерь ГОРОНО в Петродворце. Лагерь был организован в трехэтажном здании школы при въезде в Петродворец. Школа и сегодня там располагается. В лагере были собраны дети сотрудников системы народного образования, в основном учителей, перешедшие в девятые и десятые классы средних школ. Я перешел в девятый класс.

Мама ждала отца всю жизнь

Напомню, что в 1954 году произошло объединение женских и мужских школ. Помню по себе, адаптация проходила непросто. Мальчики и девочки держались отдельными группами. То, что позволяли себе учащиеся мужских школ, в присутствии девочек было недопустимо.

Аналогичные ситуации возникали и в женских коллективах. Помню, что, войдя впервые в свой новый класс в новой школе, я обратил внимание на девочку – блондинку с голубыми глазами, с тощими косичками. Мальчишек, общий язык с которыми мы нашли очень быстро, я предупредил: к Тане Седовой не приставать!

За год учебы мы позволили себе несколько раз сходить вместе на каток института им. Лесгафта и, по-моему, были счастливы этим. В лагере неожиданно мы оказались в одной смене. У меня мама работала в РОНО методистом по дошкольному воспитанию, у Татьяны – завучем вечерней школы. Я был на седьмом небе! Мы, уже почти взрослые, были предоставлены сами себе. От нас требовалось не нарушать режим и участвовать в общелагерных мероприятиях. После завтрака мы, мальчишки, собравшись в группки по интересам, расходились кто куда. Чаще всего, конечно, в Нижний парк, к фонтанам, где чувствовали себя как дома. В Александрии забирались на крышу Капеллы, во Дворец Нижнего парка, стоящий в лесах и разрушенный почти до основания, пробирались через дырки в заборе и собирали хрустальные подвески от разбитых люстр. Добирались даже до Константиновского дворца, ремонт которого даже еще не планировался.

На очередной прогулке в Нижний парк, в развалинах царской телеграфной станции, стоящей за забором в десяти метрах от Большого каскада, я нашел противотанковую мину. Она по форме и размеру напоминает керосинку с одной ручкой. Имея опыт Вырицы, я аккуратно освободил ее от мусора, убедился, что в ней сохранен один взрыватель, и предложил ребятам отнести ее в лагерь. Никто не возражал. Мину со всеми предосторожностями донесли до лагеря и положили в кабинете директора на его стол. Директор был в столовой. Двух ребят я попросил остаться у входа в кабинет. «Мина!» – сказал я, подойдя к директору. «Какая мина?» – удивился он. «Противотанковая», – ответил я. «Где?» – спросил директор. «У вас в кабинете», – ответил я. Директор на цыпочках подошел к дверям и, убедившись в том, что я не шучу, из кабинета врача вызвал саперов. Мину увезли и взорвали.

Вечером было объявлено общее построение. Нам сейчас объявят благодарность за спасение Большого каскада, шептались ребята. «Ароновича Олега за нарушение режима и самовольный уход из лагеря из лагеря исключить!» – произнес директор. Трем другим моим помощникам были объявлены выговоры с той же формулировкой

Утром весь лагерь объявил голодовку и не пошел на завтрак. Днем приехал на служебной «Победе» заведующий ГОРОНО вместе с моей мамой. Проблему они решили кулуарно. Я пообещал вести себя хорошо.

Я понимал всю меру опасности, которой подвергал себя и своих друзей, я предполагал возможность наказания, но в соседнем отряде была Татьянка! Мы поженились через семь лет, студентами, и прожили всю жизнь, не расставаясь ни на один день.

На следующий год я снова был в этом лагере, уже без Татьяны. На подоконнике спальни ребята взорвали запал от гранаты, повредив окно. Первым, кого вызвали на допрос, был я. Я, конечно, знал, как все произошло, предупреждал ребят о возможности взрыва, но «дети войны» своих не сдают.

Мои друзья по школе, ровесники по возрасту, пережившие все трудности военных и послевоенных лет, прожили достойные жизни.

Юра Дмитриев всю жизнь прослужил оперативником и начальником уголовного розыска. Валера Лобов исколесил всю страну геологом. Толик Миллер стал инженером и сегодня преуспевающий коммерсант. В заключение моих воспоминаний не могу не сказать: в фойе Ленинградской филармонии до ее ремонта висела мемориальная доска с фамилиями погибших на войне филармонистов. В их числе была и фамилия моего отца. После ремонта места для памяти о погибших не нашлось. Обидно.

