Текст книги "Мастер"

А когда все расселись за стол, Минни спросила:

– Итак, мистер Грей, что вы думаете о рассказе? Вы даже представить не можете, какой это восторг, когда у тебя кузен – писатель, это просто потрясающе!

Генри осознавал и терялся в догадках, понимает ли Минни, как подействовали ее слова на двух молодых людей, которые жертвовали своими жизнями за родину. Для них война была еще саднящей, незатянувшейся раной, и само их присутствие было напоминанием об их великих потерях и героизме. А Минни, без меры восторгаясь его рассказом, казалось, принижала важность того потрясающего – да, именно потрясающего факта, что с ними за одним столом сидят два солдата.

– Интересный, – только и сказал он и, похоже, больше не собирался продолжать эту тему.

– А нам всем он страшно понравился, мы очень гордимся Генри, – сказала Элли, сестра Минни.

– Если бы рассказ не был подписан его именем, я бы решил, что его сочинила женщина, но, возможно, таков был отчасти твой план.

Грей повернулся к Генри, однако тот смотрел на него и молчал.

– Он написал рассказ, а не план, – возразила Минни.

– Да, но когда размышляешь о войне, говоришь с теми, кто участвовал в ней, или даже просто читаешь о ней, то рассказы очевидцев, я уверен, куда более интересны, потому что правдивы и жизненны.

– Но этот рассказ не о войне, – сказала Минни. – Он о девичьем сердце.

– Да разве не довольно вам женских рассказов на эту тему? – спросил Грей, а Холмс закинул руки за голову и рассмеялся:

– Все не могут быть солдатами.

Разговоры между троими гостями и сестрами Темпл то и дело возвращались к войне. Поскольку на войне погибли брат девушек и их общий с Генри кузен – Гас Баркер, двум солдатам приходилось быть осмотрительными и не слишком радоваться тому, что они выжили, или похваляться храбростью. И тем не менее было трудно избежать обсуждения беспримерных подвигов или невероятного феномена раненых солдат на примере брата Генри Уилки, самого Холмса и Гаса Баркера, которые, только-только залечив раны, настояли на возвращении на передовую. Уилки и Холмс выжили, были ранены снова и снова поправились. А вот Гаса Баркера убил снайпер на реке Раппанок в Вирджинии двумя годами ранее – ему тогда едва исполнилось двадцать. Повисло тягостное молчание, когда было упомянуто его имя и место его гибели.

Генри встречался с ним в детстве – каждый раз на обратном пути семейства в Америку они заезжали к бабушке в Олбани, в ее доме они также встречались с Темплами. Потом они виделись в Ньюпорте. Стоило другим заговорить о Гасе, и Генри мысленно вернулся на пять лет назад, когда Гражданская война казалась невозможным кошмаром и семейство Джеймс возвратилось из Европы в Ньюпорт, чтобы Уильям мог изучать искусство.

Однажды осенью 1860 года Генри зашел в художественную студию и увидел своего кузена Гаса – тот стоял обнаженный на пьедестале, а старшие студенты делали с него эскизы. Рыжеволосый, белокожий Гас был строен и мускулист. Он стоял неподвижно, без тени смущения, пока пятеро или шестеро студентов, включая Уильяма, делали эскизы, словно они совершенно незнакомы с натурщиком. Как и Темплы, Гас Баркер рано потерял мать, и его сиротство придавало ему такую же таинственность и независимость. Не было матушки, что могла бы прийти и запретить сыну вот эдак бесстыдно красоваться, некому было велеть ему немедленно одеться. Его тело было прекрасно и мужественно, и Генри удивился собственному неотвратимому желанию созерцать это тело, хотя и притворялся, что его интерес имеет отстраненный и сугубо академический характер, как и у прочих студентов. Он пристально изучал набросок Уильяма, чтобы потом перевести взгляд на натурщика и разглядывать совершенную атлетическую наготу кузена, ощущать его силу и спокойную чувственную ауру.