Хождение по мукам
Тищенко Иван Григорьевич (1926–1993)

Считается, что дневники и записи представляют интерес лишь тогда, если они принадлежат людям исключительным. Я же рядовой и пишу не о ком-то, а о себе, о своей жизни. Задача не из легких. Сделать это побудило желание оставить после себя это писание для любознательных.

Сказать о том, что я родился в рубашке, вроде нельзя. Выпало мне в жизни с лихвой всяких несчастий. Жизнь человека зависит от него самого. Все оказывается просто. Прожить ее счастливо – дело трудное. А вот проживет ли он ее достойно – плод его усилий.

Я прошел свой путь через многие пороги и завалы. Всякое бывало на этом пути: большие и малые конфликты, которые легко и нелегко ликвидируются, маленькие и большие радости, которые долго помнятся. И мечты… Меня постигла участь многих самородков из малоимущих слоев, кому досталось силой ума восполнить изъяны в образовании, природной деликатностью – изъяны в манерах.

О времени и о нас

В Романках Днепропетровской области, где в сентябре 1926 года я родился, жили все мои предки. Пахали землю, сеяли хлеб, существовали как многие другие. Деревня расположена на реке Волчья на трассе Днепропетровск – Донецк.

До начала Великой Отечественной войны в Романках проживало около 2000 человек. Здесь, на месте Романок, где-то располагался зимовник, основанный запорожским старшиной. После ликвидации Запорожской Сечи сюда переселились многие запорожские казаки со своими семьями. В прошлом – это воинская слобода. Теперь село относится к Покровскому району Днепропетровской области.

В 1928 году наша семья переехала из Романок в Шамрайку: точнее, Шамрайки в том году и не было на карте – это были земли за 9 км от Романок, на которых обещали выделить земельные наделы. Около 50 крестьян оставили насиженные места в Романках и других населенных пунктах, в течение нескольких месяцев построили саманные хаты, собираясь совместно, по очереди строили хату за хатой. И вот там-то и возникла Шамрайка (по имени помещика, владевшего этими землями до революции). Через два года землю, скот, инвентарь «добровольно» коллективизировали. Наша семья была среди первых, поселившихся в Шамрайке (сейчас это село называют Горлицкое Запорожской области). Сейчас от деревни нашей почти ничего не осталось. Найти то место, где был наш двор, изба, сад, где росли когда-то деревья, посаженные отцом, матерью и мной самим, – трудно. Не найти вообще ни одной приметы того клочка земли, который, закрыв глаза, могу представить весь, до пятнышка, и с которым связано все лучшее, что есть во мне. Более того – это сам я, как личность. Эта связь всегда была дорога для меня.

Я пытаюсь рассказать о событиях, впечатлениях моей жизни, жизни близких мне людей. Волей-неволей я оказался свидетелем или участником некоторых из этих событий. Это как бы свободное воспоминание о своей жизни и о жизни близких мне людей. Могут быть при этом некоторые неточности. Расскажу что помню.

Война. Начало

Война стала величайшей бедой для народа, ее раны не зарубцевались до сих пор, хотя прошло много лет и уже сменилось целое поколение. Выросшие дети тех времен помнят похоронки, помнят слезы своих матерей. Наверное, нет ни одной мысли, которая так бы владела всеми людьми, как стремление к миру – «только бы не было войны».

И в то же время воспоминание о войне для многих ее участников – самое глубокое, самое настоящее в жизни, что-то, дающее ощущение собственной нужности, человеческого достоинства, так подавляемого у рядового человека в нашем обществе, в повседневности больше, чем в любом другом обществе.

Тогда людьми владела уверенность, что после войны все будет хорошо, что не может быть иначе. Но победа только укрепила жестокий режим, солдаты, вернувшиеся из плена, первыми почувствовали это на себе, но и все остальные тоже – иллюзия расплылась, а народ как бы распался на части.

Завершив учебу, я не покинул отчий дом, родное село. Остался со своими сверстниками трудиться на колхозных полях. Вместе с другими своими товарищами во время каникул пахал, сеял, работал на косилке, скирдовал солому, трудился на току. И вдруг грянула война. Митинг в селе. Мужчины уходят на защиту Родины. Ушел и папа. Почти все колхозное добро было доверено мне. Все ключи от амбаров, кладовых переданы мне.