И теперь, годы спустя, его поразило, что он думал тогда о чем-то таком, чем не мог бы поделиться ни с Греем, ни с Холмсом, ни даже с Минни, что те несколько минут его мысли блуждали вокруг воображаемой сцены, смысл которой оставался для него тайной. Он просто не представлял, чтобы Грей мог вообразить себе нечто подобное, или Холмс, или сестры Темпл. Он не знал даже, вторгается ли разум его брата Уильяма в те области, которые всегда должны оставаться скрытыми от окружающих. Генри пытался представить, что будет, если он откроется кому-нибудь, со всей возможной искренностью поведав, какие воспоминания рождает в нем имя Гаса Баркера. Просто удивительно, как, общаясь друг с другом ежедневно, каждый из них берег свой внутренний, глубоко личный мир, в который он мог вернуться при упоминании одного только имени или же вообще без всякой причины. Думая об этом, он на секунду поймал взгляд Холмса, и обнаружил, что не смог полностью скрыть свои мысли – сквозь светскую маску Холмс разглядел его разум, блуждавший в сферах, которыми нельзя было поделиться ни с кем. Но теперь у них появилось нечто общее – негласное, мимолетное, то, что остальные даже не заметили.

Постепенно, с течением времени, Минни сделала свой выбор. Она выбирала незаметно и осторожно, так что поначалу никто не видел этого, но то, что было неочевидно для Грея, Холмса или ее сестер, стало совершенно ясно для Генри, поскольку она хотела, чтобы он все понял. Она избрала Генри своим другом и наперсником, тем, кому она больше всего доверяла, с кем могла говорить легко и непринужденно. И она, вероятно, выбрала Холмса для какой-то другой цели, поскольку никогда не обделяла его вниманием и всегда больше других озаряла его своим светом. Но Грея она выбрала в качестве объекта влияния, потому что он больше всех нуждался в ней. Она пропускала мимо ушей его солдатские речи, его грубоватые, практичные замечания и неповоротливые остроты. Она возжелала изменить его, и Генри наблюдал, как она мягко умасливает его, не позволяя себе переступить грань.

Однажды она принесла Грею какие-то стихи Браунинга, а тот вернул ей книгу и попросил, чтобы она прочла их вслух.

– Нет, я хочу, чтобы ты самостоятельно прочел их, – ответила она.

– Я не могу читать поэзию, – сказал Грей.

Генри, Холмс и обе сестры примолкли. Генри понял, что настал решающий момент в борьбе Минни за то, чтобы придать Грею приемлемую для нее форму.

– Конечно можете, – сказала она. – Просто надо забыть словосочетание «читать поэзию» и сосредоточиться на местоимении «я» и найти для него новые полномочия, тогда очень скоро вы станете другим человеком и юность к вам вернется. Но если вы на самом деле хотите, чтобы я прочитала вам эти стихи вслух, я прочту.

– Минни, не будь такой резкой с мистером Греем.

– Мистер Грей собирается стать великим адвокатом, – вставил Холмс. – Чувствуется, что он учится защищать себя самого, чтобы со временем научиться защищать других – тех, кто, возможно, более нуждается в защите.

– С нетерпением предвкушаю, как вы прочтете это вслух, – сказал Грей.

– А я предвкушаю наступление того дня, когда вы прочтете это сами – спокойно и без эмоций, – ответила Минни, беря книгу.

В воображении Генри начала вырисовываться наследница состояния, недавно осиротевшая, за которой ухаживают три кавалера. Молодая женщина, чей терпеливый ум окружающие никогда не оценивали по достоинству. Ему не хотелось делать ее такой же красивой, какой была Минни в тот памятный август, наоборот, он создал героиню явно бесцветную, если бы не волшебная улыбка, которая часто озаряла лицо девушки. Генри придумал ей двоих ухажеров-военных, а третьим, заглавным героем рассказа стал Бедный Ричард, человек сугубо штатский, нервозный и своевольный, которого неразделенная любовь приводит на грань отчаяния. Ричард обожает Гертруду Уиттакер, но она не принимает его чувства всерьез, предпочитая ему двоих вояк. Один из них, капитан Северн, добросовестный, вдумчивый и серьезный. Он сдержан и решительно движется к заранее намеченной цели. С другой стороны, майор Латрелл, который вполне мог бы играть роль Грея, приятен и невыносим одновременно. Все трое начинают осаду, чтобы добиться любви мисс Уиттакер и взять ее в жены. В итоге она не выбирает никого из них.

Для Генри рассказ начался с того краткого мгновения, когда Ричард видит, что капитан Северн погружается в глубокое молчание, почти такое же беспомощное, как и его собственное, пока они наблюдают за оживленным диалогом между мисс Уиттакер и майором Латреллом. Так же как и для самого Генри с Холмсом в Норт-Конвее это стало обычным делом, пока Минни вела битву за смягчение Грея, пытаясь заставить его осознавать вперед мундира свою душу, признать свои потаенные страхи и чаяния, не прикрываясь солдатскими байками, отцензурированными для употребления в дамском обществе. Поначалу Холмс решил, что девушке Грей не нравится, и это его порадовало, а потом ему стали слышаться тревожные звоночки, что Грей, мол, побеждает. Минни, ее сестры или Грей, слишком вовлеченные в происходящее, не слышали этих тихих звоночков, но Генри легко распознал их, собрал в кубышку и обдумывал на досуге, когда оставался один.

Ни тогда, ни даже в течение многих лет он не мог постичь, что этих нескольких недель в Норт-Конвее – этих нескончаемых бесед в компании, собравшейся под шуршащими соснами, – ему будет довольно, что, в сущности, это было все, что ему следовало знать о жизни. И все последующие годы он как писатель тщательно вырисовывал сцены, которые пережил сам или которым стал свидетелем в то время: два честолюбивых отпрыска почтенных новоанглийских семейств, уже готовые к ожидающему их триумфальному взлету, и американские девушки под предводительством Минни, юные и открытые навстречу жизни, столь любознательные, исполненные и безграничного живого интереса, и очарования, и ума. И многое между ними должно было бы остаться недосказанным, неузнанным никем и никогда. Там, на лужайке позади дома, в котором поселились на лето сестры Темпл, уже зародились секреты и негласные союзы, уже возникло ощущение, что Минни Темпл ускользнет ото всех и воспарит над ними, хотя никто понятия не имел, как скоро это случится и насколько печально это будет.

Он не помнил, когда именно узнал, что она умирает. Очевидно, что тем летом не было ни единого признака какой-либо болезни. Помнил только, что некоторое время спустя его мать упомянула о плохом самочувствии Минни, причем с неодобрением в голосе, словно полагала, будто своей болезнью Минни пытается привлечь к себе внимание.

Компания встретилась в том же составе еще раз – в гостиной его родителей в конце следующего года. Помнится, он страшно удивился, узнав, что Минни переписывается и с Греем, и с Холмсом. Его матери нравился Грей, она считала его очень милым, предпочитала его Холмсу. Позднее она сообщила Генри, что Минни, по ее собственным словам, совершенно разочаровалась в Холмсе, жаловалась на его эгоизм, однако заметила, что глаза у него красивые. Генри удивился, что Минни, оказывается, стала вести доверительные беседы с его матерью.

Теперь он сидел у себя на террасе за тысячи миль оттуда, много-много лет спустя. Когда появился молодой месяц, он вгляделся его причудливые, тонкие, неумолимо прекрасные очертания и вздохнул, вспомнив, как Уильям пришел к нему в комнату с известием, что у Минни опухоль в легком. Он не помнил точно, было ли это первое упоминание об опухоли, но тогда о ней впервые заговорили в полный голос. Генри вспомнил, что весь последующий месяц пребывал в депрессии, не мог пошевелиться и не видел Минни, но был в курсе новостей благодаря своей матери, которая живо интересовалась болезнями, особенно болезнями молодых женщин на выданье, и теперь относилась к недугу Минни со всей серьезностью.