Еще с юношеских лет, когда ходил с пастушеским кнутом, я мечтал о службе в Советской армии и, конечно, служить не рядовым. А для того, чтобы стать, как дядя Яша, офицером, надо много знать, учиться. Дядя Яша перед войной несколько раз приезжал в Романки. Я видел, с каким уважением к нему все относились. И поэтому решил стать военным. На уроках допризывной подготовки старался быть лучшим. И конечно же сдал нормы на все оборонные значки.

Естественно, мои представления о военной службе были весьма примитивными. Но они были и развивались. Любовь к армии, к Вооруженным силам довоенная школа прививала весьма успешно. И когда началась Великая Отечественная война, все стремились быть на высоте, хотели помогать стране, как только могли и чем могли. Помню то воскресенье июня 1941 года, когда прозвучало сообщение о нападении Германии на СССР. Мы, подростки, сразу как бы повзрослели.

Поимка диверсантов

В конце сентября произошел эпизод, круто изменивший мою жизнь. За пределами села, когда я вез арбузы с бахчи, меня остановили два красноармейца, одетых в нашу форму, вооруженных. Пытались заставить меня, чтобы я сказал, где аэродром. Называли населенные пункты. Я знал, что аэродром находился в Ново-Николаевке, но об этом не сказал. Один из солдат говорил с акцентом, и я обратил на это внимание. Прикинулся дурачком и ничего не сказал. А сам быстро возвратился в село, где в это время находился погранотряд. Попросился привести меня к командиру и обо всем случившемся рассказал офицеру. Тут же группа пограничников была посажена в полуторку, меня посадили в кабину, чтобы показать дорогу, где это произошло. Подъехали к громадному кукурузному массиву и к тому месту в лесопосадке, где я был остановлен солдатами. Солдаты-пограничники были посланы в разных направлениях кукурузного поля и лесопосадки. Примерно через час прозвучали выстрелы, а спустя несколько минут в сопровождении нескольких пограничников привели тех двух, которые оказались переодетыми фашистами.

Весь хутор сбежался к избе, куда были доставлены фрицы, первые в нашей местности фашисты. За все это мне крепко попало от мамы. Дальше все произошло молниеносно. К нам пришел Михаил Саенко – друг папы. Он убедил маму, что мне оставаться в селе нельзя – фронт уже приближался к нашей местности. Я был собран в дорогу. Мама насобирала у кого только могла 50 рублей и зашила мне в пояс моих брюк. Наказала достать их, только когда все продовольствие иссякнет.

Погонщик скота

Я, пятнадцатилетний, один ушел из села на восток, «к нашим», сначала на станцию Мечетную (в 20 км от нашего села), а там сел в товарный поезд, следовавший в Таганрог.

Только недавно побывавший в Таганроге Иван Саенко сообщил, что эвакуированный скот нашего колхоза находится в районе Матвеева Кургана. Линия фронта была уже рядом.

Мне удалось найти своих земляков и присоединиться к ним в качестве погонщика скота. Когда решался вопрос об эвакуации колхозного скота, к нам приехал председатель райисполкома. Прошло собрание с теми, кто собирался эвакуировать скот. В нем участвовал и я. Команда была такая: свиней всех забить. Мясо – отступающим частям Советской армии, а оставшееся – колхозникам. Скот вглубь страны. Трактора – Красной армии. Те машины, трактора, которые нельзя использовать, – уничтожить.

К угону в глубокий тыл подготовили скот. Лошадей и овец. Помню слова того представителя: «Гоните скот по полям, где созрел хлеб, по свекле, другим посевам. По тем дорогам, которые не используются Красной армией».

В пути следования, как предполагалось, нас должны были обеспечить всем необходимым. Но ни единого раза нас нигде, как указывалось в предписании, никто не ожидал. Похолодало. Хлеб замерзал. Разогревали его на кострах, рубили топорами и ели.

На громадном ватманском листе был начерчен маршрут, по которому должны пройти эвакуированные. На бумаге все было обозначено, вычерчены, расписаны маршруты движения. Указывались и места стоянок, ночевок, водопоя, пункты ветеринарного досмотра. Но это на бумаге.

А в жизни? В жизни все было по-другому. Направление движения все время менялось. Ведь много раз мы со своим гуртом оказывались за линией фронта.