Он попытался вспомнить, когда Джон Грей впервые рассказал ему о длинных письмах, которые писала ему Минни. Грей находил их тяжелыми, воспаленно-откровенными, говорил, что порой они заставляли его краснеть, но он отвечал на них, и так она непрерывно слала ему письма весь последний год своей жизни. В одном из них она написала слова, которые Грей пересказал ему, и Генри думал, что теперь эти слова, пожалуй, значат для него больше, чем любые другие, включая всё когда-либо написанное им самим или кем-то еще. Эти слова преследовали его неотступно, и теперь, шепча их в ночном безмолвии, он ощущал рядом ее требовательное присутствие. Всего одно предложение. Минни написала тогда: «Ты должен сказать мне то, что для тебя – несомненная правда». Именно этого, думал Генри, она хотела, пока была жива и счастлива, хотела так же сильно, как и накануне смерти, но только болезнь, знание, что время на исходе, заставило ее в отчаянии сформулировать фразу, подытожившую ее великие и великодушные искания. «Ты должен сказать мне то, что для тебя – несомненная правда», – зазвучал у него в ушах ее нежный голос, и теперь, сидя во тьме на террасе, он размышлял о том, как бы ответил он, если бы она адресовала эту фразу ему.

Он спрашивал себя, а что, если мощь ее личности и несомненная оригинальность ее устремлений, столкнувшись с серостью, банальностью и бедностью, которые ее окружали, поколебали ее волю к жизни? Особенно остро он это почувствовал, когда ее сестры повыходили замуж не по любви, а скорее ради безопасности, и когда Минни была вынуждена зависеть от их супругов, поскольку у нее началось легочное кровотечение и здоровье ее резко ухудшилось. Он вспомнил, как они в последний раз увиделись в Нью-Йорке, за два дня до его отплытия в Европу – он тогда впервые ехал туда один, и ему стоило больших усилий скрывать неподдельную радость, жадное предвкушение грядущих событий. Он понимал, что ей бы тоже пошло на пользу такое путешествие и с его стороны недостойно плыть в Европу без нее. Несмотря на ее болезнь и зависть, они провели вместе яркий час, полный веселых разговоров. Они условились встретиться в Риме будущей зимой, обсудили его планы пребывания в Лондоне, с кем он повидается, куда сходит. Только раз зависть ее хлынула через край: когда он проговорился о возможной встрече с миссис Льюис – ее обожаемой Джордж Элиот. Минни тряхнула головой и рассмеялась над тем, какая она чудовищная ревнивица.

Было совершенно ясно, что она больна, и оба понимали, что больна она неизлечимо, хотя никто из них об этом не упоминал. Тем не менее на прощание он спросил ее, хорошо ли она спит.

– Сплю… – произнесла она. – Я не сплю. Бросила это дело.

Но потом она храбро и легко засмеялась, и улыбка ее старательно притворялась, что в ней нет ни капельки пустоты или фальши. А потом она его покинула.

В Англии, когда в воскресенье пополудни Генри явился на Норт-Бэнк с визитом к миссис Льюис, получив допуск к писательнице благодаря протекции друга семьи, он воображал, что Минни рядом, и задавал Джордж Элиот такие вопросы, какие никто из круга самой Минни ни за что не задал бы и уж тем более не стал бы отвечать на них. Он представлял себе ее голос, трепещущий от благоговения, но постепенно крепнущий в стенах этой богатой комнаты. В минуту прощания он вообразил, что его кузина встает и тогда романистка вдруг замечает ее присутствие, впечатляется и протягивает ей руку, та тепло отвечает на рукопожатие и получает приглашение приходить еще. В письме к Минни он постарался описать миссис Льюис – ее выговор, спокойную суровость во взгляде, ее странное уродство, смешение проницательности и мягкости, ее достоинство и характер, ее снисходительность и отстраненное безразличие… Хотя сейчас об этом проще было написать отцу; писать Минни было теперь все равно что писать призраку.

Минни умерла в марте, через год после того, как он видел ее в последний раз. Он по-прежнему был в Англии. Он ощутил ее уход как конец собственной юности, зная, что смерть в итоге была для нее ужасна. Она отдала бы что угодно, лишь бы остаться жить. Все последующие годы он с тоской думал о том, как бы ему хотелось знать, что думает Минни о его книгах и рассказах, о тех решениях, которые он принимает в жизни. Это глубокое чувство утраты, нехватки ее погруженного и требовательного участия давало о себе знать и Грею, и Холмсу, и Уильяму тоже. Все они в своем нервном честолюбии и безмерном перевозбужденном эгоизме задавались вопросом: а что сказала бы о них Минни? Что бы она о них подумала? Генри тоже спрашивал себя: какой была бы ее жизнь и как ее изысканная способность бросать вызов справилась бы с миром, который непременно попытался бы ее обуздать? В конце концов он утешался тем, что знал ее так, как никто другой на свете, и боль от жизни без нее – это не более чем расплата за привилегию быть молодым рядом с нею. То, что когда-то было жизнью, думал он, остается жизнью всегда, и он знал, что образ ее господствует над его интеллектом как своеобразное мерило, эталон яркости и непринужденности.

Было бы нечестно утверждать, что Минни неотвязно преследовала его все последующие годы. Скорее, это он не мог с ней расстаться. Он вызывал ее дух повсюду – и когда вернулся в родительский дом, и позднее, путешествуя по Франции и Италии. Под сенью величайших соборов ему являлось видение – хрупкое, элегантное и до чрезвычайности любознательное, готовое замирать в немом изумлении перед каждым произведением искусства, а затем пытаться подыскать слова, которые соответствовали бы моменту и позволили бы новой чувственной жизни укорениться и дать ростки.

Вскоре после ее смерти он написал рассказ «Попутчики», в котором Уильям, приехав из Германии в Италию, случайно встречает ее в Миланском соборе перед «Тайной вечерей» Леонардо. Он с наслаждением описывал ее белый зонтик с фиолетовой подкладкой, ощущение интеллектуального наслаждения, сквозившее в ее движениях, в голосе. Теперь, когда она была мертва, он мог управлять ее судьбой, предложив ей то, чего она страстно хотела, и продолжить драматический ход жизни, которая так жестоко оборвалась. Интересно, думал он, а с другими писателями, которые творили до него, такое случалось? Могли ли Готорн или Джордж Элиот воскрешать к жизни мертвых, трудясь денно и нощно, словно некроманты или алхимики, бросая вызов судьбе и всем неумолимым стихиям, чтобы воссоздать священную жизнь?

Он не мог перестать придумывать, как бы она жила, что бы она делала. В присутствии Алисы нельзя было упоминать о Минни, поскольку его сестра завидовала всему, что было у Минни при жизни: завидовала ее странной красоте, очарованию, уверенности в себе, глубокой серьезности, воздействию на мужчин. А позднее Алиса стала завидовать Минни, потому что Минни умерла.

А вот Уильяма рассуждения о Минни очень интересовали, и в процессе бесед они с Генри вместе пришли к выводу, что, останься Минни жива, она бы так и не решила, за кого ей выйти замуж, что ее выбор был бы слишком идеалистичным, или слишком импульсивным, или слишком неестественным. Они сошлись во мнении, что ее замужество было бы ошибкой, и казалось, что ее сложный организм понимал это, знал, что ее будущее умной женщины без гроша за душой стало бы, увы, неразрешимой проблемой. Братья чувствовали, что на каком-то уровне – на большинстве уровней – узкая жизнь не оставляла для нее места. Вся ее повадка, ее характер, думал Генри, будто указывали на то, насколько ничтожной по сравнению с ее прошлым могла оказаться дальнейшая жизнь Минни.