А как было с материальным обеспечением? В пути следования, как предполагалось, нас должны были обеспечить всем необходимым. Но ни единого раза нас нигде, как указывалось в предписании, никто не ожидал.

Ни колодцев для водопоя скота, ни ветеринарных пунктов, ни пунктов материальной помощи, конечно, не было.

А скот нуждался в лечении. Его не было. Не говоря уже о том, что люди тоже болели. Спасали нас те запасы, которые взяли из дома. Но их хватило ненадолго. Наступила осень. Похолодало. Хлеб замерзал. Разогревали его на кострах, рубили топорами и ели.

Заметно уменьшилось количество скота. Погода все ухудшалась. Почти постоянно лил косой надоевший дождь. Балки и лощины наполнились водой. Степные дороги размыло и разнесло. Жидкая грязь чавкала под копытами отощавших животных. Дул, обжигал лица холодный и пронзительный ветер. А мы, уставшие и натруженные, молчаливо двигались все дальше и дальше на восток.

Кто сопровождал скотину? Школьники с хворостинами. Они плелись за гуртом скота. Да старики, да бабки, которые сами еле передвигали ногами (у нас Василенко и Хоменко с хутора Садового).

Особенно плохо было во время переправ через реки, речушки. Здесь творилось что-то ужасное. Все стада перепутывались. Чей там бык, а чья корова, не разберешься, всех подряд гнали на паромы, а паромов не хватало. Немцы по этим скоплениям сбрасывали бомбы. И рядом с убитой скотиной лежали теперь те же мальчики с хворостинами, бабки, но уже мертвые.

Запомнился текст одной немецкой листовки, а их было много:

«До Донецка шли с бомбежкой,

А в Ростов вошли с гармошкой!»

Отступление. На восток

Тем временем мы со своим стадом устремились на восток. И все время находились в прифронтовой полосе. И что приходилось видеть? Тысячи мобилизованных с разных мест, уже занятых фашистами, и из прифронтовой местности мужчин ходили из одного в другое место. Такое впечатление, что их командиры не знают, чем нужно заниматься. Порядка не чувствуют. Без обмундирования. Добрая половина этих солдат ходили босыми, без обуви. Без оружия. Дисциплины никакой.

Громадное скопление этих людей на переправах через речки, особенно через Дон… Что здесь творилось, так это один ужас! Командиры разных рангов доказывали свои права на переправу через Дон раньше других… Доходило до драки, выстрелов из личного оружия.

Мне приходилось видеть, как наши уничтожили одну свою деревушку. Пылали потемневшие крестьянские избенки. Матери в ужасе прижимали к себе плачущих детей. Стоял стон над многострадальными деревнями Родины. А все дело в том, что долгое время не могли взять эту деревеньку наступающей пехотой.

Катастрофическое начало войны больше всего сказалось на моральном духе народа. Неудачи наших войск в первые дни войны в приграничных районах, окружение двух наших армий в районе Умани. Киевское окружение, затем провалившаяся харьковская операция, сдача Ростова…

Противник последовательно концентрировал свои усилия то на одном, то на другом направлении и добивался успеха. Мы вынуждены были выдерживать такие тяжелейшие удары, связанные с окружением основных наших сил, – сначала Западного фронта под Минском, затем на Юго-Западном (Украина). А впереди еще назревали две катастрофы – в Крыму и в Ленинграде.

Что приходилось видеть каждый, по сути, день? Массы отступающих солдат, людей, гибнувших на переправах, плач женщин, детей на пепелищах, горы незахороненных трупов, безумные глаза матери возле своего мертвого ребенка…

Мне приходилось видеть, как наши уничтожили одну свою деревушку. Пылали потемневшие крестьянские избенки. Матери в ужасе прижимали к себе плачущих детей. Стоял стон над многострадальными деревнями Родины. А все дело в том, что долгое время не могли взять эту деревеньку наступающей пехотой. Да, часто это диктовалось жестокой необходимостью: мосты, железнодорожные станции, заводы при отступлении нужно было уничтожить. Но едва ли крестьянские домишки могли стать прибежищем для оккупантов.

Зеленый Гай, Благовещенское, Голубовка, Артемовка, Тарасовка… Это все села, разбросанные в степи, через которые пролегал наш путь на восток. Их было много, всех не запомнил.