Он часто воображал ее замужем за Греем, Холмсом или Уильямом, каким унижением был бы для нее брак – битвой, которую она проиграла бы. В «Бедном Ричарде» он отправил ее в Европу, где она так и не вышла замуж. В «Дейзи Миллер», где он так ярко описал ее дерзость, отвагу, пренебрежение к условностям, она умерла в Риме. В «Попутчиках» он сочинил для нее брак в театральных декорациях Италии, где она встречается с супругом. Он не мог допустить, чтобы она погрязла в рутине, в обыденности, омраченной присутствием скучного, невзрачного мужа.

Во время чтения «Даниэля Деронды»[27]27
  «Даниэль Деронда» (1876) – роман Джордж Элиот.


[Закрыть] ему пришла в голову мысль, которая никогда не посещала его прежде, – трагическая вероятность того, что энергичная, одаренная женщина может погибнуть в удушающих рамках супружества. Так совпало, что в это же самое время он читал троллоповского «Финеаса Финна», главным образом в качестве снотворного, и там его тоже поразил брак леди Лоры Кеннеди и тот откровенный интерес, который вызывал такой союз у читателя, чьи симпатии были на стороне яркой, храброй героини, столкнувшейся лицом к лицу со своей судьбой и иллюзией свободы.

Он взялся за работу. К тому времени он прожил в Англии уже несколько лет и чувствовал, что более ясно видит Америку, и ему больше всего на свете хотелось воплотить в жизнь дух американки – молодой и свободной, готовой к жизни и уверенной только в своей безмерной открытости другим людям, новым ощущениям и опыту. Было совсем нетрудно поместить эту юную женщину в дом его бабушки в Олбани – тесные, старомодные комнаты, из которых богатая и властная миссис Тачетт могла вызволить Изабель Арчер и отправить ее в Англию, столь вожделенную для многих его героинь. В Англии он легко окружил бы ее все тем же старым добрым, тщательно выписанным трио поклонников: прямолинейного и серьезного, более мягкого и аристократичного и третьего – того, кто стал бы ее другом и очарованным исследователем ее судьбы, слишком неказистого, или слабого здоровьем, или слишком ироничного, чтобы стать ее возлюбленным.

Он работал над книгой во Флоренции и, просыпаясь по утрам сперва в гостинице на берегу реки, а позднее – в съемной квартире на Беллосгуардо, чувствовал, что ему уготована великая миссия провести Минни по этим улицам, позволить солнцу Тосканы ласкать ее нежное лицо. Но это еще не все. Он стремился воссоздать ее нравственное присутствие тоньше и драматичнее, чем когда-либо прежде. Он хотел предложить этой американской девушке без гроша в кармане прочную, старую вселенную, в которой можно дышать. Он дал ей деньги, поклонников, виллы и дворцы, новых друзей и новые ощущения. Он никогда не чувствовал себя таким всемогущим и исполненным долга. Он шел по улицам Флоренции, взбирался по извилистым дорожкам на крутом склоне холма Беллосгуардо с непривычной легкостью, и эта новая легкость нашла свое отражение в книге. Книга продвигалась – элегантно, легко и свободно, словно сама Минни покровительствовала ему, защищала его. Бывало, он писал некоторые сцены, все представив себе и все зафиксировав, но не был уверен, произошло это на самом деле или же воображаемый мир в конце концов заменил реальность.

И все же Минни оставалась для него такой же реальной и годы спустя, более реальной, чем новые люди, с которыми он встречался и поддерживал отношения. Она была той частью его самого, которую он особенно яростно оберегал, его тайной сущностью, о которой никто в Англии не знал и которую никто не понимал. Было легче сохранить ее под английскими небесами, в краю, где никто не вспоминал своих умерших так, как вспоминал он свою кузину, где царило настоящее, насаждая свой порядок. Именно там он позволил ей уйти, оставив по себе могучий и неотвязный отзвук старой песни, эхом разносящейся сквозь годы, звучащей печальными нотами, куда бы он ни подался.

Он уже и забыл, пока снова не встретился с Холмсом, как сильно его старый друг любит англичан. Как только Холмс сошел с поезда в Рае, он без умолку принялся рассказывать, кого он видел, да как они поживают, каким глухим стал Лесли Стивен с тех пор, как умерла Джулия, до чего изменилась Марго Теннант после замужества, как очаровательна и величава его новая приятельница леди Каслтаун. Генри даже не пытался вставить слово, он знал, что, если попробует заговорить, его тут же перебьют. Глаза у Холмса были ясные, почти пылкие, он, несмотря на годы, выглядел еще красивее, чем прежде, стал еще более щеголеват. Возможно, так на него повлияло время, проведенное в обществе леди Каслтаун, подумал Генри.

– Боюсь, – сказал он, когда ему наконец удалось отыскать прореху в повествовании Холмса, – боюсь, что в Рае ты не сыщешь ни лордов, ни леди. Это очень тихое местечко. Просто очень тихое.

Холмс хлопнул его по спине и улыбнулся, словно только что заметил его присутствие. Получив повышение на должность судьи, он, похоже, стал гораздо менее сдержан, если уж на то пошло. Может быть, именно так, размышлял Генри, и ведут себя нынче выдающиеся американцы, преодолевшие пятидесятилетний рубеж, но потом он мысленно нарисовал себе Уильяма Дина Хоуэллса и своего брата Уильяма и понял, что это просто Холмс, и никто другой, ведет себя подобным образом. Он попытался растолковать Холмсу, что работает не над одним, а сразу над двумя романами и в предыдущие месяцы мало с кем общался, кроме слуг. Холмс же увлеченно расхваливал пейзаж и был слишком занят, чтобы слушать, и Генри даже внезапно возрадовался, что тот остановится в Пойнт-Хилле всего на одну ночь. От Уильяма, от Хоуэллса и прочих людей он слышал, что Холмс стал знаменитым судьей, чьи теории и гипотезы обсуждаются в высших кругах юристов и политиков, так же как теория Дарвина обсуждается представителями науки и религии. Помнится, он спросил Уильяма, в чем же состоят эти теории, и Уильям прямо заявил, что Холмс ни во что не верит и сумел сделать так, что эта точка зрения казалась одновременно разумной и популярной. Его позиция, сказал Уильям, заключалась в полном отсутствии какой-либо позиции. Хоуэллс-де, со своей стороны, не был склонен к прямолинейности и просто объяснил, что Холмс стремился, и весьма настойчиво, применить в области права чисто человеческий и практический подход, а не исторический, теоретический или же нравственный. Подобно Дарвину, сказал Хоуэллс, Холмс развивал теорию победителей, но одержала верх главным образом его острая и незамысловатая риторика.

Как часто, признался Холмс, пока они бродили вместе по окрестностям Рая, – как часто он раздумывал о том, чтобы поселиться в Англии. Он не предполагал, прибавил он, что его примут с распростертыми объятиями, реши он остаться. Генри кивнул в знак согласия, но вскоре мысли его были где-то далеко.

Они поужинали на террасе, а после трапезы сидели, объятые покоем, и наблюдали за широкой равниной, раскинувшейся внизу в меркнущем вечернем свете. Холмс со стоном вытянул ноги, словно собираясь провести долгий и уютный вечер, а Генри сожалел о том, что сейчас не на час позже и он не может под каким-нибудь предлогом ретироваться. Диалог между ними тек довольно бессвязно, поскольку они старательно избегали тем, которые могли бы их разделить, – Уильяма, с которым Холмс, похоже, поссорился, миссис Холмс, томящуюся в Бостоне, романы Генри, о которых у Холмса имелось определенное мнение, и Генри об этом знал. А темы, которые они могли обсуждать – сплетни о частной и общественной жизни Америки, законы и политика, – вскоре иссякли. Генри заметил, что задает слишком много вопросов о слишком многих старых друзьях, а Холмсу слишком часто приходится отвечать, что он почти не видится с ними и мало что о них знает. Несколько раз Холмс сказал, будто подозревает, что Генри знает о них куда больше, чем он.