Дон. Переправа

Шел октябрь 1941 года. Впереди Дон, переправа через него на левый берег. И вот дожди окончились. Наступило резкое похолодание. Замерзла вода. Выпал снежок. Ветер гнал по степи поземку.

Войск на нашем пути было натыкано – хоть отбавляй. В воздухе постоянный гул фашистских самолетов. Особенно надоедали «хейнкели». Часто они ради забавы, а может для острастки, бросали наугад фугасные бомбы.

Помню 14 ноября 1941 года. В этот день ливневые дожди вдруг прекратились. Лужи быстро затянул мороз. Ветви деревьев покрылись деревянной коркой, а ртутный столбик упал сразу до -10 градусов. В степи разыгрался ветер. Непогода застала нас у капризной речушки Тузлов. Набрякшую одежду схватил мороз, тело оказалось словно в холодном деревянном ящике, а обувь покрылась звенящим панцирем. Было жутко холодно. Спасали костры, которые мы разжигали и поддерживали постоянно.

В районе Батайска мы должны были перебраться на левый берег Дона, а мост был разрушен – работала паромная переправа. По плавучим мостам переправлялась пехота. Поочередно пропускались военные подразделения. А в промежутке – скот.

Было известно, что бомбежка бывает более ужасной, чем та, на переправе через Дон.

Но я более страшной не видел. Меня Бог миловал. Кругом все взрывалось, грохотало, было страшно ощущать себя маленьким и беззащитным.

А солдаты? Они драпали вовсю. На их головы постоянно падали бомбы с бесчисленных немецких бомбардировщиков, и только одинокий советский «ястребок» обреченно пытался им помешать. Часто усилия фашистов завершались прямым попаданием в цель. И тогда переправа замирала. Срочно вклинивались саперы, которые ремонтировали переправу, и переправа действовала почти беспрерывно.

К Дону мы приблизились вечером, а ночью началась бомбежка. Она не была первой на нашем пути. Было известно, что бомбежка бывает более ужасной, чем та, на переправе через Дон. Но я более страшной не видел. Меня Бог миловал. Кругом все взрывалось, грохотало, было страшно ощущать себя маленьким и беззащитным. Потом все стихло. А к утру разрушенная паромная переправа была восстановлена саперами. Мы переправились через Дон почти без потерь. А на противоположном берегу – заградотряд. Сплошная линия обороны, траншеи, противотанковые рвы, проволочные заграждения.

Комендатура отбирала и задерживала всех мужчин, способных держать оружие, и направляла их в воинские подразделения. Из шестнадцати наших мужчин отобрали только меня – не по возрасту, а по росту. Наш старший, Василенко, уже из воинской части, куда я попал, сумел возвратить меня в расположение нашего гурта. Я снова оказался среди своих односельчан.

На Кубани

В декабре было приказано сдать скот в колхоз «Тракторстрой» Новоалександровского района Ставропольского края, что мы и сделали. Там же работали до лета 1942 года.

Начиналась – хотя начиналась она не там, а чуть позже – другая жизнь, не та, к которой я привык дома. Детство, в которое кусочком вторгалось и отрочество, – окончилось. Начиналась суровая юность.

Но снова на фронте перемены. Оборона наша оказалась непрочной. Фашистам удалось прорвать линию обороны в районе Ростова. И снова мы в эвакуации. Ростов и Новочеркасск были оставлены нашими войсками 27 июля 1942 года.

Николай, Иван Саенко, Катя Пахольская, Петя Савченко были призваны в Красную армию. Попали в Орджоникидзевское военное училище. Не пройдя курс одиночного бойца, училище в полном составе было отправлено на фронт. Николай получил тяжелое ранение. После выписки из госпиталя он – нестроевик, на фронт больше не попал. Служил в Иране.

Мы же снова в пути. Эвакуация вглубь страны скота, лошадей, овец. Но случилось непредвиденное. Сговорившись, наши женщины решили повернуть скот обратно, в Александровское.

Знал, что творят фашисты на оккупированной территории Украины. В республике не было ни одной семьи, откуда фашисты не угнали на каторгу в Германию девчат и хлопцев, иной раз еще детей, не только шестнадцати-, но и пятнадцатилетних, которые в жизни еще ничего не видели, кроме своего села. Их отрывали от своей семьи и угоняли в чужую враждебную Германию.