Сумерки сгущались, оба погрузились в молчание и молчали до тех пор, пока у Генри не возникло ощущение, что они уже больше никогда не придумают, что бы еще такого сказать. Он передвинул свое кресло так, чтобы иметь возможность рассмотреть Холмса, и теперь сквозь сумерки видел его – всецело довольного собой, вольготно расположившегося, словно у себя дома, и почувствовал легкое отвращение к этой ауре добродушного самодовольства, которую излучал Холмс.

– Странные нынче настали времена, – заметил Холмс.

– Да, – сказал Генри, потянувшись. – Раньше я думал, что в Англии время идет медленнее, но, прожив здесь довольно долго, я понял, что это иллюзия. Теперь я очень рассчитываю на Италию как на место, где время течет гораздо медленнее.

– Я вспоминал то лето, когда мы собрались все вместе, – сказал Холмс.

– Да, – сказал Генри. – Славное, героическое лето.

Генри предполагал, что Холмс теперь скажет, что, мол, с тех пор много воды утекло или что это было как вчера, и обдумывал, как он ответит на Холмсову банальность. Он уже мысленно готовил послание Уильяму о том, что Холмс как собеседник был положен им на обе лопатки.

– Я помню каждое мгновение того месяца. Гораздо лучше, чем вчерашний день, – сказал Холмс.

Оба молчали. Генри не знал, как скоро сможет вернуть себе свою жизнь, чтобы при этом не скатиться до грубости. Холмс прокашлялся, будто собрался говорить, но снова умолк. Потом вздохнул.

– Для меня время как будто пошло вспять, – сказал он, повернувшись к Генри, дабы убедиться, что тот внимательно его слушает. – Когда лето закончилось, я, как я уже говорил, помнил все до мельчайших подробностей, но те долгие дни – все эти наши разговоры, наша компания – существовали как будто за некой огромной завесой. Порой я ощущал, что нахожусь под толщей воды, вижу только неясные очертания вверху и отчаянно пытаюсь прорваться на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Я не знаю, что со мной сделала война, кроме того, что я выжил. Но я точно знаю, что страх, шок, мужество – это только слова и они не скажут нам, ни одно из них, что, испытывая подобное изо дня в день, ты теряешь часть себя и никогда не вернешь ее обратно. После войны я уменьшился, точно знаю. Часть моей души, моего образа жизни и чувств была парализована, и я не могу сказать, какая именно часть. И никто не заметил утраты, какое-то время даже я сам не осознавал ее. Все тогдашнее лето я хотел измениться, перестать наблюдать со стороны, выжидая. Мне хотелось присоединиться, участвовать, испить жизнь, которая была тогда нам предложена, испить ее вместе с тремя замечательными сестрами. Я страстно желал быть живым, и по-прежнему страстно желаю этого, и прошедшее время помогло мне, помогло мне ожить. Когда мне было двадцать один – двадцать два, естественные чувства пересохли во мне, и с тех самых пор я пытался это исправить и жить, просто жить, как живут другие.

Голос Холмса звучал теперь почти ожесточенно, но как-то странно – совсем негромко, будто издалека. Генри знал, чего ему стоило сказать все это, а еще он знал, что все сказанное – правда. Они снова вместе молчали, но молчание это было исполнено сожаления и осознания.

Генри не решился что-либо сказать. Он не сделал ответного признания. Его война была глубоко личной – внутри его семьи и глубоко внутри его самого. О ней нельзя было упомянуть, ее невозможно было объяснить, но она опустошила его так же, как описал это Холмс. Порой он чувствовал, что живет так, словно его жизнь предназначена кому-то другому, – как ненаписанный рассказ, как не до конца продуманный персонаж.

Он думал, что Холмс высказал все, что хотел, и был готов задержаться на некоторое время в знак уважения к его откровенности и дать возможность улечься волнению Холмса после признания. Однако постепенно – по тому, как смотрел на него Холмс, как наливал бренди себе в бокал, словно собирался просидеть вот так всю ночь, – он понял, что его гость хочет сказать ему еще кое-что. Он ждал, и наконец Холмс снова заговорил, и тон его на этот раз изменился. Он снова вошел в роль судьи, публичной фигуры, светского человека.