Втянули в это дело Мишу Саенко, Николая Стрюка и других. Именно им было поручено сагитировать меня вернуться назад, домой, к немцам, и поступить так, как поступили все. Их агитации я не поддался и к немцам не ушел. Я наотрез отказался подчиниться этому решению.

Ночью, сговорившись, все они так и поступили. Я – утром проснулся – один.

Куда девались остальные – не знал.

Только потом узнал подробности того предательства.

Когда мне предложили поддержать решение и повернуть скот к линии фронта, я было поколебался. Велико было искушение. Хотелось как-то изменить обстановку, в которой мы были. Ведь знал, что дома была мама. Осталась одна. Что на ее руках двое маленьких детей (Соне тогда было 13 лет, Мише – 3 года).

Но знал и другое. Знал, что творят фашисты на оккупированной территории Украины. В республике не было ни одной семьи, откуда фашисты не угнали на каторгу в Германию девчат и хлопцев, иной раз еще детей, не только шестнадцати-, но и пятнадцатилетних, которые в жизни еще ничего не видели, кроме своего села. Их отрывали от своей семьи и угоняли в чужую враждебную Германию.

Гнать скот фашистам я отказался. И остался на месте, где мы ночевали в ту ночь. Остался голый, босой, остался в чем спал. Меня Миша Саенко и Стрюк просто не разбудили. (Ну а как сложилась их судьба? В том же 1942 году, в июле месяце, мои односельчане пригнали скот обратно в Александровское и вместе со всеми возвратились домой. Жили на оккупированной территории. Но были жестоко наказаны. Не побыв дома и десяти дней, тут же были угнаны в Германию. И всю войну они работали на Германию.)

Да, не ожидал такой ситуации, когда в результате злой воли все мои односельчане повернули назад, к фашистам. Какое предательство! Да, я воспротивился, один пошел против всех! Я уже не говорю, какие материальные ценности достались врагу в результате предательства! Сколько и как все хранили, оберегали, спасли в 1941 году скот, и все, что было, досталось врагу.

Совсем один

Человеку, не побывавшему в таком положении, понять меня трудно. Представьте, в свои пятнадцать лет быть одиноким, без родных, близких, без гроша в кармане, голодным, неумытым, не имеющим угла, где можно переждать непогоду, переночевать. К тому же встречать косые взгляды милиции, избегая с ней встреч.

Ты бредешь не зная куда; можно двигаться, стоять на месте – ты никому не нужен. Думай что хочешь. Поступай как хочешь! Из тысяч возможных решений принимаю одно-единственное – двигаться вперед, двигаться на восток, к своим, к нашим.

На реке Подкумок – проволочные заграждения, заранее подготовленный оборонительный рубеж. Заградотряд. Снова проверка документов. У меня их, естественно, нет. Снова я стал воином Красной армии.

Обмундировали. Выдали оружие – винтовку образца 1891/30 года. Несколько раз на полигоне обучали стрельбе из винтовки. Принял воинскую присягу – 15.08.1942 года. К этому времени фронт стабилизировался. Фашисты продолжают рваться к Каспию и бакинской нефти. Бои не утихали ни днем ни ночью. Я – связной комроты. Под огнем противника многократно пробирался на связь со взводами. Приказ – и по-пластунски, где как – вперед. Было страшно. И не очень. Но ощущение страха смерти было всегда. И было и не было. Смерть нестрашна, пока пуля не попадет в тебя. И я тоже не боялся, пока сам на себе все это не испытал. Попал под хорошую бомбежку – стал бояться, когда немецкие самолеты бомбили передовую. Впервые такие страшные минуты я пережил в 1941 году – на переправе через Дон. Безнаказанно немецкие самолеты среди белого дня на бреющем полете сбрасывали бомбы на переправу. А наших – ни одного самолета. Было и обидно, и жутко страшно.

Во время одного артиллерийского налета на наши позиции совсем рядом разорвалось несколько снарядов. Погибли семь наших солдат. Несколько человек, в том числе и меня, ранило. Несколько дней я пробыл в медсанбате.

Смерть нестрашна, пока пуля не попадет в тебя. И я тоже не боялся, пока сам на себе все это не испытал. Попал под хорошую бомбежку – стал бояться, когда немецкие самолеты бомбили передовую. Впервые такие страшные минуты я пережил в 1941 году – на переправе через Дон. Безнаказанно немецкие самолеты среди белого дня на бреющем полете сбрасывали бомбы на переправу. А наших – ни одного самолета. Было и обидно, и жутко страшно.

После всего только чудом остался жив.

А сколько разных пуль и осколков во время войны просвистело рядом с моей головой, порой даже незаметно. Если бы рядом они не просвистели, до сегодняшнего дня я бы не дожил. Сколько людей за это время меня спасали, протягивали руку помощи.

Бреду вместе с отступающими частями Красной армии на восток, к Моздоку,

Кизляру. И в один из таких дней вдруг ко мне возле очередной переправы через реку подходит старший лейтенант и говорит о том, что я ему кого-то напоминаю. Присматриваюсь к нему и спрашиваю, не работал ли он преподавателем математики. Как же, говорит он, работал, а я ему говорю: «Вы Кацалуха Григорий Федорович?» «Да, это я», – отвечает он. Расспросил все обо мне, как попал на Северный Кавказ, почему один. Все рассказал ему. Он ехал на бензовозе. Посадил меня рядом с собой в кабину, за день-второй километров 120 я проехал с ним по направлению к Кизляру. На прощание он дал 50 рублей, гимнастерку, синие военные брюки, сапоги. Я был всему этому рад. Тем более что стал обладателем буханки хлеба, селедки, двух банок мясной тушенки. Выручил он меня здорово. Погиб он в том же 1942 году на Кавказе – об этом я узнал уже после войны.

Хождение по мукам: Северный Кавказ, Прикаспий, Поволжье

Я не в состоянии описывать подробно все что было, шаг за шагом. Не было у меня плана, не было цели, а был инстинкт самосохранения и непрерывная борьба за жизнь; надо было выстоять, не умереть с голоду, не свалиться без сил. Голод и усталость были длительное время моими постоянными спутниками. Мотался я по всему свету. Было и такое. Пытаясь уйти от всего этого ада, в Баку я пробрался на пароход, курсировавший между правым и левым берегом Каспия. Но был обнаружен и, естественно, удален с парохода.

Снова очутился в Кизляре. Здесь масса скопившихся воинских частей, бомбежки. Принимаю решение двигаться по направлению к Астрахани. Разузнал, что туда прокладывается железнодорожная ветка. Никогда не забуду первые сутки этого путешествия. Из города вышел рано утром. Целый день в пути. Подходит время остановиться на ночлег. Заприметил скошенную полянку, а чуть дальше скирду сена. Вырыл глубокую нору в сухом ароматном сене и успокоился, почувствовав, что могу уснуть.

Это была первая ночь из тех сорока пяти, которые мне пришлось провести за время пути из Кизляра к Астрахани.

Не было у меня плана, не было цели, а был инстинкт самосохранения и непрерывная борьба за жизнь; надо было выстоять, не умереть с голоду, не свалиться без сил. Голод и усталость были длительное время моими постоянными спутниками. Мотался я по всему свету.

Описывать все эти сорок пять суток не под силу. Можно лишь представить положение человека, который без денег, без документов преодолел около пятисот километров по почти безлюдным местам.

Пришлось изведать и голод, и страх, и минуты, часы отчаяния и безнадежности. Неделями питался чем только угодно. Случалось, нанимался в селах на любую работу: копал колодцы, рыл канавы для ограждений, плотничал и т. п., – чтобы иметь хотя бы немного денег и продовольствия в пути.

Были случаи, когда меня задерживали, держали взаперти, но затем с богом отпускали.

Иду и иду между двумя рельсами, и кажется, что стою на месте. Ведь не у кого спросить, где я, как много еще идти.

Почти шесть недель я вообще не раздевался. А был в суконной офицерской форме (подарок моего бывшего школьного учителя Кацалухи). Форма ведь была рассчитана на осень, зиму, а каково в ней быть в такую жару. Заели вши.

Грязный, голодный, исхудавший. Исхлестанная дождями и просоленная солнцем кожа на лице, шее, руках потрескалась и отвердела.

Иду, считаю уложенные кое-где шпалы. Определил, сколько шпал уложено на один километр пути. Ровным размеренным шагом идти нельзя, ведь шпалы уложены где как. Они лежат то ближе, то дальше одна от другой, и мои прыгающие шаги тоже то короткие, то длинные.